Ворошиловский стрелок-2ВОРОШИЛОВСКИЙ СТРЕЛОК – 2
Нина Павловна с трудом выходила из дома. Сильно болели ноги. В летнее время можно и не выходить, – однокомнатная квартира на девятом этаже была с маленьким балкончиком – посидеть в старом кресле-качалке, подышать свежим воздухом, благо балкончик выходил не на шумную улицу, а на дворовый сквер.
Жила Нина Павловна одна. Мужа похоронила давно, и лицо его припоминалось уже с трудом. Изредка оно появлялось, как на размытом любительском снимке, и исчезало. Детей у неё не было, и родственников никого не осталось, если не считать племянницу Верку. Та навещала ее иногда, в основном, чтобы занять денег и забыть вернуть. Нина Павловна хотела оставить квартиру после своей смерти Верке и уже написала завещание, а эта непутёвая продала свою комнату на Петроградской и уехала из Питера. А куда? Об этом соседям по квартире не сказала, и даже с тёткой не попрощалась. Перекати-поле. Бог ей судья.
Единственное богатство, как теперь говорили, недвижимость, передавать было некому, а с собой «на тот свет» не возьмёшь. Зачем недвижимому – недвижимость?
«Все убрались от меня, – шептала Нина Павловна, укладываясь в кровать в смутном ожидании очередной бессонной ночи – но ничего, я к вам скоро приду, может еще свидимся».
Невесёлые мысли приходили обычно по ночам. Днём клонило в сон, а ночью было не уснуть. Ночи наступили короткие, зыбкие. Одна маята, а не ночи. Накапает, перед сном, в стопочку капель тридцать настойки пустырника и ждёт сна Нина Павловна. Пытается вспомнить что-нибудь хорошее, чтобы спать спокойно, не ворочаясь с боку на бок – не припомнить. Какая-то круговерть в голове, а уснёт – то сны такие, что ни один не запоминается. Правда однажды девочка приснилась соседская, Олечка: смеётся, лопочет что-то по-своему, машет ручонками пухленькими. «Девочку видеть, значит диво какое-нибудь произойдет, что-то неожиданное должно случиться». И случилось…
В ту ночь Нине Павловне заснуть, считай, не пришлось совсем. Сначала выпускники в сквере расположились с гитарами, песни горланили до часу или больше: отмечали начало своей взрослой жизни, свободе радовались. «Что же для них школа-то – тюрьма? Глупые, глупые. У меня батька до войны молотобойцем на заводе трудился. Спроси этого выпускника с дипломом, знает ли он, кто такой молотобоец? Нет, не знает. Молотобоец, значит кузнец. Ремесло кузнечное одно из самых древних, потому Кузнецовых на Руси больше, чем Ивановых, Петровых и прочих».
Что им Кузнецовы, да Ивановы? Они себя считают кузнецами своего счастья. Считать-то можно, да вот не просчитаться бы. Напелись, накричались – по домам разошлись. Тихо в сквере. Вздрогнул холодильник на кухне и замолк. Снова погружается в сон Надежда Павловна, но смех переходящий в дикие вопли заставляет ее пробудиться. Кому же там неймётся? Она нащупала ногами тапочки, стоявшие у кровати, надела тёплый байковый халат и подошла к окну. Не иначе как наркоманы потерявшие разум. Трое парней сидят на скамеечке у детской площадки, руками размахивают. Один из них куда-то убежал и вернулся с железной трубой. Стали из детской горки трубой доски выламывать. Грохот на весь сквер. Тут мёртвый проснётся, но только не жильцы нашего дома. А если кто и проснулся, то не стал подходить к окну, боясь возможных неприятностей – что мне, больше всех надо? Каждый закрыт на пять замков, на пять запоров, на окнах железные решетки. Мой дом – моя крепость.
Одного из парней Нина Павловна узнала – Колька из соседнего подъезда, хулиганистый такой. Из ПТУ его выгнали, и он нигде не работал и не учился. Двое других ей были не знакомы. «Да что ж это такое? Когда же это кончится? Варвары какие-то, да и только. Открыть окно, да крикнуть? Бесполезно: во-первых, не услышат, а во-вторых, если и услышат, то вряд ли испугаются старой немощной бабки».
А бывало на своём прядильно-ниточном комбинате как крикнет своей разкудактовшейся бригаде: «А ну-ка, девки, кончай анекдоты травить, пора станки запускать» - все врассыпную исполнять приказ. Не боялись, нет, уважали. Она им на работе и начальник, и мать родная. А сколько на ее груди слез выплакали неумёхи потерпевшие, пострадавшие от глупости своей девичьей и доверчивости к парням. И каждую надо сначала пожурить, а потом и по головке погладить, и успокоить, а может быть и поплакать вместе – это тоже помогает. «Павловна велела, Павловна сказала» – как будто у самих голов на плечах нет. Молодо – зелено.
Это была первая послевоенная бригада. От нее на комбинате никого не осталось: кто ушёл учиться, кто – замуж, кто уехал в другой город. Потом пошло уже по другому: люди какие-то другие стали. Были и работящие и сноровистые, да не было тех, кто с битых кирпичей восстанавливал, а потом работал на комбинате, не было таких, которые если надо ночевать в цехе могли, только чтобы план выдать. Душой болели за комбинат. Скажи сейчас такое современным молодым людям – неделю смеяться будут, да еще «совками» обзовут. Сейчас деньги – это всё, об остальном и задумываться не надо. Все – добытчики, а кто не добытчик, тот ноль без палочки и звать его никак.
Разбой в сквере продолжался. Зимой детишкам и покататься негде будет. Надо как-то остановить хулиганов.
Нина Павловна подошла к платяному шкафу. Выдвинула нижний ящик, где хранились старые документы вперемешку с отжившими свой век предметами: женские часики довоенного образца со сломанной заводной головкой, потемневшие серебряные запонки и завёрнутый в ситцевую тряпицу, перевязанный тесьмой стартовый пистолет мужа. Он выглядел весьма внушительно, не хуже чем в каком-нибудь заграничном фильме. Нина Павловна опустила в широкий карман халата спортивное оружие, которое не раз заставляло срываться со старта неизвестных миру спортсменов, прихватила ключи от квартиры и как была в тапочках вышла на лестничную площадку и вызвала лифт. Выйдя из парадной, Нина Павловна присела на скамейку у подъезда, чувствуя учащенное сердцебиение. Увлеченная разбоем троица не заметила ее появления, и продолжала свой варварский погром. Деревянный теремок лежал на боку, бортики песочницы превращены в щепу, как будто по ним проехал бульдозер. Двое хулиганов пытались перевернуть детские качели, а третий крушил оградительные перильца, взобравшись на зимнюю горку. Нина Павловна, не успев как следует отдышаться, направилась к ним, но почувствовала, что ноги не идут и слабость разлилась по всему телу.
– Изверги, что ж вы делаете?! – закричала она что было сил. И тут только её заметили.
– А это что за чмо болотное? – отозвался один из них. – Вали отсюдова, Яга! – и они дружно загоготали.
– Колька, прекрати ломать горку, а то хуже будет.– Теперь она точно рассмотрела этого парня из соседнего подъезда.
– Смотри, самой не поплохело бы. – Колька перестал ломать перильца и уселся на уцелевшую балюстраду, свесив ноги и сплёвывая сквозь сжатые зубы жидкой слюной, изображая «крутого».
– Ах, ты паразит неугомонный! Так я тебя сейчас живо угомоню!
Нина Павловна решительно достала пистолет и направила на Кольку. Чёрная дырочка пистолетного дула, как глаз удава гипнотизирующего кролика, парализовала Кольку. Он перестал болтать ногами и, как изваяние, застыл сидя на перильцах горки.
– Настоящий, – прошептал Колька, и его шепот растворился в гулком хлопке пистолетного выстрела. Колька перевернулся через балюстраду и полетел спиной вниз с почти трехметровой высоты.
От этого неожиданного падения Нина Павловна забыла на миг, что пистолет всего лишь стартовый:
– Что же я наделала?! Я убила мальчишку! – Превозмогая подступившую тошноту и слабость, Н.П. встала и нетвердыми шагами направилась к горке. Двое Колькиных друзей убегали, ломая кусты, за угол дома. Колька лежал рядом с детской песочницей и не шевелился. Старуха наклонилась над ним и попыталась приподнять его голову.
– Коля, вставай сынок,– её рука почувствовала что-то липкое. Колька открыл глаза:
– Ты убила меня. Это конец,– он снова закрыл глаза.
– Что ты, что ты, Коля! Ты просто ушибся. Вставай, я помогу тебе.
Колька недоверчиво посмотрел на бабку и потрогал свой затылок. Было больно. На ладони он увидел ярко красный мазок крови и скорчил страдальческую гримасу.
– Твоя пуля попала мне в голову. Видишь кровь? Вызывай «скорую».
– Сейчас, Коленька, ты только вставай. Пойдём ко мне сынок. Я тебя быстрее «скорой» на ноги поставлю.
Колька потрогал лоб. Дырки на лбу не было, а в затылок старуха не могла попасть, значит промахнулась, и Жека с Витюхой слиняли, хорьки вонючие. Надо вставать, – решил Колька.
– Ты чё, кино насмотрелась, старая?
– Какое уж тут кино, Коля?
– «Ворошиловский стрелок». Ну ты даёшь, старая. Я ведь мог черепушку об камень капитально расколоть. И сидеть бы тебе остатки лет уже не на балконе, а совсем в других местах.
Они медленно шли к парадной, и то ли Колька поддерживал Надежду Павловну, то ли она подпирала его предплечье своим острым плечиком.
– Пойдем ко мне. Я тебе ранку промою и зелёнкой смажу. Еще-то нигде не болит?
– Всё болит. Все потроха себе отбил. Инвалидом ты меня сделала.
Услышав такое, Нина Павловна опять почувствовала подступающую дурноту. Она уже не помнила зачем она вышла из дома, зачем взяла пистолет мужа и главное, зачем стреляла. Причина всего произошедшего исчезла, стёрлась из ее памяти, осталось только чувство вины перед пацаном, пострадавшим из-за нее.
Дома она, как заправская санитарка, обработала и перевязала Колькину голову, разогрела на плите куриный бульон и накормила «раненого бойца». Колька жадно ел, скворчал сопливым носом и, отодвинув от себя тарелку, сказал:
– Матка так не варит. Вкусно! Она вообще ничего не варит.– Он вытер капельки пота, выступившие из-под повязки.
– Ты позвонил бы домой. Небось, мать беспокоится.
– Чего? Это она-то беспокоится? О своём хахале она беспокоится, а я для нее – обуза.
Колька встал из-за стола, полез в карман за сигаретами, но передумал.
– Спасибо за обед. Пойду. Башка трещит, как с бодуна.
– А то поспи у меня, а потом пойдёшь.
– Не. А тебя как зовут, старая?
– Нина Павловна.
– Лады. Вот мой телефон,– Колька нацарапал номер на краю подвернувшийся под руку газеты.
– Чего надо будет – звони, Павловна. Дров наколоть или воды принести… Я тимуровец. А шуметь больше не будем… в этом дворе.
