Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том I

Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том I Борис Алексин «Необыкновенная жизнь обыкновенного человека» – это история, по существу, двойника автора. Его герой относится к поколению, перешагнувшему из царской полуфеодальной Российской империи в страну социализма. Какой бы малозначительной не была роль этого человека, но какой-то, пусть самый незаметный, но все-таки след она оставила в жизни человечества. Пройти по этому следу, просмотреть путь героя с его трудностями и счастьем, его недостатками, ошибками и достижениями – интересно. Борис Алексин Необыкновенная жизнь обыкновенного человека Книга пятая Том I. 1943—1945 Часть первая. 1943—1945 Глава первая В начале августа 1943 года Алешкина неожиданно вызвали в санотдел армии. Принявший его начсанарм сравнительно долго расспрашивал о положении дел в медсанбате, о командире дивизии, начсандиве Пронине, а затем постепенно повел разговор так, что заставил Бориса подробно рассказать всю его биографию. Разговор, как это часто бывало у Николая Васильевича Склярова, проходил в его комфортабельной землянке, за стаканом чая. Но вот что удивило Алешкина: велся этот разговор не с глазу на глаз, как обычно выслушивал доклады своих наиболее любимых подчиненных начсанарм, а в присутствии начальника орг. отделения санотдела армии, полковника медслужбы Богуславского Николая Ивановича. За разговором время прошло незаметно. Часа через три Николай Васильевич, переглянувшись с Богуславским, обратился к Борису: – Товарищ Алешкин, мы вот с Николаем Ивановичем посоветовались и надумали сделать вам одно предложение. Но прежде я хочу задать вам еще один вопрос: – Слушаю, товарищ полковник. – Кого вы вместо себя оставляете в медсанбате? – Как кого? Командира медроты, капитана медслужбы Сковороду. – Ну, вы его оставили на один-два дня, ведь вы не предполагали выехать надолго, – вмешался Богуславский. – Я всегда его оставляю за себя, когда выезжаю из батальона. Действительно, обычно это бывает на один день или два, но я думаю, что он справится с этим делом, если его оставить и на более длительный срок. – Та-а-к, – продолжал Скляров, – ну так теперь послушай нас ты, мы тебя долго слушали (начсанарм перешел на «ты», а Борис знал, что это признак особого доверия и поручения какого-нибудь не очень приятного, трудного дела). Он повторил: – Слушаю… – Слушать мало. Ты все обдумай как следует. Наша армия, как видишь, пока в обороне. Но это, конечно, когда-нибудь кончится, и мы будем наступать. Мы уже имеем опыт таких наступлений. И вот, исходя из него, по примеру некоторых других армий и фронтов, мы решили организовать в составе госпитальной армии два новых госпиталя: один для легкораненых, требующих для полного излечения не дольше одного – полутора месяцев, после чего их можно вернуть в их части. Это принесет нам двойную выгоду. Во-первых, такие раненые не будут путаться по остальным госпиталям, где они иногда занимают половину мест и не позволяют этим учреждениям нормально работать по их профилю. Во-вторых, они, раненые эти, будут знать, что они не уходят из пределов армии, следовательно, по выздоровлении обязательно вернутся в свои части. Зная это, они не будут стремиться осесть в команде выздоравливающих медсанбатов и разгрузят, сделают подвижнее последние. Военный совет фронта с нашим предложением согласился и такой госпиталь нам утвердил. Но сануправление фронта предупредило нас, что кадров для него, особенно более или менее опытных, нам не дадут. Предложили обходиться своими силами. С врачами и медсестрами мы вышли из положения. Начальником этого госпиталя решили назначить подполковника медслужбы Кучинского – начальника 27-го полкового полевого госпиталя – ты его знаешь. Ведущим хирургом к нему пойдет его жена, она сейчас начальник одного из отделений того госпиталя, в котором работает и он. А вот на должность начальника госпиталя № 27 решили назначить тебя, с тем чтобы ты, хотя бы временно, пока совмещал и должность ведущего хирурга в нем. Как ты на это смотришь? Алешкин был порядком удивлен. Его, молодого врача с трехлетним стажем назначают начальником армейского госпиталя. Ну, да это было бы ладно, с этим еще можно справиться, но ведь одновременно на него возлагается и обязанность ведущего хирурга?! А насколько он знал, 27-й госпиталь имел профиль – череп, грудь, живот. И если операций на груди и брюшной полости за эти два года в медсанбате он уже успел проделать немало, то на черепе практически сделал всего две или три. С этим я не справлюсь, подумал он. Его долгое молчание не удивило Николая Васильевича, он понимал, что нелегко согласиться с принятием таких ответственных должностей молодому врачу, и решил его приободрить. – Да ты, Борис Яковлевич, не думай, пожалуйста, что мы не понимаем всех трудностей, которые перед тобой встанут. Мы будем тебе помогать. Во-первых, Брюлин в твоем госпитале будет бывать часто, во-вторых, на первое время мы оставим у тебя армейскую группу усиления, которая сейчас там находится, во главе с замечательным нейрохирургом Чистовичем Николаем Евгеньевичем. Этот майор – большой специалист по операциям на черепе. Ну а в организационных вопросах мы с Богуславским помогать будем. Так как, согласен? Молчишь?… Ну, хорошо, подумай до завтра. Переночуешь у Николая Ивановича, у него место есть, а завтра и ответ дашь. Ну а второй госпиталь, который мы организуем по приказанию начальника сануправления Красной армии, другого порядка. Дело в том, что, когда началось наступление Красной армии с быстрым продвижением вглубь территории, занятой ранее противником, в наступающих частях, кроме раненых, появилось довольно много больных. Всех их отправляли во фронтовые терапевтические госпитали. Это было далеко и иногда очень плохо отражалось на состоянии больных. Решено иметь терапевтические госпитали в каждой армии, да еще с инфекционным отделением. Вот организуем его и мы. Начальника нам прислали. Большинство врачей-терапевтов подобрали без труда, а вот на должность ведущего терапевта наметили твою Зинаиду Николаевну Прокофьеву. Как, по-твоему, она потянет? – Зинаида Николаевна, конечно, потянет! Она очень опытный терапевт и замечательный человек. Хоть без нее и трудно придется медсанбату, но лучше нее для работы ведущим врачом в терапевтическом госпитале человека не найти! – с жаром заявил Алешкин. Но только вы, Николай Васильевич, хотите из медсанбата № 24 забрать сразу двух врачей, а ведь дивизия тоже к чему-то готовится. У нас и так не хватало двух врачей, а теперь будет не хватать 4. – Не беспокойтесь, товарищ Алешкин, – сказал Богуславский, – на днях мы получаем несколько врачей выпуска 1942 года, обещаю в 24-й медсанбат послать по крайней мере 3. На другой день, после долгих обсуждений с Богуславским сделанного предложения, Борис дал свое согласие на занятие должности начальника и ведущего хирурга хирургического полевого госпиталя № 27. Возвращаясь в медсанбат, он вез предписание о немедленном откомандировании майора медслужбы Прокофьевой в санотдел армии для назначения на должность ведущего терапевта в армейский терапевтический госпиталь № 212. О нем самом, как сказал Скляров, вопрос будет решаться в сануправлении фронта и, если он решится положительно, командиру дивизии будет выслан соответствующий приказ. Между прочим, Николай Васильевич предложил Борису взять с собой из медсанбата ту операционную сестру, с которой он больше всего работал и, конечно, своего ординарца. На это предложение Борис пока ничего не ответил. Конечно, с Игнатьичем, к которому он очень привык, ему расставаться не хотелось. А вот в отношении Кати он задумался. С одной стороны, она действительно была очень хорошей операционной сестрой, с которой он работал почти всегда. С другой стороны, его личная связь с ней его беспокоила – она слишком затянулась. Он немного помолчал, а затем, поблагодарив начсанарма за предложение, сказал: – Я подумаю. Возвращался в батальон Борис с двояким чувством. С одной стороны, ему очень льстило получаемое повышение. Ведь быть начальником армейского полевого госпиталя, конечно, гораздо почетнее, чем командиром медсанбата дивизии. Но, с другой стороны, жалко было оставлять свой медсанбат, где был хорошо знаком каждый человек, где со многими из них он перенес и тяжелые дни отступления, и Ленинградскую блокаду, и бои на этой стороне кольца под Синявиным. Кроме того, после изготовления разборных домов, да и многих приспособлений в оборудовании медицинским инвентарем операционных и других лечебных помещений – все это стало близким, своим, их жалко было оставлять. Но теперь, когда он дал согласие, жалеть уже поздно: «Снявши голову, по волосам не плачут, – усмехнулся он своим мыслям, – а, с другой стороны, вопрос окончательно не решен. Как-то там, в сануправлении фронта в отделе кадров отнесутся к его кандидатуре? Ведь как-никак, а он имеет в своей биографии пятно – исключался из партии и, хотя сейчас уже более года он снова член ВКП(б), и за это время заслуживал только благодарности от командования, но ведь как кому взглянется». Шофер Бубнов, везший Алешкина, заметил задумчивость своего начальника и приписал ее тому, что из батальона, как ему сказал Борис, забирают Прокофьеву, а он, как и все в медсанбате, знал о дружбе Бориса с Зинаидой Николаевной. Знал о том, каким уважением, как врач, эта женщина пользуется не только среди работников батальона, но и у всего дивизионного начальства. Понимал он, что Алешкину жалко отдавать такого врача. Разумеется, о том, что Борис, может быть, скоро и сам покинет медсанбат, Бубнов пока еще не догадывался. Приказ об откомандировании Прокофьевой из медсанбата у командования дивизии был встречен с большим огорчением. Комдив Ушинский даже звонил по этому вопросу члену Военного совета армии генералу Зубову. Но последний ответил отказом, сославшись на необходимость укрепления кадрами нового терапевтического госпиталя. Сама Зинаида Николаевна, хотя и всплакнула, расставаясь со своими ординаторами и медсестрами, однако, как она неофициально сказала при прощании Борису, была рада. Она отдавалась лечению оперированных раненых в батальоне всей душой и прилагала все свои способности, чтобы их выходить, но в душе эта работа ее не удовлетворяла, все-таки это не то, что нужно настоящему опытному терапевту, проработавшему несколько лет в терапевтической клинике профессора Вовси. Теперь она получала возможность развернуть свои терапевтические способности в полной мере. Более всех горевал и протестовал против отъезда Зинаиды Николаевны Соломон Веньяминович Бегинсон. В этом, конечно, проявилась прежде всего его личная привязанность. Ведь он все время оставался самым преданным, самым терпеливым платоническим поклонником этой обаятельной женщины, а теперь уже и вдовы. Ведь в начале 1943 года стало известно о смерти мужа Прокофьевой. Он был гораздо старше ее, профессор. Преподавал терапию в 1-м Медицинском институте города Москвы. Еще до начала войны он заболел тяжелой болезнью – раком легкого. Зинаида Николаевна знала о тяжелой болезни мужа, о его почти безнадежном положении, ей в свое время предоставлялась возможность отказаться от мобилизации, сославшись на его болезнь. Но ни он, ни она воспользоваться этой льготой не захотели. Когда было получено известие о смерти мужа Прокофьевой, ей предоставили 3-дневный отпуск, и на санитарном самолете вместе с группой раненых отправили в Москву. После похорон мужа профессор Вовси, ученицей которого она была, как мы это говорили, предлагал ей остаться в Москве, обещая оформить ее перевод в один из Московских госпиталей. Она не согласилась и вернулась «в свой медсанбат». И вот теперь она его покидала… На ужине, устроенном в батальоне в честь ее отъезда, присутствовал командир дивизии, начсандив, все врачи и многие медсестры батальона. В ее адрес было сказано много теплых слов. Очень тепло в своем благодарственном слове ответила и она. Через день Бубнов увез ее к новому месту назначения… А время шло; медсанбат жил своей спокойной жизнью, велись систематические занятия с медсестрами, врачами, с дружинницами. Раненых не поступало, больных тоже почти не было. Первого сентября 1943 года Алешкина вызвал к себе командир дивизии Ушинский. Когда Борис приехал в штаб дивизии и зашел в землянку командира, то встретил там начсандива Пронина. Борис спросил его, зачем он вызван. Тот довольно сердито ответил: – А ты не знаешь?! Алешкин не успел ответить, как вышедший из соседнего отделения землянки адъютант командира дивизии пригласил их зайти. Во втором отделении землянки, кроме командира, находился замполит Веденеев и начальник штаба полковник Юрченко. Когда вошедшие представились, как это полагалось по уставу, Ушинский встал из-за стола, за которым сидел и, не глядя на Бориса, сказал: – Что же это такое, товарищ Алешкин?! Так санотдел армии у нас скоро всех врачей растащит! Еще месяца не прошло, как забрали Прокофьеву, а вот теперь, пожалуйста, пришел приказ и на вас. Вы-то хоть знали об этом? – О чем? – спросил Борис. – О том, что вас хотят начальником госпиталя назначить. – Знал. – Знали и ничего никому не сказали?! – воскликнул Ушинский. – Товарищ полковник, а что бы я стал говорить? Во-первых, начсанарм просил пока ничего никому не рассказывать, а, во-вторых, ведь вопрос решался в сануправлении фронта, и я не знал, какой может быть результат. – Ну вот, будьте рады, – саркастически заметил начсандив Пронин. – Решился положительно. Кому теперь медсанбат сдавать будете, мне? Да и как он будет работать, если в нем 4 врачей не хватает? Тон и сердитый взгляд, сопровождавший вопросы, покоробили Алешкина, но он сдержался и ответил вопросом на вопрос: – Послушайте, товарищ Пронин, ну а если бы сейчас принесли приказ о назначении вас начальником санслужбы корпуса, вы бы отказались, зная, что в дивизии вас заменить некем? Слушавший эту перепалку начштаба полковник Юрченко рассмеялся: – Нет, Борис Яковлевич, он тоже бы не отказался, я уверен. И это правильно, молодым надо расти. – Тут он повернулся к Ушинскому: – Товарищ комдив, разрешите сказать. Я с товарищем Алешкиным в дивизии с первого дня ее существования. Еще в Софрино мы вместе с ним при формировании комиссовали прибывающий состав. Я считаю, что за время службы в дивизии он показал себя только с положительной стороны и потому искренне рад его выдвижению. – Но все-таки, Борис Яковлевич, – повернулся он к Алешкину. – Кого же вы предлагаете вместо себя? Спрошенный, не задумываясь, ответил: – По-моему, отличным командиром медсанбата будет капитан Сковорода. Хватка командирская у него есть. Вместо него следует поставить Картавцева, только не Бегинсона, нет-нет. Соломон Веньяминович очень опытный врач, а за время работы в медсанбате из него выработался хороший полостной хирург, но командир он никудышный. Пусть остается ведущим хирургом, учит молодых. Тем более что начсанарм обещал направить в батальон 3 молодых врачей в этом же месяце. Ну а мне действительно лестно поработать в госпитале, хотя, может быть, и рановато. Там опытные товарищи будут, помогут. Ушинский только головой покачал, закуривая очередную папиросу: – Эх, – махнул он рукой, – ладно уж, валяй себе, расти, да только по старой дружбе медсанбат не забывай и раненых от нас забирай в первую очередь. Алешкин улыбнулся. – Ну, это уж обязательно, товарищ комдив. Я вот еще что хотел попросить, я завтра поеду в госпиталь, начну принимать дела, сколько времени это продлится, может быть, неделю, а то и больше. Пусть пока в батальоне не знают о моем уходе. Кто его знает, а, может быть, я посмотрю там все как следует, да и на попятную пойду. Обратно в медсанбат запрошусь. – Ишь, какой осторожный, – снова покачал головой Ушинский, – ну ладно, уважу твою просьбу. Товарищ Юрченко, вы приказ об откомандировании товарища Алешкина подготовьте, а оформим его только после того, как он госпиталь примет. – Слушаюсь, – ответил Юрченко. * * * На следующий день Борис выехал в 27-й госпиталь, вез его, как всегда, Бубнов и, хотя в батальоне никаких официальных данных об уходе Алешкина не было, «солдатская почта» уже кое-что пронюхала, и Бубнов после долгого молчания вдруг спросил: – Что же, товарищ командир, оставляете медсанбат, в госпиталь уходите? Борис, смущенный неожиданным вопросом, ответил не сразу. – Да как вам сказать, товарищ Бубнов, еще сам не знаю. Вот оставите меня здесь денька на два-три, посмотрю все, а там и видно будет, так что вы пока в батальоне ничего не говорите. – Да я-то не скажу, это все Венза начсандивовский треплется… Выругав в душе болтливого писаря, Алешкин, однако, промолчал. По приезде в госпиталь, прощаясь с Бубновым, Алешкин еще раз попросил его никому в медсанбате ничего не говорить, а Вензе передать, что за трепологию ему может не поздоровиться. – Ведь ничего еще твердо неизвестно! – сказал он. Отпустив машину, Борис направился по хорошо расчищенной и выметенной дорожке к дому начальника госпиталя в сопровождении старшего лейтенанта интендантской службы, встретившего его у шлагбаума и назвавшегося дежурным по госпиталю, начальником канцелярии госпиталя Добиным. От въездного шлагбаума к дому начальника вела специальная прямая дорожка, оставляя в стороне все остальные помещения госпиталя. Как уже знал Алешкин, госпиталь № 27 на этом месте стоял с января месяца 1942 года, то есть более полутора лет, с тех пор, как он был эвакуирован из внутреннего кольца блокады. Место, где он находился, представляло собой большой еловый лес, покрывавший несколько невысоких пригорков, расположенных друг от друга на расстоянии нескольких сот метров. На пригорках, кроме елей, росли и большие сосны. На каждом таком пригорке размещали какой-нибудь госпиталь из госпитальной базы 8-й армии, а несколько впереди них, ближе к линии фронта километра на три, у железнодорожной ветки, отходящей от станции Войбокало, находился армейский РЭП № 32. Через него производилась эвакуация всех раненых, поступающих из медсанбатов и не требующих госпитализации в армейские госпитали, а также окончивших лечение в этих госпиталях, в тыловые или фронтовые лечебные учреждения. Он же распределял раненых по профилям того или иного госпиталя. Ближайшими соседями госпиталя № 27 был госпиталь № 31, принимавший раненых в конечности. Начальником его был В.И. Перов, бывший сослуживец Бориса. Этот госпиталь находился в 200 метрах от основной трассы, идущей к передовой, и не более чем в километре от 27-го госпиталя. Другим соседом был госпиталь № 29, обслуживавший раненых в лицо, с повреждением глаз, челюстей и зубов, а также раненых, требовавших урологической помощи. Несколько дальше от него, ближе к эвакопункту, начал развертываться госпиталь № 219 для лечения легкораненых. И совсем в стороне от этих госпиталей располагался вновь организованный терапевтический госпиталь № 212. Если два последних, по существу, только начинали свое существование и еще занимались оборудованием палаток и строительством всякого рода дополнительных помещений, то первые три, как и пять госпиталей другой группы этой же базы, расположенных на противоположной стороне от станции Жихарево, стояли на своих местах уже более полутора лет и успели за это время основательно обустроиться. Алешкин заметил это и по будке для часового, стоящей у добротного въездного шлагбаума, и по хорошо оборудованной подъездной дороге, и по дому начальника госпиталя, к которому они наконец подошли. Дом этот, срубленный из толстенных еловых бревен, покрытый настоящей тесовой крышей, с двумя довольно большими окнами и хорошо пригнанной массивной дверью, походил на крестьянский дом и в то же время на Дальневосточное таежное зимовье. Мысленно Борис усмехнулся: ну, с таким домом далеко не уедешь, – подумал он. Если госпиталю придется передислоцироваться, то с этим богатством, также как и с остальными, наверно, такими же стационарными сооружениями, придется расстаться. Войдя в дом через открытую сопровождавшим его Добиным дверь, Алешкин увидел, что там все перевернуто вверх дном. Множество самых разнообразных хозяйственных вещей разбросаны по полу, лавкам и табуреткам. В центре всего этого стояла, беспомощно опустив руки, еще довольно молодая, высокая, черноволосая полная женщина и одетый в белый халат пожилой подполковник медслужбы, с седеющими висками, большим горбатым носом и черными навыкате глазами. Борис видел его несколько раз на совещаниях у начсанарма, поэтому сразу узнал. Это был подполковник медслужбы Кучинский, пока еще начальник полевого госпиталя № 27, а женщина, очевидно, его жена. Увидев вошедших, она смутилась и быстро ушла в другую комнату, а Кучинский, узнав Алешкина, как-то нелепо развел руками и сказал: – Вот, Борис Яковлевич, хорошо, что с вами нет жены. Целых два часа бьюсь с ней, чтобы отправить ее к новому месту нашей службы, а она никак не может решить, что из барахла с собой везти, а что здесь оставить. Знаете, что, давайте пройдем в канцелярию к Добину, там обо всем договоримся, быстренько все оформим, а тем временем я прикажу машину сюда подать, пришлю девушек-дружинниц, они погрузят все это и отправят в наше новое жилище. Оно хоть и не такое прочное и большое, как это, но тоже вполне удобное. Мы там будем устраиваться. Вечером я туда и сам переберусь. Николай Васильевич приказал уже послезавтра начать принимать раненых! Пошли! Борис молча выслушал эту тираду, также молча прошел за Кучинским и Добиным по направлению к другому, почти такому же дому, стоявшему шагах в 50 глубже в лес. Идя, он размышлял. «Вот это да, что же он думает, вот так, за несколько часов все свое хозяйство сдать мне? Он меня за дурачка считает? Ведь все, что здесь у него имеется – проверить, осмотреть надо, а это за день не сделаешь! Нет, дорогой товарищ Кучинский, так дело не пойдет. Никакого документа я не подпишу, пока все своими глазами не проверю. Ведь как-никак, а до врачебной-то своей деятельности я более 10 лет на хозяйственной работе проработал. Так спихнуть свое хозяйство вам не удастся!» Дом, к которому они подошли, состоял из одной большой комнаты, заставленной 6 настоящими канцелярскими столами. За одним из них сидел Добин, только что сменившийся с дежурства. За тремя – сравнительно молодые и здоровые сержанты, очевидно, писари различных частей. В углу, у большого сейфа, стоял молодой лейтенант, судя по лежащим перед ним счетам и нескольким пачкам денег – кассир или начфин, и, наконец, за последним, самым большим столом, стоявшим в противоположном углу, сидели сразу двое: пожилой и полный майор и худой, бледный, еще сравнительно молодой капитан. При появлении Кучинского и Алешкина все находившиеся в комнате встали. Вошедшие поздоровались. Обернувшись к Борису, Кучинский сказал: – Майора Гольдштейна я беру с собой, а в госпиталь назначен новый замначальника по хозчасти – капитан Захаров. Они уже работают около недели и проверку всего имущества должны закончить сегодня к вечеру. За материальную часть госпиталя в основном отвечает замначальника по хозчасти, поэтому, как только их акт будет готов, нам останется скрепить его своими подписями и все. Ну а начфин, лейтенант Васильев, остается на месте и свой финансовый отчет подготовил. Сегодня он оформит выдачу зарплаты, и завтра мы сможем проверить наличие средств. По канцелярии у товарища Добина принимать и сдавать нечего, список личного состава он уже подготовил. Завтра построим весь народ, я вас представлю и попрощаюсь. По аптеке – Матрена Николаевна – начальник аптеки, отчет и ведомость о наличии медикаментов и материалов составила. Она при нас распишется в ней и с этого момента будет отвечать за то, что там числится. То же самое и у старших сестер всех отделений и операционного блока. Ну а медимущество группы усиления АРМУ, которое нам придано, нас не касается, за него отвечает майор Чистович. Замполит – капитан Павловский, остается на месте и за свое имущество отвечает тоже сам. Я к нему не касаюсь. Алешкин невольно проникся чувством уважения и даже некоторой зависти, увидев, как Кучинский все толково и своевременно подготовил к передаче. Когда всем было разрешено сесть, он подошел к Захарову, поздоровался с ним за руку и спросил: – Что это вы такой худой да бледный, товарищ капитан? – Так он только что из госпиталя. В живот ранен был. Но вот выкарабкался, признан годным к нестроевой, отпуск предлагали, отказался, к нам направили. Ну а на этой его работе здоровья-то и у строевого не хватит! – ворчливо заметил Добин. Захаров заметно смутился, даже порозовел от смущения и, повернувшись к своему новому начальнику, тихо произнес: – Некуда мне в отпуск ехать, товарищ майор, я из-под Курска, и остался ли кто из моих там, не знаю… Вот уже два года известий нет… А я чувствую себя уже хорошо, нигде не болит, а силы прибудут. Борису сразу понравился этот спокойный, неторопливый голос, понравился и сам Захаров, такой молодой, очевидно, простой и бесхитростный человек. И он подумал: «Не оплели бы его тут эти дельцы…» Почему-то ему сразу не понравился уходящий майор, и он даже был рад его переводу вместе с Кучинским. Понятно, что вслух он этого не сказал, а только спросил: – Ну, товарищ Захаров, как тут у вас? Действительно, сегодня к вечеру все закончите? И склады, и опись имущества на людях, все лично проверили? – Все, товарищ майор. Все в порядке, ведомость на вещевое довольствие сегодня отпечатаем. По продовольствию уже готово, ну да я его не проверял, ведь начпрод – старший лейтенант Гольдберг остается и кладовщики тоже. Они все сами под ведомостями остатков на сегодня распишутся и будут за них отвечать. Я думаю, что акт о сдаче-приёмке госпиталя можно сегодня составлять, – ответил Захаров. – Ну что ж, если все хорошо, то давайте кончайте! Значит так, товарищ Кучинский, подпишем акт завтра, а сегодня пройдемся по территории госпиталя, посмотрим все помещения. – Кучинский согласился. Они вышли из помещения канцелярии, как называли этот дом в госпитале. Начать обход госпиталя решили с сортировки. Это был довольно большой барак, сделанный из неструганных досок взасыпку. Крыша на нем была из досок, без потолка, пол – из неструганных плах. В бараке топились две железные печки, обложенные кирпичом. На козлах размещалось сорок носилок, по двадцать с каждой стороны. В момент осмотра в сортировке находилось трое раненых – один в голову и два в грудь (профиль госпиталя – голова, грудь, живот). Для лечения раненых в голову в основном использовалась группа АРМУ, где работали врачи ЛОР, окулист и нейрохирург, последний – майор Чистович Никита Сергеевич. В то время как Алешкин и Кучинский осматривали помещение сортировки, начальник сортировочного отделения, капитан медслужбы Климова, молодая, подвижная женщина, успела принять прибывших и дать указания о направлении их в отделение своей помощнице, уже пожилой и, видимо, хорошо знавшей свои обязанности фельдшерице. Последняя заполняла на раненых истории болезни, используя данные с карточек передового района и из опроса раненых. Борис отметил про себя то, что в медсанбате заводилось только в случае госпитализации в госпитальный взвод после операции. Здесь истории болезней заполнялись сразу по прибытии раненых, в сортировке. Раненые направлялись прежде всего в санпропускник, а затем уже в операционный блок или в госпитальные палаты. По этому же пути пошли и Алешкин с Кучинским. Санпропускник, срубленный из довольно толстых бревен, по существу, представлял собой самую обыкновенную баню с раздевалкой и предбанником, разгороженным пополам. В одно отделение вносили раненых, где их раздевали, в другое после обмывки выносили и одевали в чистое белье. Конечно, эта баня ни в какое сравнение не могла идти с тем санпропускником, который оставался в медсанбате № 24. Тот мог одновременно вместить до 30–40 человек, а здесь, вероятно, и четырем носилочным будет тесно, – подумал Борис. Дело облегчалось тем, что все поступавшие оседали в госпитале на какой-то более или менее длительный срок и, следовательно, спешить с дезинсекцией одежды надобности не было. Поэтому одежду раненых сразу увязывали в узлы и выносили в автодезкамеру, стоявшую шагах в 10 от бани. Борис невольно подумал и еще одно: эта баня хороша, когда в сутки поступает десятка два-три раненых, а если их будут сотни?! Да потом ее с места не стронешь. Однако пока никаких замечаний он делать не стал. Метрах в тридцати от бани находился операционно-перевязочный блок. Он состоял из 3 палаток (одной ДПМ и двух ППМ), соединенных при помощи тамбуров и дополнительных брезентов в одно помещение. Его построение не отличалось от такого же, имевшегося в медсанбате, только назначение палаток было иным. В одной палатке ППМ – операционная для раненых в грудную полость, в другой – операционная для раненых в голову. Палатка ДПМ служила перевязочной для всех раненых, в том числе и для раненых в живот. Шоковая палатка ППМ стояла метрах в десяти в стороне. Осмотрев операционный блок, оба начальника вышли на настоящую улицу, по обе стороны которой располагались палатки ДПМ: по шесть штук с каждой стороны, всего 12. В каждой палатке стояло двадцать топчанов с матрацами, набитыми сеном, и такими же подушками. В палатках было достаточно просторно, тем более что в некоторых из них имелось много свободных мест. Кучинский сказал, что при штатной положенности в 200 коек, госпиталь развернут почти на 300 мест. Сейчас поступление незначительное и в госпитале всего 105 раненых и больных. Он показал на одну из последних палаток и объяснил, что именно здесь лежат больные, среди которых преобладают больные воспалением легких. Это одно из наиболее частых и грозных осложнений раненых в грудь. Командует в этой палатке хороший терапевт, капитан медслужбы Батюшкин. – Беда его в том, – добавил Кучинский, – что он хороший врач и хороший человек, но находится под плотным каблуком своей «жены», майора медслужбы Минаевой, начальника второго хирургического отделения, и поэтому часто в решении вопросов идет у нее на поводу. Правда, сейчас его роль стала меньше, с открытием терапевтического госпиталя большинство больных передается туда. Вам будет легче. «Почему легче? – подумал Борис, ведь все равно осложнения у раненых в грудь должны лечить мы». Он ничего не сказал вслух и уже впоследствии понял, что поступил разумно. Недели через две после того, как он стал полноправным хозяином госпиталя, он узнал, что между Минаевой и Кучинской, женой начальника госпиталя, являвшейся начальником 1-го отделения и ведущим хирургом, велась постоянная и обоснованная вражда. Кучинская, сравнительно молодая женщина (моложе мужа лет на 10–12), должность ведущего хирурга выполняла чисто формально и явно не справлялась с ней. Она завидовала Минаевой, имевшей более высокую квалификацию и опыт, но не хотела с ней советоваться и в своей работе выезжала на знаниях и опыте Чистовича, которого безбожно эксплуатировала. Кроме того, пользуясь своим положением жены начальника, забирала себе и лучших сестер, и большее количество медикаментов. Минаеву это злило, она часто ссорилась с ней, а, следовательно, и с самим начальником госпиталя. Одним словом, уход Кучинского и его жены из госпиталя встречала с радостью. Правда, ее мечты стать ведущим хирургом госпиталя не сбылись, им стал сам начальник госпиталя. Но, повторяем, все это Борис узнал гораздо позднее. Сейчас же он заходил в палатки, осматривал их состояние, здоровался с персоналом, с ранеными и, не задерживаясь, следовал дальше. Но он обратил внимание на то, что все палатки находились в очень ветхом состоянии и выполняли свое назначение только потому, что стояли неподвижно. В каждой из них стояло по две железных печи, а стены в нижней части высотой примерно на полметра, а кое-где и выше, укреплялись досками. С наружной стороны палаток были устроены земляные завалинки. Разлохматившийся брезент к доскам прибит гвоздями. Все это немного расстроило Бориса. «Ведь при передислокации, – подумал он, – почти ни одну из этих палаток с места не стронешь! А стронув, на новое место одни лохмотья привезешь». Но он опять ничего не сказал. Затем они осмотрели барак для выздоравливающих, имевший более 70 мест на двухъярусных вагонках, в настоящее время почти пустой. Осмотрели жилые землянки медсестер, врачей, санитаров и автовзвода. Затем прошли на пищеблок, где сняли пробу. Борис отметил, что пища приготовлена очень вкусно, с большим количеством свежих овощей и со свежим мясом. В медсанбате уже давно не видели свежего мяса, а питались тушенкой и американской колбасой. Да и картошка с капустой бывали нечастыми гостями, чаще приходилось готовить макароны, различные крупы или сушеные овощи. Борис заметил, что пища приготовлена человек на 400, а при обходе госпиталя персонала и раненых встречалось очень немного. Он сказал об этом Кучинскому. Тот засмеялся: – Сейчас найдем весь народ, пойдем дальше! Они свернули по узенькой дорожке, ведущей от пищеблока куда-то в сторону, к выходу из леса, в котором находился госпиталь. Лес был замечательным, он состоял главным образом из больших, старых, разлапистых елей и высоких сосен, так хорошо закрывавших все сооружения госпиталя, что почти не было надобности в какой-либо дополнительной маскировке. Борис невольно позавидовал Кучинскому: «Вот спокойная жизнь-то была!» Тот успел рассказать, что на этом месте госпиталь стоит уже полтора года и, конечно, основательно отстроился. Мысленно Алешкин посчитал, что медсанбат, который он оставлял, за эти полтора года переезжал с места на место 11 раз и только на предпоследнем простоял около 5 месяцев. Тем временем они подошли к опушке леса, и глазам Бориса представилось удивительное зрелище. На очень большом поле, наверно, гектаров 5–7, копошилось человек двести. Они копали картошку, дергали свеклу и морковь, срезали красивые, большие и, по-видимому, очень весомые кочаны капусты. Кучинский торжествующе посмотрел на своего спутника. – Ну, видишь, где люди?! У нас, брат, такое подсобное хозяйство, что закачаешься… Ни у одного госпиталя такого нет. Там вон, в тех кустарниках, у нас скотный двор: наши лошади, их 8, две коровы и штук 15 свиней. Овощи в этом году уродились тоже хорошо. – А зачем же вы распорядились вот так сразу все убирать? Ведь и капуста, и свекла могли еще расти. – Ты, видно, в сельском хозяйстве кое-что понимаешь? Затем, дорогой, что я отсюда ухожу, да и ты, вероятно, со своим госпиталем долго не задержишься. А уйдем, кому это все достанется? А мы раненых и себя на макароны посадим? Нет, сейчас уберем, разделим по-честному пополам (я так с начсанармом договорился) и будем стараться так сберечь урожай, чтобы нам на всю зиму хватило! Вот как! В это время к ним подошел сухощавый капитан интендантской службы. Он поздоровался с Кучинским и представился Алешкину: – Капитан интендантской службы Гольдберг – начпрод госпиталя. Товарищ подполковник, – обернулся он к Кучинскому, – я думаю начать завтра засолку капусты. Тот ответил: – Докладывайте майору Алешкину, он с завтрашнего дня у вас начальником будет. Гольдберг повернулся к Алешкину, но тот, не дожидаясь вопроса, сказал: – Подождите, товарищ Гольдберг, пока погода хорошая, да раненых немного, лучше людей от уборки не отрывать. А капусте ничего не сделается, если она пару дней полежит у вас в сарае. Как вы думаете, Иосиф Самойлович? – повернулся Борис к Кучинскому. Тот подтверждающе кивнул головой. – Правильно, и я так думаю. А вы, Гольдберг, вечно суетитесь. Не торопитесь, успеете все сделать. Когда Борис и Кучинский вернулись к домику начальника госпиталя, уже стемнело, а возле дома и в самом доме все еще продолжалась предотъездная суматоха. Борис, посмотрев на суетившуюся хозяйку и ее помощниц, сказал: – Я пойду, навещу Перова, может быть, у него и заночую. Вы, товарищ Кучинский, не торопитесь, завтра подойду часам к 9, и будем все оформлять, ну а затем днем и к начсанарму съездим. Кучинский согласился, и Борис направился в госпиталь № 31. До него, как мы говорили, было всего не более километра через фронтовую и железную дорогу. Виктор Иванович пил чай в своей довольно обширной землянке. Он обрадовался приходу старого сослуживца и тут же распорядился принести обед, а из аптеки бутылку коньяка. Алешкин, не отказавшись от обеда, категорически отказался от коньяка. Перов предполагал, что Алешкин приехал по каким-нибудь делам в санотдел армии, и пока его гость усердно уплетал принесенный борщ и большую котлету, расспрашивал его о последних медсанбатовских новостях. Борис все рассказывал подробно. А затем, в конце концов, с некоторой гордостью сообщил, что он сегодня начал принимать госпиталь Кучинского. Перов внешне проявил довольно шумную радость. Но сквозь это проявление было видно, что он удивлен таким быстрым продвижением по службе своего бывшего подчиненного. Но он очень скоро сообразил и выгоду от этого соседства. У него не было такого прекрасного поля, каким владел Кучинский. И он знал, что у того не выпросишь и снега зимой, а тут он надеялся, что по старой дружбе Алешкин поделится с ним овощами, и немедленно начал с ним разговор на эту тему. Борис не дал никаких твердых обещаний, хотя в душе и решил, что, конечно, отдавать половину урожая Кучинскому, когда поле обрабатывали военнослужащие 27-го госпиталя ни к чему, лучше уж поделиться с ближайшим соседом Перовым. Так он и решил доложить начсанарму. Глава вторая Закончив формальности по приему госпиталя и подписав необходимые акты, Алешкин вернулся в дивизию, чтобы передать батальон Сковороде и распроститься с персоналом медсанбата. С Кучинским они договорились, что доклад о сдаче и приемке госпиталя, а одновременно и медсанбата, они будут делать в санотделе армии через день. На время своего отсутствия Борис поручил руководить деятельностью госпиталя своему замполиту Павловскому, а все хозяйственные дела контролировать Захарову. В медсанбате он увиделся с поджидавшим его начсандивом Прониным. Тот уже привез приказ командира дивизии об откомандировании Алешкина на новую должность и обещал зачитать его на собрании медсанбатовцев. Еще перед отъездом о своем переводе Борис под великим секретом сообщил начальнику штаба Скуратову и просил его под любым предлогом подготовить распоряжение о срочной инвентаризации складов, аптеки и вообще всего хозяйства медсанбата. Инвентаризацию должны были провести как лица, отвечающие за определённые материальные ценности, так и представители штаба. Те, кто отвечал за сохранность тех или иных материалов, должны были расписаться в получении их в составленных ведомостях. Вернувшись в медсанбат, Алешкин вызвал к себе командира медицинской роты Сковороду, сообщил ему о своем новом назначении и о том, что теперь командиром медсанбата будет, согласно приказанию начсанарма, согласованному с командиром дивизии, он – Сковорода. Молодой врач, сперва смутился таким неожиданным повышением, а затем обрадовался. Между прочим, на это Алешкин тоже рассчитывал. Он полагал, что эта неожиданность не заставит Сковороду тянуть с оформлением приемо-сдаточного акта. Ему, уже принявшему новое учреждение, очень не хотелось оставлять его надолго без присмотра. Когда он сообщил Сковороде, что все акты о наличии материальных ценностей готовы, ответственными лицами уже подписаны и им остается только ознакомиться с ними и подписать их, тот, в свою очередь, без колебаний согласился. Одновременно Борис попросил Сковороду, чтобы тот пока о предстоящих переменах никому ничего не говорил. Сразу после обеда в расположение батальона приехал начальник штаба дивизии полковник Юрченко. Он приказал построить личный состав батальона. На площадке, расположенной почти в центре медсанбата, обычно строились подразделения батальона для вечерней поверки (таковая в межбоевой период стараниями Скуратова проводилась регулярно), там же строился медсанбат и в торжественных случаях при зачтении приказов Верховного главнокомандующего или приказов по фронту и армии. Все понимали, что недалеко то время, когда Ленинградский и Волховский фронты начнут активные боевые действия по полной ликвидации блокады города Ленина. Ведь имевшийся коридор, образованный в январе 1943 года, конечно, не мог полностью решить проблемы. Улучшилось снабжение продовольствием и боеприпасами, войска, находившиеся в городе с внутреннего кольца блокады, смогли свободно вывозить раненых. Эвакуировалась и часть больных жителей города, но блокада все еще давала себя знать. Продолжались ежедневные бомбежки и обстрелы различных районов города, они причиняли большой ущерб строениям и приводили к многочисленным жертвам среди населения. Команде о построении в медсанбате никто не удивился. Все думали, что начальник штаба дивизии зачитает приказ о подготовке к наступлению. Как всегда, построились четырехугольником. Стороны его образовывались подразделениями батальона, а в центре находился тот или те, кто зачитывал приказы или распоряжения. В этот раз в центр четырехугольника зашли полковник Юрченко, начсандив Пронин, Алешкин, Федоров и Сковорода. Начштаба Скуратов встретил входивших, подал команду «смирно» и доложил старшему начальнику, то есть полковнику Юрченко, о наличии людей и состоянии дел в медсанбате. Тот, как и сопровождавшие его лица, принял положение «смирно», выслушал рапорт Скуратова, поздоровался с собравшимися медсанбатовцами, подал команду «вольно» и предоставил слово Пронину. Начсандив сказал следующее: – Товарищи, мы собрали вас за тем, чтобы сообщить вам новость, касающуюся медсанбата. Распоряжением сануправления фронта и санотдела армии ваш бывший командир, майор медслужбы Алешкин, назначен на новую должность – начальником хирургического полевого подвижного госпиталя № 27, а командиром медсанбата № 24 теперь будет капитан медслужбы Сковорода. В результате этого назначения будут произведены и другие перемещения на должностях медсанбата. О них я потом поговорю с товарищем Сковородой, и он расскажет наше решение вам. Эти перемещения будут оформлены особым приказом по дивизии. Сейчас начштаба дивизии полковник товарищ Юрченко зачтет приказ по дивизии, изданный в связи с уходом товарища Алешкина. Закончив речь, Пронин отошел в сторону и встал рядом с Алешкиным и Сковородой, а Юрченко выступил вперед. Своими глуховатым, но довольно громким голосом он внятно прочитал приказ по дивизии. Приведем его полностью. «ПРИКАЗ № 70 Частям 65-й стрелковой дивизии. Двадцать четвертого сентября 1943 года Действующая армия. 1. Командир 24-го отдельного медико-санитарного батальона, майор медицинской службы Алешкин Борис Яковлевич, находясь в медсанбате с первого дня его формирования, всегда исключительно добросовестно относился к исполнению своих служебных обязанностей. Более года работая командиром МСБ, он отдавал все свои силы и знания для улучшения постановки лечебной помощи раненым и больным частей дивизии. Товарищ Алешкин своей конструкцией, силами личного состава и средствами медсанбата изготовил целый ряд стандартного типа легкоразбирающихся и транспортирующихся лечебных помещений из деревянных конструкций – щитов, как то: большую и малую операционную, офицерскую и общие палаты, а также замечательный душевой санпропускник с дезкамерой и ряд других помещений. Немало вложено его труда и рационализаторской мысли в части изготовления своими силами и лечебного оборудования для медсанбата. Товарищ Алешкин проявил себя прекрасным командиром и чутким врачом. Он, как специалист-хирург, в периоды больших боевых операций руководя всей большой, напряженной работой медсанбата по оказанию помощи раненым и организации их эвакуации, сам производил сложнейшие хирургические операции, и тем самым спас десятки жизней офицеров сержантов и рядовых. 2. В связи с повышением в должности и откомандированием из дивизии, за исключительно добросовестное отношение к своим служебным обязанностям командиру 24-го отдельного медико-санитарного батальона майору медслужбы товарищу Алешкину Борису Яковлевичу – ОБЪЯВЛЯЮ БЛАГОДАРНОСТЬ и желаю ему успеха в новой должности. Подлинное подписали: КОМАНДИР 65-й стрелковой дивизии полковник Ушинский НАЧАЛЬНИК ШТАБА 65-й стрелковой дивизии полковник Юрченко». После зачтения приказа и получения команды «разойдись» все собравшиеся, разбившиеся на группы и группки, еще более часа обсуждали это событие. До сих пор в медсанбате сменилось уже 4 командира, но ни у одного из них уход с этого поста не обставлялся так торжественно, как в этот раз. Группу начальства окружили врачи, одни поздравляли Бориса и Сковороду с новыми назначениями, а другие, вроде Сангородского, громко вопрошали, как же теперь медсанбат справится с предстоящей работой, когда его будет возглавлять такой молодой и малоопытный командир и уйдет квалифицированный хирург. Услышав эти рассуждения, Алешкин не выдержал и сказал: – Лев Давыдович, напрасно вы расстраиваетесь. Капитан Сковорода прослужил в дивизии с момента ее формирования, был отличным старшим врачом полка и вот уже почти полгода совсем не плохим командиром медроты батальона. Он, действительно, не особенно силен в хирургии, придётся побольше поработать Бегинсону и Картавцеву, да и вам надо будет помогать ему своими советами. Ну, а если говорить прямо, то по врачебному стажу он на год старше меня. Так что оснований для пессимистических настроений нет и не должно быть! Тот в ответ пробурчал что-то и направился в свою сортировку. Постепенно с площадки, часто громко именовавшейся т. Скуратовым «плац», все разошлись по своим домикам и палаткам. Отправилось в домик командира батальона и начальство, где Игнатьич успел уже соорудить подходящий к данному случаю ужин. Этот прощальный ужин прошел в непринужденной и веселой обстановке и закончился около 2 часов ночи. После чего Пронин и Сковорода отправились по своим домикам, а Юрченко уехал в штаб дивизии. Во время ужина Борис договорился с Прониным о предоставлении в его распоряжение на следующий день автомашины, а с Юрченко о том, чтобы его ординарца, Николая Игнатьича Игнатьева, с которым он проработал почти два года, откомандировали с ним в госпиталь. Тот выразил свое согласие и тут же дал соответствующее распоряжение Скуратову. После некоторого молчания Пронин, улыбнувшись, спросил: – А больше ты, Борис Яковлевич, никого с собой не берешь? Борис понял, что несмотря на соблюдение тайны его отношений с Катей Шуйской, все же о них кое-что и в штабе дивизии и, конечно, Пронину, было известно, поэтому смутился, покраснел и, запинаясь, ответил: – Это зависит не от меня… Пока больше никого не беру. Шофера Бубнова начальник штаба дивизии не дает, – решил он свернуть разговор на другое. Пронин усмехнулся: – Ну ладно, ладно, дело твое, а что шофера не дают, так это правильно, у нас с ними очень туго! Ну, пока, до свидания, еще раз поздравляю тебя, Борис Яковлевич, с повышением. Борис остался один, Игнатьич убрал посуду со стола и отправился на кухню, чтобы ее вымыть, а заодно и поболтать со своими приятелями, ну и, конечно, «вспрыснуть» свой предполагаемый отъезд из батальона. Материал для этого дела всегда имелся у него в заначке. Еще утром Алешкин предложил ему ехать с ним в госпиталь, и Игнатьич с радостью принял это предложение. Он полюбил своего начальника и был рад с ним не расставаться. Не хотелось ему разлучаться и с Джеком, к которому он тоже крепко привязался. А он, конечно, понимал, что майор такую собаку, как Джек, в медсанбате не оставит. Думал Игнатьич и о Кате. Об ее отношениях с Борисом он знал больше, чем кто-либо другой. Он видел, что женщина действительно любит его командира, замечал, что и тому она нравится. Но действительно ли его чувство, он предполагать не мог. Поскольку никакого разговора об этом у него с Алешкиным не было, он строил самые различные предположения. Одно из них заключалось в том, что они должны договориться сами. Для этого им нужно предоставить место и время. Место было – домик командира, где еще пока жил Алешкин, а время он им предоставит, задержавшись у своих друзей до утра. Да после соответствующего возлияния он будет в таком виде, что лучше на глаза командиру и не показываться. Всем было известно, что Алешкин не терпел пьяниц. И стоило хоть кому-нибудь появиться на территории батальона в состоянии опьянения, как он безжалостно откомандировывался в распоряжение штаба дивизии, ну, а оттуда путь уж был известный: в какую-нибудь роту на передовую или в хозвзвод, если провинившийся был нестроевым. Борис после довольно утомительного дня сидел около стола, опершись на него локтем, и курил подряд, кажется, уже четвертую папиросу. Он все еще не мог решить, как быть с Катей. За работой в течение дня этот вопрос как-то сгладился, ну а сейчас, да еще особенно после того, как ему об этом вольно или невольно напомнил Пронин, он встал с новой силой. Как же все-таки быть?! В этот момент задняя дверь домика неслышно отворилась, и в нее скользнула тоненькая фигурка. Через несколько секунд напротив Бориса, забравшись с ногами на табуретку, облокотившись на стол локтями, уже сидела Шуйская, она смотрела своими карими глазами на Бориса и, пытаясь улыбнуться, спросила: – Так что же ты решил? Ты ведь об этом думаешь?… – Что я могу решить? Ведь тут дело не только от меня зависит. – А от кого же? – Ну, прежде всего, конечно, от тебя и от начсанарма тоже… – Боря, не крути! Ты прекрасно знаешь, что мое мнение может быть только одно – не расставаться с тобой! Ну, а о начсанарме тоже говорить нечего, он тебе сам предложил взять с собой твою операционную сестру. Борис немного недоуменно посмотрел на нее. – Что ты придумываешь, откуда тебе это пришло в голову? – Ниоткуда… Мне Венза передал, а ему Пронин сказал. Начсанарм дал распоряжение товарищу Пронину, чтобы тот не препятствовал тебе, если ты захочешь кого-либо из сестер операционных взять с собой. Вот видишь, стоит только сказать полковнику Склярову, и меня немедленно откомандируют… Ты скажи мне прямо, ты меня бросить, оставить хочешь? А сейчас как раз удобный предлог для этого… Да? – Ну, говори, – сказала она уже сердито. Борис продолжал молчать, задумчиво курить новую папиросу. «Что ей сказать?… Он к ней привык… Она была отличной помощницей в хирургической работе… Она нравилась ему, как молодая пылкая женщина… Все это так, но… А что же будет потом?!» Однако, прежде чем он успел что-либо ответить, Катя спрыгнула на пол, уселась у его ног и, положив голову к нему на колени, взяла его руку, безвольно опустившуюся вдоль туловища, прижалась к ней щекой и, заглядывая ему в лицо, снова заговорила, по щекам ее текли слезы, она их не вытирала: – Боренька! Миленький мой, не оставляй меня, я люблю тебя! Я просто не могу без тебя! Да ведь и ты тоже не можешь! Ведь только подумай, мы с тобой вместе почти пять тысяч операций сделали! Я это точно знаю, меня начсандив за чем-то просил подсчитать. Я взяла у Скуратова операционные журналы за все время и по ним подсчитала – получилось 4986, а первые-то недели мы в них еще ничего и не записывали, не успевали. Ведь я во время работы тебя с одного взгляда понимаю, где ты найдешь другую такую операционную сестру? Ну, а сама я разве тебе не нравлюсь? А? Ведь нравлюсь! – Да, Катенок, нравишься! И работать с тобой легко! Все это так, и начсанарм, наверно, о твоем откомандировании распоряжение отдаст… Ну, а дальше то что? Ведь я не могу, да и не хочу оставлять ни свою семью, ни свою жену! Я тебе не раз уже это говорил и вот сейчас, хотя мне и не хочется обижать тебя, еще раз повторяю. Ведь жениться на тебе я не могу! Какое будет твое положение?! Порывистая женщина вскочила на ноги, слезы у нее сразу высохли, глаза гневно блеснули, и она уже почти громко во весь голос воскликнула: – Да кто тебя просит на мне жениться?! Сколько раз мы об этом будем говорить? Не собираюсь я тебя отбирать у твоей жены и тем более у детей! Но где они? Где-то там, далеко, а мы-то ведь здесь, рядом… Когда ты с женой встретишься? Сколько времени продлится война? Что за это время с нами произойдет, я не знаю! Сколько наших друзей уже нет в живых, тех, кто рядом с нами работал, ел, спал, где они? Погибли! Ну, а мы с тобой разве застрахованы от этого?… Вон, Бернштейн, уж как берегся, как дорожил своей жизнью, ни разу в передовые части не съездил, а погиб в армейском тылу, на каком-то глупом железнодорожном переезде. И бомба-то разорвалась чуть ли не в двухстах шагах, а случайный осколок попал сразу в сердце, а у нас и мины, и бомбы, и снаряды рвались в десятке шагов, уцелели мы случайно, и часто ли будут повторяться такие счастливые случаи, и долго ли мы сможем прожить? Никто этого не знает. Боренька, дорогой мой, не мучай себя понапрасну… Я люблю тебя. Я тебе нужна, ты ведь не сможешь без женщины! Возьми меня с собой, а когда война кончится, и мы сумеем уцелеть, я сама от тебя уйду. И никогда ни одним словом о себе не напомню… Впрочем, не будем об этом мечтать, давай жить настоящим, теперешним днем, прошу тебя, оставь все свои думы, возьми меня с собой, я тебе пригожусь. – Последние слова она произнесла, уже целуя Бориса в глаза и губы. Дело кончилось тем, что он сдался. Да, если говорить честно, то и на самом деле ему было трудно с ней расставаться. Переезжая на новое место, иметь рядом с собой близкого, преданного человека, отличного помощника в трудной хирургической работе было просто необходимо. После завтрака в 8 часов утра Борис сидел в автомашине и, трясясь по лежневым дорогам, выбирался на шоссе. Машину вел он сам. Это был последний урок вождения автомобиля, который преподавал ему Бубнов. Движение по дорогам было спокойным, передвижек частей не происходило, машины встречались нечасто, и потому Борис, уже достаточно овладевший техникой вождения, вел машину как-то машинально, молча думая об оставляемом медсанбате. Жалко ему было с ним расставаться. Всех людей его он отлично знал и со всеми находился всегда в самых хороших, дружеских отношениях. Особенно было жаль оставлять тех немногих, которые находились в батальоне со дня его формирования, и испытали вместе с ним и беспорядочную мучительную суету, напряжение и нечеловеческую работу в период отступления в 1941 году, ужасы боев под Невской Дубровкой, голод в осажденном Ленинграде, тяжелые бои в Синявинских болотах. Да и, вообще, всю многострадальную жизнь медсанбата. Алешкин понимал, что со многими своими теперешними сослуживцами он уже больше не увидится никогда и это, конечно, волновало и расстраивало. Думал он и о своем детище – стандартных разборных сооружениях. Будут ли ими пользоваться в медсанбате, не забросят ли их где-нибудь в лесу при очередной дислокации, а то еще хуже, во время предстоящей зимы не сожгут ли щиты в печках? Перед отъездом он пытался договориться с Прониным и Сковородой о замене некоторых из этих помещений на палатки, но те не согласились. Думал он и о Кате Шуйской. Что ж, видно, уж такая судьба, мысленно говорил он себе, как часто говорят люди, стараясь оправдаться даже и в собственных глазах… Но вот кончилась лежневка, пролетели и полтора десятка километров шоссе, и машина снова свернула в лес, переехав железную дорогу около станции Жихарево. До госпиталя оставалось около двух километров. Здесь шла, хотя и проселочная лесная дорога, но хорошо наезженная, плотная и лишь в двух местах имевшая недлинные гати и мостики, проложенные через болотистые речушки. Дорога эта вилась между высокими елями и соснами и, как говорили наши летчики, не раз проверявшие маскировку тыловых учреждений армии с воздуха, почти совсем незаметная. Хорошей маскировке подъездов и палаток госпиталя Борис особенно и не удивлялся, они умудрялись маскировать подъездные пути, землянки и палатки медсанбата так, что приезжавшие из тыла работники, приближаясь к ним на несколько десятков шагов, не могли их разглядеть. Причем на создание такой маскировки отводилось всего несколько часов, а через пять-шесть дней все нужно было начинать с начала на новом месте дислокации. Госпиталю, простоявшему на одном месте более полутора лет, было бы стыдно не сделать такую маскировку, чтобы совершенно укрыться в лесу от глаз наблюдателя, в том числе и воздушного. Правда, полковой госпиталь № 27 в этом отношении всегда ставился в пример другим учреждениям. Кроме стараний начальника и личного состава госпиталя, в маскировке ему помогала и местность. Высокий, густой лес позволял так разместить все помещения, что они полностью скрывались из глаз. Было в свое время придумано и несколько остроумных приспособлений использования местности. Крыши всех бараков и полуземлянок засыпали землей, на которой сеяли овес. Летом своей зеленью он совершенно скрывал очертания крыш. В некоторых помещениях и даже палатках в самой середине их оставляли нетронутыми большие деревья, которые своими кронами надежно маскировали помещения. Между прочим, даже в доме начальника госпиталя, внутри, у одной из стен стоял ствол огромной сосны, крона которой маскировала дом. Кроме того, почти ежедневно меняли маскировку и отдельных помещений, палаток, заменяя ее свежей. Но такую маскировку удалось сделать потому, что полевой ПОДВИЖНОЙ госпиталь, по существу, превратился в стационарное НЕПОДВИЖНОЕ учреждение. А ведь, по всей вероятности, ему, то есть госпиталю, в конце концов, когда-нибудь придется выполнять свои настоящие функции и, наконец-таки, стать настоящим ПОДВИЖНЫМ ПОЛЕВЫМ МЕДИЦИНСКИМ УЧРЕЖДЕНИЕМ. Тогда придется с маскировкой всех этих многочисленных помещений труднее. Об этом теперь придется думать ему – Алешкину. А совершенно очевидно, что совсем недалеко то время, когда начнется наступление и на их фронте, а, следовательно, придут в движение и все эти, такие прижившиеся возле Жихарево госпиталя. Невольно мысли Бориса перенеслись на его новый «дом», на его госпиталь. Как-то ему придется, справится ли он с этой новой и, очевидно, весьма нелегкой должностью? Найдет ли общий язык со всеми членами этого большого коллектива? Сумеет ли заставить их в нужный момент отдать все свои силы, преодолеть страх перед обстрелом и бомбежкой, если в такую переделку госпиталь попадет? Ведь он пока не знал еще никого. Характеристика основных работников, данная ему Кучинским, была настолько краткой и неопределенной, что выводов из нее сделать не удавалось. Да тот, видимо, и сам это понимал, потому что рекомендовал по этому вопросу побеседовать с замполитом Павловским. А с последним Алешкин успел перекинуться всего несколькими словами. Да и каков он сам-то, Павловский? Кучинский, характеризуя его, заметил, что этот старик (а Павловский был действительно весьма пожилой человек, вероятно, старше Сангородского) с большим норовом и причудами. Да, трудная задача встала перед тобой, Борька. Жаль, что рядом с тобой нет твоей Кати. Нет, совсем не этой, молоденькой помощницы в хирургической работе и пылкой женщины, а той, которая сейчас далеко-далеко, которая всегда отличалась хорошим здравым смыслом и умением помочь ему разобраться в самой сложной обстановке. Как-то они там? Ведь совсем недавно, немногим больше полугода, район Кабарды оставили немцы. Когда Катя с ребятами вернулись? Где они были? Она в двух письмах, которые он получил за это время, ничего об этом не пишет. Поди, маленькое их хозяйство почти все разорено, неизвестно, уцелела ли и сама Александровка? Хотя Катя пишет, что работает по-прежнему на Крахмальном заводе, значит, завод уцелел. Хорошо, что у нее хоть работа есть и по аттестату все получила. Из военкомата Скуратов получил извещение, что вся задолженность по аттестату Кате выплачена. Хоть здесь-то все благополучно… И не предполагал Борис, как далеки его представления от действительного положения вещей, в котором находилась все это время его семья. В следующей главе мы постараемся рассказать о том, как существовала семья Алешкина в этот период времени. Понятно, что он не мог знать настоящего положения вещей, тем более что его Катя в своих письмах никогда ни на что не жаловалась, хотя, как будет видно, оснований для жалоб и сетований у нее было более чем достаточно. Все, что в следующей главе будет описано, Борис узнал гораздо позже, уже после окончания войны, как из рассказов самой Кати и и дочерей, так и из рассказов оставшихся в живых соседей. Но пока вернемся к тому времени, о котором мы пишем сейчас… Машина подошла к шлагбауму, перегораживавшему дорогу, ведущую на территорию госпиталя. Из будки вышел часовой и свистком вызвал дежурного. По порядку, заведенному в госпитале, ни одну машину на территорию госпиталя впускать было нельзя, пока ее не осмотрит дежурный и не проверит документы у находящихся в ней. Кстати сказать, в большинстве лечебных учреждений дивизий и армий этот порядок соблюдался не очень строго. Полевой госпиталь № 27 относился к числу тех немногих, где его выполняли точно. Дежурным по госпиталю в этот день был начальник гаража госпиталя, старший сержант Лагунцов, он же исполнял обязанности шофера начальника госпиталя. Подойдя к санитарной машине и увидев за рулем ее нового начальника госпиталя, он удивился и даже как будто обрадовался. Поздоровавшись, он спросил: – Вы, товарищ майор, сами машину водите? – Да, – горделиво ответил Борис, а Бубнов, выглянув из-за спины начальника, добавил: – Мой ученик и, кажется, способный; вот уже полтора года как сам машину водит и ЗИС-5, и полуторку, и вот эту санитарку. Справляется на любых дорогах, а у нас ведь знаете, какие дороги-то! – Первый раз вижу, чтобы доктор за рулем машины сидел! Ну, да это хорошо, раз он шоферское дело знает, будет наши нужды понимать! Теперь удивление Лагунцова было бы непонятно: ведь сейчас увидеть за рулем шофера-любителя, не только врача, а любого специалиста, часто и женщину, не диво. Появилось много личных машин, появилось много шоферов-непрофессионалов. В то же время в нашей стране машин было немного, и встретить за рулем представителя интеллигенции удавалось нечасто. Алешкин попросил Лагунцова заправить машину Бубнова, покормить и самого шофера, а тому приказал подождать возвращения его из санотдела, так как придется отвезти пакет в медсанбат. Затем он прошел к своему новому жилищу. После того как прежние хозяева ободрали с его стен укрывавшие их полотнища от палаток, вывезли большую часть мебели и даже вывинтили лампочки в обеих его комнатах, увезли половики, застилавшие пол, оно имело неприятный, нежилой вид, и оставаться в нем Борису не хотелось. Еще у Лагунцова он выяснил, что его зампохоз Захаров с большинством свободных от дежурства людей и группой выздоравливающих продолжает работать на уборке урожая: ссыпают подсушенную на солнышке картошку в специально вырытую яму и имевшиеся в небольшом количестве мешки, переносят в подготовленные закрома с песком, рубят морковь и свеклу и солят капусту. Бочки с ней так же, как и закрома, находятся в специально построенной для этого полуземлянке. Недалеко от нее располагался так называемый скотный двор с конюшней для лошадей, попавших в госпиталь по блату из ветлечебницы, неизвестно откуда приблудившейся коровы и нескольких свиней. Что и говорить, Кучинский был хорошим хозяйственником! Глава третья Борис понял, что в поле Захаров справится и без него, и решил пройти к замполиту, капитану Павловскому, чтобы поближе познакомиться с ним, да заодно поговорить и о людях госпиталя. Кучинский ведь просто передал список, заметив, что характеристику на каждого даст замполит, который людей знает лучше. Алешкин удивился подобному заявлению. Он считал, что командир, особенно такой воинской части, как госпиталь, должен сам знать, что представляет собой каждый его работник. Что с кого можно спросить, кому и что можно поручить. Конечно, своего удивления он Кучинскому не высказал, но для себя сразу же наметил первоочередную задачу – знакомство со всеми работниками госпиталя. С Захаровым он познакомился и подробно узнал всю его довоенную и военную жизнь в первый же день. Этот капитан произвел хорошее впечатление, и Борис, узнав о том, как рьяно Захаров взялся за порученное ему дело, за этот участок работы госпиталя был спокоен. Он знал, где находится дом замполита, и без труда нашел его. Войдя, увидел Павловского, сидевшего за столом и о чем-то оживленно беседовавшего с двумя девушками, находившимися напротив его. Заметив входящего Алешкина, все встали и Павловский доложил: – Товарищ майор, провожу совещание с секретарем партийной и секретарем комсомольской ячейки о подготовке госпиталя к празднованию 26-й годовщины Октябрьской революции. Времени осталось немного больше месяца, а планы у нас большие. – Вы еще не закончили? – спросил Борис. – Нет, мы только недавно начали, но, если я вам нужен, то мы можем прервать совещание, докончим вечером. Вы, девчата, можете идти. – Нет, нет, подождите, – остановил Борис направившихся к дверям девушек, – совещание вам действительно придется временно прервать, но им уходить пока еще рано. Вадим Константинович, познакомьте меня с девушками, одна из них мое партийное начальство, я к ней на учет буду должен встать, а другая должна быть одной из первых помощниц. Так что мне надо их узнать поближе и сделать это побыстрее. Они обе главные действующие лица в госпитале. Садитесь товарищи, а вас, товарищ Павловский, прошу рассказать мне про них все, что знаете, пусть и они послушают, да и сами добавят, если вы что-нибудь пропустите. Девушки покраснели, переглянулись и послушно уселись на табуретки, с которых только что встали. Борис уселся на третью, последнюю из стоявших в комнате, а Павловский разместился на своей постели. Внутренне он был очень доволен выступлением нового начальника, его непринужденным товарищеским поведением. Кучинский был беспартийный, держался со всеми подчеркнуто официально и всегда находился в каком-то отдалении от коллектива. Более или менее товарищеские беседы он вел только с начальниками отделений. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/boris-aleksin/neobyknovennaya-zhizn-obyknovennogo-cheloveka-kniga-5-tom-i/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.