Метро 2035 (девять глав). Глава вторая

- А я­‐то тут при чем? – спросил он у Ани. Но ее уже не было в палатке.
Одежда его лежала ровно на том месте, где он ее сбросил: на проходе. Аня ни прибрала ее, ни расшвыряла. Переступила только, будто боялась дотронуться. Заразиться. Может, и вправду боялась.
Может, ей одеяло и вправду было всегда нужнее. Он уж как­‐нибудь согреется.
Хорошо, что ушла. Спасибо тебе, Аня. Спасибо, что не стала со мной разговаривать. Что не стала мне отвечать.
- Спасибочки, бля! – сказал он вслух.
- Можно? – отозвался кто­‐то сквозь брезент и прямо над ухом. – Артем? Не спите?
Артем пополз к своим порткам.
Снаружи, усевшись на раскладной походный табурет, ждал старик со слишком мягким для своего возраста лицом. Сидел он удобно, уютно, равновесно, и было видно, что расположился он тут давно, а уходить не собирается вовсе. Старик был чужим, не со станции: морщился, неосторожно вдохнув носом. Пришлых видно.
Артем сложил горсть козырьком, и закрывшись этим козырьком от алого света, которым была залита станция ВДНХ, вгляделся в гостя.
- Чего тебе надобно, старче? - Вы Артем?
- Допустим, – Артем втянул носом воздух. – Зависит. - Я Гомер, – заявил старик, не вставая. – Зовут так.
- Правда?
- Я книги пишу. Книгу.
- Интересно, – сказал Артем голосом человека, которому неинтересно. - Историческую. Как бы. Но про наши дни.
- Историческую, – повторил Артем осторожно, оглядываясь по сторонам. - Потому что… Дело в том… Кто­‐то должен ведь обо всем, что с нами тут…
Обо всем, что с нами тут происходит, потомкам рассказать. Если не от Мельника, думал Артем, то кто? От кого? Зачем?
- Потомкам. Святое дело.
- И я… Пытался. Понять, что именно… Какой сюжет… Чтобы людей тронуло… Чтобы запомнили. Чтобы потом сами пересказывали друг другу… Оно жить должно, живым быть, понимаете? Какая история… Пробовал, искал. Казалось, нашел. О чем. Но потом взялся… И не сработало. Не получилось. А потом вспомнил, что слышал про ВДНХ, и…
Было видно, что старику неловко, но Артем не собирался помогать ему; он все не мог понять, что же сейчас будет. Зла от старика не шло, одна нелепость и неуместность, но что­‐то скапливалось в воздухе, что­‐то образовывалось



между ним и Артемом такое, что должно было вот­‐вот разорваться, и ожечь, и посечь осколками.
- Мне про ВДНХ рассказали… Про черных. Про черных и про вас. И я понял, что должен вас найти, чтобы…
Артем кивнул, наконец понимая. - Отличная история.
И, не прощаясь, зашагал прочь, сунув вечно зябнущие руки в карманы. Старичок застрял сзади на своем удобном табуретике, что­‐то еще рассказывая Артемовой спине вдогонку. Но Артем решил: оглохнуть.
Поморгал – глаза привыкли, можно больше не щуриться.
К тому свету, который на поверхности, они дольше привыкали. Год. Это быстро! Большинство жителей метро от солнечного света, даже от такого, облаками придушенного, ослепли бы, наверное, навсегда. Всю ведь жизнь в туннелях, впотьмах. А Артем себя видеть наверху заставил. Видеть тот мир, в котором родился. Потому что если ты не можешь солнце потерпеть – как ты наверх вернешься, когда время придет?
Все, кто родились в метро, росли без солнца, как грибы. Нормально: оказалось, не солнце нужно людям, а витамин Д. Оказалось, солнечный свет можно в виде драже жрать. А жить можно и наощупь.
В метро общего освещения не было. Не было общего электричества. Вообще ничего общего не было: каждый сам за себя. На некоторых станциях наловчились вырабатывать достаточно света для того, чтобы было почти как раньше. На других – его хватало на одну лампочку, горящую посреди платформы. Третьи были забиты густой чернотой, как в туннелях. Если приносил туда кто­‐то свет с собой в кармане, то мог выловить из ничего по кусочкам – пол, потолок, кусок мраморной колонны; и из темноты сползались на луч его фонарика жители станции, желающие немного посмотреть. Но лучше им было не показывать себя: без глаз они вполне приучились существовать, но рот­‐то у них не зарос.
На ВДНХ жизнь была крепко налажена, и народ был балованный: у отдельных людей в палатках горели утащенные сверху маленькие диоды, а для общих мест имелось старое еще аварийное освещение – лампы в красных стеклянных колпаках; в таком было бы удобно, положим, негативы фотографий проявлять. Так вот и Артемова душа медленно в этом красном свете проявлялась, появлялась из растворителя, и видно становилось, что снята она была еще там, наверху, майским ярким днем.
А другим днем – октябрьским, пасмурным – засвечена.
- Отличная история, а, Жень? Помнишь черных? – шептал Артем; но отвечали всегда другие. Всегда не те ему отвечали.
- Здоров, Артем! - О, Артем!
- Артем…
Здоровались все. Кто­‐то улыбался, кто­‐то хмурился, но здоровались – все. Потому что все помнили черных, а не только Женька с Артемом. Все помнили эту историю, хотя не знал ее никто.



Станция метро ВДНХ: конечная. Дом родной. Двести метров в длину, и на них – двести человек. Места как раз: меньше – не надышишься, больше – не согреешься.
Закопченные мраморные колонны развесистые, в арках между ними развернуты древние и изношенные армейские палатки: в каждой – семья, в некоторых – по две.
Семьи эти можно запросто перетасовать, никто, наверное, разницы и не заметит: когда живешь вместе двадцать лет на одной станции, когда между твоими тайнами и соседскими, между всеми стонами и всеми криками – брезента в один слой, так получается.
Где­‐то, может, люди бы съели друг друга уже – зависть ведь, и ревность к богу, что он чужих детей больше любит, и невозможность разделить с другими своего мужа или жену, и жилплощадь вполне стоит того, чтобы за нее удавить; но не тут, не на ВДНХ. Тут вышло как­‐то просто – и по­‐свойски.
Как в деревне или как в коммуне. Нет чужих детей: у соседей здоровый родился – общий праздник; у тебя больной – помогут тянуть, кто чем. Негде расселиться – другие подвинутся. С другом подерешься – теснота помирит. Жена ушла – простишь рано или поздно. На самом деле ведь никуда она не ушла, а тут же осталась, в этом же мраморном зале, над который сверху навалено миллион тонн земли; разве что теперь за другим куском брезента спит. Но каждый день будете встречаться с ней, и не раз, а сто. Придется договориться. Не получится представить себе, что ее нет и не было. Главное ­‐ что все живы, а там уж… Как в коммуне или как в пещере.
Путь­‐то отсюда был – южный туннель, который вел к Алексеевской и дальше, в большое метро, но… Может, в том и дело, что ВНДХ была – конечная. И жили тут те, кто не хотел уже и не мог никуда идти. Кому дом был нужен.
Артем остановился у одной палатки, замер, потух. Стоял, просвечивал им внутрь сквозь изношенный брезент, пока наружу не вышла тетька с отечным лицом.
- Здравствуй, Артем.
- Здравствуйте, Катерина Сергевна. - Жени нет, Артем.
Он кивнул ей. Захотелось погладить ее волосы, за руку взять. Сказать: да я знаю, знаю. Я все знаю на самом деле, Екатерина Сергеевна. Или вы себе это говорите?
- Иди, Артем. Иди. Не стой. Поди, чайку выпей. - Так точно.
С обоих концов зал станции был обрублен по эскалаторы – сами замуровали и законопатили себя внутри, чтобы с поверхности воздух отравленный не тек… Ну и от гостей всяких. С одной стороны, где новый выход – наглухо. С другой, где старый – оставили шлюз для подъема в город.
Там, где глухая стена – кухня и клуб. Плиты для готовки, хозяйки в фартуках суетятся, варганят обед детям и мужьям; ходит вода по трубкам угольных фильтров, журчит, сливаясь в баки, почти прозрачная; то и дело



чайник свистеть начинает – со смены с ферм забежал гонец за кипяточком, руки о штаны вытирает, ищет среди кухарок свою жену, чтобы за мягкое ее прихватить, о любви напомнить, и полуготового чего­‐нибудь кусок схарчить заодно досрочно.
И плиты, и чайники, и посуда, и стулья со столами – были все не свои, а колхозные, но люди к ним бережно отнеслись, не портили. Не напасешься иначе.
Все, кроме еды, принесли сверху: в метро ничего толкового не смастерить. Хорошо, что мертвые, когда жить собирались, впрок себе всякого добра наготовили – лампочек, дизель­‐генераторов, проводов, оружия, патронов, посуды, мебели, одежды нашили прорву. Теперь можно за ними донашивать, как за старшими братьями и сестрами. Надолго хватит. Во всем метро народу – не больше пятидесяти тысяч. А в Москве раньше жило пятнадцать миллионов. У каждого, выходит, таких родственников – по триста человек. Толпятся беззвучно, протягивают свои обноски молча: бери мои, мол, бери­‐ бери, новые почти. Я­‐то из них уже вырос все равно.
Проверить только их вещи дозиметром – не слишком щелкает? – поблагодарить и можно пользовать.
Артем добрался до чайной очереди, приткнулся последним.
- Артем, ну куда ты, как не свой! В очереди он еще тут будет! Садись, в ногах правды… Плеснуть горяченького?
Заправляла тут Дашка­‐Шуба, баба лет уже, видимо, пятидесяти, но совершенно не желающая об этом думать. Приехала она в Москву из какой­‐то дыры под Ярославлем за три дня до того, как все ухнуло. Шубу покупать. Купила; и с тех пор больше не снимала ее уже ни днем, ни ночью, ни в уборную сходить. Артем никогда над ней не смеялся: а если бы у него остался вот такой кусок прежней его собственной жизни? Мая, или пломбира, или тени от тополей, или маминой улыбки?
- Да. Спасибо, теть Даш.
- Все ты тетькаешь мне! – укоризненно и кокетливо. – Ну что там, сверху­‐ от? Погодка как?
- Дождик.
- Ак это опять нас подтопит, что ли? Слышь, Айгуль? Дощь, говорят.
- Аллах нас наказывает. За грехи. Глянь, свинина­‐то не сгорит у тебя?
- Ну что сразу Аллах твой! Аллах у нее сразу! А и правда, подгорает… Как Мехмет твой, вернулся с Ганзы?
- Третий день нету. Третий! - Не переживай так­‐то…
- Вот я тебе сердцем клянусь, Даша, завел себе он там кого­‐то! Из ваших завел! В грехе…
- Ваших­‐наших… Что ты как эта… Мы все тут, Айгулюшка… Все заодно. - Давалку какую­‐нибудь завел, Аллахом тебе…
- Ак ты бы сама­‐то ему почаще давала… Мужики­‐то ведь они как котята… Тычутся, пока не найдут…



- Да что вы несете?! По делам он торговым! – вступился мужичок полудетского размера и с детским почти лицом, только испитым; отчего­‐то не смог вырасти как следует.
- Ладно­‐ладно. Ты, Коля, подельников­‐то не прикрывай своих! А ты, Артем, не слушай нас, баб. На­‐ко. Подуй, горячо.
- Спасибо.
Подошел человек, разлинованный старыми белыми шрамами и совсем лысый, но при этом не свирепый из­‐за пушистых бровей и обтекаемой речи.
- Приветствую всех присутствующих, дам отдельно! А кто тут за чайком? Я за тобой тогда, Колюнь. Про Ганзу слышали уже?
- А что Ганза?
- Граница на замке. Как выразился классик, загорелся красный свет, говорит, прохода нет. Пятеро наших там торчат.
- Вона чего, Айгулька. Грибы помешай свои там, грибочки. - А мой там! А я что! Аллахом… Как закрыли? А, Кстантин?
- Закрыли и все дела. Не наше вшивое дело. Приказ есть приказ.
- Опять поди воюют! С Красной линией, небось, опять воюют, а? Хоть бы передохли там они уже все ведь!
- А кто знает, а, Кстантин? Это мне к кому идти? Мехмет­‐то мой…
- Для профилактики это. Я оттуда только. По торговле карантин какой­‐ то. Откроют скоро. Здравствуйте.
- Ой, здрааасьте, мущщина. В гости к нам?
- Я Гомер. Гомером зовут. Можно тут присесть?
Артем перестал дышать жгучим паром, оторвался от белой выщербленной кружки с золотым кантиком. Старик доковылял сюда, разыскал его, и теперь украдкой, уголком глаза его изучал. Ладно. Не бегать же от него.
- А ты­‐то как к нам пробрался, дедуль? Если закрыли все? – Артем вызвал пронырливого старика на прямой взгляд.
- Последним проскочил, – тот не мигал, не уклонялся. – Прямо после меня и закрыли.
- Век бы без них и жили, без Ганзы этой! А вот они без нашего чайку, без грибочков­‐от наших пускай попробуют, дармоеды! Мы­‐то продержимся с божьей помощью!
- Откроют! А если не откроют? А Мехмет­‐то мой!
- А ты, Айгулька, к Сухому сходи. Он­‐то твоего Мехметика в два счета достанет. Не бросит уж. Чайку, может? Пробовал наш уже?
- Не откажусь, – с достоинством качнул бородой самозваный Гомер. Он сидел против Артема, прихлебывал местный их грибной отвар,
горделиво, но беспричинно именуемый чаем – настоящий­‐то чай, конечно, весь выпит был лет десять как – и ждал. И Артем ждал.
- Кто за кипятком?
У Артема екнуло: Аня подошла. Встала, не замечая его, спиной.
- Трудишься сегодня, Анют? – сразу же привлекла ее к разговору Шуба, отирая руки о лысеющие меховые карманы. – Грибочки?
- Грибочки, – та спиной и ответила, лишь бы не оборачиваться; значит, все она заметила.



- Поясница, небось, а? В наклонку­‐то. - Отваливается, теть Даш.
- Грибы не свиньи! – неодобрительно шмыгнув, высказалась раскосая кряжистая Айгуль. – В наклонку ей. Ты в говне­‐ка повозись!
- Сама и повозись. Каждый себе по душе работу выбирает, – ровно возразила Аня.
Ровно возразила; но Артем знал – вот именно когда таким голосом она говорит, спокойным, может ударить. Да и вообще все может, обучена. С таким отцом.
- Не ссорьтесь, девочки, – зажурчал исполосованный Константин. – Все профессии нужны, все профессии важны, как сказал классик. Без грибов порося­‐то чем кормить?
Грибы­‐шампиньоны росли в заваленном северном туннеле, одном из двух, которые раньше вели к станции Ботанический сад. Триста метров грибных плантаций, а за ними – еще свиноферма. Свиней подальше запихнули, чтобы вони меньше. Как будто тут триста метров спасти могут. Спасало другое: устройство человеческих чувств.
Вновь прибывшие мерзотный свиной дух ощущали день­‐другой. Потом – принюхивались. Аня принюхалась не сразу. Местные жители давно не слышали ничего. Им и сравнивать было не с чем. А Артему вот было.
- Хорошо, когда душа к грибам лежит, – прицельно глядя Ане в затылок, четко проговорил Артем. – С грибами проще договориться, чем с людьми.
- А зря вообще некоторые к грибам с таким презрением, – сказала та. – Есть люди, которых от грибов не сразу и отличишь. И болезни даже общие, – Аня наконец развернулась к нему. – Вот у меня сегодня, например. На половине грибов – гниль какая­‐то. Гнильца появилась, понимаешь? Откуда взялась?
- Что за гниль еще? – обеспокоилась Айгуль. – Нам гнили еще только тут не хватало, Аллах спаси!
- Чаю, может, кому? – влезла Шуба.
- Ящик гнили вот набрала, – в глаза Артему сказала Аня. – А ведь были нормальные раньше грибы. Здоровые.
- Ну это прямо беда какая­‐то! – покачал головой Артем. – Грибы протухли.
- Ак жрать­‐то мы чего будем? – резонно заметила Шуба.
- Ну конечно, разве это беда? – тихо и железно ответила ему Аня. – Вот когда великого героя и спасителя всея метро всерьез никто не воспринимает больше – вот это беда!
- Пойдем­‐ка, Айгулька, продышимся, – вздернула нарисованную бровь Шуба. – Тут жарковато что­‐то становится.
- Экхм… – Гомер поднялся вслед за остальными.
- Нет, – остановил его Артем. – Вот. Ты же хотел про героя послушать? Про Артема, который все метро спас? Вот, слушай. Послушай правду. Людям, думаешь, до этого есть дело?



- Потому что у людей свои дела. Настоящие дела. Работать. Своих кормить. Детей растить. А когда кое­‐кто мается и не может себе дела найти, и выдумывает себе херню всякую – вот это да, беда, – Аня заняла позицию и вела по нему огонь очередями: короткая, короткая, длинная.
- Нет, беда, это когда человек не хочет жить, как человек, а хочет, как порось и как гриб, – ответил Артем. – Когда его одно только заботит…
- Беда, это когда гриб решает, что он человек, – уже не пряча ненависть, сказала Аня. – А правды ему никто не говорит, чтобы не расстраивать.
- Правда, что ли, на грибах гниль? – спросила, почти уже совсем отчалив, Дашка­‐Шуба.
- Правда.
- Тьфу ты, пропасть.
- Аллах нас наказывает! – громогласно заявила Айгуль с расстояния. – За грехи! Что свинину едим, за это!
- Ну и ты иди… Иди… Грибы зовут… – подтолкнул застывшую Аню Артем. – Кашляют, чихают. Где ты, мама, говорят.
- Сука. Сука ты. Бесполезная. - Иди!
- От грибов­‐то скорее дождешься. - Иди! Иди давай!
- Ты иди. Сам иди. Давай, вали к себе наверх. Хоть на весь город свою антенну размотай. Голос сорви себе со своими причитаниями. Никого там нет, понял? Никого. Все сдохли. Радиолюбитель. Паскуда.
- Да ты еще потом сама…
- Не будет никакого «потом», Артем. Не будет.
Глаза у нее были сухими. Отец ее научил, как не плакать. У нее­‐то был отец. Взаправдашний, родной.
Развернулась, ушла.
Артем остался над чашкой грибного отвара: белой, со сколотой золотой каемкой. Гомер сидел рядом осторожно, молча. На кухню стали возвращаться люди. Говорили о том, что грибы побила какая­‐то белая гниль, вздыхали, чтобы войны снова не было, судачили, кого чей муж на свиноферме за какую часть взял. Проскочил мимо розовый маленький визжащий поросенок, за ним бледная чахоточная девочка, обошла кругом стол кошка с поднятым трубой хвостом, потерлась об Артемово колено, заглянула ему в рот. Пар над кружкой простыл, чай затянулся пенкой. И внутри у Артема стало все пенкой затягиваться. Набрались силы, чтобы бросить чашку, посмотреть вперед. Там был этот старик.
- Вот такая история, дедуль. - Мне… Я… Извините.
- Зря шел, а? Потомки такому не обрадуются. У кого будут. - Не зря.
Артем цыкнул зубом: упрямый какой старикан.
Стащил свою задницу со скамейки, поволок ее вон из кухни: завтрак окончен, теперь нужно трудовую повинность отработать. Гомер прилепился сзади.



- А о чем, простите… Вы там… О чем эта девушка говорила? Антенна… Радиолюбитель… Не мое, разумеется, дело, но… Вы наверх поднимаетесь, да? Радио слушаете?
- Поднимаюсь и слушаю.
- Надеетесь найти других выживших? - Надеюсь найти других выживших.
- И как успехи?
В его голосе Артем не услышал никакой издевки. Просто полюбопытствовал человек, как будто Артем занимался чем­‐то совершенно обычным. Допустим, окорока вяленые на Ганзу возил.
- Никак.
Гомер покивал ему, нахмурился. Собрался что­‐то рассказать, но передумал. Пособолезнует? Попытается вразумить? Притворится заинтересованным? Артему было плевать.
Дошли до загона с велосипедами.
Грибы Артем не любил за то, что Аня их любила; поросей – за вонь, которую он тут один чувствовал. И договорился: как героя – освободили. Но тунеядцев на ВДНХ не кормили. Отдежурил в туннеле на блокпосту – отработай еще и на станции. И Артем выбрал велосипеды.
Их было четырнадцать – в ряд, лицом к стене, на стене – плакаты. На одном плакате – Кремль и Москва­‐река, на другом – поблекшая чья­‐то красота в розовом купальнике, на третьем – небоскребы Нью­‐Йорка, на четвертом – заснеженный монастырь и православные праздники на календарной сетке. Выбирай настроение, крути педали. Велосипеды стоят на распорках, от колес – ремни идут к динамо­‐машине. На каждом маленький фонарик приделан, светит слабо на сегодняшнюю твою плакатную мечту. Остальное электричество – в аккумуляторы, станцию питать.
Велосипеды стояли в закутке у входа в заваленный южный туннель, чужих к ним не пускали: стратегический объект. Старик сюда еще, кажется, не заглядывал.
- Со мной, – неведомо зачем махнул охраннику Артем, и Гомера пропустили.
Артем оседлал ржавую раму, взялся за резиновые рукояти. Впереди замаячил выцыганенный у ганзейских книготорговцев Берлин: ворота Бранденбургские, телебашня, и черная скульптура женщина с поднятыми к голове руками. Бранденбургские ворота, понял Артем, очень были похожи на вход на ВДНХ, а берлинская телебашня, хоть и был у нее посередине шарообразный нарост­‐пузырь, напоминала Останкинскую. И вот эта статуя женщины – то ли кричащей, то ли уши зажимающей… Будто и не уезжал никуда.
- Не хочешь прокатиться, дедуль? – оборотился к Гомеру Артем. – Для сердца полезно. Дольше протянешь. Тут.
Но старик не отвечал – стеклянно смотрел на то, как вращаются спущенные колеса, пытаясь уцепиться за воздух. Лицо у него было перекошено, как у паралитика: половина улыбается, половина омертвела.
- Все хорошо с тобой, дедуль? – спросил Артем.



- Да. Вспомнил кое­‐что. Кое­‐кого, – Гомер хрипнул, прочистил горло, оправился.
- А.
У всех есть, кого вспомнить. По триста теней на человека. Только и ждут, чтобы ты о них подумал. Расставят свои силки, установят растяжки, лесочки протянут, паутинки – и ждут. Кому велосипед бесколесый напомнит, как детей учил по двору ездить, кому чайник засвистит – точь­‐в­‐точь как в гостях у родителей, когда по выходным в гости приходил обедать и делиться жизнью. Моргнешь – и в этот самый миг между сейчас и сейчас вдруг глаза видят вчера, и видят их лица. С годами, правда, все хуже видят. Слава богу.
- Откуда ты про меня узнал?
- Слава, – улыбнулся Гомер. – Все знают.
Артем скривился: не смог проглотить, горло расцарапал. - Слава, – выплюнул он это слово обратно.
- Вы же метро спасли. Людей. Если бы вы тех тварей тогда ракетами не… Я не понимаю, если честно. Почему вы не хотите рассказывать об этом?
Впереди были: телебашня, ворота на ВДНХ, черная женщина с воздетыми руками. Надо было на другой велосипед залезать, но другие все уже были заняты, и Артему достался именно этот. Артем хотел бы крутить педали в обратном направлении, назад, прочь от башни, но так электричество не вырабатывалось.
- Я от Мельника о вас услышал. - Что?
- Мельник. Знаете его? Мельник. Командир Ордена. Про Орден­‐то вы, конечно, осведомлены? Спартанцы… Вы же сами, насколько я понимаю, состояли в нем… раньше?
- Вас Мельник ко мне отправил?
- Нет. Мельник рассказал просто. Что это вы им сообщили. Про черных. Что вы через все метро прошли… Ну и я сам уже потом… Стал раскапывать. Что мог. Но тут все равно много неясного. Понял, что без вас толком не разобраться, и решил…
- Он еще что­‐нибудь говорил? - А? Кто?
- Мельник еще что­‐нибудь говорил про меня? - Говорил.
Артем перестал крутить педали. Перемахнул через раму, спрыгнул на пол. Скрестил руки на груди.
- Ну?
- Что… Что вы женились. Что зажили нормальной человеческой жизнью. - Так он сказал?
- Так и сказал.
- Нормальной человеческой жизнью, – Артем улыбнулся. - Если я ничего не путаю.
- А что это на его дочери я женился, не уточнил? Гомер покачал головой.
- Все?



Старик пожевал. Вздохнул. Признался.
- Сказал, что у вас случилось помешательство. - Ну конечно. У меня.
- Я просто передаю, что слышал… - Больше ничего?
- Кажется…
- Что убить меня собирается, например? Из­‐за дочки… Или… - Нет, ничего такого!
- Или обратно ждет… В строй? - Не припомню…
Помолчал, переварил. Вспомнил, что Гомер все еще тут, изучает его. - Помешательство! – Артем хохотнул как получилось.
- Я так не считаю, – предупредил его Гомер. – Кто бы что ни говорил, я совершенно убежден, что…
- Откуда вам­‐то знать? Тебе?
- Только потому что вы продолжаете искать выживших? С риском для своей жизни? Только потому что за двадцать лет никому не удавалось связаться с другими городами, а вы не хотите сдаваться – считать вас сумасшедшим? Слушайте, – старик глядел на Артема серьезно. – Вот правда: вы гробите себя, чтобы найти для людей какой­‐то выход. Я не понимаю, почему они к вам так.
- Каждый день. Каждый день. Каждый божий день хожу. - Наверх?
- Каждый день – по эскалатору на поверхность. Потом до этой высотки. Пешком – сорок шесть этажей по лестнице. Понимаешь? С ранцем.
Велосипедные соседи заприслушивались, замедлили свою гонку. - И да! Ни разу еще не слышал, чтобы ответили! И что? Что это
доказывает?! – Артем уже не Гомеру кричал, а всем этим гребаным велосипедистам, мчащимся в стену, в землю. – Ничего это не доказывает! Как вы не чувствуете?! Должны быть еще люди! Должны быть еще города! Не можем мы в этой дыре, в этих пещерах быть – единственными!
- Да хорош ты, Артем! Задрал уже! – не выдержал парень с долгим носом и мелкими глазками. – Все же разбомбили америкосы! Ничего нет! Что ты страдаешь все?! Они нас, мы их, точка!
- А если мы и не единственные? – как бы сам у себя поинтересовался Гомер. – Если я вам скажу, что…
- Каждый день туда, как на работу! Сам фонит и других облучает! Труп ходячий! – парень никак не мог остановиться. – Нас еще потравить всех тут надо теперь?!
- Если я вам скажу, что есть… Выжившие? Если скажу, что сигналы из других городов были? И что их перехватывали?
- Повтори.
- Были сигналы из других городов, – твердо сказал Гомер. – Их ловили. Разговаривали.
- Врешь.



- Я знаю сам человека, который вел радиообмен… - Врешь.
- А если он сейчас перед вами стоит? Что тогда скажете? – Гомер подмигнул Артему. – А?
- Что крыша у тебя съехала, дед. Или что нарочно врешь. Врешь ведь? Врешь?!