Мыс Надежды

Ох, как же мне опостылел этот пейзаж! Как отвратительны мне эти белые стены, облупающиеся старостью, которая каждый божий день падает тебе на голову мелкими кусками штукатурки. Как невыносимы эти стоны усыпающих, что ноют целыми днями о своих болезнях, хоть и знают, что никто им не в силах помочь! Эта кровать с дырявым матрасом! Зеленые стены, призванные успокаивать, но только раздражающие своей монотонностью. Как же мне все это противно, кто бы только знал! Как далек для меня теперь тот мир, оставшийся за четырьмя углами оконного проема. Даже это пресловутое окно находится на другой стороне палаты, этот проем в другую вселенную, в которой мне посчастливилось когда-то жить, но теперь оставшейся потерянной для меня навсегда. В этом окне для меня внезапно образовалась целая вечность, потому что меня в ней уже нет, потому что она стала для меня загадкой. Господи, как же это мучительно, высматривать в том уголке неба, что отмерила для меня моя кровать, то, чего мне здесь так не хватает: жизни! Как мало в этом уголке ее и как много! Стоит туче, или солнцу лишь немного задеть краешек моей вселенной, как моя скудная больничная жизнь тотчас преображается, но вскоре все снова становится на свои места.
Все чаще я вспоминаю историю, услышанную мной еще в детстве, о том, как в доме престарелых один старик, чья кровать была у окна, рассказывал другому, что лежал в углу комнаты, о том, что он там видит. Он говорил о прекрасном саде, расположившемся под самым окном, о цветнике и играющих там детях. В таких красках, так подробно описывал он все это, что несчастный старец в углу комнаты только и жил этими историями, но не имел возможности встать и увидеть все своими глазами из-за болезни, приковавшей его к постели. И через несколько лет старик у окна умер, и это место досталось тому самому больному, что с такой жаждой слушал его истории. И когда его переложили на место, о котором он так мечтал, он посмотрел, наконец, в заветное окно. Перед ним возвышалась бетонная стена соседнего корпуса, и по обеим сторонам не было видно ничего, кроме серого бетона.
Но я лишен даже этих жалких историй. Мне остается лишь догадываться, что ждет меня по ту сторону больничной палаты. А на этой стороне все одно и то же невыносимое постоянство, надежность в своих самых ужасных проявлениях. Я, даже не смотря уже на часы, подвешенные к стене каким-то садистом, могу определить, когда мне принесут еду, когда напоят лекарствами, когда сделают очередной укол. Как же меня от всего этого тошнит! А вот и время обеда. Все та же медсестра приносит мне все то же жалкое пюре. Как же я похож на это пюре, такой же массой растекшийся по кровати, амеба, ничтожество.
Но ничто не может быть так мучительно, как огонь, который все еще горит где-то внутри меня, сжигает все нутро. Это напоминает о себе все то, чего я уже не успею, мой неиспользованный потенциал, моя непрожитая жизнь! Они просятся наружу, ищут выхода и не находят, потому что им нечего делать в этой палате. И осознание того, что я только начал жить и уже должен уйти невыносимо. Я только и говорю себе: «Сколько бы всего я мог успеть!». Была бы у меня эта жизнь, разве так бы я ее прожил? Разве растратил бы ее впустую?! Нет! Нееет…. А ведь как много секунд я зря потратил, боже мой, как страшно все это теперь. Да каждая эта секунда для меня теперь целой жизни стоит! Нет. Это невозможно. Невыносимо! Сейчас, когда я вижу, как эти мгновения проносятся мимо меня, улетают в это проклятое окно, смываются с водой в душе, утекают сквозь простыню, мне, как никогда, мучительно больно смотреть на них. И как я их не замечал, пропускал, терял безвозвратно! Как?!
Я откидываюсь на подушку, смотря в потолок взглядом обреченного и думаю, думаю, но никакая мысль уже не в силах вернуть мне мою непрожитую жизнь. Ни одна!

Шли недели. Я перестал лежать и тупо смотреть в потолок. Поддавшись желанию остановить ускользающее время, поймать его за хвост, я начал совсем другую жизнь. Ни одного моего дня не проходило без мысли о выздоровлении. Давно еще я слышал истории о больных, самостоятельно вытянувших себя за волосы из омута больничных коек. И я, пусть и с таким неутешительным диагнозом, как лейкемия, давал себе надежду на излечение. Я уже не опускал руки, просто сожалея о чем-то, как о давным-давно утраченном. Я боролся, вырывая каждую секунду своей жизни из цепких лап смерти.
Чудо не заставило себя долго ждать. Мне становилось все лучше на удивление всем, кто меня окружал. Всем этим врачам и медсестрам, которые только и ходят рядом, делая умный вид. Видели бы вы теперь их лица.
К началу зимы им уже ничего не оставалось делать, кроме как выписать меня и отправить восвояси. Возможно, истории своего выздоровления я уделяю слишком мало времени, но разве это важно? Разве об этом я буду думать теперь, когда стою в одном шаге от мира, который я чуть было не покинул.
Как мучительно долго открываются передо мной эти двери. Как ослепителен этот новый свет, как будто увиденный мной впервые. Один шаг, еще один.
Холодный воздух беспощадно режет все нутро, так сладко, так упоительно морозит зима! Как давно я не набирал с таким удовольствием полную грудь воздуха, чувствуя какую-то безотчетную радость лишь оттого, что тело мое все еще способно на это простое, казалось бы, движение. Руки жжет нестерпимо, но я даже не убираю их в карманы, не заковываю в перчатки, потому что так приятно чувствовать это покалывание после моего тепличного существования в этой белой клетке. Я оглядываюсь на эту тюрьму, из которой меня выпустили каким-то чудом досрочно. Как красива она отсюда, со свободы, словно покрытая белым саваном, зияя десятками окон, в которые все еще смотрят те, кому повезло меньше, чем мне. А вокруг все так же бело, так же чисто прибрано, будто природа постаралась и избавила на несколько месяцев Москву от всех этих ярких красок, даря отдых уставшим глазам. И больница, и снег под ее ногами, присыпанные инеем, растопырившие мне навстречу свои когтистые ветви, осины, все это сливается в одно, грустное этой своей аккуратной и обессиленной чистотой. Пальцы тем временем задеревенели, отказываясь сгибаться, и даже когда я, наконец, начал убирать их в карманы, долго сопротивлялись, отказываясь попасть в узкий карман старенького поизношенного пальто.
Шаги все неувереннее, все слабее, пальцы ног также отчаянно ищут карман и не находят, отчаянно пытаясь согреться в тоненьких осенних туфлях. Кто же знал, что мне придется когда-нибудь снова выйти в этот прекрасный, ничуть не изменившийся за время моего отсутствия, мир. Колени подгибаются от многомесячного лежания на одном месте, не повинуясь моим приказам и, не дойдя и до ворот, я без сил падаю наземь.
- Да хоть так! - думаю я, - Хоть вот так пролежать на боку, в снегу, всю жизнь, но только бы здесь, на этом оживляющем холоде, дыша, чувствуя, как воздух бурей врывается в легкие, а не в бездушных коридорах больниц, играя в этом нелепом спектакле.
Слава богу, никто ничего не видел. Некому мне помочь, некому поднять меня с промерзшей до самого своего ядра земли, и за это спасибо! Я бессильно переворачиваюсь на спину и смотрю вверх, в высокое недостижимое небо, невыносимо светлое и чистое. Светлое. Нет, мне к нему еще рано. Тяжелыми усилиями встав, я снова иду к воротам, спеша выскочить за эту ограду, а там будь, что будет. Хоть лечь на лавочке, да вот так смотря в небо и отдать Богу душу, но только не возвращаться больше в эту больницу, ко всему этому предсмертному спектаклю.
С облегчением я минул легкую арку ворот. И медленно-медленно, пропуская через свое, еще слабое, тело этот сладкий мороз, который я так мечтал почувствовать, лежа на больничной койке, в этом ужасном тепле болезненного человеческого дыхания, с каким-то упоительным счастьем выдыхая из себя густые клубы пара и наблюдая, как они растворяются в холодном воздухе, я шел дальше. Под ногами тоскливо визжал снег, навевая теплые воспоминания детства. Как далеко нас возвращает иной раз соскучившаяся по впечатлениям память. Детство, сугробы по пояс, деревенский лес, поседевший от прошедшей вьюги, далекий стук топора, отмеряющий ход времени. Снежной бурей воспоминания врываются в этот январский день, пролетая перед моими глазами и исчезая вместе с моим дыханием в оранжевом свете загоревшихся только что фонарей.
Часы идут, куда-то так нелепо быстро несется время, неутомимо, в вечной какой-то даже болезненной спешке.
- Куда? – так и хочется крикнуть ему вслед, - Ты не умирало, ты не знаешь, как это страшно спешить жить! Как страшно видеть, что другие успевают так много, когда ты только что лег на кровать. Ты еще не встал, а прошла уже целая осень. Ты не знаешь, как страшно спешить, когда спешить уже некуда! Остановись, оглянись, постой немного, ты же так ничего не увидишь, ничего не заметишь в этой нервной спешке.
Но оно неумолимо, оно делает вид, что не слышит меня и продолжает бежать к какой-то лишь ему известной цели. И ночь уже подбирается, длинными тенями скрипя по истоптанному придорожному снегу, а я еще и половины пути не прошел. Так бы и идти целую вечность в ожидании ночи, да время, время так неустанно, в отличие от нас, разве можем мы соперничать с ним своими жалкими человеческими силами. Даже самые быстрые бегуны, олимпийские чемпионы, и те умирают.
Ночь уже накинула свою тяжелую темную ткань на эту огромную птичью клетку. Все бегут к своему гнездышку, спеша, содрогаясь от холода. Лишь я никуда не тороплюсь, потому, что только из рук смерти можно получить этот бесценный дар: никуда не торопится, каждое мгновение проживать полностью, не обрывая его на полуслове, недосказанное, недопрожитое. Ну а с другой стороны, ведь можно ощущать полноценность жизни, в то же время, насыщая ее ежеминутно этими самыми мгновениями, чтобы прожить их полностью, не растеряв в этой спешке. Можно!
Эта мысль подействовала на меня, как шпора на сонного коня. Почему бы не спешить! Главное, не растрачиваться, ведь теперь у меня в руках бесценное знание. Знание того, что ни одну минуту даром проживать нельзя, ни секунды не терять на пустые размышления.
- Ведь мир так непостижим мной, так необъятно колоссально огромен, - восторженно думал я, смотря на темное покрывало, накинутое ночью на Москву, на тысячи маленьких дырочек, проделанных в нем ее тоненькой иглой, той самой, которой она и сшила этот саван, - Ведь и отсюда есть выход: дойти туда, где заканчивается ткань. Подходишь ближе и ближе, а там, вдали, уже виднеется робкий свет. Потом приподнимаешь осторожно тяжелый край этого покрывала, и свет прорезается из-под его полы. И чем больше открываешь этот просвет, тем ярче становится день. Тем выше, будто зацепившееся за самый краюшек темной бахромы, желтое светило. И, наконец, перекидываешь поднадоевшую темную ткань за спину, и все вокруг озаряется дневным победоносным светом, а сзади все еще ночь. Птицы там еще спят, и лишь один ты, расправив, наконец, крылья, несешься по воздуху дальше и дальше, пока не долетишь опять до знакомого ночного одеяния и не нырнешь снова под его тихие своды. А под ним уже другой город, незнакомые улицы, бурлящие совсем иной жизнью.
Я замечтался до того, что уже давно прошел мимо своего дома, и как ошпаренный вернулся обратно, обновленный своей внезапной свободой, на которую лишь сейчас я открыл глаза. Свобода, которая дарит мне возможность начать новую жизнь, шанс провести ее в новых местах, стать гражданином мира, а не только Москвы. Я уже не шел, а бежал, зная, что буду делать завтра. Благо Сегодня щедрым жестом подарило мне его, это бесконечное в своих возможностях завтра.

………

Среда, до чего же нарядная и красивая среда! Идеальный день для новых начинаний. Идеальное утро, если быть точным. А время-то бежит? Вот уже полдень, а я уже оббиваю пороги посольств. Благо, заграничный паспорт уже есть и все, что мне теперь нужно – виза. Как же раньше жили люди, как свободно, когда не было нужды во всех этих документах, лишь ограничивающих, усугубляющих наше запертое в душном воздухе мегаполисов существование. На тройке, увешанной бубенчиками, до самого края света, без бумажек, без штампов, летя свободной походкой по этому маленькому в масштабах вселенной зеленому шарику. Но нет, теперь нужно оббегать не одну инстанцию, простоять не в одной очереди лишь для того, чтобы сделать маленький шаг с одного клочка земли на другую. Абсурд, один из множества, управляющих поминутно нашей жизнью.
Те же очереди для того, чтобы получить средства на этот маленький шажок, ведь без этих штампованных безвкусно бумажек нельзя ступить шагу и в своем городе. Ну, да что думать об этом, все это ерунда, все это такая ерунда по сравнению с тем, что когда-нибудь ты лишишься возможности даже просто стоять в этих самых, так раздражающих тебя сейчас, очередях.
Проходят дни, получены деньги, отданные мне банком в долг, получена и виза во Францию, а значит и во всю Европу. За этими днями следуют другие, вот я уже нерешительно прохожу по коридору в самолет, смотрю на спокойное море асфальта, расплесканное кем-то прямо под его огромными колесами. Смотрю на тени крыльев, готовясь вот-вот расправить их, и унестись навстречу неизвестности, так манящей своей чистотой, потому что все, еще не виденное нами, сохраняет в наших глазах романтический загадочный ореол какой-то нетронутости. В такие минуты мы, как Колумб, смотрим на далекие земли, как на что-то дикое, еще не открытое нами, пусть и кипящее жизнью, но она еще не успела стать нашей, нашей жизнью, хотя бы на один день. И до этих пор любые края, где не ступала еще наша нога, остаются для нас Америкой, не открытой, непознанной.
Долгий полет над облаками. Я чувствую себя перелетной птицей, в числе прочих, улетающей прямо из ледяного сердца суровой русской зимы в далекие южные края. Чувствую, как легко парить над этим невесомым пухом из облаков, нежно укрывающих тело земли от вселенского холода, так же, как одеяло укрывает нас в сырую холодную ночь от затаившегося во тьме бесснежного сухого мороза. Чувствую, как тяжело дышится на такой высоте, куда не залетает ни одно живое существо, но я об этом не думаю потому, что так приятно почувствовать себя птицей. Свободной в своем легком несдержанном полете.
Как удивительно выходить из самолета в нутро аэропорта, так похожего на тот, из которого я начал свой путь. Но, в то же время, осознавая, что ты в новом мире, ступаешь на ту же самую, родную, и одновременно чужую землю, уже покоренную когда-то кем-то другим. Но сейчас я ее первооткрыватель. Вот открываются двери, как по волшебству распахиваясь передо мной, а вокруг гвалт, голоса всех возрастов и тембров, крики «Такси!», таблички с чужими именами, выкрикиваемыми нетерпеливым тоном, знакомый шум незнакомых машин, веселый гомон толпы: все сливается в один фон, заполняющий собой, кажется, теперь весь мир. Вся планета кажется сейчас объятой этим многоголосым хором жизней. Вот толпа этих голосов подхватывает меня, несет к городу, выплевывает на блестящую мостовую, а за мной и мой чемодан, чуть не раскрывшийся по дороге, рискуя вывалить на эти улицы Москву, а ведь ей здесь будет совсем неуютно.
Прохожу мимо сияющих витрин, что так нагло кричат всем о том, насколько туго набит мой кошелек. Спешно убираю его во внутренний карман.
- Ну да! Там почти ничего и нет! – так и подмывает меня крикнуть этим манекенам, которые всем своим видом говорят: «Мы здесь не причем». Да мы-то вас знаем со всеми этими вашими рекламными штучками.
За витринами идут питейные, едейные, бакалейные. Сколько чужих букв, сколько звуков всех высот, а запахи. Как их здесь много! Вдыхаю их все одним махом, пока не захожусь в долгом приступе кашля. Затем осторожно выхватываю из воздуха по одному, стараясь различить каждую нотку, будто разбирая по частям симфонию, как старый дирижер, засевший в своем кабинете за новым музыкальным полотном. Вот солоноватый привкус моря, привезенного сюда в виде живой, жадно глотающей воздух, рыбы. Приправляю его свежим ароматом овощей и спелым вкусом диковинного фрукта. Бархатистое прикосновение свежеиспеченного хлеба и вяленого мяса. Пряный чеснок, немного специй. Затем повторяю свой глубокий вдох, уже готовый вобрать в себя все щедроты этих земель. Вот из частей уже появилось целое, зазвучала оглушительно симфония, заиграли музыканты, выдавая одну пряную нотку за другой, запел хор лавочников, кричащих на все лады название своей партии в этом торжестве музыки вкуса.
После концерта следует море, безбрежное. Маленькая часть мирового океана, несущего свои воды по всей земле уже столько миллиардов лет. Соленый вкус воды, вливающейся в меня с каждым новым неосторожным вдохом. Снова кашляю. Снова плыву, зачерпывая то одной ноздрей, то другой. Довольный, счастливый возвращаюсь обратно. Долго стою на пляже, всматриваясь в горизонт, пытаясь различить далекий берег, но что-то уж очень он далек. Глазу, не привыкшему к таким расстояниям, никак не удается перевалить через эту границу, отделяющую небо от моря. Вот я уже подпрыгиваю, но только сильнее начинает кружиться голова, потом неудачно приземлившись, прикусываю себе язык и долго морщусь. Но уже через минуту, забыв про все, бегу навстречу новым впечатлениям. Прихожу на пирс, с которого отправляются в море десятки кораблей, рядами стоя и ожидая своей очереди. С кем-то говорю, ничего не понимаю, перехожу на ломаный язык жестов, жестикулируя с диким русским акцентом. Объясняю, что хочу на тот берег, что у меня есть деньги, что я готов работать. Он соглашается на последний вариант и вот я уже на корабле. Мою палубу, нещадно посыпая ее поверхность каким-то порошком, едким, забирающимся в нос, снова заставляя меня кашлять. Поливаю эту белую дрянь водой и разношу по всему огромному пространству палубы, очищая ее…. Не знаю, от чего. Лично мне она и так кажется чистой. Но капитану лучше видно с его высокой рубки. Но что эти полы по сравнению со свободой необозримого горизонта, описывающего вокруг меня все новые и новые круги? Ерунда.
Идут недели, порошок все тот же, та же вода, те же веселые лица матросов, то же палящее солнце, каждый день одним и тем же голосом приветствующее нас. Вот показались вдали берега, вынырнув из-за кромки воды, плещущейся вокруг корабля, бьющей об высокие борта, так ни разу и не перепрыгнув через них. Иной раз так жалко было ее безутешные попытки добраться до нас, что даже хотелось ей помочь, но сколько я ни тянулся, так до нее и не достал, заработав только лишнюю оплеуху от капитана.
Берега уже через несколько часов нетерпеливо подбежали к нам, встретив песчаными пляжами и сливающимися с ними по цвету городами. За городами этими снова песчаные пляжи, да что там: треть континента представляет из себя один большой песчаный пляж. Еще в школе, кажется, я учил его название, да подзабыл со временем. Что-то очень похожее на сахар. Сáхара!
- Как давно я не ел сахара, - попутно проносится в моей голове.
Жители встречают нас рынками и маленькими площадями, предлагая все свои щедроты, от которых я скромно отказываясь. Прохожу мимо маленьких домишек цвета песка, мимо их темнокожих хозяев. Как странно видеть вокруг таких непохожих на меня людей! Как прекрасно это их отличие одним тем, что оно выделяется, как драгоценный металл среди железяк. Интересно, думают ли они то же и про нас, европейцев, сверкающих на солнце своей унылой светлой кожей? Прохожу дальше, переступая из города в город, углубляясь в этот удивительный континент. В нос то и дело попадает песок, даже в воздухе разбросанный в нещадных дозах, вызывая новые приступы кашля.
В одном из селений я встречаю девушку, молодую, спелую, как экзотичный сладкий фрукт, покрытую этой красивой, отливающей на солнце, темной кожей. А когда она улыбается, все лицо ее сияет, утопая в таком умиляющем контрасте. Ямочки на щеках, кроткий, несмелый взгляд, на который то и дело опускаются темные веки, будто в ее глазах ежеминутно день сменяется ночью. Длинные до пояса волосы, вьющиеся, как волны глубокого неспокойного моря. Когда я рассказываю ей о нем, о том, как я бороздил океаны, сражаясь с пиратами и беспощадными штормами, она то и дело испуганно вздыхает, или широко, радостно улыбается. Какими глазами она смотрит на меня, когда я в красках описываю ей буйство природы, не жалеющей даже самых отважных капитанов! Каким только я не вижу себя в отражении ее восхищенных глаз. Я обещаю увезти ее к тем далеким морям, и под покровом ночи мы уносимся к кораблю, который я оставил у Мыса Надежды.
Она верит мне, невольно заставляя порой мою совесть жестоко колоть меня то туда, то сюда, обыскивая мое тело на предмет болевых точек, но ничего не находя, она замолкает до следующего раза. Я лишь тяжело покашливаю ей вслед.
Какими только способами не добирались мы юга, то вместе с караванами, то оставшись лишь с парой верблюдов, а то и вовсе пешком. Но любовь наша, возрастающая с каждым днем, выдерживает все опасности, все тяготы нашего долгого пути.
Наконец, мы добираемся до тех берегов, у которых стоял когда-то мой корабль, переживший столько бурь и штормов. Я лишь недоумеваю, пожимая плечами и нервно покашливая, но, вовремя спохватываясь, смело берусь за новый. Вот нам уже помогают и местные жители. И через несколько месяцев упорного труда мы заканчиваем, наконец, свой маленький шедевр кораблестроения. Совсем маленький. Такой, что в единственной каюте помещаются лишь трое. Но нам с ней вполне достаточно. Следующим же утром мы отправляемся покорять новые земли, нестись по беспокойной поверхности океана, в поисках новых берегов.
Проходят годы. В нашем экипаже прибавление. Мы назвали его Ваней, чтобы он напоминал нам, особенно мне, о далеких землях, где все еще морозит зима, а ночь держит над ними свое покрывало, протыкая его иногда новыми дырочками, а иногда оно само прорывается и кажется, будто звезда падает.
Прибиваясь за эти годы то к одним, то к другим берегам лишь однажды мы ступили на землю поняв, что больше не хотим возвращаться на борт корабля, уже ставшего нам домом. Мы решили так этот факт и оставить, разобрав корабль и соорудив из него дом. Маленький, но крепкий. Там родились еще дети, за ними родились и внуки, построили себе новые дома. Теперь там уже целая деревня, но это теперь. А тогда там была всего пара хижин. Тогда, когда я счастливый, спокойный, удовлетворенный жизнью и тем, что прожил ее полноценно, жадно поглотив каждое мгновение, посмаковав его прежде, чем поглотить. Я умирал в почтенном возрасте, седовласым, но все еще полным сил, стариком. Пришло мое время, догнав, наконец, меня после долгой веселой погони. А ведь я еще давно понял, что прожить долго можно лишь пробегая всю жизнь так быстро, чтобы время не успело за тобой угнаться. И, может, в один прекрасный момент, оно устало махнет на тебя рукой и оставит в покое. Беги, мол, куда хочешь, мне-то какое дело.
- Еще и не такую жизнь можно было бы прожить, встать бы только с этой больничной койки, - Думал я, заходясь в очередном приступе кашля, смотря в окно на это зимнее чистое бескрайнее небо. Его маленький кусочек в самом углу окна. По мере этих мечтаний бред все больше окутывал пеленой мое сознание, и к вечеру он уже окончательно овладел мной, спутал мысли, ознаменовывая собой лишь приближение неизбежного конца. Меня перевели в другую палату, чем сразу воспользовался старик, лежавший у окна, сказав, что ему надоело смотреть на одну и ту же стену противоположного корпуса, которая оставляла ему лишь маленькую полоску неба, которая будет видна ему и с моего места.
Меня же положили как раз рядом с окном, за которым жила своей собственной, обособленной от больничной, жизнью детвора, каждый день с веселым визгом выбегая из домов и собираясь прямо перед моим окном, чтобы создать очередного снеговика, или поиграть в снежки. Впереди у них была целая жизнь, бесконечная в своих возможностях, необъятная, свободная. Эта кипящая в них энергия будто бы вливалась в меня с каждым их, вырывавшемся на холодный воздух, радостным восторженным криком, пока я смотрел, как они играют в снежки, весело бегая по занесенной снегом детской площадке. И так, кажется, с одним из этих снежков, и моя душа однажды полетела куда-то в это бескрайнее холодное, нестерпимо синее небо.