Ты должен мне помочь...

В который уже раз, неделя заканчивалась оглушительной попойкой. Все пять рабочих дней, будто бы по какому-то неведомому закону, вели к беспокойному нетрезвому разуму мутными субботними вечерами. Первые три дня проходили одним сплошным потоком бурлящей деятельности. Наверное это была попытка забыть пьяный бред, стучащий в висках. К четвергу нервы изматывались, в пятницу делали тщетные попытки успокоиться. И наконец, в субботу рвались с повода, обдавая перегаром и матерными песнями.
Гости – шумная толпа незнакомых знакомцев. Приходят, уходят, оставляя горы мусора, недопитые стаканы и местами мягкие, но больше всё ж таки грубые, в широких белых пятнах, воспоминания. Душевный трепет удовольствия, общения, радости быть услышанным, узнанным сменяется тоской и ненавистью. Они разбегаются, разлетаются. Проблемы вцепляются в подолы их платьев, лезут в карманы пиджаков, выглядывают из тугих складок портмоне. Они полагают, что утопили их в глубоких стаканах, что вот, сейчас, они выйдут за порог и освободятся, от надоедливого жужжания совести, от гнетущих марающих каждую минуту жизни волнений и тревог. За ними захлопывается дверь. Дребезжит лифт. Створки открываются. Шумно забираются, толкаясь и смеясь, гости. Вот и одиночество.
Может, каждый из них боится его. Может, они бредут заснеженными улицами, грязными тёмными переходами, чтобы встретить кого-то, чтобы не быть одним, не решать самим, не бояться. Может даже у них есть семья, дети. Но этот страх оказаться одному. Он намного больше их счастья, массивнее, сильнее. Нависает над их кроватями, заставляет сильнее вжиматься в подушку и подолгу любоваться кем-то, кто сейчас, в эту самую минуту, рядом. Потому что каждый, каждый знает. Вечность – иллюзия. И боится…боится…боится… Почти животный страх. Вглядываться в темноту, вслушиваться в дождь и шёпот, в глухой надежде услышать, увидеть, обрести.
Они все, сотни раз входя и выходя, встречая и расставаясь, ищут только одного. Спасения от одиночества, едкого и бесшумного, губительного, невысказанного, и потому ужасного чувства потерянности. Детское чувство. Будто тебя забыли в детском саду. Наступает ночь, тьма накатывается, со всеми её страхами, но никто не идёт. Всматриваешься в темноту, слёзы заливают глаза, но никто, никто не идёт…
Я остаюсь один. Хмель вдавливает меня в мякоть дивана. Экран телевизора плавно плывёт перед глазами. Мрачно, тихо капает вода. Кто-то, неплотно задёрнул шторы, и окна напротив, перемигиваются со мной. Стол завален останками закуски, в синеве бокалов искрится, играет, зовёт.
Я поднимаюсь. Выписывая затейливые круги, падаю на стул. Вглядываюсь в экран. Ночной эфир. Какие-то . Развалины на заднем плане. Репортёр, с опухшим, равнодушным лицом тыкает пальцем в развалины. Кого-то обвиняет, требует разобраться в случившемся происшествии. Потом камера крупно вглядывается в девичьи заплаканные глаза. Она пытается закрыть своё горе руками, но камера впивается в неё, поедает слёзы своим бездушным стеклянным глазом. Потом появляется ещё кто-то, лица расплываются. Надо выпить. Наливаю себе до половины. Оглядываю пустые стулья. Завтра они снова наполнятся чьими-то телами. Они будут сидеть, жрать водку и качать головами, будто понимают, будто видят. А может не придут? Кто им нужен? Нужен им кто-то вообще? Приходят и уходят. Приносят свои мечты, страхи и страдания… Я закурил… Раскладывают их передо мной и заставляют пересчитывать. Как тихонько и незаметно рассовывают их в мой комод, под подушку.
И вот я сижу один, и вся эта нечисть выползает из своих углов и пялится на меня своими глазищами, шамкает ртом, хвалится, смеётся, плачет.
-Привет, ты должен мне помочь,- кто-то берёт меня за руку. Заискивающе, будто просит, поглаживает пальцы. Никого не видно. Выпиваю. Пальцы не отпускают. В горле зажгло. Я морщусь, открываю глаза.
-Стоп…Это ты только что ревела по телику?!
Она смотрит на меня. Гладит пальцы, обнимает за плечо. Ласково и тепло. Не могу пошевелиться. Её рот совсем рядом.
-Ты должен мне помочь,- настаивает она.
-Да я себе-то помочь не в состоянии. Отстань. Я не могу. Ты наверно потеряла кого-то, кто был дорог, может даже любила, но это не моё дело. Я устал слушать эти бредни.
-Поговори со мной.- У неё красивые глаза. Силюсь рассмотреть фигуру, руки. Взгляд упирается в губы. Будто кроме губ и глаз ничего.
-Как ты не понимаешь? Посмотри на меня. Я работаю и пью, пью и работаю. Выслушиваю каждые выходные пьяные бредни. Море лживого бреда. Каждую субботу я собираю у себя всё это, и каждый понедельник, просыпаясь жалею об этом. Ненавижу их слушать, ненавижу говорить и видеть, как они качают головами и жалеют. Похлопывают по плечу и перебивают. Ведь им не становится легче от того, что их ошибки, их дурь, повиснет на мне. Я не святой, чтобы отпускать им грехи, мне свои некому сбагрить. Мне надоело...На…до…ело! Понимаешь? – Уже кричу ей в лицо, сам того не понимая.- Посмотри на них,- тыкаю в пустоту, бокалы зазвенели, застонали пошатнувшись.- Бродят вокруг меня. Вышагивают. Пьют в моём доме. И говорят, говорят, говорят…Кому это надо?
-А тебе?
-Да начерта они мне? Мне и без них неплохо. Могу напиться и один…
Она начинает плакать. Тихо беззвучно. Мне даже становится её жаль. Я смотрю на неё. Мутнеют, пропадают глаза. Рот стекает на серую скатерть, оставляя алое пятно. Оно растекается, как лужа крови. Остаются пальцы. Сжимают ладонь. Горячо, почти обжигает, будто горячий свечной воск. Пропала, растворилась в алое пятно на серой скатерти.
-Могу и один, могу…- повторяю снова и снова. В голове глухо стучит, набирает силу, издалека, от кровавой горячей лужицы на столе: «Один, один…»
Неужели и правда один. Лихорадочно оглядываюсь, ищу. Я что, и правда один. Хватаю голову руками. Вперяюсь в мутный узор грязных обоев. Пытаюсь понять. Наливаю, пью, закуриваю. «Один…» Каждый день встаю, умываюсь, иду на работу и возвращаюсь домой. Поворачиваю ключ в замочной скважине, слушаю скрипы и шорохи. Ложусь на измятую кровать, смотрю и пью. Слушаю, говорю, и снова пью. И снова…
Надо догнать, говорить, слышать. Кое- как натягиваю обувь, бросаю на шею шарф. Кого я ищу? Рука уже лежит на ручке двери. Ноги подкашиваются. Выхожу на площадку. Жутко накурено. Уже ночь. Холодная промозглая одинокая ночь.
Почти выбегаю из подъезда. Нужно неба, много неба, во всю ширь.
-Привет,- говорю ночи. Она молчит. Только чуть слышно хлюпает под ногами подмёрзшими лужами.
Жмусь к свету. Как мотылёк, жадно хватаю ртом воздух, запахи ночного города, бьюсь о стёкла красочных, пустынных витрин. В кровь раздираю пальцы у запертых дверей. Бреду по улице, как те, кого ищу, в ожидании, в надежде. Брюки, мокрые до колена, облепили непослушные ноги, волочатся по земле. На улице никого, только тень одинокого мотылька, жадно мнущего крылья о чьи-то стёкла. Никто не отопрёт крепкие замки, боятся, плачут со мной, но я не слышу. Бреду дальше, почти бегу. Ноги заплетаются. Падаю…
Лежу в подтаявшем сугробе. Холодно. Вижу небо. В обрамлении серых крыш плещутся звёзды. Никого вокруг. Не могу, не хочу подняться. И снова, неожиданно, горячие пальцы сжимают остывающую ладонь, проводят по лбу, смахивают льдинки с приоткрытых век. Тепло. Алое пятно губ. Как дома, на серой скатерти.
-Привет, ты должен мне помочь…