Папа

Мой отец родился 2 февраля 1917 года на севере Украины в деревне Семеновке Сумской области. В семье Игната было пятеро детей Григорий, Евграф, Ольга, Николай и Лидия. Общинный промысел в деревне пчелы, мед и воск – вощение. В Петрограде совершилась буржуазная революция, а потом и большевистская, возвестившая зарю новой эры. Отец с детства воспользовался ее благами. Когда начался голодомор, отец подался в среднюю Азию и осел в Сталинобаде, обучался в ФЗО (училище фабрично-заводского обучения) по специальности радиомеханик, а потом от военкомата в 1934 году окончил курсы шоферов. В то время шофера были такой же почетной профессией как 1960-е – космонавты. Шоферам выдавали кожаные краги, кепи и куртку. Поглазеть на машину собирались толпы зевак. В 1936 году со своим другом Ханом Клычевым отец пошел в армию. Они вместе так и воевали.
Отец отвоевал Финскую войну и пошел на Вторую мировую. Прошел на танке в 150 танковой бригаде до Берлина. Вернулся с войны в орденах и без единой царапины. Маму мою встретил на фронте в январе 1944. Год писал ей письма, а когда вернулся, они поженились.
Поженившись и зачав меня, мои родители оказались на станции Локня Псковской губернии, куда мамину семью от родной Опочки загнала война. Папины родственники разъехались по стране. Один брат Григорий в Подольск, другой Евграф в Алма-Ату, а сестры остались в Украине, в городе Казатин. Отец нашел работу на локнянском молокозаводе и стал единственным кормильцем. Семья моей мамы была поражена в правах и не могла работать из-за расстрела деда, спасшего семью от голодной смерти.
Деда Якова в 1943 расстреляли как врага народа. Он был дорожным мастером. После очередного отступления дед закопал кусок сала во дворе дома, где остановились на постой. Тут немцы насели. Наши отступали так быстро, что дед сало выкопать не успел. Когда голод подобрался к самому горлу и двое детишек Люся и Толя помирали, дед перешел линию фронта, выкопал свое сало и поделился им со своим дружком Лисициным. А тот на него донес в смерш. Деда расстреляли без суда и следствия и закопали в лесу.
Приехав в 1949 г. со мной на руках в г. Ленин-град, отец устроился управдомом, но получив служебную жилплощадь, нашел себе в утешение место шофера на грузовой полуторке. Когда он проезжал по 3-й линии, вся детвора нашего двора набивалась в кузов и тряслась по булыжной мостовой до угла с Малым проспектом, а потом, обсуждая удовольствие, возвращалась домой. Я шел очень важным и если кто-то вел себя вызывающе, грозился в следующий раз его не взять. Трудно тогда было понять, что отец заезжал домой на грузовике вовсе не случайно, и не по пути, а выкраивая дорогие рабочие минуты, чтобы прокатить сыночка с дружками. Но верность наша была взаимной. Отец часто приходил после работы пьяный. Тогда, после войны, на каждой улице было множество пивных ларьков, подвальных рюмочных и закусочных. Пивные ларьки стояли на углах, как скворечники, обвитые черными хвостами очередей мужиков с пересохшими глотками. В очередях толпились герои войны с медалями, но без рук или ног, и пили за победу над Германией. Отец не мог пройти эти ловушки и доползал к дому уже по стене, часто падая на тротуар и отлеживаясь до следующего марш-броска. Прохожие реагировали на это спокойно, но пацаны гоготали и устраивали надо мной посмешище. Не смотря на осуждение прохожих, я никогда не бросал отца на панели, волок его домой на своих детских плечах и укладывал на топчан. Матери ругаться не позволял, хотя самому мне очень не нравилось, когда отец был пьяный и терял над своим телом контроль. Однажды мать его не пустила домой, выгнала пьяного. Он уехал спать в гараж. Узнав о случившемся, я поехал в гараж на троллейбусе и уговорил отца вернуться.
По воскресеньям мы с мамой и папой чисто одетые гуляли по набережной Невы от сфинксов до стрелки и ели мороженое. Иногда посещали ЦПКиО с качелями и «комнатой смеха», где кривые зеркала делали из нас уродов, а мы катались со смеху. Ходить в кино с родителями мне было скучно, но вот ездить с отцом на футбол, это другое дело. Трамваи, которые шли на стадион им. С.М. Кирова были переполнены. Народ висел на трамвае, как гроздья винограда. Отец обхватывал меня своими сильными руками и висел на них, держась за поручни. Мне было очень страшно, особенно, когда трамвай разгонялся на прямой и земля мелькала, превращаясь в сплошную ленту. Потом тесной толпой мужики двигались по центральной аллее и заполняли до отказа стотысячный стадион и драли глотки полтора часа, подсказывая футболистам, как надо играть, а потом, понурые и пьяные брели обратно, перемалывая кости Леониду Иванову, который пропустил в ворота «Зенита» важный мяч.
Иногда на папином грузовике мы выезжали за город, в лес, на рыбалку. Я ехал в кузове, мама в кабине. Я лежал и смотрел в небо, мечтал. По дороге в лес было одно испытание. Нужно было купить в магазине хлеба. Посылали меня. Упираться я не мог. Но идти в магазин в затрапезном лесном одеянии было для меня тяжким испытанием. Что скажут люди?
Дома, у горящей печи, мы с отцом часто играли в шахматы или читали вслух книги. Моды смотреть телевизор не было, потому что не было телевизора. Самой большой страстью в те времена были рыбки и голуби. На рыбок можно было ходить любоваться в зоомагазин. Но потом отец изловчился и купил мне аквариум. Дело было зимой, и меня уговаривали подождать и купить рыбок летом, когда будет тепло. Но вытерпеть до лета или даже до весны я не мог. Закупив рыбок, я спрятал банку за пазуху под пальто и дотащился домой, изрядно забрызгав штаны и свитер. Часть рыбок типа скалярий не выдержав питерского мороза, вскоре издохла, но остались и те, которым северные ветры показались не страшнее ураганов родной Амазонки. Это гупии и меченосцы. Их я и кормил мотылем долгие годы, протирая свои глаза красотой их разноцветных боков.
Почти что в каждом дворе местный «зоотехник» устраивал на крыше голубятню. Можно было часами смотреть, как голуби кружат по небу, но рассмотреть их вблизи удавалось редко.
Однажды к нам в гости приехал из Туркестана папин фронтовой друг Клычев и по просьбе отца привез мне в подарок голубя неземной красоты. Он был белый с хохолком и мохнатыми лапами. Жил он у меня дома в клетке для птиц, но я мучился от того, что понимал, как ему хочется полетать над Ленинградом.
Дворовые друзья приходили полюбоваться моим голубем и позавидовать мне. Остальные довольствовались слухами и подстрекали меня вынести голубя на улицу и дать ему полетать, уверяя, что он вернется ко мне, потому что он, судя по описанию, почтовый, а они всегда возвращаются домой. Наконец я не выдержал и вынес своего красавца во двор. Его, конечно, все стали трогать и просить подержать в своих руках. Чтобы не прослыть жадиной, я передавал голубя из одних рук в другие. При очередной передачи голубь взмыл в небо. Все ахнули. Я онемел. Неужели это конец. Голубь покружил над нами и сел на трубу соседнего пятиэтажного дома, сверкая своей голубиной белизной. Я заорал как резаный. Дети разбежались по домам, чтобы на них не пала вина. На крик вышел отец. Посмотрел на меня, на голубя, потрепал меня по волосам.
– Пусть летает на воле.
– Нет, – заревел я.
– Ну, пойдем, попробуем его поймать.
Мы с отцом поднялись на крышу дома через чердак, на котором с бабушкой развешивали сушиться стираное белье. Голубь спокойно сидел и вертел хохлатой головой, поглядывая на нас, то одним, то другим глазом. Отец начал тихо продвигаться по крыше к трубе, на которой сидел голубь. Он подошел к нему и стал плавно протягивать руку. Голубь спокойно сидел, и, казалось, был рад встретиться с нами на такой высоте под облаками. Потом, не делая лишних движений, он плавно отделился от трубы, и начал парить в воздухе перелетев метра три на крышу соседнего дома. Мы с отцом спустились по лестнице и снова поднялись на крышу. Он нас ждал, чтобы поиграть с нами.
На четвертой крыше сумерки сгустились уже так, что мы еле различали его на ржавом железе трубы. На этот раз он не стал дожидаться нашего приближения, взмыл в небо и начал кружить над нами, сверкая своей белизной в лучах заходящего солнца и поднимаясь все выше и выше, пока не исчез из виду.