Истоки и генезис русской художественно-утопической мысли

Истоки и генезис русской художественно-утопической мысли

Идеи русского космизма во многом нашли свое художественное воплощение в жанре литературной утопии. Это уникальное явление мировой культуры за время своего существования знало периоды взлетов и падений, успехов и неудач, гениальности и посредственности. И все же несомненно, что без таких гениальных утопий как “Утопия” Томаса Мора или “Город Солнца” Кампанеллы сокровищница мировой культуры понесла бы ощутимый урон.
Что же представляет собой утопия, и каков ее смысл? В научной и философской литературе слово “утопия” зачастую употребляется в различных значениях, с широким спектром эмоциональных и смысловых звучаний. Это и извечная, но всегда недостижимая мечта человечества о “золотом веке”, и вполне конкретный образ, который осуществляется и реализуется в некий момент духовной и практической деятельности человека. Для одних утопия - своеобразная донаучная форма мышления, для других - некий метод построения альтернативного будущего. Существует также мнение, что утопия нынче “мертва”, ибо полностью изжита исторической эволюцией, хотя не менее убедительным является заявление об активном распространении и даже ренессансе утопического сознания.
Фантастика является важным элементом утопии. Практически все авторы утопических произведений широко используют приемы фантастического описания. И все же утопия, как специфический и достаточно определенный вид искусства отличается от чисто фантастической литературы или современной научной фантастики, хотя различие это весьма размыто (если говорить, к примеру, о фантастике, занимающейся построением возможных моделей будущего - прим.авт).
Численность утопических произведений за период с 16 по 19 в. насчитывает около 1 тыс. названий. В Англии в первой половине 20 века появилось около 300 утопий; десятки утопий появились в начале века в Германии, в США только за период с 1887 по 1900 г. Было написано более 50 утопий.
В истории русской литературы существует также довольно давняя традиция утопической мысли, связанная с такими именами, как Сумароков, Радищев, Одоевский, Чернышевский, Достоевский, Салтыков - Щедрин, Н.Федоров В.Брюсов и т.д. В количественном отношении русская литературная утопия уступает западноевропейской. В Европе жанр утопии был более древним, чем в России, но именно в России классическая утопия, вобравшая в себя чаяния народа и его мечту, видоизмененная по форме, но сохранившая свои родовые признаки, стала впоследствии называться русским космизмом.
В России утопия как литературный жанр появляется в период создания отечественной литературы нового времени, в 18 веке, хотя социальные утопии появились в национальном сознании еще в Древней Руси. Они носили характер эсхатологических надежд, как, например, cказание о “Хождении Агапия в рай” или “Путешествие Зосимы к рахманам”, наконец “Легенда о граде Китеже”. В истории России нет, пожалуй, более популярной легенды, чем легенда о граде Китеже. В ней тесно переплетаются исторические, религиозно – эсхатологические, утопические и эстетические мотивы. Весь комплекс социальных и психологических идей и надежд, содержащихся в легенде, превратил ее из местной легенды с точно обозначенным географическим центром в общенациональный символ. Поэтому не случайно, что легенда о граде Китеже получила такое широкое и яркое отражение в искусстве, живописи, поэзии. Легенда и связанные с ней традиции сопрягаются с именами известных русских писателей и деятелей культуры: Мельникова-Печерского, Короленко, Гиппиус, Дурылина, Пришвина, Мережковского.
Таким образом, для русской поэзии 19-20 вв. образ легендарного града Китежа и сокрывшего его озера Светлояр - одна из популярных тем, cвязанных с идеей национального самосознания.
Конец 18 века - первая половина 19 века отмечены в России периодом становления и, одновременно, возрастанием интереса к утопии. Происходит как бы “обкатка” этого литературного жанра. Русские утопии разнообразны по своему социальному содержанию и по своим жанровым особенностям. Утопическая литература прошлого столетия изобилует произведениями в духе популярного тогда “государственного романа”, декабристской, просветительской и славянофильской утопиями, а также произведениями утопического социализма и сатирическими утопиями, предвосхитившими ставший популярным во второй половине 19 - начале 20 века жанр “негативной утопии”.
Большинство европейских утопий строились как путешествие или неожиданное посещение неведомой страны, которая не обозначена на географической карте. В русских утопиях так же нашел отражение подобный сюжетный ход, например, у М.М.Щербатова в описании “земли Офирской” Часто в русской литературе описывается общество, которое герой видит во сне. Подобного рода “сценарии” присущи рассказу Сумарокова “Сон “Cчастливое общество””, знаменитое описание сна из повести Радищева “Путешествие из Петербурга в Москву” (глава спасская прелесть – прим. авт.), сон Улыбышева, четвертый сон Веры Павловны из романа ”Что делать?”, “Cон cмешного человека” Достоевского и др.
Русский писатель и мыслитель, в отличие от своего европейского коллеги, острее ощущает разрыв между идеалом и действительностью, и в этом можно видеть специфику, присущую русской литературной утопии. То, что европейскому философу казалось возможным если не в реальности, то в недалеком будущем, для русского утописта представало пронзительной мечтой, осуществимой лишь в очень далеком будущем. Не вдаваясь подробно в исследование всего спектра утопической литературы, (лишь краткий обзор которого составил бы не один десяток страниц – прим.авт) обратим внимание на жанр так называемой «технической» утопии, по своему содержанию достаточно близкой философии русского космизма. В этой связи весьма интересной фигурой является личность В. Ф. Одоевского. И хотя самого Владимира Федоровича вряд ли можно причислить к утопистам – “технарям”, достаточно хотя бы вспомнить, что одной из основных сфер деятельности мыслителя была музыкальная критика, да и сама массовая “технизация” общества началась значительно позднее, тем не менее с выходом его повести “4338 год” русская утопия получила мощный “технический” импульс, связанный с именами таких мыслителей, как Н.Федоров, Н.Умов, К.Циолковский, Брюсов и впоследствии переросшая в жанр научной фантастики.
В своей повести В.Одоевский художественно реализует мысль о человеке – творце, хозяине мира. Роман построен в форме писем путешествующего по России китайского студента Ипполита Цунгиева к своему другу Лингину. Читателю предстает полностью преобразованная и окультуренная планета. Люди добились неслыханных успехов в регуляции атмосферы и климата. Побеждена вечная мерзлота: система теплохранилищ, протянутая с юга на север, гонит туда теплый ветер. Человечество теперь перемещается по воздуху на аэростатах и гальваностатах – воздушных шарах. Более того, опасаясь перенаселения, люди вышли в космическое пространство и освоили луну. В этой оптимистичной, если не сказать прекраснодушной утопии, все эти достижения стали возможными, благодаря согласному действию всех ученых в результате слияния всех наук в единую науку о человеке и Вселенной. Ученые играют большую роль в жизни общества, залы академии не вмещают всех желающих учиться. Дело доходит до того, что молодые люди не в состоянии добиться взаимности у женщин, пока не прославят себя каким – то научным открытием.
Как знать, не “загорелся” ли Федоров идеей регуляции, восторженно, в тиши помещений библиотеки румянцевского музея, зачитываясь красочными пассажами будущего Владимира Федоровича Одоевского, этого “русского Жюля Верна”. Во всяком случае за чтением повести “4338 год” трудно не вспомнить заветную грезу Федорова о том моменте, когда человечество не только сюжет регулировать внешнюю природу, но и подчинит себе “вся внутренняя своя”, обретет “взаимную прозрачность”, когда ничья душа не будет уже “потемками”. Развивая мотивы социальной справедливости Улыбышева, предвосхитил Одоевский и мысль Федорова “обратить орудия истребления в орудия спасения”, преобразовать армию в естествоиспытательную силу, а военную технику направить на метеорическую регуляцию. Однако утопия Одоевского созвучна учению Федорова не только картиной головокружительных успехов в освоении Земли и околоземного пространства. В самом подтексте повести стоит вопрос о регуляции ее направленности, как нравственной, так и естественнонаучной. И все-таки отсутствие в фантазии автора источника преодоления несовершенного идеала развития общества приводит Одоевского к перемене творческого пафоса утопии на антиутопию. В романе “Русские ночи” Владимир Федорович помещает главу “Последнее самоубийство”. В ней предстает уже оборотная сторона того “господства над природой”, что столь восторженно и пламенно описано в длинных посланиях китайского студента. Природная среда уже не справляется с растущим потреблением человечества, чрезвычайно размножающегося. Теперь искусственная деятельность человека оборачивается против него самого. Сливаются границы городов, истощаются ресурсы, вычерпаны каналы и реки, не хватает пропитания, множатся эпидемии. Уделом отчаявшегося человечества становится лишь коллективное самоубийство “треск распадающегося земного шара” венчает пути технического прогресса. Технократические утопии последующих лет как в России, так, по преимуществу, и на Западе подхватили, например “Год 2440” Л.Мерсье, а к 20 веку жанром научной фантастики и завершили тему гибели всего человечества в результате неспособности решить глобальные проблемы выживания.
Помимо повести “4338 год”, Одоевский написал еще одно произведение в утопическом жанре. Это повесть “Город без имени” (1839). В этой повести описывается якобы некогда существовавшее государство, построенное на основе утилитаристской философии Бентама. Его жители – бентамиты – стремятся исключительно только к достижению выгоды, удовлетворения частного интереса и видят в этом главную цель своего существования.
“Город без имени” следует рассматривать как одну из первых в русской литературе утопий-предупреждений. Моделью государства бентамитов служит, вероятно, Америка (подразумевается американский пуританизм с его философией накопительства – прим.авт). Не случайно в тексте своей повести Одоевский ссылается на американскую прессу. Но социальный адрес утопии, несомненно, шире. В повести Одоевский предупреждает об опасности такого подхода к культуре, который порождается капитализмом с его духом стяжательства и погони за прибылью.
Развитие идей, заложенных в повести “Город без имени” Одоевского, нашло отражение и в творчестве Г. П. Данилевского, а именно в его повести - “Жизнь через сто лет”. Эта утопия малоизвестна, хотя представляет немалый интерес. Герой повести, некто Порошин, находясь в Париже, с помощью медиума засыпает и оказывается перенесенным в будущее ровно на сто лет вперед.
Как и у Одоевского, будущее повести Данилевского полно комфорта и благополучия. Однако Порошин замечает на улицах Парижа нечто, что заставляет его задуматься, так ли уж прекрасно будущее, как оно представляется на первый взгляд – литературный прием широко распространенный в современной европейской научной фантастике такими мастерами как – Р.Шекли, Р.Бредбери. Г.Гаррисон и др. Главный герой замечает, что на флагах, развешенных на улицах Парижа изображен дракон, а на монете с одной стороны выгравирован девиз республиканской Франции:“Свобода, равенство, братство”, а с другой, – бамбуковая палка.
Оказывается, что в начале 20 века Европа была завоевана Китаем (несколько позже схожий сценарий предложит Вл. Соловьев в своих эсхатологических раздумьях – “Три разго-вора” - прим.авт.) На месте европейских государств образо-ваны “Соединенные штаты Европы”, подчиняющиеся власти китайского богдыхана, который упразднил европейские армии и запретил всякое употребление оружия. Запрещены также ложки и вилки, так что теперь едят только деревянными палочками, на китайский манер. В описании будущего Данилевским есть и некоторое предвосхищение “прекрасного нового мира”, изображенного английским писателем-сатириком Олдосом Хаксли. Здесь также существует система изощренных развлечений и удовольствий, которые создают иллюзию полного счастья и благополучия.
Стоит отметить, что при общей неоднородности русской утопии, к концу 19 – началу 20 века (к этому времени в России жанр утопии представлен уже и сатирической, и нравственно–этической, и научно-технической, и педагоги-ческой, и религиозно-эсхатологической, и утопиями- предупреждениями–прим.авт), появляется еще один, пожалуй, специфически русский жанр утопии – философская утопия, вобравшей в себя черты классической утопической мысли с вплетением в фабулу утопического повествования элементов классического философствования. Речь идет о А.В.Сухово-Кобылине, писавшем о том, что мифы разума, пришли “на смену мифам чувственного духа” . О литературно-философском наследии мы достаточно подробно упоминали в первой главе книги.
В продолжении темы, говоря о Сухово-Кобылине, нельзя не вспомнить его идейного последователя Н.Ф.Федорова. И хотя утопия Федорова может быть классифицирована как религиозная или активно- христианская, тем не менее ее антропоцентричный жизнекутверждающий пафос весьма близок духу учения Сухово-Кобылина.
В своем главном утопическом произведении “Философия общего дела” автор в качестве нравственной основы берет христианский тип эсхатологии, восполнив два, на его взгляд, недостатка христианского вероучения: частичность, невсеобщность спасения и его сверхъестественный катастрофизм при пассивном ожидании последних сроков. Федоров считал, что развязка мировой драмы в виде неудержимого и неустранимого “потока” казней, ниспосланных свыше, больше всего парализует всякую волю к действию в деле своего устроения. И может быть, виделось философу, именно пассивность человека наведет на него гнев Божий? Может быть, пророчества о дурном конце истории – лишь угроза, предупреждение? Таковы онтологические предпосылки федоровского учения, называемого некоторыми космизмом.
Финал истории в утопии Федорова жизнеутверждающ. История, как своего рода “чистилище”, есть некая онтологическая данность, через которую должно пройти человечество. При этом, если человечество пойдет по природному, языческому пути, то оно с неизбежностью должно погибнуть от своих же действий. Если же мировое сообщество выберет иной, а именно активно-преобразующий путь жизнеустроения, основанный на христианских символах, с одной стороны, и персональной человеческой самодеятель-ности – с другой, то оно само станет “устроителем” Царствия Божия на Земле.
В утопии Федорова все подвержено человеческой регуляции: стихийных бедствий более не существует, болезни побеждены, люди не едят более “своих братьев меньших”, освоено околоземное космическое пространство, человечество расселилось по всей вселенной, а самое главное, общим человеческим гением побеждено наконец главное мировое зло – смерть. Никто более не умирает, воскрешены предки. Повествовательная фабула” Философии общего дела” не нова. Достаточно вспомнить учение “Всемира”, чтобы увидеть схожий элемент рассуждения. А за всевозможного рода красочными пассажами “счастливого будущего” нетрудно видеть “цеховые черты” классической утопии в духе “4338 года” Одоевского или утопических произведений Морриса, Беллами, Уэллса и др. Стоит отметить, что утопия Николая Федоровича не является одной лишь благодушной фантазией. Ей присущ элемент утопии – предупреждения, основной пафос которой направлен к нравственному чувству человека и где показывается, какой может быть историческая развязка, в случае, если человечество не одумается на “стезях своих”.
И все же, несмотря на свою противоречивость, космическая утопия Федорова имела большой резонанс как в России, так и за ее пределами, дав, в первую очередь, мощный импульс отечественной релиозно-философской мысли (С.Булгаков, Вл. Соловьев, П. Флоренский и др.) Схожие мотивы нашли отражение в литературном творчестве таких авторов, как В. Хлебников, В. Маяковский, Н. Клюев, Н.Заболоцкий и др. Отчасти пик популярности эсхатологической философии Федорова обусловлен тем, что время окончательного написания и публикации работы приходится как раз на стык двух столетий, когда особенно сильными становятся эсхатологические упования народа. В связи с этим нельзя не упомянуть имени еще одного русского мыслителя Вл. Соловьева, являющегося, по сути, продолжателем идей Федорова и предавшего им богословскую окраску.
Апокалиптические тенденции издавна известны русской утопической мысли и связаны с именами Одоевского, Достоевского, Федорова и др. Однако их апокалипсис – скорее предупреждение о нежелательных, но вполне возможных последствиях, в которые может быть вовлечен человек, дай он своим “дурным страстям” овладеть собой. Русская эсхатологическая утопия по преимуществу носила светский характер и строилась в основном на фантазии автора, на его личном ощущении эсхатологии истории. Интересным развитием эсхатологической утопии стала повесть Вл. Соловьева “Три разговора”, а именно глава “Краткая повесть об антихристе”. “Повесть” пронизана пафосом апокалиптики, где автор пытается “сконструировать” один из возможных сценариев конца истории, сюжетно взяв за основу “Откровение Иоанна Богослова” и другие апокалиптические книги Библии.
Символично, что антихрист Соловьева в своей типологии является практически точной копией Великого Инквизитора Достоевского и даже внутренний монолог антихриста заимствован Соловьевым из речи Великого Инквизитора: “Будет правда и в моем суде, но не правда воздаятельная, а правда распределительная. Я всех разделю и каждому дам то, что ему нужно” .
Список жанра утопии будет не полным, если не упомянуть феномена советской научной фантастики с ее футурологическими проектами преобразования и гармонизации будущего. Научная фантастика в Советском Союзе, в сущности, разрабатывала те же темы, что и западная. Иеромонах Серафим Роуз пишет «»метафизическая тематика в советской научной фантастике складывалается под влиянием индуизма, как это было в случае с писателем Иваном Ефремовым Читатель советской научно-фантастической литературы, говоря словами одного критика, “остается с весьма зыбкой способностью воспринимать критические разграничения между наукой и магией, между ученым и колдуном, между будущим и фантазией” .
На Западе и на Востоке научная фантастика, как утверждает тот же автор, подобно другим явлениям современной культуры, “всецело подтверждает тот факт, что наивысшей ступенью гуманизма является оккультизм” (там же). По самому своему жанру “футурологическая” научная фантастика тяготеет к утопии, и некоторые романы и рассказы действительно изображают будущее современное общество, однако в большинстве из них речь идет об “эволюции” сегодняшнего общества в нечто более высокое или о встрече с более передовой цивилизацией в космосе. У Ефремова и других авторов советской научной фантастики, по мнению Серафима Роуза, коммунизм сам по себе становится “космическим” и начинает приобретать “материалистические качества, и постиндустриальное общество будет иметь индуистский тип”. “Высокоразвитые существа из внеземного пространства часто наделяются качества, присущими “Спасителю” (“Самый высший и достойный” у Циолковского - прим.авт.), а приземление космического корабля на Землю часто возвещает начало “апокалиптических” событий, как правило, - прибытие бла-гословенных существ, которые будут направлять людей в их эволюционном развитии.
Иными словами, с позиций христианской этики научная фантастика с ее атеистическим гуманизмом и полнейшим отрывом от традиционных нравственных национальных ценностей, сама по себе является очевидным знамением утраты христианского мировоззрения. Она становится могучим рассадником нехристианских философий науки и истории.
Проблема зла, как уже отмечалось выше, представлена в космизме наличным существованием смерти. Однако лишь этим онтология зла не ограничивается. О каком зле, однако, идет речь? Представляется невозможным рассмотреть эту тему со всех возможных точек зрения, ибо их существует немало, поскольку все мировые культуры ставили этот вопрос одним из основополагающих. Видные представители отечес-твенной философской мысли, люди глубоко болеющие о судьбах родины и мира, видели и чувствовали несправедливость мира, основывая свои интуиции на Святых Писаниях: расколотость мира, “мир горний” и “мир низменный”; “мир Бога” и “мир Сатаны”, “Добра” и “Зла”, “Жизни” и “Смерти”. На эту тему в отечественной религиозно-философской традиции написано больше, чем на какой-либо еще животрепещущий вопрос человеческого бытия, находящийся в кругу Библейских взглядов на мир, космос, бытие. Приходится признать, нигде проблема добра и зла не стояла так остро, как в русской истории и культуре. Зло - не только абстрактная философская категория, но личность. Зло - Сатана, Антихрист, Змей, Душегуб - таковы проявления этой “темной” доминанты человеческого бытия в представлениях отечественных мыслителей. Итак, Зло в ракурсе христианской этики не просто существует, но ведет активную деятельность по растлению человеческих умов, внесению сумятицы в житейские представления, ориентированной на поклонение “князю мира сего”.
Материальный мир нейтрален в нравственном к объективному исследователю. Исследователю может быть известно о нем достаточно многое, тогда как в невидимом - духовном мире встречаются “добрые и злые”, и у объективного исследователя не будет средств отличить одних от других, пока он не будет иметь нравственного основания, полученного лишь извне. Другими словами, человекобожие научной фантастики и богочеловечество христианства всегда были есть и останутся непримиримыми противниками в осмыслении феноменологии зла.
Итак, подведем некоторые итоги. Жанр литературной утопии имеет весьма долгую историю, будучи при этом лишь элементом более глобальной и древней общечеловеческой парадигмы: утопичности человеческого мышления как “веры в возможность достижения социальной справедливости в результате исторического развития общества” . Именно эта мировоззренческая установка является наиболее характерной чертой того явления, которое сегодня называется космизмом. Справедливо говорить о том, что утопичность мышления является необходимым звеном общей архитектуры человеческого бытия в мире. Литературная же утопия является лишь одним из возможных способов выражения утопичности человеческого мышления средствами художественной литературы и поэзии.