Ворох дней - 2. Магриттовые облака

Магриттовые облака

Последний августовский день весь пропитался джазом. И никакой печали нет. Провожать лето нам не впервой, да и о чём печалиться? О плюс сорок пять градусов в тени? Ах, нет, увольте!
Полуденная уличная стрела дороги сужается вдали, и над мысленно прочерченным горизонтом, скрытым высоченными тополями и низкими домами крепкой кирпичной кладки, в нестерпимой небесной сини стоят облака. Точно такие, как на картинах бельгийца Рене Магритта. Для создания настоящего сюрреалистического пейзажа не хватает только маленькой дверки, распахнутой в центральном облачке, и руки, заманивающей внутрь. Что и говорить, пейзаж великолепный! Кажется, в воздухе ещё витает запах невысохших масляных красок, и слышится лёгкое позвякивание велосипеда, на котором художник в тёмном котелке и мятом европейском пиджачке покидает своё творение. К тому же на улице нет ни души, кроме моей.
Итак, день обрёл своё название и стал Днём Магриттовых Облаков. Ветер, как тот фавн, погрузился в послеобеденный сон, а потому бело-голубые с сиреневатым отливом по бокам воздушные массы никто не тревожит. Они смирно стоят надо мной, словно ягнята на лугу, и размышляют, что же дальше предпринять. Дойти до них мне, конечно, невозможно. Любоваться ими можно бесконечно. А потому – нет смысла таращиться на небо без дела, когда вокруг дел невпроворот.
Последний августовский полдень вместе со мной встряхивает головой и движется вперёд. Дорогу перебегает озабоченная трясогузка. Внезапно она останавливается на середине и её длинный хвост поникает. Вероятно, ей пришла в голову какая-то мысль. Интересно, о чём думает трясогузка? Если ей вообще свойственен мыслительный процесс. И вдруг я догадываюсь. Её потрясли глаза цикория, растущего вдоль дороги. Среди растений, приготовившихся к осеннему увяданию, цикорий держится бодрячком, и готов поспорить с самим небом – у кого из них ярче очи. Трясогузка не нашла ответа на сей кокетливый вопрос, и помчалась вприпрыжку дальше.
Сдаётся мне, что вечность вся состоит из облаков и цикория. Рано или поздно я растворюсь в высоте, а они останутся, и будут по-прежнему являться частью пейзажа. Через год, 31 августа, этой улицей пройдёт другой человек. Он также замрёт на мгновенье, залюбовавшись магриттовским стадом над тополями, но, встрепенувшись, вспомнит о делах, требующих безотлагательства.
А я ведь начала с джаза. Вернусь к нему. Оказывается, шагать в синкопированном ритме очень легко. Громче дуди в свою дуду, Луи Армстронг! Точнее, в саксофон. Под его звуки я покидаю последний день лета. Птицы уже чертят над головой траекторию будущего длительного перелёта, спорят и бахвалятся друг перед дружкой силами, накопленными за три месяца. Пой звонче, бархатная Элла Фицджеральд! Пусть эти крылатые негодники заслушаются и притихнут ненадолго. Им тебя не перепеть.
Я ухожу прочь. Облака понуро жуют небесную траву и самое крайнее справа, далее которого не простираются возможности моего зрения, оказывается немножко смазанным. Но художник уже далеко, и поправить рисунок некому. Таким он и остаётся в моей памяти.