Внутренний кинематограф

Внутренний кинематограф
Оказывается, что наиболее счастлива я бываю, когда остаюсь с собой один на один. В эти редкие мгновенья, которые порой удаётся выкроить, я чувствую полнейшую внутреннюю гармонию. Объясню, что в моём понятии означает счастье. Во-первых, это возможность отстраниться от повседневности и уйти в свои параллели. Во-вторых, можно спокойно выпустить на волю поток собственного сознания и наблюдать как бы со стороны за своими мыслями. Иногда они бывают очень дельными, тогда, пожалуй, стоит сделать усилие, чтобы какие-то из них поймать. Но даже в том случае, когда вместо мыслей с невероятной скоростью несутся сотни обрывочных фраз, слов и междометий, этот процесс всё равно важен.
Почти десять лет назад моя жизнь, о внешней, одинокой стороне которой я тогда много печалилась, не понимая, что это слишком быстро и безвозвратно теряется, так вот в те, вообщем-то, недалёкие времена я была тесно связано со старой пристанью и не менее старым парком. О парке я расскажу в следующий раз. Это совсем отдельная тема. А вот пристань, к которой уже никто давно не пристаёт, ибо времена «метеоров» и «ракет», увы, прошли, стала пристанищем моей души. Благо, что редакция газеты, где я работала, расположена почти на берегу Волги. Нужно лишь пройти мимо нескольких старинных зданий по улочке, чуть-чуть спуститься вниз, и ты на месте. Впереди – длинный остров, заросший лесом, а за ним виднеются известняковые горы на противоположном берегу реки. На горах редкие домишки, иногда видно, как по склонам бродит пастух со своим маленьким стадом. Там – Березняки, куда можно переправиться на лодке. Говорят, что в Березняках полным-полно земляники. Люди привозят её оттуда вёдрами.
Иногда проплывёт важный теплоход или промчится катер, и зашумят волны, накатывая на берег. В давние времена к пристани подходили баржи за зерном. Ещё сохранилось высокое металлическое сооружение, вроде конвейера, по которому это зерно ссыпали на палубу. Сейчас с него ныряют в воду бесстрашные мальчишки.
Справа от пристани ещё один остров. Когда-то там был пляж, а теперь живут чайки и другие прибрежные птицы. При приближении катеров они стаями взлетают над рекой из высоких камышовых зарослей.
Обычно я вставала у памятника Карла Маркса, установленного на самой удобной точке пристани – на краю высокого берега, покато сходящего к воде. Отсюда особенно хорошо видны горы и речной простор. Здесь всегда тень от тополей, прохладный ветерок обдувает лицо и еле уловимо пахнет водорослями. Они бултыхаются у берега, а в августе бурно цветут, отчего вода становится тёмно-зелёной.
И всегда над пристанью – бездонно-голубое небо.
* * *
Когда я вышла замуж и уехала жить в Саратов, марксовская пристань снилась мне ночами. У меня появилась навязчивая мечта: приехать домой, придти ночью на пристань, одеть наушники от плеера и послушать Adagio из Второго фортепианного концерта Рахманинова. Мне так хотелось пережить это: ночь, река, звёзды и музыка. И это случилось…
Был сентябрь. Вместе с мужем мы поздним вечером шли из гостей. Муж был навеселе, и долго рассказывал мне о неприятностях на работе. Он хотел, чтобы я прониклась этим, а я предложила отправиться на пристань. Тем более что и плеер лежал в сумке. Всё было, как я давно себе представляла: спрятавшийся в ночной тьме добродушный Карл Маркс, отражение осенних звёзд в волжской воде, мерцание огоньков на той стороне, и рахманиновская музыка. А муж всё говорил, говорил, что-то доказывал. Я кивала, поддакивала, хотя так хотелось остаться сейчас одной и вспомнить это блаженство одиночества и отстранённости от всего мира. Не удалось…
Впрочем, никто не запрещает повторить попытку. Но я-то знаю, что в одну реку дважды не войти.
* * *
Лучше всего здесь бывает в августе и сентябре. Прибрежные кусты уже охвачены птичьей предотлётной тревогой. В воздухе стоит какой-то едва уловимый звон. Стихотворные строки можно ловить, как бабочек – сачком. Это такое смешное и почти блаженное чувство. Но, как правило, лень преобладает и, мой внутренний стихоловец задрёмывает, свернувшись клубочком. Тогда я только созерцаю эти танцующие строчки, а сонм поэтов прошедших эпох, глядя на меня с небес, укоризненно качает головами. И только кудрявый потомок Ганнибалов довольно потирает руки. Он и там – наверху – остаётся великим шалуном.
Но однажды я поймала его на этих проказах, и почти силой поместила в стихи об октябре, припомнив ему и Болдинскую осень, и шлейф обмирающих дам. Он изо всех сил сопротивлялся, прибегал ко всяческим уловкам. Например, вводил меня в поэтический ступор, то и дело напоминая, что все эти рифмы уже были им когда-то придуманы и использованы, и даже пускал в ход своё мужское обаяние. Всё тщетно. Я оказалась неприступна. А он попал в мои стихи.
* * *
Одно лето я специально ходила на пристань по вечерам, ближе к ночи. В то время я с увлечением изучала карту звёздного неба, завороженно вчитывалась в названия созвездий и сожалела о том, что негде достать даже самый примитивный телескоп.
Как раз в тот год у пристани стоял дебаркадер. Мне нравилось спускаться на его палубу, держась за шаткие поручни, и наблюдать августовское небо, считая падающие звёзды и определяя созвездия. Иногда со мной сюда приходил друг, совсем юный флейтист Артур. Он негромко наигрывал печальные мелодии, пока я рассматривала небо, вода у дебаркадера шла мелкой рябью, искажая отражение месяца. В моей памяти всё это осталось, как кадры из художественного фильма, которые могли бы принадлежать гениальному оператору Павлу Лебешеву.
Вообще, память похожа на внутренний кинематограф, где главенствует оператор-документалист, а вовсе не режиссёр. От игрового кино здесь нет ничего. Впрочем, не забыть про Тарковского. Да, именно он навёл меня на мысль о внутреннем кинематографе. Помнится, его «Зеркало» так потрясло меня, что я потом много-много дней жила под впечатлением от этого фильма. То, как камера двигалась по избе, выхвачивая брошенную книгу на подоконнике, вид из окна на сосны и поле за ними, проход Матери по типографским коридорам и все те детали, зафиксированные на плёнку, это будто увидено и снято мною. Когда медленно и сосредоточенно ведёшь взгляд от вещи к вещи, от плана к плану, невольно вбирая в себя мелочи, вплоть до трепещущей от дыхания паутинки или перелистываемых ветром страниц.
Так было со мной дождливым осенним днём. Птицы низко пролетали над островом, тяжело поднимая намокшие крылья. Моросило, и казалось, будто серая дымка стелется над водой. Сквозь неё едва угадывались очертания гор. Было очень тихо.
Я спустилась к воде. Небесная влага слилась с речной поверхностью, заволновалась и начала укачивать. В какую-то секунду я потеряла чувство действительности. Реальность, похожая на сновиденье, или кратковременный сон с открытыми глазами. Трудно определить… Ещё секунда, и я подумала бы, что нахожусь на дне. Оставалось лишь наложить музыку на тонко вибрирующее изображение. Барочные итальянцы справились бы с этим лучше всего. Может быть, даже Вивальди, знающий призрачную жизнь у воды как никто другой.
Я редко пересматриваю этот фильм, снятый моим внутренним кинематографом. Боюсь затереть до дыр и тем самым испортить его качество. Ведь сделать копию уже будет невозможно.
Июнь, 2010 год