За окном тишина.

ЗА ОКНОМ – ТИШИНА.


Утро. Звон будильника одной резкой трелью разбивает сон. Мерное тиканье дробит его остатки. Окружающие звуки еще очень робкие. Скрипнет кровать, включится холодильник, зашаркают тапки. Кажется, даже пылинки в воздухе мелодично звенят. Дрожат струны-лучи, рассветного солнца, преломившись в окне, играют какую-то свою музыку. Зашит вода, заклокочет в раковине, загудит что-то в трубах. Щелкнет кнопка чайника, забурлит кипяток. Наконец, окончательно выгоняет тишину из стен, в которых живешь - включенное радио.
Если выглянуть в окно, там во дворе до сих пор еще тихо и пусто. На площадке нет детей, на лавочках у подъездов нет молодежи, нет ворчливых старух. Нет машин, на газонах, нет даже собаководов-любителей. Еще холодновато и от этого, а может и еще от чего, воздух кажется чище, чем обычно. Двор видит последние мгновения своего неспокойного сна. Но с каждой минутой он открывает все больше глаз – окон. Как веки раздвигаются шторы. Одни рывком, другие – медленно, будто сам дом не хочет просыпаться.
И вот уже появляются из подъездов собаки и их хозяева. Темноволосая женщина нерусской национальности кутается в плащ. Маленькая собачка стремительно носится по асфальту и траве. Женщина кричит: “Иди сюда, Чапа!” Из другого подъезда медленно появляется старый сенбернар, словно следуя древней мудрости: Кто познал жизнь, тот не спешит. За ним выходит его хозяин – толстый седовласый мужчина в полосатой рубашке. Чем-то неуловимо он похож на своего питомца. Мужчина останавливается на ступенях, кряхтит и вздыхает. Собака, смотрит на человека усталыми глазами, потом глухо, но внушительно гавкнув, отправляется на прогулку.
Большая театральная постановка маленького человеческого двора продолжается. На сцене появляются новые лица. Из первого подъезда к машине бежит молодой человек с дипломатом в руках. Пикает сигнализация его недорогой иномарки. Дворняжка Чапа заливается лаем, трусливо прыгает вокруг машины. Двигатель рычит, водитель опаздывает на свою перспективную работу. Иномарка уносится в арку дома. Шум окончательно вступает в свои права.
Дом, начинает гудеть, как потревоженный улей. Воздух наполняется звуками, которые мы привыкли не замечать, но от которого так устаем за день.
Актеры жизненного спектакля добросовестно выполнят свои роли. Подходит время и толпа студентов, собравшихся покурить за столиком во дворе, отправляется на остановку. Вместе сними люди, слившиеся в толпу, торопятся на автобусы, еще не разозленные дневным зноем и пробками на дорогах. Матери ведут своих детей в садики. Кто-то держит ребенка за руку, а кто-то несет на руках. Одни кричат и плачут, другие - спят на руках родителей. А вот и твое время подходит покинуть двор по делам или на работу, и ты уходишь. Дети постарше выбегают на улицу гулять, оглашая весь двор криками, почти незаметными в общем шуме постоянного движения. Соседи вытаскивают на улицу ковер и, развесив его посредине детской площадки, начинают выбивать пыль. Кто-то берет в руки молоток и продолжает в квартире нескончаемый ремонт.
Среди всех этих картин дворовой обыденности иногда выделяются, присущими только им оттенками звука свадьбы и похороны. Однажды довелось видеть мне как на одном конце дома, у подъезда люди кричали: “Горько!” и по обычаю осыпали целующихся молодоженов мелочью, а на другом - в траурном безмолвии тащили гроб в старый автобус, а двенадцатилетний мальчик кричал, что это его отец. Между ними, безразличные ко всему рабочие ремонтировали прохудившийся водопровод, обливаясь потом в своих спецодеждах. Мысленно и вслух они проклинали свою работу. В тот день я обошел наш длинный дом, в надежде, что зеленое поле и сквер помогут быстро выветрить из головы неприятные чувства от увиденного. Но, мысли были тяжелые как красная крышка с черным крестом. Поднявшийся ветерок почему-то выметал из головы только легкое ярко-белое свадебное платье и крики горько. Горько… Кому-то горько от счастья, а кому-то от горя. Таков наш двор, таков наш мир. Наверное, целый мир состоит из дворов. Много-много дворов, и каждый живет своей жизнью. Но чтобы выжить в большом мире, надо научиться жить в своем маленьком дворе. По пути домой, поднимаясь по лестнице, я встретил своего соседа.
На одной лестничной площадке со мной жил страдающий сердечной болезнью одинокий старик. Он редко выходил из квартиры. Мы разговорились, и я спросил его:
- Может будете на балкон выходить? Воздух полезен.
А он ответил мне:
- Забил я там окно.
Я развел руками и пошел домой. Однажды я увидел его ранним утром, в эти блаженные минуты всеобщей тишины. Он сидел на лавочке и смотрел в небо. Теперь я видел соседа на улице каждое утро! Наконец, я не выдержал и подошел к нему:
- Михаил Иванович, чтож вы днем-то воздухом дышать не ходите, а все по утрам?
Он ответил мне:
- Не могу я днем. Громко сильно…
Удивляясь все больше, я спросил:
- Да что громко-то?
И отвечал мне сосед:
- Да все и громко. Плохо мне среди шума такого.
Я спросил:
- Да какой же шум?
Старичок лишь прокряхтел в ответ:
- Страшный шум!
Михаил Иванович вот уже два года, как умер… Сердечный приступ, как мне рассказывали, застал его прямо в автобусе, по дороге в больницу. Мне было жалко этого худощавого человека с бледным от сердечной недостаточности лицом и пергаментовой кожей. Тогда меня первый раз посетила мысль, что жизнь – это постоянная борьба с шумом, попытка человека к нему привыкнуть, воспринимать как должное, как часть мира и часть себя. На ум приходит простая аналогия. Почему дети так боятся грозы и разных громких звуков, а взрослые нет? От самого рождения и до смерти человек живет в шуме, который сам производит. А организм нашел способ выжить – он перестает его слышать. Может мы и умираем от того что рано или поздно организм изнашивается, устает от шума, не может ему больше сопротивляться. И не потому ли люди к старости начинают хуже слышать? Впрочем, вскоре я перестал размышлять на такие темы, влившись в бесконечный круговорот человеческого движения. Более того, если постоянно думать о шуме, начинаешь его слышать. И он с берется избивать сознание, десятками грохотов, сотнями шлепков, тысячами стуков, миллионами шорканий и скрежетов, миллиардами звонов и хлопков.
Вскоре после смерти Михаила Ивановича в его квартиру заехали новые жители – молодая пара. С их приездом в нашем подъезде стало еще громче. Парень играл в рок-группе и вечерами напролет устраивал репетиции.
Наш подъезд не сильно отличается от других. В нем тоже жили сварливые и злые старухи, которые развлекались на склоне лет тем, что отравляли ядом сплетен, ту часть дворовой жизни, которая была мирной. Мешала «добрым» людям спать «чертовская музыка». И когда бабушки собрались во дворе написать жалобу в администрацию, я вдруг понял, что в отличие от них совсем не слышу визг электрогитары, или скорее не обращаю на него внимание. Так же, как не слышу вездесущего звука работающей дрели или шипящей у кого-то воды в ванной. Как-то вечером, прислушавшись к ощущениям, я почувствовал, что звук гитары сильно выделяется из других. Но прошла неделя, другая и я уже, как ни старался, не мог понять, чем же для меня этот звук отличался от остальных. Я даже не смог выделить его из общего шума. Тут бы снова забросить свои странные рассуждения подальше, но случилось еще кое-что.
Когда я был в отпуске, друг позвонил мне и предложил съездить с ним в деревню, заколоть свинью. Я никогда раньше не делал этого и даже не видел. Недолго думая, я согласился и вечером того же дня мы приехали в деревню. В деревне было тихо. И сначала я чуть было не побежал обратно за автобусом, беззвучно пылившим вдали. Я напряженно вслушался и облегченно вздохнул. Нет, не тихо! Звуки есть повсюду: лают цепные собаки, где-то мычат коровы, скрипит телега, а лошадь, которая ее тащит, грузно топает в пыли. Мужик погоняет ее криком. А я раньше думал, что так деревни только в книгах и стихах описывают. Звуки были, не такие как в городе, но были. «А если выехать дальше, - подумал я – а лучше уйти пешком! Может тогда можно выйти к тишине?
Следующие два дня мне, городскому жителю в деревне было скучно, тянуло обратно в город, в мой шум. Мое чувство, наверное, было подобно чувствам человека всю жизнь прожившего возле водопада, когда вся вода разом пересохла. Мня не оставляло ощущение, что чего-то не хватает. Пытаясь избавиться от жажды своих городских звуков, я вечерами лежал с плеером. Музыка громко играла в наушниках. А когда я срывал наушники, то слышал как тикали часы, слышал, как ворочается в кровати мой друг, слышал стрекот кузнечиков на улице.
Утром третьего дня мы наточили топор, ножи и отправились колоть свинью. Свинарник был отгорожен от остального сарая толстыми досками и источал смрад. Несмотря на вонь, я перегнулся через ограждение, чтобы посмотреть на животных. Большие и маленькие, одинаково грязные свиньи толкались, валялись в лужах, хрюкали и визжали, почти не обращая внимания друг на друга. Им было мало места, тесно, но вполне удобно среди жидкой грязи и своих собратьев. Друг хохотнул и крикнул:
- Ну вот, Паша! Это свиной двор моего отца! Хорошо, что мы не свиньи, правда?
Я пропустил двусмысленное замечание мимо ушей, ведь мы, чаще всего слышим лишь то, что хотим. А вот «свиной двор» навел меня на мысль о дворе человеческом. Люди, как и они, ведомые инстинктами, занимаются своими делами, вспоминая о других лишь в редких случаях, когда эти «другие» мешают собственному насыщению. У них тоже свой шум. Он стоит над свинарником, такой же не воспринимаемый животными, но четко слышимый человеком. Может поэтому животные так пугаются грохота, издаваемого людьми или техникой, ведь это не их шум.
Мой друг тоже перегнулся через ограждение и показал пальцем на самую жирную свинью в углу. Она не шевелилась, будто что-то предчувствуя. Говорят, люди могут ощущать приближение смерти, так почему свиньи не могут? Когда мы стали держать ее, а отец моего друга замахнулся ножом, свинья издала последний надрывный визг и наступила тишина. Для нас на долю секунды, в тот момент, когда визг оборвался, а для животного – навсегда.
Я долго думал над этим. Даже когда вернулся в город, в родную шумиху и сумасшедшую скорость загнанных дней. Когда я вышел из отпуска, мне сдвинули график, и я вынужден был вставать еще раньше. Именно с этого времени я стал замечать минуты настоящей тишины. Эта тишина двора нарушалась лишь моими шоркающими шагами. Вот ведь парадокс! Можно услышать тишину! Лишь несколько минут, спрятанных в бесконечном беге времени, пока все спят. Каждое утро, по дороге к остановке, я знал, что кроме гулко отдающегося эха своих шагов ничего не услышу. Каково же было мое удивление, когда однажды в общее безмолвие, в котором я боялся даже громко выдохнуть, бесстыдно вклинился тихий, но настойчивый шелестящий звук. Я остановился и завертел головой. Забыв, что опаздываю на работу, я попытался найти источник звука. Но вокруг не было ничего, что могло нарушать тишину. К шелесту добавилось непонятное мычание. Только тогда я разглядел низкого широкоплечего человека с метлой в руках. Он выметал пыль со ступеней подъезда. Я испугался открывшейся простой истины. Я не увидел дворника! А ведь все это время и каждое утро он был тут! Лишь когда он запел песенку я смог сфокусировать на нем взгляд. Да ведь и вправду: во дворе никто никогда не вспоминает о дворнике, не обращает внимание на то, что только благодаря ему дворы наши еще не обратились в такие вот свинарники! Я подошел ближе и поздоровался. Человек с метлой поднял голову и улыбнулся.
- Здрасте! - он продолжил мести уже совсем чистые ступени.
- Вы давно уже работаете? Раньше меня встали? – я решил проявить участие.
Дворник снова улыбнулся:
- Рано. Встал. Мести. Надо! Чтобы чисто было. Людям хорошо!
Я всмотрелся в его лицо с безмятежной улыбкой, всмотрелся в раскосые глаза, почему-то сильно отличавшиеся от глаз других, и понял – искра безумия в них была настоящей. Он родился не таким как все или, как говорят ненормальным. Он уже не был юношей, но лицо, похожее на маску из воска не имело морщин. Толстые губы и полураскрытый рот то и дело слагавшиеся в наивную улыбку придавали ему такое выражение, которое могло вызывать лишь сожаление и сострадание к несостоявшейся жизни. Дурачок посмотрел на меня и сказал:
- Рано. Тихо. Нет никого. Я мету.
Я кивнул и побрел своей дорогой. В моем сознании как червь ворочалась идея, которую я не раз обдумывал ранее. Я вспомнил Михаила Ивановича. Да, есть люди, которые в силу обстоятельств тяжело переносят шум жизни, он их убивает. Я стал обращать внимание, что больной дворник работает не только утром, но и днем и поздним вечером, когда шум достигает своего предела. Я же считал что лишенный рассудка организм, обреченный на бессмысленное существование не способен выжить в этом гремящем, свистящем и вечно несущимся куда-то мире. Я считал, что он должен был бы прятаться от грохота, как животное, но глядя в окно, видел его во дворе в любое время суток. Это не вязалось с моей странной теорией существования, которую я теперь часто обдумывал. Я пытался придумать хоть что-нибудь объясняющее этот факт. Может все наоборот и объяснялось безумием? Нет. Я был уверен, что сумасшедший человек еще острее воспринимает окружающие его звуки. Во мне проснулся дух моей профессии. Как ученому, мне хотелось провести исследование, докопаться до истины. В тот же вечер в тонкой двенадцатилистовой тетради я изложил основные положения «Теории жизненного звука и шумовой выживаемости». Да, так я назвал свое творение, которое любому сотруднику нашего биологического отдела показалось бы записками сумасшедшего. И, несмотря на то, что теория писалась, не подкрепляясь опытами, я все больше убеждался в ее верности, просто глядя по утрам и вечерам из окна. В поисках некоторых фактов я посетил библиотеку. В наш век информационных технологий это место все чаще пустует. Я увидел библиотекаря – молодую рыжеволосую девушку, старательно подводящую тушью ресницы. Поспешив к ней, я громко спросил:
- Простите у вас есть…
- Тихо! – глухо воскликнула она – Вы что, не видите? Написано же: тишина должна быть в библиотеке. Вы не один!
Мысленно я добавил к своей теории еще один пункт. В человеческом социуме существуют такие пространства и ситуации, в которых человек обращает внимания на отдельный звук. Я сказал слово чуть громче, чем того требовали обстоятельства, и привлек к себе внимание. Издай я любой другой звук – эффект был бы тем же. Людям, сидящим в библиотеке, кажется что они находятся в полной тишине, говоря языком научным - в абсолютной. Но я еще в начале работы пришел к выводу, что абсолютной тишины не существует, кроме одного исключения о котором я думать боялся. Вот и сейчас, в библиотеке, как в деревне, не было по-настоящему тихо. Шелестели страницы, скрипели стулья, через открытое окно долетали звуки с улиц. Там где есть человек, там есть его шум. Там где нет шума, нет человека, нет самой жизни, ведь даже травы шумят! И тут я вновь услышал знакомое мычание. На этот раз восторженное, оно вынырнуло откуда-то из звукового водоворота и хлестнуло по сознанию. В углу зала сидел наш дворник. Он листал большие книжки с картинками и громко мычал, выражая свое восхищение.
Вот так люди не слышат то, что не хотят. Голос дворника должен был разрушать искусственную тишину, но замечаний ему не делали. Да, все видели, что он больной, но разве это остановило бы людей раздраженных нарушением правил? Его просто не слышали. Вполне возможно, что разум каждого из находившихся там людей просто вычеркнул психа из сознания или пропустил мимо памяти, подобно тому, как компьютер пропускает не копируемый файл.
Проторчав неделю за книгами, я составил график, комичный для моих коллег, но удовлетворяющий моей теории. Глядя на извивающуюся в системе координат кривую, я подумал, что будь я чуть моложе, я бы пытался доказать окружающим правоту своих мыслей. Но науки в моей работе было, пожалуй, меньше всего. Я рассматривал шум не как физическое волновое явление, а как эмоционально воспринимаемое состояние существования. На этом и основывались тезисы. Из графика я выел зависимость – естественно, что больные люди живут меньше здоровых, но глухие были исключением. Эти оказались в числе долгожителей. Все это говорило о чем-то важном, но пока еще не доступном моему пониманию. Исследование уводило меня все дальше в дебри психологии и философии. Доказательства и их обоснования стали такими зыбкими, что я боялся сделать следующий шаг, опасаясь, что любое нововведение сделает мою теорию шаткой, как карточный домик. Мне казалось, что за строчками этой работы прячется простая, но глобальная мысль, уходящая корнями к вопросу о смысле жизни. И все больше я убеждался, что самой жизни может не хватить для того чтобы понять истину. Я перестал делать записи и задумался, что предпринять дальше. Передо мной открывалось множество путей, но каждый из них мог привести к провалу. Днем я отыскал во дворе дворника и спросил:
- Как ты терпишь такой шум? – и развел руками, пытаясь объять все окружающие звуки.
Я долго и внимательно смотрел на него, и башня моего открытия стала опасно крениться. На висках у него была заметна седина. Болезнь головы покалечила его разум, но не тронула лицо. Он был стар! Но ведь это организм не способный выживать в шуме, не способный с ним бороться! Как?!
Старый дворник с молодым лицом безмятежно улыбался, но даже в безумных глазах я видел непонимание.
- Вокруг громко плохо? – я постарался спросить так, чтобы он понял.
Больной покачал головой и принялся дальше шоркать метлой потрескавшийся асфальт. В порыве чувств я схватил его за плечо. Тогда дворник отложил метлу и к моему удивлению и радости извлек из одного уха кусок ваты. Тут же у него на лбу залегли глубокие морщины. Я представил, как весь поток звуков врывается в сознание и содрогнулся. Дворник болезненно замычал и с остервенением затолкал вату обратно в ухо, схватил метлу и побежал к другому подъезду.
Та часть меня, что была ученым-исследователем ликовала! Я получил объяснение исключению из моего графика. Но та часть, что была во мне человеком с чувством глубокого сострадания печально опустилась на дно, уступив жестокому разуму.
Прошло несколько дней. Теория была дописана, оставался главный вывод. Как не пытался я найти среди строчек самое важное, у меня не получалось. С каждым днем я все больше понимал что ошибаюсь, главной идеи нет, и все это лишь глупая выдумка. Половину ночи я не мог заснуть, а потом мне приснился сон. Я хорошо его помню. Я сидел в одиночной камере в АБСОЛЮТНОЙ тишине! Я сидел в ней вечность и должен был сидеть еще столько же. Вокруг меня была тьма, я ничего не видел и ничего не чувствовал. Я лишь знал, что заперт в клетке из тишины. Потом раздались крики, и появилась дверь. За мной пришли. Два человека вошли в темноту, подняли меня и потащили. Свет ударил по глазам, и я увидел площадь, на которой стояла висельница. Это было место казни. А вокруг стояли люди без лиц, и все они кричали что-то большими ртами, занимавшими пол лица. Стражи, ведущие меня, были безроты. Они подвели меня к висельнице. Простое, страшное сооружение. Грязная истрепанная петля свисала с деревянного ствола. Откуда-то принесли старый расшатанный стул. Я встал на него, одел на шею петлю, зная что никуда не смогу убежать и стал искать глазами безликого палача. Толпа взорвалась воплями. Я попытался заткнуть уши, но от криков не было спасения, они разрывали. И тогда я понял, почему нет палача. Закричав, громче всех, я сам шагнул со стула. Крики затихли, наступила абсолютная тишина.
Я проснулся. Часы отстукивали пять утра. Я понял, для того чтобы завершить работу, в поисках ответа нужно посетить одно место. Кладбище. Почему? Может потому что я умер во сне. Я не знал, но я должен был послушать звуки там.
Кладбище было недалеко за городом, возле березовой рощицы. Все же среди могил совсем не страшно. Среди них грустно и тихо. По-настоящему тихо. Может, столь жестка иная вера, что европейские кладбища кажутся страшными и зловещими, обязательно хранят в затхлых склепах тайну нечистых сил. На нашей земле, здесь лишь покой и немного запустения - то выцветший, давно некрашеный заборчик, то покосившийся крестик. Не серый невзрачный валун с высеченными на нем гарпиями, а деревянный, еще хранящий память о тепле растительных соков, еще пытающийся шептать вместе с деревьями.
Я шел по дорожке и встречал людей. Они приходили сюда к своим друзьям и родственникам. Там где венки гвоздик уже иссохли на памятниках, росла свежая зеленая трава. Видно если живые забывали о мертвых, то природа укрывала их, делала ярче, обрамляла побледневшие фотографии. А к зиме трава опадала, и покров этот согревал могилы в холод и от снега. Сколь же, должно быть исковеркано сознание, как вывернута душа, чтобы осквернять такие места? Чья рука поднимется совершить такой тяжкий грех? Нет, именно здесь можно было слышать тишину, оставить пошлые помыслы там, за входом. Здесь будто тянуло остаться навсегда, убаюкивало, но я понимал что нельзя, нельзя пока я еще жив! Мне казалось, останься я здесь, то из чувства глубокого сострадания стал бы ухаживать за всеми заброшенными могилками и сам бы постепенно бледнел как эти фотографии с печальными глазами. Я остановился посреди дороги, увидев того самого мальчика, чей отец умер прошлым летом. Он сидел молча, рядом с могилой. Молча и задумчиво. И тогда вся моя теория рухнула, осыпалась, едва не завалив меня осколками безумия. Они говорили. Говорили, не нарушая тишины. Из останков моей теории вдруг поднялась та мысль, что я так долго искал. Одно предложение. Крик души! Вот что такое земная жизнь! А сама земная жизнь это всего лишь промежуток от одной тишины тела до другой. Или просто вынырнувший вопль, которому суждено вновь кануть в тишину. Что там, за этой тишиной? Может там будут другие звуки, не крики, а целые песни? Но это будут песни души... И наверное здесь, до границ тишины тела, стоит протянуть ноту жизни так, чтобы душе хотелось петь потом. И тогда абсолютная тишина никогда не наступит. Никогда.
Я вышел за ограду и там, невдалеке поджег тетрадь, бросил ее к ногам, и когда она догорела, затоптал огонь, лизавший теперь и траву. Ядовитая теория обратилась в пепел. Я освободил сознание от того, чего не мог понять, и жизнь открылась передо мной будто заново. Я посмотрел на деревья, склоняющие ветви над забором кладбища, чуть поклонился им, и отправился домой.
Утром, следующего дня я умылся, и посмотрел в окно. В пять утра за окном была тишина.




Декабрь 2006 - август 2010
Кемерово.