Мой позывной «Вестница». 25. Сестра милосердия 1.
ГКумохин | | Категория: Проза
Своё Спасибо, еще не выражали.
Мой позывной «Вестница».
25. Сестра милосердия 1.
25. Сестра милосердия 1.
Незаметно шло время.
Мои путешествия в прошлое и будущее, вызывавшие поначалу небывалый ажиотаж в узких кругах посвященных, отошли в прошлое.
И моя работа к средине 21 века превратилась в обычную, почти рутинную.
Основные программы по возрождению России хорошо ли, плохо ли были выполнены.
А других пока не намечалось.
И тот факт, что в силу еще не выясненных поныне обстоятельств, путешествие могла совершать только я, лишал научные направления, основанные на этом феномене, прочной базы.
Правда, мои руководители научились доставлять меня в любое место на карте и практически в любой временной отрезок, и точно также возвращать меня обратно.
Но это уже не имело решающего значения.
Что касается простых человеческих эмоций, то мне было даже немного скучновато жить в том красивом и высокодуховном мире, начисто лишенном привычных для начала века бурь и коллизий.
И я, в который уже раз, запросилась в новую «командировку», нет, не на Бали, или Багамы, а на Крымскую войну, точнее, в осажденный Севастополь 1854 года.
Еще в юности, роясь однажды в библиотеке, я совершенно случайно наткнулась на старинную книгу с твердыми знаками и «ятями». Это были воспоминания пожилой женщины благородного происхождения, дворянки, работавшей медсестрой в осажденном Севастополе.
Открывая книгу, я каждый раз останавливала взгляд на женском портрете, помещенном на фронтисписе и даже мысленно разговаривала с ней:
- Я тоже так смогу, ты не думай, что я еще маленькая.
Книга была, как мне тогда казалось, почти совершенно лишена эмоций и проявлений какого-то ни было героизма. Она просто рассказывала о тяжелой доле медсестер, добровольно взявших на себя обязанности по уходу за ранеными солдатами и офицерами русской армии.
Но она захватила меня больше, чем романы Жюля Верна и Майн Рида, которыми увлекались мои сверстники.
Нечего и говорить, что, когда в 1941 году началась отечественная война, я сразу после окончания школы решила стать медсестрой.
Правда, на фронт меня не пускали ни под каким видом, и только после окончания войны я узнала, кто выдал мне эту не желанную «бронь».
Два года я добросовестно проработала в госпиталях в Москве и в эвакуации за Уралом. Стала настоящим профессионалом и в полной мере оценила этот тяжелый, как в физическом, так и в моральном отношении труд.
Но потом любовь к технике взяла верх, и я поступила в Бауманское училище.
И вот теперь, в совершенно другой стране и при абсолютно других обстоятельствах я решила возвратиться к мечте моей юности.
Так в середине сентября 1854 года в Севастополе появилась неприметная женщина средних лет, неприхотливо одетая и имевшая при себе минимум вещей.
Это была я.
Я потолкалась по городу, привыкая к незнакомой обстановке, подыскала себе жилье и принялась здесь жить, мучаясь от вынужденного безделья.
Я торопилась насладиться зрелищем Севастополя, такого, каким он был еще со времен Екатерины Великой, и каким уже совсем скоро его не увидит больше никто.
Город жил своей жизнью, не подозревая, что уже через месяц он будет методически разрушаться вражескими мортирами так же, как и защитные сооружения вокруг города, и менее чем через год практически полностью превратится в развалины.
А люди? Люди еще ни о чем не знали, они работали, служили, по выходным и праздникам веселились, любили, ненавидели и сплетничали.
По вечерам играл духовой оркестр, и я вместе с горожанами выходила на набережную любоваться на закат солнца, купающегося в теплых водах Черного моря.
Ни у кого не было даже тени мысли, что совсем скоро многие из них погибнут или будут ранены и превратятся в беспомощных калек.
19 сентября русскими была проиграна битва на реке Альме, и осада Севастополя стала неизбежной.
Эта предопределенность не вызвала в защитниках Севастополя паники или упадка чувств, напротив, я сама видела, каким энтузиазмом горели глаза всех, от мала до велика, когда заходила речь о грозящей опасности.
Никто не допускал и мысли, о том, что Севастополь может быть сломлен и побежден.
Однако, город был обречен с самого начала, и только благодаря героическим усилиям его защитников, их беспримерному мужеству и боевому мастерству наших адмиралов, офицеров, солдат и инженеров Севастополь сумел продержаться так долго.
Истинная причина поражения была в устаревшем вооружении, архаичной системе комплектования армии, безмерно плохом снабжением войск и, в целом, отсталости общественного устройства царской России.
Я помнила это еще из школьных уроков истории, но одно дело читать в книге, а другое дело видеть все своими глазами и переживать наяву.
Турция не могла простить России поражение при Синопе, Франция спала и видела реванш за 1812 год, Англия ревновала Россию к Балканам, а все вместе, объединившись в Коалицию, они решили дать бой под Севастополем.
Стремительно, как на дрожжах, росли хитросплетения защитных сооружений, в постройке которых принимало участие также и множество горожан.
Вражеское нападение не заставило себя долго ждать, и уже 17 октября город подвергся бомбардировке сотен тяжелых орудий.
Затем начался штурм вражеских войск на суше и на море, но этот порыв не принес желаемых успехов и был успешно отбит русскими.
Я впервые оказалась в театре боевых действий.
Обстрел велся из дальнобойных пушек, стреляющих разрывными и зажигательными гранатами. И пусть это были орудия средины 19 века, но они были достаточно мощными, чтобы разрушать здания и баррикады.
В город непрерывным потоком поступали раненые. Это были и военные, и гражданские: женщины, старики, дети.
Их количество стремительно росло, и их размещали не только в больницах, но и во всех больших общественных зданиях.
Для лечения не хватало всего: лекарств, перевязочных материалов, но больше всего врачей и младшего медицинского персонала.
Я несколько раз приходила в Дом общего собрания флагманов и капитанов, или, коротко, Собрание.
Вход был свободный и я без помех проходила в большой зал, где на койках, а частично и на полу лежали до полусотни раненых, ожидающих операции или выздоравливающих.
Я заглядывала и в операционную, где доктора оперировали тяжелых раненых и делали очень много ампутаций там, где, на мой взгляд, можно было обойтись более щадящими методами.
На третий или на четвертый день моего прихода в Собрание один из докторов, делающих операцию оказался без фельдшера.
И без того хмурое его лицо казалось просто свирепым. Он несколько раз беспомощно озирался, как бы разыскивая себе помощника, но никто не подходил.
Наконец, в самый сложный момент, когда он опять обернулся с выражением отчаяния, я подошла и предложила: - Вам помочь?
- А вы умеете? – спросил он.
Я молча кивнула и стала с ним рядом.
После операции, пока я делала перевязку, он получил возможность закурить.
Затем подошел ко мне и предложил:
- А вы не желаете стать медицинской сестрой?
Так я стала сестрой милосердия.
Еще пару дней я послушно следовала за действиями моего доктора, а на третий принесла приготовленные накануне пропитанные гипсом бинты и корытце с теплой водой.
Случай представился почти сразу. На хирургическом столе оказался раненый в руку подпоручик, совсем молоденький, почти мальчик. Он плакал, умоляя доктора сохранить ему руку.
Наш доктор, такой, казалось бы, уже зачерствевший душой «эскулап», и тот оправдывался слегка дрожащим голосом:
- Ну пойми ты, чудак человек. Ну, сохраню я тебе руку. А через несколько дней случится у тебя гангрена и тогда ничто тебя уже не спасет – прямая дорога на тот свет.
- Лучше уж смерть, чем на всю жизнь оставаться калекой, – рыдая повторял юноша.
- Ну, молодой человек, это вы напрасно, – вступила в разговор я. - Доктор, позвольте я сделаю ему гипсовую повязку. Она через полчаса застынет и позволит пару недель сохранить кости руки неподвижными. За это время кости успеют срастись.
Доктор некоторое время колебался, но за несколько дней работы со мной он убедился в моем несомненном профессионализме, и это решило все дело.
- Под вашу ответственность, извольте, - решил он.
Посмотреть, как я накладываю иммобилизующую гипсовую повязку, собрались не только ходячие раненые, но и санитарки и даже врачи.
Уже через несколько дней, даже не снимая гипса, стало ясно, что рука заживает.
Доктор разрешил мне сделать еще несколько таких повязок, но другие врачи, по-прежнему, относились к новшеству с опасением.
Все изменилось внезапно.
Я делала очередную повязку, когда услышала за своей спиной строгий начальственный голос:
- А кто вас надоумил делать такие повязки? Чья это школа?
Я обернулась и тотчас же узнала. Это был Пирогов, великий хирург.
Это его портрет висел на почетном месте у нас в школе медсестер в 1941 году.
- Конечно же Ваша, Николай Иванович, – ответила я, - чья же еще?
Мои путешествия в прошлое и будущее, вызывавшие поначалу небывалый ажиотаж в узких кругах посвященных, отошли в прошлое.
И моя работа к средине 21 века превратилась в обычную, почти рутинную.
Основные программы по возрождению России хорошо ли, плохо ли были выполнены.
А других пока не намечалось.
И тот факт, что в силу еще не выясненных поныне обстоятельств, путешествие могла совершать только я, лишал научные направления, основанные на этом феномене, прочной базы.
Правда, мои руководители научились доставлять меня в любое место на карте и практически в любой временной отрезок, и точно также возвращать меня обратно.
Но это уже не имело решающего значения.
Что касается простых человеческих эмоций, то мне было даже немного скучновато жить в том красивом и высокодуховном мире, начисто лишенном привычных для начала века бурь и коллизий.
И я, в который уже раз, запросилась в новую «командировку», нет, не на Бали, или Багамы, а на Крымскую войну, точнее, в осажденный Севастополь 1854 года.
Еще в юности, роясь однажды в библиотеке, я совершенно случайно наткнулась на старинную книгу с твердыми знаками и «ятями». Это были воспоминания пожилой женщины благородного происхождения, дворянки, работавшей медсестрой в осажденном Севастополе.
Открывая книгу, я каждый раз останавливала взгляд на женском портрете, помещенном на фронтисписе и даже мысленно разговаривала с ней:
- Я тоже так смогу, ты не думай, что я еще маленькая.
Книга была, как мне тогда казалось, почти совершенно лишена эмоций и проявлений какого-то ни было героизма. Она просто рассказывала о тяжелой доле медсестер, добровольно взявших на себя обязанности по уходу за ранеными солдатами и офицерами русской армии.
Но она захватила меня больше, чем романы Жюля Верна и Майн Рида, которыми увлекались мои сверстники.
Нечего и говорить, что, когда в 1941 году началась отечественная война, я сразу после окончания школы решила стать медсестрой.
Правда, на фронт меня не пускали ни под каким видом, и только после окончания войны я узнала, кто выдал мне эту не желанную «бронь».
Два года я добросовестно проработала в госпиталях в Москве и в эвакуации за Уралом. Стала настоящим профессионалом и в полной мере оценила этот тяжелый, как в физическом, так и в моральном отношении труд.
Но потом любовь к технике взяла верх, и я поступила в Бауманское училище.
И вот теперь, в совершенно другой стране и при абсолютно других обстоятельствах я решила возвратиться к мечте моей юности.
Так в середине сентября 1854 года в Севастополе появилась неприметная женщина средних лет, неприхотливо одетая и имевшая при себе минимум вещей.
Это была я.
Я потолкалась по городу, привыкая к незнакомой обстановке, подыскала себе жилье и принялась здесь жить, мучаясь от вынужденного безделья.
Я торопилась насладиться зрелищем Севастополя, такого, каким он был еще со времен Екатерины Великой, и каким уже совсем скоро его не увидит больше никто.
Город жил своей жизнью, не подозревая, что уже через месяц он будет методически разрушаться вражескими мортирами так же, как и защитные сооружения вокруг города, и менее чем через год практически полностью превратится в развалины.
А люди? Люди еще ни о чем не знали, они работали, служили, по выходным и праздникам веселились, любили, ненавидели и сплетничали.
По вечерам играл духовой оркестр, и я вместе с горожанами выходила на набережную любоваться на закат солнца, купающегося в теплых водах Черного моря.
Ни у кого не было даже тени мысли, что совсем скоро многие из них погибнут или будут ранены и превратятся в беспомощных калек.
19 сентября русскими была проиграна битва на реке Альме, и осада Севастополя стала неизбежной.
Эта предопределенность не вызвала в защитниках Севастополя паники или упадка чувств, напротив, я сама видела, каким энтузиазмом горели глаза всех, от мала до велика, когда заходила речь о грозящей опасности.
Никто не допускал и мысли, о том, что Севастополь может быть сломлен и побежден.
Однако, город был обречен с самого начала, и только благодаря героическим усилиям его защитников, их беспримерному мужеству и боевому мастерству наших адмиралов, офицеров, солдат и инженеров Севастополь сумел продержаться так долго.
Истинная причина поражения была в устаревшем вооружении, архаичной системе комплектования армии, безмерно плохом снабжением войск и, в целом, отсталости общественного устройства царской России.
Я помнила это еще из школьных уроков истории, но одно дело читать в книге, а другое дело видеть все своими глазами и переживать наяву.
Турция не могла простить России поражение при Синопе, Франция спала и видела реванш за 1812 год, Англия ревновала Россию к Балканам, а все вместе, объединившись в Коалицию, они решили дать бой под Севастополем.
Стремительно, как на дрожжах, росли хитросплетения защитных сооружений, в постройке которых принимало участие также и множество горожан.
Вражеское нападение не заставило себя долго ждать, и уже 17 октября город подвергся бомбардировке сотен тяжелых орудий.
Затем начался штурм вражеских войск на суше и на море, но этот порыв не принес желаемых успехов и был успешно отбит русскими.
Я впервые оказалась в театре боевых действий.
Обстрел велся из дальнобойных пушек, стреляющих разрывными и зажигательными гранатами. И пусть это были орудия средины 19 века, но они были достаточно мощными, чтобы разрушать здания и баррикады.
В город непрерывным потоком поступали раненые. Это были и военные, и гражданские: женщины, старики, дети.
Их количество стремительно росло, и их размещали не только в больницах, но и во всех больших общественных зданиях.
Для лечения не хватало всего: лекарств, перевязочных материалов, но больше всего врачей и младшего медицинского персонала.
Я несколько раз приходила в Дом общего собрания флагманов и капитанов, или, коротко, Собрание.
Вход был свободный и я без помех проходила в большой зал, где на койках, а частично и на полу лежали до полусотни раненых, ожидающих операции или выздоравливающих.
Я заглядывала и в операционную, где доктора оперировали тяжелых раненых и делали очень много ампутаций там, где, на мой взгляд, можно было обойтись более щадящими методами.
На третий или на четвертый день моего прихода в Собрание один из докторов, делающих операцию оказался без фельдшера.
И без того хмурое его лицо казалось просто свирепым. Он несколько раз беспомощно озирался, как бы разыскивая себе помощника, но никто не подходил.
Наконец, в самый сложный момент, когда он опять обернулся с выражением отчаяния, я подошла и предложила: - Вам помочь?
- А вы умеете? – спросил он.
Я молча кивнула и стала с ним рядом.
После операции, пока я делала перевязку, он получил возможность закурить.
Затем подошел ко мне и предложил:
- А вы не желаете стать медицинской сестрой?
Так я стала сестрой милосердия.
Еще пару дней я послушно следовала за действиями моего доктора, а на третий принесла приготовленные накануне пропитанные гипсом бинты и корытце с теплой водой.
Случай представился почти сразу. На хирургическом столе оказался раненый в руку подпоручик, совсем молоденький, почти мальчик. Он плакал, умоляя доктора сохранить ему руку.
Наш доктор, такой, казалось бы, уже зачерствевший душой «эскулап», и тот оправдывался слегка дрожащим голосом:
- Ну пойми ты, чудак человек. Ну, сохраню я тебе руку. А через несколько дней случится у тебя гангрена и тогда ничто тебя уже не спасет – прямая дорога на тот свет.
- Лучше уж смерть, чем на всю жизнь оставаться калекой, – рыдая повторял юноша.
- Ну, молодой человек, это вы напрасно, – вступила в разговор я. - Доктор, позвольте я сделаю ему гипсовую повязку. Она через полчаса застынет и позволит пару недель сохранить кости руки неподвижными. За это время кости успеют срастись.
Доктор некоторое время колебался, но за несколько дней работы со мной он убедился в моем несомненном профессионализме, и это решило все дело.
- Под вашу ответственность, извольте, - решил он.
Посмотреть, как я накладываю иммобилизующую гипсовую повязку, собрались не только ходячие раненые, но и санитарки и даже врачи.
Уже через несколько дней, даже не снимая гипса, стало ясно, что рука заживает.
Доктор разрешил мне сделать еще несколько таких повязок, но другие врачи, по-прежнему, относились к новшеству с опасением.
Все изменилось внезапно.
Я делала очередную повязку, когда услышала за своей спиной строгий начальственный голос:
- А кто вас надоумил делать такие повязки? Чья это школа?
Я обернулась и тотчас же узнала. Это был Пирогов, великий хирург.
Это его портрет висел на почетном месте у нас в школе медсестер в 1941 году.
- Конечно же Ваша, Николай Иванович, – ответила я, - чья же еще?
Своё Спасибо, еще не выражали.
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии в данной новости.