Взгляд из XXI века

— Так схоронили Катю твою. Давно.

Схоронили.
Катю твою.
Схо-ро-ни-ли.
Твою.
Катю.
Давно…



Он прячет покрасневшие руки в дырявые карманы худенького серенького пальто, сшитого на манер европейской ласковой осени (в дождливом промерзшем Калинове выглядит смешно, даже жалко), передергивает плечами от холода — ноябрьская промозглость ныряет ему под самую кожу и лижет рёбра, рассеивая по телу озноб.

Борису отчего-то сделалось беспомощно и тоскливо (от чего-то, что было, он уже и сам не помнит, когда; по закономерностям борисовой жизни это что-то должно было давно разложиться в его ныне воспалившейся памяти на нейтральные бессвязные кадры, но чёрт его знает, что за сбой случился в системе); в рытвинах калиновских луж Борис собирает всю провинциальную грязь на носки и подошвы фирменной, картонной, ему кажется, обуви, шатаясь на непослушных ногах, как будто бы оглушённый.

Он чувствует, гаденький городишко хихикает ему прямо в лопатки, подгоняя порывами наждачного ветра: катись, мол, туда, откуда приехал, чего ты хотел? тебя здесь не жаловали и не ждали.

Что-то больно толкается ему в промёрзшую грудь, потому что ну ждали, ждали его, ждали, ждали! И ждали так сильно, что стало проще и не ждать боле вовсе…

Да если бы знал он, что, оставив журчащую хрупкую волжскую девочку в тесной петле нежеланного брака, он превратит её в ватную холодную куклу, забытую в узенькой погребальной шкатулке в нескольких километрах от города, он не уехал бы.

Не уехал…

Наверное.

Борису делается до нетерпимости плохо (хочется рухнуть в белизну гостиничной холодной постели и дышать перестать под тяжестью одеяла), а он всё скитается бездомной дворнягой — не знает, куда идти.

А в Калинове уже без двух минут полночь.

Борис заблудился.



Беспризорничал долго. Вернулся в гостиницу только в третьем часу. Наутро вдобавок к воспалённой, нарывающей памяти у него воспламеняется тело. Лихорадка мучила его целую ночь; целую ночь под аккомпанемент электрических вспышек, что терзали тяжёлое небо, кроя его на неровные острые половины, в его подсознании на повторе, заедая и обрываясь, крутилась мутная, зернистая плёнка.

В его голове вспыхивали смазанные силуэты безлицых кукол, лужи, тощие бездомные псы и бесконечная стена серых бетонных домов, давящая ему на самую грудь; сон был настолько липкий и вязкий, что он не мог даже вырваться из этого склизкого мира, что рождает в нём первобытный, необъяснимый, поглощающий страх.

Борис понимает теперь, что это всё злые проказы бездушного города (ни души — кругом одни только тела), что его теперь (вправду) никто здесь не ждёт.
Его захлёстывает тошнотворное, тяжёлое, мучительное гадкое чувство, вылезающее из-под рёбер скользкой змеёй; змея ползёт вдоль пищевода, сворачивается в плотный комок, затвердевший в его простуженном горле, и Борису хочется мгновенно исчезнуть из этого мира.

Ему вдруг вспоминается Катя.

Плохо Борису.

Очень.


Он помнит, как тесно и душно было в стенах бьющегося в алкогольных агониях бара, где жизнь пульсировала в такт неразборчивой, глушащей музыки.

Тесно и душно.

Душно и тесно.

Он помнит изобилие запахов женских духов, отдававших чрезмерной сладостью и нескрываемой дешевизной; запахи смешивались, отзывались тихой мигренью и резью в глазах. Музыка продолжала глушить. Борису казалось, его били тяжёлой битой в затылок. Хотелось выйти на воздух, но как бы не так — он увяз в безликой, липкой, разгорячённой толпе; люди дёргались как будто в конвульсиях, поглощённые безумными, резкими ритмами.

Душно. Тесно.

Он помнит, каким обжигающим был первый глоток ночного остывшего воздуха. За спиной хлопнула тяжёлая дверь. Пар изо рта.
Его одолела ватная слабость; хотелось упасть лицом в сырость Калиновских улиц и валяться ненужной тряпкой в ногах случайных прохожих.

Просто лежать. Без усилий.

В темноте зазвенел женский голос. Знакомый. Смеётся.
Он не сразу узнал её — Варечку, хитрую, изворотливую, искрящуюся некогда девочку, идущую под руку с крепким, кажется, знакомым ему человеком.
Он помнит, как удивлённо подпрыгнули вверх тонкие дуги её бровей, когда они встретились наконец-то глазами; помнит посыпавшуюся на него череду банальных глупых вопросов (как? где? с кем?) и как не хотелось восстанавливать и снова склеивать в памяти последние пять лет своей выцветшей жизни.

Он рассказал. Рассказал про крепкие морозы и мрачность промышленных сибирских городов, рассказал про ненамеренный акт заключения случайного брака с некой Снегирёвой, предпринимательницей (она старше его на n-ое количество лет, зато вытащила из нищеты буквально за шкирку, отогрела, пристроила в тёплое рабочее кресло), про сахарную европейскую сказку (всё с той же Снегирёвой), про Средиземное море.

Про скорый развод. Переделы имущества. Тоску по «любимому дядюшке».
(по имуществу «любимого дядюшки»)

Он помнит, Варечка вещала что-то про свадьбу с Кудряшом Ваней (с тем, с кем была под руку; Борис его вспомнил, тот был когда-то в подчинении у дяди), мать, Тихона и бульварные сплетни, а у него в ушах сплошной шелестел белый шум с редкими вкраплениями знакомых имён или слов. На языке чесалось давно, казалось бы, забытое имя.

Хотелось спросить о ней. Очень.

Он и спросил.

Вдруг стало тесно и душно.

И больно.




Безразличное иваново «схоронили» вздрогнуло в груди крупной судорогой (как будто в нём вспыхнула молния), в неуместной нервной улыбке дёрнулись пересохшие губы. Слова загустели во рту. Мысли стали вязкими и не усваиваемыми.
«Жаль», — всего-то выдавил он из себя. Буркнул на прощание что-то, мол, приятно было встретиться с вами, берегите себя и всё в этом роде. Ушёл.



Через несколько дней ему становится лучше. Борис выздоравливает. Почти не вспоминает о том, о чём вспоминать не хочется вовсе. Решает нанести визит дяде.

Как выяснилось, дяди не стало буквально на днях…



Потратить оставшиеся деньги на скудный завтрак в привокзальной закусочной и билет на ближайший поезд юго-западного направления — всё, на что у него остаются силы.

Борис стоит на перроне. Холодно. В Калинове снег.

«Надо бы перчатки купить, — думается ему. — Хотя, на кой чёрт на юге перчатки…»

Прибывает поезд. Борису кажется снова, что гадкий город нашептывает ему что-то в спину. Как будто бы прогоняет. В последний раз вспоминается Катя.

«Ничего, — бормочет он в слух, — ничего, мы ещё поживём.»

Борисова воспаленная память о Кате остается остывшей в погребенном под снегом Калинове. Ничего в груди по ней больше не болит и не вздрагивает. Было — и было. Прошло.

Поезд размывается невзрачной точкой за линией горизонта.

Мы ещё поживём…