ЭЗОТЕРИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ. Повесть (Продолжение)

12.

И все же – облегчение, пусть и без радости, с вяжущей рот горечью...

- Исповедовался, – разочарование тая, паломнику-соседу по комнате признался.
- Понятно. Я тоже, – он.
- Впервые…
- И как?
- До сих пор … не по себе.
- Нормально. Причастишься и пройдет, – он, успокаивающе. – Главное, благословение ко причастию получил. Вот завтра приобщишься к сонму Господню, и утешишься.

«Благословение ко причастию»?! – недоуменный взгляд на сотоварища, что сие означает? Но тот уже склонился над «Молитвословом», бормоча и крестясь на стоящую перед ним иконку… Вечером предводитель строго: завтрашняя литургия – на Заяцком острове – особая, в храме, Петром Великим осененном, открываемом дважды в год: для летней и зимней службы. Божьим соизволением в одной из них вы участвуете. Готовиться усердно. Вычитать каноны. Пищи не принимать. Отправляемся чуть свет: плыть более часа. И каноны, каноны, каноны…

Каноны? Что за зверь? «Отче наш»? «Символ веры»? Расспрашивать-уточнять после выбившей из колеи исповеди, не мог. Наверное, – они. Их, знаемые наизусть, перечесть? Для чего? Формы ради? Подобное не признавал никогда. Да и исповедальное самоистязание лишило воли. Камнем пал на раскладушку, тая в сердце искру надежды: завтра-завтра-завтра причащение, особо-знаковое, с п е ц и а л ь н о е. Спасательный жилет для тонущего?

…А через час поднялся, разбуженный чувством тревоги. Откуда? От толчково-подзатылочной исповеди? Неожиданной здесь, в монастыре святомучеников? В цитадели веры! А, может, здесь так принято – окатить холодным презрением новоисповедника? Чтобы знал свое место раба-просителя? Явившегося за спасительной соломинкой. Ах, ты гибнешь? Уничтожаем недругами? У тебя нет сил жить? А где ты был прежде? Почему не вспомнил о Боге раньше? Отчего не посещал церковь? Не молился? Все вы являетесь в храм, когда невмоготу. Когда припекло. Приходите в з я т ь: дай мне Боже того, этого, третьего, десятого. Дай мне здоровья, богатства, счастья. Верни соблазненную любимую. Богу же нужен ты, а не твои беды. Получив требуемое, ведь снова забудешь о Нем, пока не прижмет опять… И это вера? Это – халявщина! Рвачество. Расчет за т а к, задарма получить в с е через прощение твоей темной, нечистой, неверной, недоброй, растленной жизни.

Да, да, именно этим веяло от холодо-исповедания священника. Но ведь о н п р а в! Не предгибельность ли привела тебя сюда? Не муки ли непереносимые? Не страдания ли бессонные? Рожденные самомнением, собственной слепотой, невежеством, глупостью. Да, пришел преодолеть их. Пришел р а с к а я т с я. В грехах. И за это вот надо одергивать? За позднее, но все же вызревшее решение?

Стоп, в чем дело? Я же исповедан. Выслушан. Снял часть непосильного груза. Да, вместе с кожей, содранной жестким, колючим пренебрежением священника. А не ходи голым! Одевайся… Вот именно. Да. Смешно-о-о-о-о-о-о…

Задремавшего под утро, поднял строгий укор предводителя: долго спите, все уже на катере.
В припрыжку за ним – к причалу.
И – на Заяцкий остров.

13.

…Островок посреди Белого моря. Под ногами крупный песок, галька, вросшие в землю валуны, пробитые мшисто-цветными травами. Вода с четырех сторон света. И лавина ликующих потоков утреннего солнца.
Рубленный храм Петра Великого одинокий, хмурый. Четыре катера пассажиров, прибывших на остров, заполонили помещение. Некуда встать. Пристроился за головами-спинами приехавших раньше нас. По-за двумя-тремя прихожанами – паломница из вагона, загадочно-светящаяся.
- Никак не пробиться? – улыбка, кивок внутрь храма. – А вы локтями, локтями – и вперед. – Засмеялась.

Вот как! Кратко-брошенная фраза ее, неожиданно успокоила. Все стало просто, осмысленно. Ты – в церкви, на особо-значимой службе. Для причастия. Собрав себя, сосредоточился на происходящем у алтаря.
Там главный, в черной рясе, с крестом на груди и помогающий ему монах, торжественно выносили поднятую над головой большую золоченую книгу (Евангелие?) и возлагали ее на такую же, перед которой вчера вымучивал свое раскаяние, скошенную тумбу. Монотонное скороговорение, окуривание дымящимся кадилом, женское многоголосие, напряженная устремленность лиц собравшихся рождали ощущение чего-то нереального. Из произносимого служителями и певчими улавливалось только то и дело вторимое: «йсподипомитлу-йсподипомилу-йсподипомилу-йсподипомилу-йсподитполмилу…». Да раз за разом возглашаемое «аллилуия-аллилуия-аллилуия…». Для чего, зачем?

На голову навалился потолок. Стены сдавили грудную клетку. Стоявшие рядом, горячие в нагретом воздухе, обжигали случайными толканиями крестящихся рук. Боль пронзила сердце. Тяжесть бессонных ночей затемнила сознание.
Теряя контроль над ним, стал оседать на пол. Ухватился инстинктивно руками за выступ слева от входа. Не он – уже лежал бы под ногами молящихся с инсульто-инфарктом, – подумалось. Устояв, усилием воли отключил восприятие происходящего в храме. Понемногу уравновесился. И велел ногам выйти вон, на воздух.

О-о-о-о-о-х! У-у-у-у-у-х! Блаженство! Какая свежесть! Что за воздух. А искристая зелень трав! А пение птиц! А перекаты убегающих в даль волн! А крест огромный, в камне-кладке на дальнем краю острова!
Обелиск? Маяк? Могила погибших поморов?

Отдышавшись, иду взглянуть по кораллово-изумрудному, хрустящему, украшенному цветами ковру. И всеми фибрами впитываю солнце-божество. Ах, вот бы где жить-быть. И не надо больше н и ч е г о!
Крест, обглодан ветрами, чист, будто надраен. Обошел вокруг.
Скажи, Боже, что он возвещает? Кто был здесь прежде? Кто будет потом?
Был Петр Великий. Конечно. Он стоял здесь, именно на этом возвышении. Он и приказал водрузить православный крест. Во имя его победы над шведами. Будущей. Или уже случившейся.

Представил, как он прошел здесь, император Петр. Мой государь. Кумир. Перобразователь. Широкий. Раздольный. Крутой. Как он поступал с неверными? А с женщинами-предательницами? На каторгу их, в застенки, на Соловки!!!
Стало весело, смешно.
Легче смотри на жизнь, тверже. А женщин – долой!
Двинулся далее вдоль берега. Справа возвышение, каменные гряды. Что сие есть?

Взойдя, обмер. Да это же то, что видел в кино, что стучалось в мозг: разгадай, разгадай, разгадай, – лабиринты! Знаменитые северные лабиринты. Огромные, пятидесятишаговые по радиусу. Округло-овальные камни, уложенные в допамятные времена, полувросшие в кремнистую почву. Двинулся по одному из коридоров, стал в тупике. По другому – то же. И по третьему, и по четвертому. Да есть ли выход?
А е с л и е г о н е т!?
Он должен, должен, должен быть! Иначе для чего предки выкладывали каменно-затейные ходы? И снова попытка. И еще, еще. Нет. Всюду ловушка.
Не уйду, пока не найду выхода.

Но служба? Но причастие? Знаково-спасительное? Забыл! Вдруг опоздал, и все уже кончилось?!
И бегом – насколь достало сил – в храм. Там неясное движение и уже не так людно. Встал неподалеку от выступа, который давеча спас от падения. Оказалось – ящик с прорезью для подаяний. Вот мой спаситель – жертвенник!
Неподалеку паломница из вагона. Тронул за рукав и шепотом: причастие б ы л о? – Конечно! А вы чего же? – Пропустили! Скорее!

Схватила за локоть, потащила вперед к монаху, менявшему на скошенной тумбе золотую книгу на икону. И ему: из нашей группы, не принял причастия, вот, он вот… Первый раз причащается… И руки мои скрестив на груди, толкнула к помощнику служителя.
Тот, обернувшись:
- Прогулял?
Ответить не смог. Сказать правду? Здесь, при всех, в недоумении взирающих на кретина, прибывшего за тысячу верст и пропустившего первое причастие!!!
- Поздно. Причастишься в другой раз. – И исчез.

…Из храма вышел не я – кто-то другой. Этот другой – большой, сгорбленный, нелепый во всем, шагал, не разбирая дороги. Он не хотел больше жить. Случилось то, чего он заслуживал. Бог не принял его. Бог отказался от него. В церкви Великого Петра. Значит, нет ему места среди православных людей. И один путь – в море…

Кто-то тихо присвистнул.
- Эй, сын Божий, а ну веселее! – паломница из вагона, кто же еще! Так может только она! – Улыбка-улыбка, сударь. Она вам к лицу…
Сверхусилием выжал из себя ухмылку.
- Бодрее, бодрее! Нашли, с чего унывать. Да причаститесь еще тысячу раз. А такую божью красу, где еще увидите? И здесь на Заяцком, во Петровом храме, когда еще будете! Бог вас привел сюда, Он и к причастию приведет… – И, озорно подмигнув, поспешила за группой, отправившейся осматривать лабиринты.

Ах, душа-умница. Как вовремя подошла, сколь просто и верно сказала. Не кончена жизнь. Еще есть время. Придет и ко мне свет причастия, радость приобщения ко Христу.
Как мало нужно человеку. Слово. Одно слово.

14.

…Увы, к утру вытесненное, тоской по ней, и уязвленной памятью о вчерашнем антипричастии. Утешало, хоть и слабо, что впереди работа-послушание с насельниками монастыря, трудниками – персонами неведомыми, покинувшими суетный мир, готовыми к постригу или уже свершившими его.

…Как всегда, поднялся до времени, изнуренный сном-пыткой, чуть свет отправился к монастырскому хозкорпусу. Вахтер-монах, оторвав взгляд от лежавшей перед ним книги в ответ на приветствие:
- Турист?
- Нет, работать...
Смерил взглядом.
- Рано. Через час подходите. Спросите отца Герасима. Укажет, что делать.
- Могу здесь подождать? Не спится…
- Ждите, – пожав плечами, продолжил чтение.

Двинулся по длинному коридору. Чисто. На дверях таблички: «Раздевалка», «Инструмент», «Котельная», «Библиотека»…
Библиотека? В монастыре!? Впрочем, да, издревле монастыри – средоточие знания. Открыта все дни, кроме – эх! – сегодняшнего.
- Доступна всем или только своим? – вернувшись, и извинительно дежурному, указывая в сторону библиотеки.
- Жаждущим истины, – он.
- Которая там, на книжных полках? – я, иронично.
- Более, чем где-либо. – Ответ серьезен.
- И даже имеются, скажем, письма отца Флоренского? – проверю на осведомленность.
- И они, и его заметки о снах, именах, и многом другом. Хотя им-то быть здесь как раз не обязательно, – он, со значением.
- Как! Богослов-мученик, загубленный именно на Соловках, давший Вернадскому идею ноосферы, необязателен?!
- Оплакиваю, скорблю, но ложно-атеистическую гипотезу о «п н е в м а т о с ф е р е», как поименовал ее отец Павел, а потом переназвал ноосферой Вернадский, не приемлю… – монах, твердо.

Поражаясь начитанности, непринужденности, с коей он включился в спор, возразил ему, выдвинул контрдоводы. Он – свои. Я – свои соображения.
- И Циолковский путаник?
- К сожалению.
- А Соловьев?
- Который? Владимир непоследователен.
- А Иван Ильин?
- Этот, наш. Этот в истине…

Подходивший народ, удивляясь, внимал.
Чем дальше, тем больше обнаруживалась просвещенность монаха, его умение мыслить гибко и точно. Ожидал чего угодно, только не этого. Особенно после рыжекудрого исповедника и вчерашнего «антипричастника». И вообще – Соловецкого феномена. Не хочешь, да и подумаешь о закрытости, замкнутости здешнего православия. Этот же – разъят, адекватен, остер. Кладезь мудрости. Подарок! Вот бы все так! Хотя, с теми, меня отвергнувшими, не беседовал. Может, и они, как этот?

Но если столь начитано-просвещен монаший ряд, почему темна служба? Зачем она староязычна, повторно-словна, кадило-ладанна? Почему не к человеку обращена, отчего готова отторгнуть искренне стремящегося к ней? Как Господь попускает служителю повернуться спиной к первопричастнику, ехавшему через пол страны?
И вывалил на голову оппонента в рясе вчерашнюю душещемящую осечку в храме Петра Великого.

- Простите, вы по профессии?...
- Социолог…
- Стало быть, обучались, защищали степень. А здесь хотите, не зная что, как и почему, не заглянув в Закон Божий – я прав? – получить все и сразу? Вы исповедовались?
- Да.
- Благословение ко причастию получили?
- … Не знаю. Нет.
- Последование ко святому причащению вычитывали? Тоже нет? И что же вы после этого хотели?!! Вам не алтарник отказал, вас Господь остановил, не допустил к таинству в заповедном Заяцком храме… Вкуси вы вчера из святой чаши, вы и ее и себя бы осквернили. Ничего кроме «антипричастия», как вы изволили выразиться, вчера быть не могло... Темна не служба, а ваша… неосведомленность. Читайте ЗАКОН БОЖИЙ. Там есть все. Тогда и узрите смысл православного правила. Тогда даже социологу, не сразу, конечно, постепенно, откроется, что, как и почему. – Рассмеялся. – Купите, не откладывая. Прямо здесь. И Бог в помощь. А сейчас, извините, кончим. Вон отец Герасим. Вам к нему.

Взволнованный разговором в т а к о м монастыре, с т а к и м монахом, обернулся к отцу Герасиму и… обмер. Это был… вчерашний «помощник служителя», алтарник, отказавший в причастии. Узнал?

Короткий, вопросительный взгляд.
- Вы зачем тут?
- Хочу поработать.
- И что же вы… можете или… желаете?
- Что-нибудь потяжелее...
- Это пожалуйста, – даже не улыбнулся. Подозвал двух высокорослых мужчин из десятка собравшихся.
- Будете выбивать ковры. На дровяном складе. Найдите там нужные… колья. Ковры подвезут.

Троица суровых, молчаливых трудников, словно убегая друг от друга, быстрым шагом – во двор, за пределы крепости-монастыря, к крышам-навесам и разбросанным под ними бревнам, где пилами и топорами уже орудовали древосеки. Подкатил трактор с прицепом, заваленным рулонами ковров, дорожек, паласов. Азартно-хватная разгрузка неподатливых тяжестей, раскатка их, заброс на стрехи, заборы, поленницы и – выколачивание-вышлепывание-выстукивание в сполохах пыли, забивавшей горло, бронхи. Час, другой, пятый. Стоп, обед. Монашеская трапеза: щи, камбала с картошкой, чай – сврхсытно! И снова колочение – дубино-ломное, аховое, расстилание-разбрасывание на солнцепек одного, другого, двадцать восьмого, пятьдесят третьего цветасто-ворсистого ковра, паласа, дорожки, настила…

В некий миг возникло и исчезло лицо в развевающейся бороде – отец Герасим. Контролирует, досматривает?
Для скрашивания нечистой, нудной работы обмен всех троих приведшими сюда историями: я – своей, они – своими. В чем-то схожих у обоих со трудников. До Соловков – нормальная жизнь, работа, успех, жена. И – внезапно крах. Потеря смысла. Пустота. Оба, не сговариваясь, ехали наугад, веря: примут. Россия монастыродержавна. Этим сильна была и будет. Где лучше, чем здесь?! Рай для души. Ни денег, ни зависти, ни смрада. Бог и ты. И братия. Здесь – жизнь.

…Поздний вечер. Ковры выбиты, прогреты, сгружены на подруливший грузовик. Сил – ноль.
- Ну, купаться в источнике – и на трапезу. За работу спаси Бог, – из кабины, сидящий на месте водителя все о н же, отец Герасим. – Укатил в монастырь.
Ведь сподобило весь день с н и м, вчера убившим наповал! Для чего? Колоть глаза? И без того выколоты…

После купанья-переодеванья, блаженное упокоение, впервые за месяцы, наполнило всего. Впереди братско-монашья трапеза с деликатной передачей друг другу блюд: пожалте, сперва дальним, уж после нам, добавка «от пуза», коей не срамишься…

Десятиминутная дорога от дома-пристанища, где переоделся, к монастырской трапезной широка, пустынна: ни машин, ни людей. Край земли русской, чай, не Москва! Издали навстречу по левой ее стороне – две фигуры в черном, развевающемся на ветру. Монахи. Взял поправее: кланяться ли, здороваться ли, отворачиваться ли, как тут принято с ними, кто ведает? Так подальше от них. Поравнялись. Те двое остановились. Один – в мою сторону: вас можно? Обернувшись, запнулся, едва не упал. Отец Герасим! Снова! Да что за напасть-преследование!

Подошел к вчерашнему алтарнику. Сотоварищ его поодаль.
- В монастырь?
- На трапезу.
- Имя, извините…?
Назвался.
Молчание. И:
- Простить меня можете?
- ???
- Что не допустил вчера до причащения.
- Виноват сам, не вы. Вышел и… замешкался. Вы ни при чем. Моя вина.
- Должен был спросить: вышел – зачем?
- Плохо стало. Сердце…
- Вот видите. Не спросил. Простите. Сможете? Искренне.
- Да моя вина. Не ваша… И моего… невежества… Только сегодня узнал: причащаться не имел… права, не был готов, шел без благословения, канонов не вычитывал… Потому и отведен от таинства… божьим проницанием… .

Молчание. Взгляд пристальный, проникающий.
Движение рукой за пазуху. В ладони что-то злато-миниатюрное, блеснувшее в вечернем сиянии.
- Примите. Казанская Богоматерь – заступница и путеводительница. Держите при себе всегда. Я же отныне и вечно молится за вас буду. Да спасет вас Господь. Целуйте икону.

Разошлись. В моей пригоршне светоликая, миротворящая, младенценосная Дева.
Соловки! Чудо Соловки!
Матерь Господня со мной. И молитва отца Герасима.
И жизнь!

(Окончание следует)