Черемуховые холода. Семь жизней одного меня

Стояли черемуховые холода. Бывают в средней полосе в самом начале лета такие холодные, пускай и ясные дни, когда кажется, что это не лето на дворе, а самое начало весны. И странно видеть, что все это происходит, когда так волшебно пахнут кипенно-белые гроздья черемухи. Мы встретились только на платформе «Абрамцево», хотя и добирались на одной и той же электричке.

По дороге вспомнили, что Аникееву недавно исполнилось шестьдесят лет.
Самый горячий, Вадик, предложил наломать цветущей черемухи и тут же полез в склонившиеся над оврагом заросли. По дороге он засмущался и сунул свой импровизированный букет в придорожный куст. Вадик был самым добрым из нас, это легко было понять, взглянув на его круглую веснушчатую физиономию. Он оканчивал первый год аспирантуры, но до философии у него «просто не доходили руки».

Обычно Аникеев перед официальной частью, расспрашивал каждого из нас о том, что с ним произошло за период между семинарами.
Но на этот раз он разговаривал только с Александром. Тот был в командировке в Венеции и Аникеев с видимой завистью, и, как мне показалось, несколько приниженно, расспрашивал дипломата о галерее Уффици и о выставленных там картинах. В принципе, Аникеева можно было понять. Он просто разделял чувство многих миллионов советских людей, для которых слово «заграница» было желанным, но несбыточным чудом, а люди свободно там бывающие, априори обладали незыблемым авторитетом. Осознавали это и мы, и тот же Александр, который, несмотря на видимою свою демократичность, не мог не ощущать своего превосходства над нами, простыми смертными. - Да, я там был,- отвечал он снисходительно на все вопросы нашего руководителя,- да, я это видел.

У меня тоже было, что рассказать, если бы до меня дошла очередь. Работа нашего института, в которой я принимал участие, вот уже больше года не вылезая из командировок, закончилась полным успехом. И тест, который мы передали из обсерватории под Алма-Атой через советский «Луноход 2», который находился в кратере Лемонье на Луне, на командный пункт в Симферополе «Привет всем участникам…» свидетельствовал о нашей победе. И пусть мой вклад в эту работу было более чем скромным, я вместе со всеми переживал чувство гордости. Но очередь до меня в тот день так и не дошла.

Мне было неприятно и досадно видеть человека, которого я уважал, таким приниженным. А у нас продолжался разговор в одну сторону: - А Джотто вы видели? - Да, я его видел. - А Филиппо Липпи? - Да, его я тоже видел.
Я чувствовал, как рушится на глазах образ Аникеева, который годами создавался у меня в сознании – провидца и чуть ли не небожителя, владеющего истиной в последней инстанции. И он стал тем, кем в действительности и был: да опытным, да знающим, но просто человеком, способным ошибаться и завидовать, и быть неправым.

Наконец, Аникеев закончил затянувшуюся беседу с нашим дипломатом и перешел к делу. Он объявил, что пора группе проявить себя на практике и для этого каждому из нас будет поручено написать статью в институтский сборник. Первый вариант статьи должен быть представлен через три месяца. Вероятно, он уже обсуждал темы предстоящей работы с каждым из ребят, поэтому новостью эта информация была только для меня одного.
- Философской основой наших исследований были и остаются «Философско-экономические рукописи» Маркса. Все теоретическое обоснование я беру на себя, - начал Аникеев.
- С одной стороны, - он плавно и немного картинно повел правую руку в сторону, - сущностью человека является творчество. Этот тезис служит теоретической предпосылкой для исследования проблем эстетического - эту тему принимает Виктор - и этического – статью на эту тему напишет Разумный.
- С другой стороны, - он сделал похожий жест левой рукой,- творчество является проявлением основных сущностных сил человека. Что служит предпосылкой для изучения данных по обучению приматов, как предшественников человека – это тема Александра, и обоснованием для создания теории гуманистической, творческой личности – статью на эту тему предлагается подготовить Кумохину.

Не могу забыть чувства досады, от этого краткого пассажа Аникеева. Вот так, ни слова не обсудив предварительно, поручать совершенно новую для меня тему да еще в таком приказном порядке.
Он как будто почувствовал мое недовольство: - Кумохин, у вас есть какие-то возражения? - Да, Семен Павлович. Я никогда не занимался проблемой личности, и написать статью в такие короткие сроки…
Аникеев постепенно переходил на повышенные тона и теперь мало что осталось в нем от того невозмутимого олимпийца, которого я знал раньше. - Ну что же, у вас будет прекрасная возможность проявить себя. Сроки не обсуждаются! - видя, что я еще что-то хочу сказать,- Что еще Кумохин?

- Семен Павлович, мне кажется, проблема творчества нуждается в дополнительном философском обосновании. Я, например, с удовольствием занялся бы наследием древних греков и, в частности Платона, благо прекрасный материал для этого появился в недавно вышедших монографиях Лосева. И потом… Меня несколько смущает еще один вопрос.
- Повторяю, темы статей обсуждению не подлежат, а древних греков вы можете изучать в свое свободное время. Ну, и что это за вопрос, который вас мучает?
- Мы говорим, что сущностью человека является творчество… - Да, это так.
- Это первый тезис. Второй тезис: творчество является проявлением сущностных сил человека. - И это верно. Но в чем дело? Что вы пытаетесь доказать?
- Но не кажется ли Вам, что это не два, а всего лишь один тезис, и мы находимся в плену логических противоречий, обосновывая творчество через него же самого?
- Нет, мне так совершенно не кажется. А для тех, кто не понял философских оснований нашей дальнейшей работы, я повторю еще раз, - закончил он, покраснев, и совсем уже раздраженно.
И он повторил свои тезисы снова, но уже спокойно и рассудительно, как всегда.

Признаюсь, весь этот разговор с Аникеевым произвел на меня тягостное впечатление.
Я искал и никак не мог найти сравнения, на что это было похоже, и вот, только теперь, когда через сорок с лишним лет снова переживаю этот эпизод, кажется, нашел. Ну конечно, это было очень похоже на накачку секретаря райкома на совещании своего нерадивого аппарата. И опять я вдруг вспомнил, как Володя рассказывал, что Аникеев работал секретарем райкома в одном из районов московской области, и что кандидатская по философии была у него далекой от гуманистической направленности и посвящена какому-то деятелю в области сельского хозяйства.
Я тогда пропустил это сообщение мимо ушей, а теперь через много лет, вдруг, вспомнил.

Почему вдруг произошел такой резкий поворот в интересах Аникеева: от «науковедения» - снова к философским проблемам человека? Почему он так торопил события? Понимал ли этот, безусловно, умный человек, действительное положение вещей? Или мысль о создании собственного направления в философии настолько вскружила ему голову, что он без оглядки бросился в бой, не рассчитав ни свои силы, ни силы своих учеников? Наверное, на эти вопросы уже никто не в силах дать ответ…

Возвращались в Москву мы на одной электричке, но опять не вместе. Вагон был почти пустой, я сидел у окна, а напротив меня Виктор. Солнце сквозь вагонное стекло пригревало почти по-летнему, и, казалось, лето снова возвращается на бескрайние просторы России. Ехали молча. Признаюсь, я был обескуражен отповедью, которую мне устроил Аникеев, а еще больше тем тоном, которым все было произнесено. Кроме того, я был абсолютно уверен, что я прав, и что логические ошибки, которые я заметил, устранимы, нужно только осознанно ими заниматься. А вот будет ли этим кто заниматься? Большой вопрос.

В какой-то момент молчание нарушил Виктор: - Ты не переживай так. Жизнь, она все расставит по своим местам. И посмотрел на меня так проникновенно, как будто мы с ним были не почти ровесниками, а он оказался старше на целую жизнь.

Я опять возвращаюсь к тому злополучному эпизоду, который, похоже, стал началом конца в моей неудавшейся карьере философа.
Нет, скорее, это началось еще со злополучного экзамена по диалектическому материализму. Именно там я попробовал проанализировать работу всеми уважаемого профессора, доктора философии с точки зрения обычной логики, и увидел, что там полно элементарных ошибок. На свою беду я, сгоряча, повторил тот же эксперимент во время последнего семинара, и опять попал в цель.
Совсем как герой Мольера, который и не подозревал, что разговаривает прозой. Ну, ладно, я как был, так, к сожалению, и остался недоучкой. А что же мои учителя? Да, видно, и они не ушли от меня далеко. И, создавая доморощенные теории, не очень-то следили за логикой.