Семь жизней одного меня. Отец 3.

Семь жизней одного меня.

Отец 3.

Это сейчас я оказался отрезанным от своих родственников не только рамками границы, которая становится все менее проходимой, но, что еще прискорбнее, тем рубежом, который стал проходить в головах оставшихся в Украине людей под влиянием многолетнего вдалбливания антироссийской пропаганды.

А в закарпатской школе я никаких проблем с различием в национальности не чувствовал. В нашем классе был полный интернационал: евреи, их было большинство, русские, украинцы, местные украинцы (позже я узнал, что их называют русинами) и венгры. Правда, узнать, скажем, на что ловит подуста рыболов - венгр, их здесь называли мадьярами, было совершенно невозможно.

Отец несколько раз уезжал на стройки, в основном на Днепре, которые разворачивались в те годы. Так, до поездки на Кременчугскую ГЭС он уезжал на строительство Каховки, но все его попытки до поры наталкивались на сопротивление мамы.

Довольно часто в те годы, особенно после получки, отец приходил домой сильно выпившим. Мама не любила это его состояние, поэтому отец без лишних разговоров норовил побыстрее отправиться спать.

Но все эти проблемы отступали, когда отец оказывался на природе. Только здесь он чувствовал себя по-настоящему свободным. Как правило, на все вылазки он брал меня с собой.
В первые годы приоритет отдавался охоте. Мы ходили с ним поздней осенью и зимой за зайцами. Сначала довольно результативно. Он метко стрелял из своей неразлучной «ижовки» шестнадцатого калибра, и мы редко приходили без трофеев. А вот осенняя охота на уток удавалась редко, совсем не так, как бывало в Грузии, куда на зимовку слетались утки со всей средней полосы. Накануне охоты отец священнодействовал: доставал свой заветный ящичек, в котором хранились запасы пороха, дроби и пистонов и собственноручно заряжал патроны. Покупные картонные заряды он не признавал, снисходительно называл их «пукалками» и насыпал в многоразовые латунные гильзы полуторную норму пороха. В результате в сезон охоты и он сам, и я ходили с отметинами на средних пальцах правой руки, а я иногда и с припухлостью правой щеки, которые образовывались в результате жестокой отдачи отцовского ружья.
По заведенной традиции после окончания охоты я расстреливал газету, в который мы заворачивали наши съестные припасы. Сначала я был еще мал, чтобы держать ружье на весу, поэтому отец сооружал для меня бруствер, чтобы я мог стрелять лежа. Через год – другой я уже мог стрелять стоя на одном колене и только спустя еще какое-то время стрелял из отцовского ружья, стоя в полный рост. Отец заразил меня духом неутомимого
скитальчества и не было в радиусе километров десяти от города такого места, где бы мы с ним не побывали.

Нечего и говорить, что я с детства привык гордиться своим отцом. В одном из первых стихотворений, которое я придумал в то время, когда еще не знал, что существует такое понятие, как рифма, были такие строчки:
Если не считать некоторых неточностей, смысл его отражал действительность достаточно верно.

Одно время отец работал на грузовом такси. Это был грузовик, с кузовом, обтянутым брезентом, который заезжал с самые дальние, расположенные в горах села, куда не добирался не один автобус. Зимой в Карпатах это было небезопасное занятие. Это внизу, на равнине, снегу выпадало мало и он, пролежав всего несколько дней, как правило, успешно таял. А в горах, особенно на перевале, он лежал гораздо дольше, и морозы там случались серьезные. Иногда отцу приходилось по несколько часов мерзнуть в неисправной машине в такой глуши, где надеяться встретить проезжающую машину было совершенно бесполезно. Я помню, как мы сидели с мамой на кухне в ожидании отца, и слушали, как завывал холодный ветер в печной трубе. Мне казалось, что на много километров вокруг нас нет никого из людей. Только ветер, да снег, да где-то в горах едет на своей «ласточке» отец, с трудом пробираясь домой через наметенные сугробы.

Постепенно мы с отцом все больше начали переходить на рыбалку. Дичи в окрестностях Мукачево становилось все меньше, а, кроме того, надо было чем-то заполнять досуг с весны до осени. Я готов был вставать в какую угодно рань, чтобы мчать почти в полной темноте на подростковом «Орленке» рядом с отцом, ехавшим на взрослом велосипеде, стремясь не опоздать на утреннюю зорьку. Отец научил меня пользоваться «внутренними» часами: загадывать желание во сколько часов нужно проснуться, и мы никогда не просыпали, хотя и не заводили будильник.

Сколько себя помню, отец, когда мы были на природе и позволяли обстоятельства, рассказывал случаи из своей жизни. Это были немудреные истории, действительно из его жизни, которые никогда не заключали в себе морали в чистом виде. Отец вообще никогда не пытался меня «воспитывать»: ни в раннем детстве, ни тем более, когда я был постарше. И еще, он никогда не рассказывал о войне или о своей службе на границе. Но зато я много раз слышал историю, о том, как его старшина пытался отыскать, с чем же можно есть трофейную мазь с приятным запахом, которая оказалась солидолом. Он не рассказывал подробно, как мерз в окопах на Калининском фронте, в болотистой местности
по колено в воде даже в сильные морозы, но с удовольствием вспоминал как однажды там же в Калининской, ныне Тверской области, на утлом плотике наловил целый котелок раков.

И, что удивительно, многие из этих историй я запомнил и пересказывал, добавляя к ним свои случаи из жизни, своему, нет, не сыну, потому, что, к сожалению, у меня оказалось слишком мало времени на общение с маленьким сыном, когда ему действительно был необходим отец, а старшему внуку. Теперь он уже подрос, и хоть и просит иногда рассказать «истории из жизни», я понимаю, что для него это уже не интересно, после всех виденных им американских фэнтези в 3D. Но у меня подрастает еще один внук, и я надеюсь, что жизнь еще отпустит мне время для общения с ним в непринужденной обстановке.

Мне кажется, что они еще успели прожить в Светловодске с мамой свои хорошие годы, когда старые проблемы уже были решены, дети выросли, а новые, связанные с неудачным замужеством дочери, еще не наступили. Я помню, как радовалась мама, рассказывая, что летом, после дежурства, отец в это время стал работать на шлюзе, он регулярно приносил из оранжереи букеты роз, которые она очень любила.
У него вдруг появилась любовь к огородничеству, и он получил участок под самой плотиной Кременчугского водохранилища, где на вековой целине снимал удивительные урожаи ягод и фруктов. Помню, мама в шутку сердилась на него, из-за того, что ему было жаль срывать огурцы маленького размера, и он привозил огромных «монстров», которые уже не годились для консервации.

И все изменилось в течение нескольких лет. Сестра вышла замуж через полгода после нашей свадьбы и еще через полгода родила прелестного малыша. Он был в род отца – белокурый и курчавый, такой же, как и моя сестра и еще одна сестра, сводная, которую я видел только однажды, когда мы на несколько дней приехали на родину отца в Павлово-на–Оке.

Я же всю жизнь, пока не поседел, был чернявый, но не внешнее сходство определяет родство душ.

Отец души не чаял в своем внуке. А у его матери никак не заканчивались проблемы на личном фронте. Она развелась с мужем и скоро опять вышла замуж.
Я служил в армии, затем у меня родился сын, и мы вдвоем с женой занимались беспокойным малышом.

Поэтому как гром среди ясного неба прозвучало для меня известие о тяжелом состоянии мамы.
Я приехал в декабре, увидел ее в последний раз, а затем через две недели уже - на похороны. В день похорон отец выглядел совсем потерянным. Но на ночь домой не пришел.

А еще приблизительно через полгода нас поразила новость, что отец снова женился.
Его новая жена совершенно подходила под описание Гоголем ведьмы Солохи в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Только у нее еще один глаз постоянно был полузакрыт. Она утверждала, что была подругой мамы и та, вроде бы, чуть ли не просила ее присмотреть за отцом после своей смерти.
Звали новую жену, так же, как и маму, но мы называли ее за глаза по отчеству «Ильиничной». Ильинична неплохо разбиралась в целебных травах, а сестра ее и вовсе была знахаркой.
Характер у Ильиничны был злобный, необузданный. Мне кажется, единственный человек, которого она любила, был ее сын, порядочный лентяй и увалень, который и в нормальные годы норовил увильнуть от работы, а в годы разрухи вообще годами сидел без дела.
Отца Ильинична терпела поневоле, ведь он был, со своей пенсией участника войны чуть ли не единственным источником дохода для семьи ее сына. А меня же она просто ненавидела, о чем мне в открытую говорил отец.

После распада Союза я разуверился в историческом материализме, с его неоправданным оптимизмом, и, так же как вся страна в те годы, почти всерьез почитывал всякую мистику. В этом чтиве ведьмы, колдуны и прочая нечистая сила приобретали почти осязаемую реальность.
Отец до конца своих дней был убежденным материалистом и неверующим. Как-то раз мы разговорились с ним о чудесах и всякой нечисти. И вот что он мне тогда сказал: - Я прожил уже довольно большую жизнь, но ни разу, никогда я не сталкивался с нечистой силой, колдовством и ведьмами.
«Ну, да, - подумал я, - почти тридцать лет живешь с ведьмой, а до сих пор об этом не знаешь». Но вслух, я, разумеется, ничего не сказал.

Жена и дочь, стоило им переночевать в дедовой хате, начинали жаловаться на мучившие их кошмары. Было ли это как-то связано с Ильиничной, я утверждать не могу, сам я всегда и на даче тоже, спал крепко и без сновидений.
Но один случай, произошедший лично со мной, наводит на определенные подозрения. Отец распрощался с нами еще на даче, но сказал, что Ильинична ждет нас в день отъезда к себе в городскую квартиру. Мне почему-то очень не хотелось к ней ехать, так как я чувствовал, что, несмотря на внешнее гостеприимство, она всегда держит «камень за пазухой». И вот, сидим мы за столом, мирно разговариваем, а я возьми и скажи: - Приехал бы ты, папа, к нам погостить. Ильинична как вскинется: - Нет! Как зыркнет на меня, действительно ведьмовским взглядом. И все ощутили этот недобрый взгляд. Через час, когда мы уже сидели в поезде, я вдруг почувствовал себя плохо. Меня знобило, а дома, когда мы приехали, оказалось, что температура у меня под сорок, и я неделю провалялся в постели.

После смерти мамы отец не мог даже смотреть на дачку возле плотины, с которой у него были связаны последние воспоминания о маме. Он ее продал и купил домишко в селе под Кременчугом, но ему показалась очень шумной обстановка в этом селе и он подыскал себе более спокойное место на хуторе Криничное в километрах двадцати от Светловодска.
Местность возле нового его дома была, действительно, живописная: участок на котором стоял небольшой домик с белыми стенами, спускался несколькими террасами к самому дну широкого оврага. Тишина и темнота по ночам были здесь необычайные.
Сначала летом в домике было шумно от детских голосов. Внуки отца и внуки Ильиничны составляли разношерстную компанию.

Но постепенно дети подросли и почти круглый год в домике над оврагом жил один отец. Мне кажется, он до конца жизни жалел, что так распорядился своей судьбой, женившись на Ильиничне. Поэтому он так дорожил своим домиком и возможностью жить в одиночестве, чем никогда не тяготился.

Но однажды он совершил опрометчивый поступок, отписав дарственную на дом внуку Сергею. Я думаю, так отец хотел обезопасить свою собственность от того, чтобы она не досталась жадным родственникам Ильиничны после его смерти. А внук решил этот дом продать немедленно.

Вот тогда отец испугался. Заехав к нему в отпуск, я застал его очень расстроенным. Не без колебаний он рассказал о возникшей проблеме. Я понимал, что отнять у него дачу, это значит – реально укоротить ему жизнь. Дело было в послесоветский, период и мои украинские родственники остались почти без средств существования. Конечно, это было жестоко - оставить отца без его любимого прибежища, но, похоже, никто об этом даже и не задумывался. Тем более, что цена, не знаю реальная или мнимая, была предложена немалая.

Мне очень хотелось помочь отцу, но денег у меня таких не было, и тогда, посоветовавшись с женой, я предложил следующий вариант: я выкупаю его дом, но не сразу, а в рассрочку, на полтора или два года. И все останется как прежде. Сам жить я там, разумеется, не собирался, разве что в отпуск иногда приезжать, да и то не каждый год. Узнав о том, что выселять его не собираются, отец прибодрился прямо на глазах.

Но каково было мое удивление, когда буквально через пару дней после нашего приезда, в Москву без предупреждения пожаловал племянник за первой частью денег. С трудом я собрал требуемую сумму. А уже следующей весной передал недостающую часть.

Когда я приехал к отцу летом, он в некотором смущении рассказал, что деньги эти не пошли нашим родственникам впрок. Сергей собирался вложить свою долю в какое-то дело, но «прогорел», а они с Ильиничной в целях большей сохранности решили закопать часть денег в огороде в жестяной банке. Когда некоторое время спустя отец решил проверить их сохранность, денег в банке не оказалось.