Семь жизней одного меня. Шуньков.

Семь жизней одного меня.

Шуньков.

Вспоминаю мою первую осень в новой школе. В тот год еще до того, как выпал снег, с моря задул пронзительный ветер и ударил мороз. По пути в школу я отвернул уши на своей кожаной шапке ушанке и то и дело изворачивался от сильных порывов ледяного воздуха. В классе было жутко холодно и нам разрешили не снимать верхней одежды. Все ребята приходили с красными носами и щеками. А два друга: Шуня и Ерема, щеголявших встильных кепочках, пришли с отмороженными, огромными красными ушами. Потом уши у них прямо на глазах завяли и обвисли, как мокрые тряпочки, и их отправили домой.

Больше всех в относящемся ко мне с неприкрытой враждебностью классе я опасался Шунькова. Он был дерзок, жесток и безраздельно верховодил буйным классом. Однако он ничем не проявлял своего отношения ко мне, а после происшествий в девятом, я неожиданно очутился в одном с ним лагере.
У Шунькова умер отец, и он был вынужден работать и продолжать учебу в вечерней школе. Но в нашем классе учился его лучший друг – Витя Еременко, и, когда он заходил нам, все продолжали считать его своим.

Когда у меня появилась весельная лодка, мы несколько раз ходили в походы с ночевкой по Днепру. Четвертым у нас был Миша Нечепильский – удивительно сильный и добродушный парень. Однажды он на ровном месте умудрился сломать мне весло, так что весь обратный путь оставшимся веслом греб я, а ему пришлось против течения загребать на корме доской.
Здесь Шуньков уже и не думал командовать, по вечерам пел под гитару грустно-смешные песни, и даже не сопротивлялся, когда я настаивал на том, что бы перед отплытием мы каждый раз приводили в порядок очередной островок.
Уже студентом, приезжая на каникулы к родителям, я близко сошелся со своим бывшим одноклассником, который учился в Иркутске, по слухам, одновременно на математическом и физическом факультетах университета. Как ему это удавалось, я не знаю, но факт оставался фактом, и Вовка, несколько, правда, смущаясь, его признавал.
Почвой для нашего сближения явилась наша обоюдная склонность серьезно относиться и до хрипоты спорить о вещах, которые остальным нашим приятелям казались настолько банальными, что ничего, кроме снисходительной улыбки не заслуживали - о бытии, о смерти и вечности.

Мы вооружались разящими копьями силлогизмов, щитами великих имен и сражались честно и самозабвенно – до хрипоты, но расставались, тем не менее, с чувством уважения и растущей симпатии к собеседнику.

Пройдет несколько лет. Я окончу институт, не очень престижный, по тогдашним понятиям, но дающий специальность, связанную с космическими исследованиями и благополучно получу диплом.
Буду стремиться поступать в философскую аспирантуру, но этот вопрос так и повиснет в воздухе. Женюсь, на единственной девушке, которую полюблю один раз и на всю жизнь. Буду работать по специальности, а потом меня призовут в армию.

И вот, в начале осени 1973 года я несколько дней еду в поезде в Иркутск, чтобы получить назначение в одну из авиационных частей нашей страны. У меня есть попутчик – мой тезка, живущий, так же, как и я в Москве в отдаленном районе на Самаркандском бульваре. Мы познакомились в райвоенкомате, купили билеты в одно купе и решили выбрать для службы одну воинскую часть.

Дежурный офицер, в штабе округа, куда мы прибыли с предписанием, проявил редкую по тем временам демократичность. Он подвел нас к висящей на стене карте СССР и предложил самим выбрать место службы. Я поинтересовался, а из чего можно выбирать. - Ну, например, есть Украинка, - сказал он. Меня чуть не соблазнило название, но я, на всякий случай, я попросил показать место на карте. Увидев, что указка в его руке потянулась еще дальше на восток, мы дружно попросили еще чтонибудь, поближе к дому. - Тогда могу предложить Чаган. Он расположен вот здесь, в районе Семипалатинска, в Казахстане. Увидев, что это почти вполовину ближе от Москвы, чем Иркутск, мы согласились.
Получили новые документы, купили билет на поезд до Семипалатинска, и вот мы стоим на центральной улице столицы Восточной Сибири, возле цистерны с бархатным пивом и думаем, чем бы занять себя, в оставшиеся несколько часов до отхода поезда.

- У меня есть только один знакомый из пятисот тысяч, живущих в этом городе, - говорю я, и вдруг, увидев знакомую фигуру, продолжаю почти без паузы,- да вот, кстати, и он. Идет нам навстречу.

И это, действительно, был Шуньков. Он шел, позванивая бидоном, в стоптанных, надетых на босу ногу тапках к той же самой цистерне, перед которой остановились мы. Я сразу его узнал, хотя мы не виделись, наверное, лет пять. Шуньков почти не изменился. Я привык к тому, что, сравнявшись с ним в девятом классе, год за годом перерастал его все заметнее, пока не привык считать его просто маленьким. Все та же жилистая шея с острым кадыком, вечный ежик волос, и только в глазах появилось выражение одновременно злое и заискивающее, как это бывает у людей много и безнадежно пьющих.
После отчисления из университета он учительствовал в каком-то селе и приехал в город в надежде на переэкзаменовку.
Обо всем этом я успел узнать в магазине, куда мы зашли с целью закупки спиртного и провизии и по дороге в квартиру брата, в которой Шуньков временно расположился.

Мы вошли в старый дом страшно запущенный и грязный. Комната в коммунальной квартире оказалась ему под стать: претензия на артистизм слишком уж откровенно смахивала на нищету. Я отыскал сковороду, запущенную, как и все здесь, долго отмывал ее, почистил картошку и
поставил на электроплиту. В ожидании пока картошка поджарится, выпили за встречу.

Пришел брат, представился как художник, непризнанный. - Халтурщик! - с каменным лицом сказал Шуньков. Брат налил себе, выпил и скоро исчез так же неожиданно, как и появился.
Мы разговорились. Скоро я заметил, что о настоящем своем Шуньков говорит неохотно, с насмешкой, а школьные годы вспоминает с горячностью, как будто именно они волновали его больше всего. О Еременко отозвался неожиданно. Считал, что тот предал их дружбу.
- А ведь я его человеком сделал,- сказал он с горечью,- сидел бы у себя в Табурищах и дальше своего носа ничего не видел. Братишка его, тот вон прямо пишет: - Ты, дядя Вова глаза мне на жизнь открыл. А сам то я… Да и не нужно мне его признание, он ведь всегда таким был, просто я не распознал его вовремя. Многое мы тогда не так понимали.

Он запнулся, посмотрел на меня пристально: - Помнишь тот случай, когда ты за Танькой Тиховой бегал?. Не отвечая, я потянулся за бутылкой, плеснул ему и себе: - Давай выпьем. Он скривился страдальчески, помолчал, собираясь с мыслями: - А ведь мы тогда в подъезде стояли. Задрался бы ты с Аниськой, тут бы мы и налетели… Сволочи мы были! Говорил же я тогда: - Зачем пацана своего бить? Так Ерема первый настоял: -Давай, говорит, проучим, чтоб не задавался! А, вообще то, я тебя тогда здорово ненавидел!

Нам пора была уходить. Я видел, как мается мой тезка, которому была явно не по нутру все эта компания и душещипательные разговоры. И я тоже не жаждал их продолжения. Поэтому и не рассказал своему другу, что давным-давно знаю эту его постыдную тайну…

Только смутно было у меня на душе, когда мы отъезжали в вагоне от темной пустынной платформы в такую же тьму и неизвестность.