Роман "Симулянты" часть II глава 13

Глава 13

«Предэпилоговая – три»





Как я и предполагал, в одиночестве меня там надолго не оставили, ибо несмотря на приближение новогодних праздников, тюремный конвейер работал пока что безупречно и вскоре в отведенную мне на спецкорпусе и явно не рассчитанную, в связи с малой площадью, даже на двух человек, камеру подселили давно уже ожидаемого соседа, который, к счастью, надо сказать, оказался вполне приличным и уравновешенным парнем, совершенно не обременявшем меня своим присутствием. А то ведь, нельзя не оговориться, что есть же такие без возрастные, прямо-таки огенриевские «Вожди краснокожих», которые до обильных седин не выходят из игривой поры пред полового созревания, которое проявляется обычно в какой-нибудь бесконечной суете и непременно оборачивается целой чередой несчастий, как и для него самого, так и для окружающих. То он единственный кипятильник взорвет, по каким-то необъяснимым причинам, позабыв о том, что во включенном в розетку состоянии он обязательно должен находиться в наполненной водою емкости, то вдруг ни с того ни с сего утопит в канализационном отверстии «напольной чаши» все наличествующие в камере без разбора, как свои, так и чужие бритвенные принадлежности: станки, помазки и гели, а так же зубные щетки и пасты; да и, чего доброго, с дури за одну ночь, употребит разом все имеющиеся там запасы вольных продуктов, которые полагалось бы из разумных соображений и в целях необходимой экономии растянуть, ну, хотя бы на неделю, так, что проснешься утром, а в доме «нашем общем», что называется, «голь моль» или, иначе изъясняясь, и не закурить тебе и не заварить и сам этот выдающийся лиходей и не превзойденный уникум, в одном лице, страдая от переедания, весь день потом интенсивно портит атмосферу на каких-нибудь жалких двух, трех метрах жилой площади, буквально не слезая с туалетного гнездышка, либо «втихаря» пуская «шептунов», так что, дабы, хоть как-нибудь спастись от этой омерзительной напасти, ты должен все время держать свой нос спрятанным под ворот свитера, альтернативно заменяющего противоинфекционную марлевую повязку, а голову просунутой в распахнутую настежь форточку, до которой, между прочим, сквозь предельно узкие клетки стальной внутренней решетки, она, вот так вот определяя визуально, навскидку, не у каждой кошки еще, чтобы не оставить на ней уши, свободно пролезет – что уж говорить тогда о взрослом и полноценно развитом в физическом плане, человеке, для которого это будет равносильно, что фаршем выйти из мясорубки. Задача, конечно, не из легких, и попробуй-ка ее, вот так вот без последствий, да еще и без ста грамм, разреши?!



Да и мало ли еще каких разнообразнейших, в своей бредовой немыслимости, бед стоит ожидать от такого вот, будто движимого по воли дьявола, подселенца, с которым тебе, на основании порою поспешного и плохо обдуманного, оперативного решения, приходится до остатка, прибегая к поэтическим «красивостям», эту горькую чашу испить. И хорошо бы «залпом», так нет же! – это «застолье» может оказаться очень даже затяжным, а вместе с тем, и невыносимым. И что, кстати, вероятнее всего, ибо пока еще тебя, в силу каких-то тенденциозных и не предвиденных обстоятельств переведут в другую по составу обитателей и порядковой нумерации, «клетушку». Или же, по запросу следствия и суда, отправят на этап. А до этого самого поворотного, в твоей арестантской жизни, часа, хочешь, не хочешь, а приходится всеми силами противостоять и, в то же время, скрепя зубами мириться с чужими, человеческими слабостями, стараясь как бы и не замечать их. Ведь тюремная камера, если уж на то пошло, это же, в самом деле, не гостиничный номер, чтобы в нее, по собственному усмотрению и согласно личным симпатиям и антипатиям, соседа по «кукованию», каждый раз себе, через оперативников («кумовьев»), подбирать.



(Опять же, при желании и в обход косых взглядов со стороны, все можно, но для этого, говоря начистоту, нужно либо большой кошелек, либо непомерные «рога» иметь. Это на здешней блатной фене, а на общепринятом культурном и менее замысловатом языке – заслуженным осведомителем, доносчиком у «охранки» быть. А когда в одном ты полный финансовый ноль, а в другом порядочный фраер, то самое лучшее, в моем понимании, это по-христиански смиренно нести свой тяжкий крест, дабы «не искать себе на жопу ненужных приключений», как учила нас, с малых лет его величество – улица, и «честь смолоду беречь», как преподавала нам, с тех же пор, приобщая к литературной классике, простолюдинка – школа.)



Так что мне ли, как человеку, проведшему не один уже год в застенках и не по книжкам знакомому с тем, как дорого порою обходится круглосуточное соседство с такого вот сорта, психически неуравновешенными, умственно отсталыми и, зачастую, не всегда еще хорошо воспитанными людьми, было не оценить и искренне не возрадоваться этому очевидному подарку судьбы, ниспосланному мне провидением, в час затянувшейся душевной невзгоды, в лице того покладистого, доброжелательного паренька, который, одним только этим, сразу расположил меня к себе, вселив надежду, что на протяжении ближайших и, вероятнее всего, не ограничивающихся одной-двумя неделями, застойных праздничных дней, мне не придется мотать себе нервы, занимаясь окультуриванием его как выросшего в звериной стае найденыша или тому же, Робинзону Крузо «Пятницу», а наоборот удачно выпал случай в бесконфликтной добропорядочной обстановке, собраться с мыслями перед, неминуемо предстоящим мне в ближайшем будущем, судебным процессом, который, получи я, допустим, отрицательный диагноз по казанской экспертизе, заранее ясно, что не предвещает быть легким, а, значит, потребует от меня предельной концентрации и неимоверных затрат моральных, умственных и физических сил. И, по правде сказать, я даже не представлял себе, откуда их столько набраться? Не из астрала же черпать, подобно тибетским Далай-ламам или индийским кришнаитам, к чему у меня, ко всему прочему и положа руку на сердце, еще и душа-то никогда не лежала, ибо по натуре своей я всегда был более приземленный, прагматичный и сориентированный на земную пищу индивид.



Впрочем это мы с тобою читатель уже немного забежали вперед, а до появления в камере того шустрого и довольно сообразительного молодого человека, я обессилено сидел и, как находящийся в бреду, после убийства старухи процентщицы, Раскольников, не помышлял даже о том, где бы мне взять на первое время для заварки чая и прочих хозяйственных нужд, (так и не пожелавшую, вопреки моим чаяниям и оставленному в открытом положении крану, политься из него) драгоценную питьевую воду, при этом, неотрывно глядя на стоящий на обеденном столике, прямо напротив меня и на уровне глаз, объемом с десятилитровое ведро алюминиевый бачек с выведенной на его боку красными, жирными, трафаретными буквами надписью: «питьевая вода», - в принципе, красноречивее некуда обо всем говорящей. Кому кому, но только не мне, ибо я, как это не печально будет отметить, но к тому промежуточному аккорду своей тюремной жизни, похоже, что уже достиг того нижнего предела методичного нивелирования моей безвременно приканчиваемой личности, что даже не сообразил, по ее недвусмысленной указке, поднять на нем крышку, чтобы удостовериться в его содержимом, тогда как, в общем-то, это не мешало бы сделать даже из чистого любопытства. А вдруг, мол, кто-нибудь из прежних обитателей этого бетонного стакана, воспользовавшись шансом и дождавшись, когда давление в водопроводных трубах повысится, запасливо его ею наполнит; вместе с тем скорее всего, даже и не подозревая о том, что сам, тем же днем, с бухты-барахты будет стронут с обжитого места оперативной частью на этап или, например, переведен в другую камеру и, в итоге, не сможет ею уже воспользоваться, - хотя, понятно, и не станет жалеть об этом, ибо это уже сущие мелочи и у него от этого, естественно, не убудет. А для вновь заселенной туда и не бог весть, откуда прибывшей шатии братии окажется прекраснейшим сюрпризом, ну что для изнуренных жаждой последователей Моисея, вдруг обнаруженный ими в испепеленных солнцем дюнах бескрайней пустыни и каким-то чудом не пересохший еще колодец, глядя на который, от переизбытка чувств, сразу и не поймешь даже, что тебе с ним делать – утолять жажду или молиться на него.



- О, да тут нам на все про все хватит: и «купца» попить, и с дороги умыться, - восторженно провозгласил мой новый знакомый и сосед по камере, незадолго до этого представившийся мне «Дэном» и успевший уже внеся свои нехитрые пожитки, а с ними и «казенные» спальные принадлежности, (по сто раз перечислять которые, я полагаю, просто не имеет смысла) с ходу крутануть вентиль водяного крана и после сунуть свой длинный буратиний нос в питьевой бачек, правда, в отличие от внешне и поведением походившего на него и только что указанного в нашем сравнении легендарного сказочного героя, все-таки сообразивший, перед этим, поднять над ним широкую, как оркестровая тарелка, крышку, чем, стало быть, только подтвердил мои запоздалые догадки, относительно сделанных предшественниками не менее известных как Н2О по менделеевской таблице запасов, а заодно и хоть немного вывел меня из состояния отупелой полудремы, своей безудержной болтовней, которая получалось, и была, на тот случай и в тех условиях, от этого, видимо, вызванного ночной бессонницей и затяжным переездом и распределением, недуга, самым лучшим и эффективным лекарственным средством.



- И что тут всегда с водой такие проблемы, да? – продолжал он, обустраиваясь, обращаться ко мне и, в тоже время, разговаривая сам с собой, - хотя, что я спрашиваю… Я же год назад проезжал через эту тюрьму, когда еще только направлялся из нашего пензенского лагеря в саратовскую наркомзону. Теперь вот обратно. Помню, помню… А тебя, что тоже только недавно сюда подняли? Я смотрю, у тебя еще матрац не развернут. Как вошел, наверное, так и бросил его, да? Откуда чалишь?



- Из Казани.



- А куда?



- Сюда. На экспертизу туда ездил, - нехотя отвечал ему я, сидя на нижнем ярусе и оперевшись спиной о стену, тогда как он, застелив постель на верхней наре, встал от меня напротив.



- «Косил» значит?



- Было дело.



- Ну что может для бодрячка чайку сварганим?



- Сам смотри. А так-то, честно говоря, я сегодня, по «превраткам» за день, под завязку обпился его уже.



- Да и я тоже. Тогда «трехсоточку» на двоих и хватит. А то, вроде как, спать-то еще рано ложиться, а истуканом как-то не хочется сидеть. Меня вон братва на этап «подушечками» «подогрела»,… какие ни какие, а конфеты… с ними и «погоняем», раз уж других-то нет. Так, где у меня тут на верхах кипятильник-то был? – присев на корточки и роясь в дорожной сумки, бубнил он себе под нос - Ты, кстати, книг не читаешь? Могу предложить тебе на выбор штук несколько. Я как чувствовал, что где-нибудь да зависну на праздники на пару недель, поэтому и прихватил их в дорогу с собой.



Это ударило меня как молнией, и я уже чисто машинально взял из его рук, протянутые мне три или четыре брошюры, так как вдруг, к своему великому ужасу, теперь только вспомнил, что забыл свои, а точнее прихваченные перед отъездом и здешние библиотечные книги, в восемнадцатом отделении казанской психиатрической клиники, где меня – напоминаю, если кто вдруг забыл, - без предупреждения, вначале перевели из палаты в палату, и откуда затем, на другой же день выписали, не дав, толком собраться с мыслями и всякую прочую мелочь отследить.



- Е-п-р-с-т, - хлопнул я себя ими от огорчения по лбу.



- Что такое? – испуганно всполошился мой юный друг.

И я ему вкратце поведал эту, приключившуюся со мною неприятную историю, искренне сокрушаясь по поводу того, что теперь, дескать, я и ума не приложу, как буду отчитываться за них перед старушкой библиотекаршей.



- Хм-м. Нашел, о чем переживать. Возьми, да отдай ей, взамен, мои. Когда она теперь за ними придет?



- Кто ж ее знает? До старого Нового года, вряд ли.



- Тем более. Мы их и прочитать, к тому дню, наверняка, давно уже успеем, так что и сожалеть даже потом будет не о чем. Сам подумай, не таскать же мне их дальше с собою по «столыпину» и «воронкам». Ну, одну, куда не шло, «на дровины» – чифир поднимать, еще можно оставить, а другие, так и придется отправить в долгое «плавание», под лозунгом: «книге – вторую жизнь!» Короче, ни то, чтобы переживать, но на ближайшие две недели, по-моему, стоит вообще об этом забыть. О-о, вода уже вскипела, - вынужденно отвлекся он от разговора, - пора заварку засыпать. Где она, кстати, тут у меня? Вот она, родненькая…



Рассуждал он, конечно, как взрослый, умудренный жизненным опытом, мужчина, и это настолько сильно не вязалось с его хилой, нескладной фигуркой, не успевшего еще возмужать подростка, что я только диву давался, глядя со стороны на то, как он прытким журавлем скачет по камере мимо меня, размахивая руками – крыльями, в своей основательной и четко отлаженной, самостоятельной деятельности всегда зная как ему поступить в том, либо ином случае, чтобы не затеряться и не погибнуть в лишениях: холоде, голоде и тоске, будучи изолированным, не только от вольного, но и от всего остального арестантского мира, в непрошибаемых ничем тюремных застенках, но которые, опять же, скажу вам по секрету, при наличии некоторых навыков, а так же целеустремленности и сноровки, совсем не сложно обойти, распустив для этого негодные и уже до дыр сношенные носки и, сплетя потом из них вязочку, а заодно и соорудив из старых, но, однако же, на всякий случай возимых с собою газет, тонкую и длинную, как учительская указка, удочку, которые, стоит заметить, и позволяют, плюс парочка еще кое-каких несложных приспособлений, по необходимости и как нельзя лучше, поддерживать «корреспондентскую» и «посылочную» связь с другими камерами, как-то: по канализации, дырам в стенах («кабурам») и «по воздуху», то есть, минуя тройные ряды решеток на окнах и протягивая сквозь них до ближайших своих соседей, с помощью всех этих вышеуказанных «причиндалов», быстро устанавливаемую и в экстренных ситуациях, как здесь говорится, «при пожаре», сворачиваемую «антиблокадную» «дорогу» - ни больше, ни меньше как на войне!



Ничего сложного, в общем, в этом не было, главное только, попав туда, не впадать в уныние, не предаваться отчаянию, и не сидеть целыми днями сложа руки, ибо, как известно, под лежачий камень вода не течет, а тюрьма далеко не то место, где стоило бы пытаться эту мудрейшую из поговорок на свою беду на достоверность перепроверять.



И что, к счастью, не надо было объяснять моему едва объявившемуся соседу по камере и фактическому помощнику, ибо, если я себе и позволил еще, поселившись там, произвести короткую передышку, то он пока заваривался чай, уже «на скоро» достучался, короткими кулачными ударами до, двух граничащих с нашей, соседних камер и в нескольких словах переговорил, находчиво открыв для этого форточку и крича в нее, с их обитателями, обо всем первостепенном, в плане предстоящего установления с ними регулярного сообщения, а попутно и познакомившись поближе и выяснив, что они являются такими же, как и он сам, а так-то и я тоже, транзитчиками.



А что касается его отчасти выпенжрежного, а отчасти уже заурядного, прозвища «Дэн», то это, как мне представлялось, была всего лишь навсего невинная дань моде того, иначе называемого «пепсикольным», поколения – по паспортной метрике – восьмидесятых, к которому он бесспорно и принадлежал и которое всецело и необдуманно было заряжено этой патологической тягой к космополитизму, и, скорее всего, произошло от просто – напросто перековерканного на иностранный манер и в подражание какому-нибудь не более оригинальному, чем он сам сверстнику, обыкновенного русского имени Дмитрий или же Денис, но о чем я, к своему большому стыду, так и не соизволил его спросить, хотя бы лишь из вящего и праздного на то интереса, видимо, весьма довольный одним уж тем, что он и меня, вслед за собою, не вовлекал и не втягивал в эти вычурные, по моему мнению, молодежные веяния, и не именовал, заодно уж, каким-нибудь там Вольдемаром или же Велимиром, а, познакомившись, по-отечески скромно и дружелюбно, но и не без оттенка, опять же, некоторой фамильярной насмешливости, величал в повседневной суе однотипно: Васьком, - что я хочу еще дополнить, в наших с ним неформальных отношениях и на той, стоит взять во внимание, изрядно затянувшейся «встрече без галстуков», являлось вполне допустимым.



И ко всему прочему и, пожалуй, впервые в жизни, позволило вдобавок еще, и осознать себя как закоренелого славянофила. Пусть даже, после всех тех издевательств, которые, за одни лишь последние годы, мне довелось претерпеть от горячо любимой Родины, это уже и отдавало конкретным маразмом.



Но Отчизну, так уж выходит, что не выбирают, и мне, по сей день, почему-то трудно себе представить, чтобы, предположим, великий русский поэт Лермонтов, которого тоже, между тем, может и не очень-то удачно и, как косолапого, домочадцы нарекли Мишей и который, в свою очередь и, будучи человеком отверженным, очень недвусмысленно заметил, в свое время, что любит родину какой-то «странною любовью», вдруг взял бы, к примеру, и начал из-за этого, а то и еще из-за чего-нибудь не менее умопомрачительного, но другого, для толпы, друзей и «в свете» объявлять себя, так сказать, «курам на смех», совсем уж «нетрадиционным» именем: Майкл, Мигель или же Мухаммед.



Не укладывается в голове?



Вот и у меня тоже.



Однако, продолжим.



В камере было холодно. Небольшая, четырехсекционная, чугунная батарея, установленная в стенной нише, под оконной рамой, почти не грела. Толи тюремная котельная как следует не топилась, толи в обогревательной системе где-то образовалась воздушная пробка, в чем среди ночи, конечно же, никто бы разбираться не стал – это были те самые общеизвестные, метафорические грабли, на которые бывалым зэкам дважды не полагается наступать, поэтому, имея уже на личном опыте представление об этом, мы с ним и не пытались даже добиться устранения неполадок через нет-нет заглядывавших в дверной глазок продольных, а почувствовав, после первых же глотков чая, что нас уже начинает смаривать тяжелый, вызванный накопившейся и связанной с длительным переездом усталостью, сон, расползлись, как тараканы по своим щелям, по нарам, и увалились спать, забравшись под одеяло, прямо в одежде, при этом, однако же, решив, что как только проснемся, то надо будет обязательно позатыкать, понавыдергиваемой из матрацев, ватой, оконные щели. А то ведь из них, как из приоткрытой, у движущегося на скорости автомобиля, форточки, непрерывно сквозило, выдувая с таким усилием накапливающееся в «салоне» тепло, - и это, прошу учесть, еще и при едва-едва работающей «печке».



К тому же, через час, другой, нам уже надо было подниматься, чтобы, как помнится, уже разъяснялось, наполнить питьевой бачок, только по ночам льющейся там из крана водой, а следом и, с небольшими временными интервалами, хозобслуга начинала, одно за другим, разносить и раздавать сахар, хлеб, баланду, а затем уже забирать опорожненные, либо же так и оставшиеся нетронутыми «шулюмки», и каждый раз при этом, будя тех, кто не соизволил еще проснуться и подойти к «кормушке», периодичными и звенящими ударами, по ней же, чем-нибудь железным, как-то: ключом, либо же головой. (Шутка юмора, в последнем примере, конечно.)



Но и на этом не стоило расслабляться, ибо это был далеко еще не весь перечень, по идиотски намечаемых администрацией учреждения с спозаранок и четко проводимых в жизнь до глубоких сумерек массовых мероприятий, в которые входили: две (утренняя и вечерняя) проверки, прогулка, запись и поход к врачу («лепиле»), посещение спецчасти, общение с библиотекарем, душ, в помывочный день, дальнейший прием пищи и т. д. и т. п.



Это только вольному и несведущему человеку может показаться, что в кутузке, любому заточенному туда бедолаге, дадут преспокойно поваляться на нарах или шконке и глубокомысленно предаться всевозможным философским и высокодуховным размышлениям, а то и «Розу мира», как Даниил Андреев, в далеком прошлом, написать, тогда как на самом деле, в наши дни, все обстоит совсем не так и, если военизированный персонал приходит туда на службу из дома, посменно, то лицо гражданское, но лишенное почти всех прав и там круглосуточно пребывающее, не имея такой возможности, хоть на время куда-либо отлучиться, практически заступает на бессменную вахту и вынуждено, то и дело, выбиваясь из последних сил, с ними контактировать, - уже выспавшимися, отдохнувшими и самоуверенными.



Эх, зэки-зэки, бедолаги, что «подопытные кролики», над которыми проводится дикий эксперимент – сколько же они продержатся без сна и отдыха?



А тут еще ко всему прочему, дает о себе знать невзирая на запреты надзирателей, героически налаживаемая как в общих, так и в личных интересах, тюремная «дорога»…



И, если уж она идет через какую-либо камеру, то, считай, что пиши, пропало и от нее уже не на секунду нельзя отойти и оставить ее без внимания, а приходится день и ночь – «сутки прочь» - в пересменку с кем-то, постоянно возле нее дежурить, дабы не задерживать отправку и получение непрерывно курсирующей и переправляемой по всему «Централу» из корпуса в корпус, нелегальной переписки урок. Это может в других каких-нибудь тюрьмах «дорожники», как их тут обычно зовут, на световой промежуток дня, с этим сворачиваются, и, дабы не злить администрацию, предпочитают «славливаться», строго по ночам, но только не в Сызрани, где круглосуточно был наш, так называемый, «черный ход».



Хоть и не хорошо так говорить, но, Слава Богу, нам тогда с этим повезло, и мы остались в стороне, не будучи втянутыми, в это никогда не прекращающееся сообщение, выставляя «удочку» и ловя бросаемого на нее из соседней камеры «коня», только в том случае, если у нас у самих появлялась в этом необходимость; хотя, правда, и не отказываясь, при всем притом, если уж возникала такая нужда и требовалась наша помощь, моментально включиться в эту самую настоящую круговую поруку.



Таким образом, получалось, что это мы пока еще отдыхали, день ото дня, постепенно, вникая, или, как будет правильнее это определить, подстраиваясь под этот новый и несколько непривычный для нас с ним ритм жизни, который, если точнее сказать, был всего, лишь на всего продолжением давно забытого старого, - просто мы с «Дэном» непроизвольно уже успели отрешиться от него – я, излишне задержавшись на экспертизе, а он в очередной зоне; (где приходится еще раз оговориться, если то же и присутствует режим, то все-таки не такой, как здесь, откровенно дебильный – вот уж действительно не угадаешь, когда окажешься в натуральной «дурке»!)



Так, дня через два, если, отсчитывать от нашего с «Дэном» туда водворения, то мы с ним, немного пообжившись все тем же узким кругом, встретили Новый 200? год, безмерно радуясь врученным нам, незадолго до этого, подаркам от «всамделишного» деда Мороза и Снегурочки, в которых для реальности образа и полноты ощущения, выяснялось, что достаточно было, как в детстве, всего лишь на всего искренне верить.



А уж как я старался, как я старался!



Отчего, заглянувший в наше с грохотом и, как только до него дошла очередь, вслед за другими камерами, отворившееся дверное окошко, уколотый каким-то сильнодействующим наркотиком (вероятнее всего, героином) арестант браток и маячащая, позади него и размалеванная, как дешевая шлюха, девушка – продольная, вмиг обрели в моем восприятии, недостающие им к мешку с подарками, аксессуары праздничного одеяния: он – бороду, посох, шубу и шапку, а она – косу, сапожки и укороченный вариант курточки – полушубка, с белой меховой от строчкой.



Кому-то для преобразования в мозгу черного не проявленного негатива в такие вот живописные, художественные картинки, не иначе как хорошенько принять на грудь, либо гидропоника накуриться надо, а мне, получалось, ни много, ни мало перебрать через край этого удушливого тюремного воздуха, в котором порой месяцами, как у плененной подо льдом рыбы, не просквозит даже, чистого и насыщенного кислородом, ветерка свободы. А отсюда, как следствие, и галлюцинации, и видения.



Вот и моего юного друга и сокамерника, на тот момент, они, походу, тоже захватили всецело.



Ибо он, машинально принимая от братка – наркомана, вынимаемые из валявшегося под ногами мешка, гостинцы, во все глаза вперился в кокетливо переминающуюся в метре от него и превосходно обозримую сержантку – искусительницу, должно быть, мысленно повторяя на ней, отложившиеся некогда в сознании, позы камасутры – и так ее, и эдак и вот этак.



Аж, признаться, чуть было и меня, «старпера», не вовлек в ту по-молодецки бесстыдную и, при всей своей воображаемости, предельно реальную, групповуху.



И только неистребимая верность моей красавице – медсестре, уберегла меня от этого нравственного грехопадения.



Эх, гуляй «рванина», ну, чем, спрашивается, не праздник? Всем торжествам, торжество!



Без характерных вольных атрибутов, конечно, - шампанского, салатов и десертного торта, но и не по зэковски «гольмольно», а с «заварушкой» чая, двумя конфетами и пачкой сигарет «Прима».



И кто еще, кроме нас самих, по достоинству оценит это великолепнейшее, для одной из самых пропащих и горемычных юдолей на земле, богатство?



Только тот, кто сам когда-то побывал в этой шкуре, либо же кто сейчас в ней находится!



С Новым годом! С Новым счастьем, - ответно поздравляли мы, в танцевальном ритме удаляющихся, «Деда Мороза и Снегурочку».



Тут бы для большего размаха торжества, как это с советских времен принято у основной массы рядовых отечественных обывателей и домоседов, которым казенный дом и в страшном сне не может присниться, нам не мешало бы тоже, например, посмотреть по ТВ «Голубой огонек» или же, на худой конец, послушать какую либо музыкальную передачу, но видно была не судьба, ибо ни телевизора, ни радио, ни, тем более, магнитофона, в ту камеру, к сожалению, для нас никто не принес и не оставил, а все потому что, среди заботящихся о нас родственников, ни у него, ни у меня, увы, крутых и щедрых олигархов еще не отыскалось; ну, а администрацию учреждения, по-моему, проще было побудить, весь наш, содержащийся там под их неусыпным патронажем, спецконтингент, в один день под пулеметы к стенке поставить, нежели, в порядке заботы о нашем культурном досуге, вынудить на таковые вот, наверняка, по их представлениям, неимоверные материальные затраты. И ладно бы денег у них на это не было, так нет же – сто процентов государством из бюджета, на эти нужды, они регулярно выделялись. Но тут уже, вероятнее всего, срабатывала выпестованная веками, на нашем двуличном российском менталитете, казнокрадная чиновничья логика: «Зачем же их, так неразумно, по назначению тратить, когда не составит труда, по бухгалтерии формально провести, а на деле, сэкономив «с большей пользой», присвоить.



И это совсем не голословно: просто мне как-то на глаза попался отчет тольяттинского ИВС-1 перед европейским судом по правам человека по делу Новинского, - так по нему выходило, что мы там ежедневно винегреты и бифштексы ели и чуть ли не на коврах спали. Ну, а сызранский «Централ», чем он лучше? Да ничем! Так-то вот!



Но вернемся, так сказать, к «нашим баранам» и, еще одним не лишним штрихом, укажем, что для наглядной отчетности, во избежание неприятностей от каких-нибудь заезжих инспекторов, любящих поратовать за соблюдение законности, по распоряжению администрации учреждения, каждая камера предусмотрительно была обеспечена громкоговорителем; только вот, выведенный и пристроенный над входной дверью в вентиляционной отдушине, он чаще всего упорно молчал, а, если и транслировал что-нибудь, приблизительно по часу в сутки, то это была такая откровенная «лажа», что хоть уши от нее затыкай и под матрац с головой залазий.



А потому, находчивые зэки, тот час предпочитали проделать разяще – превентивную вылазку по адресу динамика с тем, чтобы раз и навсегда проткнуть его чем-нибудь острым, причем в самую сердцевину, дабы он, по их словам, больше уже «не мутил воду» и не зомбировал их ежедневно нелепейшими по своей противоречивости выдержками из уголовно – исполнительного кодекса, которые, по заданию тюремного начальства, старательно вещал им, ну, никак не дикторским голосом, какой-то окончательно, по их представлениям, ссучившийся осужденный, из оборудованной где-нибудь там же, по близости, радиорубки.



А то еще бывало, что заведет, такой вот, «народный трибун» или «рупор», какую-нибудь наиболее любимую им песню из популярной вокальной группы и только она кончится, так он, будто назло всем и себе одному в удовольствие, опять ее на кассете перемотает и заново включит, как бы предлагая заодно с ним ее и как это обыкновенно делают «чапаята» (то есть жители однообластного с Сызранью города Чапаевска) с зажженными зажигалками, стоя, часами слушать: «Белые розы, белые розы…», - почему-то все больше из дискотеки восьмидесятых?



Но это, опять же, в других и с неповрежденным еще «крикуном», камерах.



А в нашей, хоть с этим, но все обстояло как надо, в смысле, что самим ничего уже протыкать и курочить там не нужно было, ибо из вентиляционной отдушины, видимо, стараниями наших предшественников, в той, вынужденно – затворнической обители, ни редкого всхлипа, ни одинокого похрипывания, ни чего-нибудь еще, из прежде упомянутого репертуара, никогда уже, на моей памяти, не раздавалось. Поэтому целыми сутками, если, конечно, мы не спали, или с кем-нибудь из соседей «на голосовом не сидели», либо же между собой не общались, то, скорее всего, как два абсолютных кретина, с отрешенными лицами, развалившись на своих спальных местах, слушали тишину, а то и, для разнообразия, в окно, с разных камерных положений, без устали глазели, как, подойдя к нему вплотную, так и забравшись, для лучшего обзора, на верхний ярус шконки.

И ладно бы там действительно что-то интересное было видно, тогда еще, куда не шло, но тут-то всякий раз нас ждала одна и таже унылая картина: ни такой уж и большой, опоясанный пятиметровым, высоченным забором, тюремный двор, да бегающие по нему полудикие местные коты, которых какие-то великие умы, из состава вступивших в ряды хозобслуги осужденных, ради развлечения под пуделей подстригали; если конечно, с той же целью, не облачали их, в перешитую из матросских тельняшек, полосатую «робу» - ну день, над этим, посмеешься, ну другой…, но потом-то, опять же, становится скучно.



И это в то самое время, когда на той стороне «Централа», а конкретнее на новом корпусе, если еще не забыл читатель, всякому досужему взгляду из не закрываемых теперь, как в былую бытность, железными щитами удобных «наблюдательных пунктов», открывались роскошные деревенские панорамы частного сектора, неоспоримой столицы Поволжья, как ее когда-то, помнится и как это, вместе с тем, уже замечалось нами ранее, без тени сомнения и скрытой иронии в голосе именовал во всеуслышание, один мой шапошный знакомый, по первой «отсидке», Санька «Тит», вечно обожранный «снотворщиной», пьяный или уколотый, но, при всем при этом, неизменный патриот своего родного и, похоже, что всем сердцем, искренне любимого города.



А я что? или «Дэн»? Мы тут были всего лишь навсего гости, и то, приходится уточнить, по принуждению, которым, если хорошенько вдуматься, то было глубоко безразлично, на что здесь пялиться; впрочем, в такую серую и, видимо, установившуюся на долгое время промозглую и непроглядную, будто в туман, погоду, непременно, как единственная отдушина, в ясные дни, радующую глаз, мельканием бегущих вдалеке, по федеральной трассе М-5, автомобилей, теперь уж точно, дальше своего носа ничего нельзя было увидеть, а на некогда нравившуюся мне и по сотне раз на дню фланирующую, крутя аппетитным задом, мимо наших окон, малолетку Олеську, посели меня, допустим, снова «со спецов» на прежнюю сторону изолятора, на так называемую, общую половину, я зарекся уже глазеть, дабы как это, в общем-то, не раз уже констатировалось в нашем рассказе, даже мысленно не изменять оставшейся у меня в Казани благоверной пассии, с которой я, по освобождении, непременно собирался связать свою судьбу, если, опять же, стоит оговориться, я смогу ее разыскать и если мне вдруг, когда-нибудь, посчастливится выбраться из этих – не столь отдаленных – мест, и я не успею еще превратиться, к тому времени, в дряхлого-предряхлого деда, или же вообще отдать Богу душу.



Не слишком ли много если? – вот о чем, пожалуй, я и переживал-то тогда больше всего, ибо, глядя правде в глаза, то в ближайшей перспективе надвигающийся на меня, скорее всего, обвинительный и едва ли сулящий маленький срок, приговор, моментально рушил все мои романтические и широко идущие планы на будущее, не оставляя никакой надежды на счастливое избавление. Ибо я нисколько не сомневался уже, что в нашей насквозь прогнившей, коррупционной госсистеме, все вопросы (если, конечно, ты не влез, как Ходорковский в политику) решаются только одним путем, а точнее с помощью все того же, пресловутого рюкзака набитого деньгами, и судмедэкспертиза, как я в этом имел уже шанс убедиться сам, к сожалению, не была тому исключением; так что нечего было тешить себя напрасной надеждой на благоприятное врачебное заключение, как это я, в порыве внезапно нахлынувшего на меня прозрения, осознал уже к тому часу, а необходимо было срочно разрабатывать, готовясь к предстоящей на суде защите, какой-нибудь новый план, который, желательно еще, чтобы не был столь затяжным и безнадежным, как вышеописанный и предыдущий и основывался бы на супер – конкретных юридических контрдоводах и аргументах, без натяжки подтверждающих мою абсолютную невиновность по предъявляемому мне обвинению в организации краж автомобилей и лучше еще, чтобы они подкреплялись каким-нибудь веским алиби, к примеру, справкой из гостиницы, указывающей на то, что на момент совершения инкриминируемого мне преступления, я находился за сотни километров от Тольятти, совсем в другом городе. Тем более что так оно и было на самом деле. Но кто же привезет ее из Волгоградской области, да еще из захудалой Дубовки. А, по-моему, либо адвоката ходатайству, суд, конечно же, истребовать ее оттуда не станет, ибо разностороннее рассмотрение материалов дела ни в его правилах. Такая уж у нас распрекрасная страна, такие уж у нее добродетельные нравы и порядки – аж, жить порою не хочется! Да и добудь я, предположим, каким-то чудом такой документ, то он, разумеется, все равно мне не поможет, ибо у нашей, заведомо предвзятой и, по существу, являющейся продолжением следствия Фемиды, как у того Егорки, всегда и на все есть свои отговорки – это-то мне уже было, как ни кому другому, из собственного жизненного опыта хорошо известно. Ведь не зря же бытует мнение, что Большой брат, нашим «целиком и полностью ни от кого независящим судьям», негласными предписаниями, о которых, естественно же, не найдешь упоминания в прессе, дал четкое указание сажать, причем всех подряд, без особого разбора и чем больше тем лучше, ибо, по всей видимости, так оно ему спокойнее управлять своим зачумленным и фактически лишенным уже всех прав народом; и кто ж его, спрашивается, из служителей Фемиды, без соответствующего денежного противовеса, который бы оправдывал риск, и из какого-то там нелепого чувства справедливости, позволит себе ослушаться, да еще, хочу обратить внимание, при их-то немаленькой, по отечественным представлениям, зарплате. Это ж на всю голову тогда рехнуться надо! А то мол, если, за это самое, дисквалифицируют да попрут со службы, то где ж они потом себе подыщут такое «тепленькое местечко» - это ж, надо думать, они понимают прекрасно.



(Хотя, один черт, ведь ни для кого не секрет, что берут «на лапу»; и если бы только по крупному, так сказать, не устояв перед соблазном, так ведь и по мелкому тоже, ибо такова уж скверная человеческая натура, которой все мало, да мало!)



Впрочем, по-моему, что толку так много говорить об этих очевидных придворных прихвостнях, когда заранее же ясно, что «рыба гниет с головы» и, стало быть, не в ней одной кроется корень проблемы, и, если уж начинать их рубить, то ясное дело, что, перво-наперво, эффективнее будет дотянуться до белого воротничка Большого брата.



Все умолкаю! А, то еще обвинят меня, грешным делом, в революционном призыве или там, экстремизме. И это притом, что мне всегда, как по натуре своей не жадному человеку, и одного – тем паче не заслуженного – приговора хватало.



Так что лучше уж будем считать, что мы с «Дэном» были полные олухи и, изо дня в день, только и делали, что погруженные в свои нехитрые, все больше связанные с воспоминаниями о счастливом прошлом, мысли, за неимением выбора, слушали звенящую тишину, преследующую, как казалось нас, даже во сне, когда скрипя зубами и чавкая, будто жуя что-то, мы оба с ним уже заметно пухли от голода, так как малокалорийная «хозяйская» баланда была плохим дополнением к строго нормированной хлебной пайке; да от безысходности и скуки, порою поднимали «вторяки», оставшиеся от в мизерных объемах и где-нибудь раз в пару дней, посылаемого нам, по горсточке, по тюремной дороге «общакового» чая.



Можно было, конечно, дабы чем-то себя занять и немного развеяться, по тому же, исправно функционирующему пути отправить «поисковый прогон» и выяснить в какой камере содержится, мой неизменный соратник по нескончаемому противостоянию полицейской агрессии и просто хороший знакомый, Серега Платонов, а так же «довеском» уж и Димка Молчун, плюс с десяток других еще добрых приятелей из этого закрытого подневольного мира, чтобы сообщить им о своем прибытии и, как это обычно водится здесь, потом чаще от скуки, чем «по деловью», поддерживать с ними регулярную переписку. Но даже это, из элементарной предосторожности, я опасался пока делать, так как отдавал себе отчет в том, что наши малявы в любой момент могут быть перехвачены, иногда все же проявляющими расторопность оперативниками и потом, предъявленные в суде, послужат доказательством, якобы, имевшего место сговора и, что означает, неправильно истолкованы. Ведь случаи такие, как я от кого-то слышал, уже были – причем, не единичные!



Поэтому, без всякого сомнения, гораздо благоразумнее было, не поддаваясь эмоциям, немного потерпеть, отложив всю эту не столь уж срочную и, опять же таки, способную навредить всем нам эпистолярную «болтологию» до другого и более подходящего, чем тогда часа и предпочтя ей менее рискованную устную. Да и, в самом деле, что уж было с этим так спешить, если все одно, со дня на день и как это проистекало из элементарной логики вещей, ожидался, связанный с вызовом в суд, этап, и там уже где-нибудь по дороге, в автозэке, либо же в промежутке, в любой из «превраток», почти не ограниченные во времени и располагающие уймой застрахованных от чьего-нибудь целенаправленного или же невольного подслушивания возможностей, мы еще успеем с тем же Серегой Платоновым сколь угодно долго и преспокойно наговориться. И то, правда, отсядем, в общей суматохе, как раньше, куда-нибудь в сторонку и все, что нас касается наперед обсудим, а, в дополнении, еще и поделимся друг с другом, как старые добрые друзья, впечатлениями относительно уже совершенного и решим для себя: не зря ли мы вообще затевали всю эту эпохальную вылазку с симуляцией под невменяемых в амбулаторном и стационарном порядке в различные психиатрические клиники страны, что на поверку, пока еще только затянуло судебное разбирательство, но не привело, ни к какому переломному, в нашу пользу, изменению. Хотя и одно это, как я считал, было уже неплохо и при встрече, я, безусловно, не утаил бы эту свою как-то подспудно пришедшую мне на ум мысль от него, как, от человека принимавшего непосредственное участие во всех моих авантюрных начинаниях последних дней, и у которого, в связи с этим, соответственно, могли возникнуть насчет них серьезные сомнения, как от природы у смышленого и склонного к анализу парня, пусть и по молодости лет слегка ветреного. Ибо, как я успел уже к тому времени и значительно позже правильно подытожить, что до принятия в 2003-04 годах поправок в Уголовном кодексе, нашего брата обвиняемого, судили максимально строго и целыми толпами отправляли в какую-нибудь запредельную лубудань, в частности, в Кировскую область в колонии со строгим и особым режимом содержания, откуда выбраться назад было не так-то и просто – когда еще дело пересмотрят!



То есть, в любом случае получалось, что мы с ним правильно сделали, что не дали себя так быстро «околпачить» и, следовательно, из родного Самарлага туда вывезти; а так, в свете некоторой, намечавшейся, по слухам, гуманизации, глядишь, нам еще и подфартит и даже при наличии отрицательного результата по экспертизе и нежелательного для нас обоих обвинительного приговора, мы все-таки добьемся для себя некоторого смягчения и не будем подвержены стольким, выпавшим на долю других осужденных и только что перечисленным, невзгодам и неудобствам. «Но разве же все это, в нашем-то подневольно-подконтрольном положении, можно позволить себе изложить в письменной форме? Нет естественно», молча, оппонировал я сам с собою, уповая на здравый смысл, который, дескать, не позволит возобладать во мне первому же, необдуманному душевному импульсу, как это порою со всеми из нас мелкими, жалкими людишками случается, и не навлечет на нас обоих, (ну и, разумеется, на всех тех, кто ещё может быть задействован в этой, нелегальной переписке) дополнительные неприятности, которых, мол, у него и у меня, и без того, уже хватает, - нет, лучше уж я буду пока «не высовывая носа» сидеть и тихо и незаметно читать книги! Вернее, одну, так как те, которые мне из-за снисходительной любезности, войдя в мое положение проштрафившегося перед тюремной библиотекой арестанта, предоставил мой новый камерный «кент» с иностранным погонялом «Дэн», я уже, к тому часу и приблизительно день на четвертый по прошествии худо-бедно, а отмечаемого и нами новогоднего праздника, в качестве собственной реабилитации и по взаимозачету, без всякого сожаления, отдал, появившейся, наконец, пожилой и доброжелательной библиотекарше. Обрисовать вам её? Такая, с хитрыми, выглядывавшими сверху из-за очков в тонкой золотой оправе, серыми и как бы поблескивавшими живой искрой глазками. Это я, значит, признал её, когда она, с предупредительной официальностью, замаячила в нашем, заранее открывшемся к ее приближению, (кем-то из оставшихся незамеченным продольных) дверном окошке. Она одна там, и работала, наверное.



Были у меня до этого, конечно, некоторые переживания насчет того, согласится ли она принять от меня взамен постыдно утраченных и числящихся за мной, поздних рассказов Джека Лондона и детектива одного начинающего но, судя по всему, тоже американского писателя (ни имени, ни фамилии которого я даже не запомнил) три книги современных русских прозаиков; причем, почему-то всех как на подбор женщин – Поляковой, Донцовой, Устиновой, которых я, признаться, и читать-то не стал (так просмотрел – исключительно из любопытства) ибо это ж как индийское кино, которое, как известно, только на любителя!



Но нет, как замечательно!!! с этим проблем не возникло и, благожелательная бабулька, не, заострив на этом внимания, забрала их с собой, альтернативно предоставив мне для ознакомления, целый арсенал из потрепанных карточек, на которых крупными печатными буквами и на каждой по отдельности, был указан подробный перечень из могущих поступить в мое распоряжение, различных бессистемно перемешанных, авторов.



Недолго думая, я предпочел в них «Воскресение» Толстого. Тот хрестоматийный и бесспорно гениальный роман, который я, к своему великому стыду тогда еще не читал, хотя и – что может, безусловно, послужить мне оправданием – давно уже собирался это сделать. К тому же, наверняка, подсознательно, только и ждал того, удачного стечения обстоятельств, когда мне как бы велением свыше попадет в руки эта замечательная книга.

Короче говоря, повезло мне с этим неописуемо. И мне ли было, научившемуся довольствоваться малы, мне оценить такого неоспоримого позитива! И если некоторые умники, надо признать, не без основания утверждают, что жизнь это зебра, где одна полоса черная, а другая белая, то в те дни в ней, в связи с одним только этим приобретением, у меня наступил ощутимый просвет, ибо, невзирая на общую, сопутствующую нашему с «Дэном» появлению там, невзрачную картину быта, я, не спеша, с превеликим удовольствием развалившись на шконке, погружался в глубокомысленную размеренность толстовского слога, ни столько увлекаемый сюжетной стороной похождений главного героя Князя Нехлюдова, сколько восхищаемый приводимыми в романе цитатами из древних мыслителей, как бесценный бриллиант в оправе, обрамленными собственно авторскими размышлениями на как никогда близкие мне в тот час судебные и каторжные темы.



«Лучше оправдать десять виновных, чем осудить одного невиновного!»



Или же:



«Любой суд против Бога!» - ну, как тут было не попасть под влияние классика. А, тем более мне, как лицу, до невозможности – среди окружающего меня в последнее время повального косноязычия и полоумия – истосковавшемуся по любому мало-мальски значимому проявлению яркости и свободы суждений.



Но, что я собственно, все о себе да о себе, когда читателю, должно быть интересно знать, а чем же тем временем занимался непревзойденный непоседа «Дэн», с которым мы все это время, как ни как содержались в одной камере, и, в силу одного этого, он почти не выпадал из моего поля зрения, с той лишь оговоркой приводимой в слове почти, что иногда-то я все же спал и сознание у меня, стало быть, отключалось. Что, кстати, едва ли можно было сказать о нем самом, ибо этот шустрый бесенок чуть ли не круглосуточно бодрствовал и если не переговаривался, тем или иным из уже неоднократно указываемых способов с нашими ближайшими соседями, через стену, то решал давно уже назревшую у нас продовольственную программу. И вот как: «Дэн», с помощью хлебной прикормки и выброшенной в окно, через форточку, петли, смастеренной из имевшихся у него шелковых ниток, ловил частенько присаживавшихся к нам дружной стайкой на подоконник, наглых и, неизвестно где отожравшихся до таких гигантских размеров, диких голубей. А точнее будет сказать, не ловил, а охотился на них, так как только пытался это сделать. Ибо птицы были хитрые, видимо, опытные и, то и дело, обходили, либо спутывали, клюя корм, выставленную на них снасть и как бы даже над ним насмехались. Однако, узник – птицелов не унывал, и это его не останавливало, а, как правило, бессменно затаившись в глубине камеры, у обеденного столика и за прикрепленным к стене маленьким бытовым шкафом, бдительно, часами следил за их передвижениями, стоя и держа в руке напротив нашей двухъярусной нары длинный-предлинный, но при этом, постоянно поддерживаемый в чуть натянутом состоянии, хвост петли, очевидно, надеясь на то, что кто-нибудь из голубей все-таки туда попадется, заступив и покрутясь посреди нее, когтистой и цокающей по бетону, как у собак, лапой. Но не тут-то было, ибо они, словно заговоренные, как бы даже и не думали так нелепо обмишуриться, а всякий раз, при решительном натяге нитки, незадерживаемые ничем, стремительно вспархивали и улетали, чтобы через какое-то время, видимо, обо всем уже позабыв и не о чем уже больше не беспокоясь, тем же, сплоченным составом, появиться у своей кормушки снова и снова, доводя таким образом, моего очередного друга и сокамерника, до полного исступления.



- Эх, как же так? – в сердцах сокрушался по этому поводу «Дэн», упорно выставляя и настраивая ловушку на прежнее место, - я же их в детстве вон посколько штук просто так от нечего делать ловил, а потом опять выпускал на все четыре стороны, а теперь, когда есть так хочется, как нарочно, ничего не получается.



- Так-то на воле, где на них, кроме кошек, (после того, конечно, как тебя посадили) считай, что никто уже больше и не охотится, а тут, когда чуть ли не вся тюрьма голодает и, вероятно, что, спасения ради, занимается этим, то, как пить дать, ясно же, что птицы, в свой черед, тоже давно уже поднаторели и стали доками в этом деле, поэтому-то и все эти наши детские западни, как за здрасти живешь, обходят. Сам же видишь…, - из чувства солидарности пояснял ему я, неохотно отрываясь от книги.



- Ничего, так даже оно интереснее, а я все равно какого-нибудь ротозея из них, да поймаю, вот увидишь.



- Не сомневаюсь, а так-то, между делом, рассказал бы мне лучше за что тебе «десятку-то» накрутили. А то ведь, сам знаешь, спросят меня вот так вот, по этапу, с кем сидел, а я и не знаю. Мое упущение - не интересовался, значит. Но это я так шучу, конечно, а если серьезно, то меня прямо таки любопытство разбирает, за что у вас там, в Пензе, молодежь, с виду такую законопослушную и покладистую, сейчас так круто крепят?



- Да за все подряд. Только сам ведь видишь, что пока некогда… Потом лучше как-нибудь еще об этом поболтаем.



- Ну-ну, мешать не буду, - не настаивал я, берясь за книгу.



Так и тянулось время.



Дни пролетали один за другим незаметно.



Однако, между делом, мы все-таки как-то разговорились, и я ему в общих чертах поведал свою историю, а он мне свою. Да так, что слова у каждого изо рта клещами вытягивать не приходилось и, при образовавшемся уже определенном доверии друг к другу, они лились из наших уст полноводною рекой. Но про меня-то давно уже ясно, за что я был в бесчисленный, раз привлечен к ответственности по сфабрикованному уголовному делу и без пяти минут осужден – за вольнодумие, разумеется. А вот, относительно «Дэна», такого не скажешь: ведь, по его уверенным заверениям, в политику он не лез, наркоманом, как ему это вменялось в вину, не был, более того, даже отдаленно никогда не имел приверженности к этому дурному занятию, в смысле, по части распространения и прочее, однако же, как следовало из его рассказа, всё одно не избежал для себя такого сурового приговора – аж, в десять лет, по статье 228 УК РФ, - так называемой, «политической». Так в чем же дело?



- Все вы так говорите. Как кого не послушаешь, так оказывается, что одни невиновные сидят, - нарочно возражал я, дабы хоть немного его раззадорить.



Но он, будто сознавая это, упорно не спешил переубедить меня в обратном. Что, приходится отдать ему должное очень даже правильно делал, ибо начни он тогда, допустим, давить на мое сознание, пытаясь доказать, что он, дескать, не врет и говорит чистую правду, то это несомненно вызвало бы совсем противоположную реакцию и только упрочило мое, в его словах, сомнение, а так, мало по малу, незаметно для самого себя, а я начинал уже убеждаться в том, что все, что он говорит мне, на этот счет, видимо, далеко не беспочвенно и лишь по инерции продолжая изображать из себя Фому-неверующего.



- А как же, в таком случае, тебя в наркомзону, да еще в какую – в саратовскую, на целый год лечиться от этой самой наркозависимости отправили?



- Что не знаешь, как это у нас делается. На скоряк бумаги оформили да и сплавили, - гоношась, откровенничал он, оставив на какое-то время своих голубей в покое, - я со школы химией увлекался…



- Ты еще скажи, что с золотой медалью ее закончил?



- Зря ты смеешься. Так оно и было. В университет, между прочим, поступать собирался, да, вот только госнаркоконтроль, по анонимному доносу соседей, все реактивы у меня «вымел», а меня самого в кутузку определил. Половина из них, как выяснилось, запрещенными для хранения были. Дело завели, срок «впаяли», якобы за то, что я из них наркотики, с целью сбыта, изготовлял и все потому, что кому-то, видители, из жильцов нашего дома не понравилось, что из моей комнаты, как из химического магазина, чем-то подозрительным, нет-нет попахивало. Ты думаешь, я один там такой в нашей губернии? Ну-ну… У меня всех друзей, таким вот макаром, с кем я в Дом молодежи, в детстве, в химический кружок ходил, уже пересажали,… а потом еще и в лагере, для полноты картины, как, якобы, склонных к употреблению наркотиков, всем нам подряд, опера полосы в личные дела по вносили и на принудительное лечение кого куда этапировали: одних в Альметьевск, а меня вот в Саратов.



- А писать пробовал?



- Жалобы что ли?



- Ну да.



- Как не пробовал. А что толку-то, если по нынешним меркам у них полтаблицы Менделеева к наркотическим препаратам относится. И адвоката мне дорогого родители и на следствие и на суд нанимали, да все бесполезно… разве же наших судей переубедишь в чем-то, когда они в паре со следователями работают: что хотят во внимание берут, а что не хотят, то не берут, и все под обвинение подгоняют…, а как на свидетелей, вместе с тем, давят, а как их, так сказать, освежая им память, по десять раз передопрашивают… В общем, что мне тебе говорить, если ты это и сам не хуже меня знаешь.



- Это уж точно.



Так я и докопался до сути.



А между тем новогодние праздники уже подходили к концу. Вернее, завершалась их первая официальная, двухнедельная декада, вслед за которой, по неискоренимому русскому обычаю и как бы по проторенной дорожке, как огненный шлейф за взмывающей ввысь ракетой, должно было присовокупиться – на встречу Старого Нового года – еще парочка, другая, необозначенных в календарях красной отметкой, забулдыжных денька – это мы с «Дэном» еще не успели забыть со свободы, хоть и давно уже, как люди подневольные, вели несколько иное летоисчисление, которое, между собой у нас, именовалось буквально и незатейливо: от бани до бани. Ибо раз в неделю, по установленному администрацией учреждения и расписанному поденно графику, весь содержащийся там спецконтингент: этаж за этажом и корпус за корпусом, поочередно водили вниз, в полуподвальное помещение, где и располагался этот самый, что ни на есть обыкновенный и затрапезнейший из затрапезнейших, какие только бывают на свете, душ, состоящий из отдельных – человек на двадцать – помещений, со множеством выведенных под потолком проржавевших и перекошенных леек, и который неизвестно от кого уж повелось и всем кому непопадя, в тех стенах, называть именно баней.



Меня аж, порою это бесило, да и «Дэна», похоже, тоже, а именно: когда строго по четвергам, не открывая двери, надзиратель орал нам с продола: «В баню пойдете?»



- А как же, - отвечали мы первоклассным дуэтом. Но поправлять, ни я его, ни мой сокамерник, разумеется, не решались, ибо прекрасно осознавали, что это было совершенно бесполезно, как, допустим, разгонять тучи руками, или же даже накладно, как, к примеру, с…ть против сквозняка.



Хотя и это сущие мелочи, ведь до этапа, по нашим подсчетам, оставалась одна только «баня»! только успел обсохнуть и, считай, что неделя уже пролетела.



При этом, ни выглядывать в окно, ни ходить на прогулки решительно не хотелось, так как погода, по прежнему стояла серая и пасмурная, да и не очень-то для середины января морозная, поэтому, вероятно, и настроение у нас обоих было совсем не веселое, а какое-то угрюмое и сонливое.



И мне уже, казалось, что этому и конца никогда не будет.



Но вот однажды, с самого утра, неожиданно «распогодилось». Всю нашу малометражную комнату, единым потоком, беспрепятственно минуя замутненные от грязи окна и многочисленную «заставу» решеток, залило по-весеннему яркое и горячее, как паяльная лампа, солнце. Вот это был действительно праздник так праздник. Вроде бы, и радоваться-то особенно нечему, но душа как бы сама собою пела. И поданная на обед, на первое и второе, кислая и, изрядно опостылевшая нам за это время, капуста, щедро приправленная не проваренной и жесткой, как резина, соей, показалась вдруг ни такой уж и не съедобной.



Во всяком случае, пустые желудки мы ей себе тогда с удовольствием набили.



А потом, легко отболтавшись от намечавшейся прогулки, ибо теперь уже променять прогретую и наполненную светом камеру, на заложенный со всех сторон кирпичом и затененный крышей, сырой и холодный дворик, было бы просто-напросто глупо, как бы удалились кто куда: я, увалившись с книгой в руках на койку вдруг, незаметно для себя, взял и уснул, да еще так крепко, как давно уже со мною не бывало, и очнулся только, когда мой вечно бдящий, как стойкий оловянный солдатик, и единственный на том, бренном острове смутной надежды напарник, начал настойчиво тормошить меня за плечо, крикливо приговаривая:



- Вставай давай… иди «грев» получай!



- От кого?



- А я откуда ж знаю?



Но тут, поднявшись и подойдя к дверному окошку, я уже окончательно пробудился и сообразил, что это мама, видимо, получившая уже отправленное мною, перед отъездом из Казани, письмо, привезла и оформила на меня передачу, которую, затем уже и доставили по назначению, два непосредственно закрепленных за этой процедурой человека – сотрудник администрации и осужденный. Так оно и было.



И от чего, у нашего с Дэном арестантского тандема, плохо скрываемому восторгу, естественно, не было предела.



Единственное, что меня во всем этом расстраивало тогда это то, что, как и в прошлый раз на экспертизе, мне почему-то не дали свидания с моей дорогой родительницей. Я ждал, но меня, как того хотелось бы, так на него и не назвали, сумев-таки немало озадачить.



«Заячья губа» тут не заправляла, так в чем же дело?



Заявление на передачу было написано маминой рукой и, расписываясь в нем, я, безусловно, сразу же узнал ее почерк. «Значит, она приезжала сама», машинально делился я с «Дэном» своими размышлениями и нисколько не сомневаясь в том, что перед тем как, придерживаясь тюремной лексики, «пихнуть колобуху», она еще и всеми силами пыталась выхлопотать у начальства со мною встречу.



- Может из-за праздников разрешения на него у судьи не подписала, как ты думаешь? – терялся я в догадках, ища у него объяснения.



- Запросто.



- Кстати. А что это у нас вся камера засыпана птичьими перьями, ты мне случаем, не скажешь? – Когда уже «кормушка» захлопнулась, продукты были покиданы на стол, а я несколько отвлекся от своих печальных мыслей, обратил я вдруг на это внимание, - И что это за «воробей» у тебя тут в питьевом бачке варится? – приподнял я пораженно крышку и, постаравшись, при этом, случайно не задеть воткнутый туда кипятильник.



- Это голубь.



- Поймал все-таки. Ведра воды для него не много ли будет?



- Да нет, пусть выкипает, - ответил он мне спонтанно и явно, не сообразив еще вполне, что наша нужда наконец-то закончилась и теперь у нас с ним вон сколько имеется съестных припасов.



- Ну вари, вари… Кошки тебе за это спасибо скажут. Шучу. Давай выбрасывай его, к ебеням, в форточку и ставь чай, - почувствовал я в себе неожиданный прилив энергии и уже отрешившись от укоренившейся во мне повседневной апатии, - ведешь себя так, как будто у нас жрать нечего. А вода-то, кстати, «на купца» осталась?



- А как же… целая «пятисотка»… что ж я не соображаю что ли? Или ты думаешь, что я уже забыл, что тут ей постоянно запасаться нужно.



И так все это весело у нас с ним, надо сказать, заладилось, что, когда наконец-то подошел, некогда, долгожданный, этапный день, то ни у него, ни у меня, в общем-то, и ехать-то никуда уже никакого энтузиазма не обнаружилось, ибо под бутерброды с колбасой и сыром, под халву и пряники, Толстой у меня читался запоем, так что даже не хотелось из-за какой-то ерунды несусветной от него отвлекаться, а у «Дэна» установилась с одной девушкой - арестанткой, с которой он ухитрился обменяться приветствиями, когда мы с ним как-то брели, в отведенный нам день, из корпуса в корпус и с этажа на этаж «в баню», в последствии самая настоящая межкамерная переписка, потому-то на второй день этого их рандеву в малявах – я даже отнюдь не удивился, узнав от него, что они уже собираются с нею, лет этак через пять – восемь, по освобождении, пожениться – ведь, исходя из его рассказа, она была далеко не Ангел и, соответственно, не рассчитывала скоро выйти из мест лишения свободы на волю. Да и ему самому, собственно, судя по всему, это в ближайшем будущем не светило.



- На этап собирайтесь. Оба.



- Как уже? – безмерно удивился он, услышав от продольного, с утра, наши с ним, названные в этой связи, фамилии, - А как же, Клава?



- Напиши ей. А я пока дочитаю последнюю главу «Воскресения». Страсть как не терпится. С час-то у нас точно еще есть на все про все времени, пока мы тронем – я в свой распрекрасный Тольятти, а ты в свою расчудесную Пензу.



И хоть и говорят, что «перед смертью не надышишься», но мы с ним, (как бы, ни возгордиться!) сделать это все-таки успели, так как на суд я поехал, в отличие от былого, преисполненным величайшей уверенности в себе – от почерпнутых из книги знаний – «суперменом». Ну, а «Дэн», не видящим ничего вокруг себя мечтательным Ромео. И что только эта самая любовь со всеми нами делает… Жаль, конечно, что мы с ним вряд ли уже когда-нибудь свидимся снова, а то ведь мне очень уж интересно узнать как у него дальше жизнь сложится. Да и ему, я думаю у меня тоже. И не то, чтобы из чистого любопытства, а уже с сопереживанием и по дружески. Так и пришлось рвать живую ткань по больному…



Читайте продолжение.