Роман "Симулянты" часть II глава 12

Глава 12

«Предэпилоговая – два»



«О, Сызрань-город, как не узнать тебя! Ты, как загнанная и издыхающая кляча, брошенная нерадивым наездником во время групповой, эстафетной скачки, и у которого даже не нашлось лишнего патрона, чтобы пристрелить и не мучить понапрасну тебя. Ты, как затерянный мир на перепутье всех финансовых потоков и индустриальных новшеств, так и стоишь, дремучая и неопознанная, будто на географической карте и не существует вовсе места для твоей первозданной индивидуальности. Ты, как поднадоевшая и ссаженная дальнобойщиками посреди оживленной трассы непривлекательная «плечевая», так и голосуешь, в ожидании, когда же кто-нибудь подберет тебя. Привет, я безмерно люблю тебя! Такую как есть… пусть даже от одного твоего нелицеприятного вида, тошнота и изжога, одновременно подкатывают к горлу и, доводя до слез, нещадно изводят и одолевают меня. Ну, где там твои жалкие деревянные лачуги и неунывающие торгашки-колясочницы, не бросающие свой нелегкий бизнес даже по ночам? Так вот же они, вот же…», - на радостях выпрыгнув из вагона, на разъезжающуюся под ногами щебенку, сразу же и с претензией на аналитико-поэтическую заметку, выдал я для себя.



- Ком бэби… ну, что вы растерялись там… продали бы и нам тогда уж что-нибудь, - сверкая, в слабоосвещенном фонарями полумраке, рондолевыми зубами и не спрашивая разрешения у конвоя, выкрикнул им один из моих случайных попутчиков лет двадцати пяти, сутулый и, с типично по зэковски, изможденным и бледным лицом, уже очутившийся там раньше меня.



- Так у вас же денег нет, - не менее задорно, чем он, ответствовали они, стоя невдалеке.



- Авансом. Я же здешний, с Мангары, Вальки «Косой» сын – Федька, неужели не слышали про меня. Я же, как освобожусь, то сразу вернусь сюда.



- Так, рот закрыл быстро… нечего тут орать, - для порядка начал одергивать его усатый и чуть постарше его самого, тучного телосложения автоматчик, стоявший в группе со своими коллегами милиционерами и военными в оцеплении и принимавший одного за другим, появлявшихся из «столыпинского» тамбура зэков.



Но, если общительный этапник, по причине своего зависимого положения, послушно замолчал, то задорных торговок, как гражданских лиц, было уже не унять, и они, как на массовом гулянье, налету переключились с серой, будто требуемой официальной частью, повседневности, чуть ли не на по-свадебному раскованный кураж.



- Авансом? Это как? Бесплатно, что ли? Нет, так мы не согласны… вот, если бы ты, допустим, жениться на какой-нибудь из нас пообещал, тогда другое дело. Прям хоть все забирай.



- Как пионер – всегда готов. Вот, например, на тебе. А ты будешь ждать-то меня? – все же ослушавшись конвоира, как бы для порядка, уточнил он.



- А сидеть-то тебе сколько ещё? – язвительно выясняла, вторя первой, какая-то другая, с осипшим, прокуренным голосом, но, видимо, ее ровесница.



- Всего - ничего: двадцать пять. Со свиданками, и не заметишь, как пролетят.



- Ого! Ты только, милок, когда освободишься, не брось меня. А то, еще скажешь потом, что, мол, старая… и неверная была… Ха-ха.



Высадка была закончена.



Со всего вагона рассчитанного человек на пятьдесят и вмещавшего не менее ста, нас собралось там, между путями, около десяти – пятнадцати, разных по возрасту и одеянию мужиков, с приблизительным метрическим интервалом в сорок лет, начиная от двадцати и кончая шестьюдесятью годами, в основном в классических русских телогрейках, какими кто-то, в принудительном порядке, на зоне, а кто-то, как я, заведомо готовый к самому худшему, на «Централе», проявив находчивость, успели уже обзавестись. И только некоторые из нас, похоже, пребывая еще в наивной надежде на то, что, дескать, все еще образуется и скоро они выйдут на свободу, не расставались с модной «иностранщиной»: всевозможными куртками на клепках и замках, да дублеными – на костяных пуговицах – полушубками, - только вот, по известным причинам, имевшими довольно заношенный вид. (Или может кто-то думает, что в российских пенитенциарных учреждениях химчистки есть?)



Минутная сверка и через пути, так и не обретшие за время моего отсутствия, подобающих стремительному прогрессу, удобных перронов и переходов, нас, все так же, как и в прошлый раз, когда я в составе другого этапа направлялся в Казань, как баранов, под овчарками, гуртом, повели к стоявшему в стороне от облезлого, одноэтажного вокзала, серому, старенькому автозэку, глядя на низкую и перекошенную посадку которого, даже не верилось, что у него получится благополучно и без поломок, дотянуть до конечного пункта – ворот тюрьмы.



Знакомый с предыдущими главами книги читатель догадался уже, наверное, что из-за вписанной оперативниками в сопроводительные бумаги и указывающей на склонность к побегу, специальной отметки – «красной полосы», на моих руках тот час появились железные браслеты и, в связи с этим, как обычно сумку за меня нес кто-то посторонний. В данном случае это были такие же, как и я, «фуфайки», - а так-то, гораздо справедливее было бы, конечно, если бы это делали «казенные формы» - ну как при выписке из восемнадцатого отделения, не далее как дня четыре тому назад.



Я все выглядывал в толпе обещавшего мне уволиться из органов к моему возвращению с экспертизы мента, но так и не обнаружил нигде его. Неужели и в самом деле он сдержал свое слово и нашел другой, более спокойный и, приличествующий уважающему себя человеку, источник дохода? Все, разумеется, возможно.



Пока я крутил головой мы незаметно уперлись всей нашей, несколько растянувшейся, колонной в финальную точку – распахнутую с боку дверь «фуры». Воздух был морозный, но снега нигде не было видно, и это, надо заметить, почти в середине зимы. Что, впрочем, из-за глобального потепления, о котором теперь талдычат все ученые, давно уже стало нормой для средней полосы. «А так, глядишь, пока до «Централа» доедем и выпадет еще?!» - мысленно иронизировал я, наблюдая как у одного из этапников, во время посадки, отвалилась под ногой откидывающаяся ступенька, да еще и остался поручень в руке, так что он чуть не убился, вывалившись обратно. И это, между прочим, прямо передо мной, что, безусловно, указывало на то, что Бог меня все-таки бережет! Хотя и дополнительно не характеризовало с лучшей стороны, ибо, в выше приведенном случае я не то, чтобы не сумел во время среагировать, дабы попытаться поддержать, хотя бы плечом падающего товарища, а как бы даже напротив, слегка отклонился в сторону, что привело к тому, что один из конвоиров остался с разбитым носом, а другой без зубов.



Сам же урка – «чебурашкин», правда, не пострадал. «Кость, она и есть кость», что уж тут говорить.



Из чего невольно проистекало, что прозорлив, однако, оказался тот, уже, видимо, оставивший службу и решивший не дожидаться моего приезда мент. Ох, как прозорлив.



- Че смешного-то? – выговаривали жертвы неудачного сопровождения друг другу, косо поглядывая на меня, вверенного им заключённого. И чтобы не нарываться на неприятности – я в темпе полез в «воронок». Причем, прямо в наручниках, и чуть было, при этом, не утянул за собой придерживавшего меня, как «краснополосника», за рукав конвоира.



- Стой, куда?! – аж взмолился он.



Я повиновался.



- Глянь-ка, едва меня под статью не подвел. Ты бы еще автомат до кучи уволок. Давай сюда быстрее запястья свои. Погоди-ка, я в начале в сторонку отойду. Вот теперь «газуй».



- Фу-у, - забравшись во внутрь и приняв передаваемую мне поклажу с облегчением вздохнул я. Не рано ли? Ибо словно по принципу, если беда приходит, то не одна, на старте, забравший нас оттуда «сарай на колесах», долго не хотел заводиться, да и по маршруту, на перекрестках, бес конца глох, вынуждая, по этой причине, служивых, каждый раз, неохотно вылезать из кабины, чтобы с помощью ручного стартера попытаться вызвать в моторе искру, ибо, как я понял, от ключа, из кабины, из-за севшего аккумулятора, она уже по назначению не поступала.



Видеть происходящее вокруг мы, соответственно, не могли, так как металлическая коробка, оборудованная на месте кузова и куда весь наш этап на это время поместили, окон стандартно не предусматривала, но и звукоизоляцией, тоже ведь, вместе с тем, не располагала, поэтому вся творившаяся там возле, то и дело, встававшей на прикол машины, свистопляска, при наличии воображения, случалась, можно сказать, что у нас на глазах.



- А я тебя предупреждал, что возвратом в плечо шибануть может, а ты, как всегда, слушать не хотел, - галдели они между собой, - Федь, помоги ему из канавы вылезти, чтобы он там не говорил, а то, не дай Боже, утонет еще… Только лучше за ноги, а не за руки его оттуда тяни, потому как правая из «клешней»у него, вроде как, сломана, а левая вывихнута, ибо он одной из них кролем, а другой по-собачьи гребет, - ну, точно вусмерть бухой пловец. Да торопись же, гляди-ка, он уже корчится в судорогах в грязи… вот-вот захлебываться начнет.



- Придумал тоже… чтобы и я, как свинья, извалялся в ней. Чать не маленький, захочет, так сам оттуда выберется… у меня вчерась десятки на бутылку не хватало, ты думаешь, он дал – куда там! – а теперь, видишь ли, спасай его. Нужен он больно мне – скупердяй этот!



- Так он же покалеченный.



- И что ж теперь? Обделаться вместе с ним и не жить…



- Находишь? Ну, тады ладно, в таком случае, возьми-ка пока автомат его подержи, а я, чтобы, значит, время зря не терять, все-таки попытаюсь-ка этот, долбаный рыдван, завести. Так, в какую тут сторону-то надо ручку крутить, а? Подскажет мне кто-нибудь или нет, или так и будете, разинув рты, на этого калеку, до утра, бесстолку, глазеть…



- Ма-ма, тону! Люди добрые, помогите же…



Впору было хоть делать ставки на этот предмет – дотянет он «до берега» или нет?



И мне уже не верилось, когда мы опять тронулись с места, что это так оно и есть, и этот этапный «цирк», если ещё не закончился совсем, то, во всяком случае, устроил себе временный перерыв.



Потянулся бы он по дольше только – а то ведь мы так не доедем никогда.



– Фу, успели.



У тюремных ворот автозэк еще раз повторил тот же самый фортель, с той лишь разницей, что, как упрямый осел, встав на одном месте, ни в какую не желал уже подчиняться своим механикам – поводырям, дабы послушно преодолеть остаток пути. Поэтому нам, арестантам, пришлось вылезать из него и под конвоем, последние метров сто, до приемных дверей (к которым, не мешает пояснить, его обычно подгоняют почти вплотную), самим идти.



- Может помочь вам его дотолкать, - пошутил кто-то из нашей толпы.



- Иди, иди давай, - рассерженно огрызнулись на него, видимо, не расположенные к шуткам, зубоскалы с их стороны.



Наручники мне уже не мешали – их сняли, если помните, еще там, у вокзала, перед началом посадки в «воронок», а вот, во второй раз, по приезде, надеть не удосужились, поэтому я хоть и нес самостоятельно свою поклажу, но, тем не менее, ощущал себя так независимо и одухотворенно, будто передвигался без постороннего понукания и как бы даже налегке. Да еще и дивясь тому, как какой-то жалкий, отдаленный глоток свободы, со встречным ветерком попав в легкие, сильно и в короткий миг, похлеще свежевыгнанного лагерного самогона может опьянить и одновременно приободрить любого из нас. Настроение-то было общим – это же чувствовалось сразу. И хоть впереди, насколько я представлял себе из личного опыта, мне предстояла еще утомительная, многочасовая маята, со шмоном и неисчислимыми переводами из «превратки» в «превратку», пока наконец какой-нибудь, заступивший на службу и неповоротливый опер, не соизволит, поверхностно ознакомившись с нашими личными делами, принять скоропалительные решения о том, в какую все же камеру, каждого из нас, по отдельности или с кем-нибудь в купе, на первое время поместить – это ничуть не угнетало меня. А затем и сами, хоть и казенные, но все ж таки, находящиеся поблизости от моего родного дома, стены, как бы исподволь, начали поддерживать и подбадривать, мой, вдобавок, теперь еще и до помутнения рассудка обчифиренный организм. Ибо, при первой же возможности, непременно, в нашем стихийно подбивающемся коллективе, объявлялся какой-нибудь доброхот, который на костерке, или же с помощью кипятильника поднимал, заваривал и пускал по кругу эту попутно ароматизирующую спертый воздух закрытого помещения и внося элемент домашней обстановки нестерпимо обжигающую пальцы кружку – «трехсотку», (перелитую из «пяти» или «семи сотки»). И как тут было не поддержать этот почти священный ритуал и, хоть на парочку «хапчиков», за компанию, из нее не пригубить. Ведь это же была давняя, тянущаяся из поколения в поколение традиция, сплачивающая между собою зэков, прибавляющая сил и завязывающая дружеский непринужденный разговор – а то ведь когда еще «раскидают» по хатам-то!



Так, не имея в рядах оперативников («кумовьев») ни друзей, ни врагов, чтобы как-то ускорить этот процесс, я, по приезде, в едином потоке и только вечером (но несомненно хорошо, что хоть того же самого дня), был в кои-то веки распределен («поднят»), по одним им ведомым соображениям, на старый корпус, так называемые, «спецы». Где низкие, как в монашьих кельях, потолки были возведены в несколько непривычной для восприятия современного человека сферической, сводчатой форме, а сами, выстроенные в три этажа, малометражные камеры, изначально, когда тюрьма еще только проектировалась и вводилась в эксплуатацию лет сто тому назад, вероятнее всего, задумывались как одиночки и никому из сотворивших это сугубо стандартное сооружение, архитекторов, безусловно, и в голову не могло прийти, что, в скором времени, захватившие революционным путем власть в стране и чудесно высмеянные Булгаковым в «Собачьем сердце» Шариковы и Швондеры, со свойственным им человеконенавистническим подходом и дурной тягой к переустройствам, быстренько решат, что эти жалкие клетушки вполне сойдут и за четырехместки, стоит лишь в них для этого понаворить дополнительно нар. А там уж, как это нередко происходит у нас, «по необходимости», можно и до пяти и до шести обитателей, каждую из них уплотнить. Не все же, мол, только им самим по перенаселенным коммуналкам и баракам ютиться, пусть, дескать, и узники в таких же условиях содержаться – чем они лучше-то нас?!



На моей памяти, так было всегда.



Другого я и не ожидал.



Но каково же было мое удивление, когда одна из камер второго этажа, куда меня, как, ни странно, после всех моих связанных с длительным переездом нервных и физических нагрузок еще живого и невредимого привели и поместили уже ближе к ночи тогда, мало того, что претерпела значительные изменения всего антуража, так совсем уж неожиданно оказалось еще и совершенно пуста. В смысле, от обитателей. Это-то и настораживало. «Неушто история со «столыпинским» подселением найдет свое повторение и здесь?» - навскидку рассудил я, морально приготовившись уже встречать очередной человеческий ураган.



Не буду лгать, я уже от кого-то из зэка раньше слышал, что «на спецах» ведется ремонт и их приводят в более менее пригодное для жилья состояние, но, до сего дня, только умозрительно это себе представлял. А теперь, выходит, воочию, убедился в этом сам. Железный щит («намордник») не перегораживал больше доступ дневного света и был убран, а, между тройным рядом наваренных и прикрученных на законтрогаенные болты решеток, вдруг появилась, с открывающейся фрамугой, оконная рама. И, как ни странно, с не выбитым еще кем-нибудь из предыдущих обитателей двойным стеклом. И это еще не все: двухъярусная нара, до этого всегда стоящая по левую от входа сторону и напротив прикрученного к правой стене обеденного столика, лишилась своей «близняшки» соседки, размещавшейся прежде в перспективе прямого обзора дверного глазка, но отчего, надо заметить, свободной площади в помещении ощутимо не прибавилось, ибо центр, как и был до этого, так и оставался бездумно загроможденным и занятым, а на освободившейся у лицевой стены, возле окошка, двухметровой дорожке, с максимальной шириной ее сантиметров в пятьдесят ни то, чтобы свободно походить, но и постоять-то, чтобы, при этом, не удариться обо что-нибудь тупое и острое, и, в результате, не отбить себе коленки и локти, просто не представлялось возможным, вот и все изменения к лучшему. Каково, а?



Несчастной раковины и той не было, а из отхожего места уж не знаю по каким ассоциативным признакам нареченного «прописавшейся» там уголовной братией «Машкой», по-прежнему, как с какого-нибудь аммиачного завода, неимоверно разило. Не помогала даже смастеренная кем-то из моих предшественников из целлофановых пакетов, обычно наполняемых за неимением ничего другого «хозяйской» кашей, затыкающая ее «груша», ибо вода, как и раньше из выведенного прямо над нею крана, вероятно, поступала только строго по ночам и не чаще, чем раз в сутки, вот и попробуй в таких условиях канализацию промой. И это, обратите внимание, в конце декабря, перед самым Новым годом, когда извечные козлы отпущения огородники, на которых чаще всего, в устных прениях, администрация СИЗО, за спад водяного давления, безосновательно валит всю вину, ни каким орошением своих приусадебных участков, естественно, не занимается, а скорее прячась от морозов по теплым домам, чаи с вареньями, наваренными впрок из собранных за лето на них фруктов и ягод, с удовольствием попивают. «Жалобу что ли на не реагирующих на это вопиющее безобразие должностных лиц деду Морозу написать? А то ведь в прокуратуру или же в какую-нибудь еще из контролирующих инстанций спецотдел, разумеется, ее не отправит, да и, озлобившись, ко всему прочему, мстить мне – пользуясь своим служебным положением и цепляясь за каждую мелочь – тюремные начальники начнут, а так хоть, авось, через юмор, до них хоть что-то да дойдет?!» - потихоньку обустраиваясь на новом месте и ища выход из создавшегося положения, на едине с самим собою, посмеивался я. Но это был плохой смех, ибо в этой лишенной элементарных удобств и пронизываемой, как я уже успел бегло оценить, ни на минуту не ослабевающими сквозняками, так называемой, аэродинамической трубе, мне предстояло, пока еще меня соберутся повезти на суд, просидеть, как минимум две недели, потому как на новогодние праздники деловая жизнь в стране обычно замирает, и ни одна из чиновничьих или же вспомогательных им организаций временно не функционирует, и, в связи с чем, стало быть, никаких существенных перемен абсолютно ни в чем, на ближайшее будущее, не предвиделось. Ибо даже известные прохиндеи сдешние оперативники, по будням, энергично выколачивающие, как какие-нибудь хабалки-домоправительницы, из заключенных «на квартирном вопросе» себе «на пропитание» щедрую дань и параллельно создающие для старших чинов видимость работы и те, как правило, на праздники, ленятся лишний раз пальцем пошевелить. Так что, как говорится, приходилось потуже затягивать на поясе ремень (который, кстати, лицам еще не осужденным, по все тем же, многочисленным внутриведомственным предписаниям и, видимо, в целях предотвращения предполагаемого суицида, категорически запрещалось носить, а заменяющие их, самосплетенные из распущенных носков, вязочки при каждом досмотре, безоговорочно изымались), и терпеливо и безропотно, довольствоваться тем, что есть. А там, глядишь, «воровской общаг», в хорошие времена, неизменно состоящий из чая, конфет и сигарет, (и от которого, пребывая не в столь по-нищенски плачевном положении, я бы, само собою, отказался) по ухищренным тюремным дорогам в камеру «загонят» или же мама мне передачу с кем-нибудь из моих давних и неушедших еще, как лягушки в тину, по факту наступления жизненных холодов, знакомых, заботливо привезет, - ведь я же, как только поступил в Казани с экспертизы на «Централ», и когда уже уезжал этапом из него, не ленясь, отправил ей в Тольятти, уведомляя об этом (как, впрочем, и много еще о чем другом) по длинному, предлинному письму, в которых, ничего, как водится, не прося, однако же, всякий раз как-то ухитрялся вписать между строк, требовательно звучавший международный позывной: SOS! – соответственно, моментально улавливаемый ее чуткой пеленгующей станцией – родительской душою и сердцем!



Не спорю, негодяй, конечно же, я, за это, да еще какой, отпетый!



«Но, что поделаешь», трезво глядя на вещи и не занимаясь тупым самоистязанием, я частенько приходил к такому выводу, что разве же, кроме наших благоверных мамок, мы кому-нибудь еще, неисправимые и пропащие, на этом белом свете нужны! Безусловно, нет! А без их всесторонней поддержки, попробуй-ка выжить тут! Тем более, «на спецах», в этом типичном карцере, только – в свете нынешней гумманизации – рассчитанном на двоих. А так-то, не хватало только вмененного, за какое бы то ни было дисциплинарное нарушение специального постановления администрации, чтобы содержать меня там одного. А без него, следовательно, насколько я разбирался, в постигаемых на многочисленных примерах тонкостях уголовно – исполнительного кодекса, и без подсказки, отсутствующей в наличии, традиционно намывающей лапой гостей, домашней кошки, надо было ожидать скорого пополнения в моих рядах. И если, опять же таки, в преддверии грядущих Новогодних праздников тюремные «оборотни в погонах», (ибо честных и порядочных, на тот момент, я что-то не встречал пока среди них) окончательно еще не наплевали на закон, который у нас завсегда, что дышло, как повернешь, так и вышло – так что неизвестно еще… вполне могли оставить меня там и одного… Ну, да не будем гадать и перейдем-ка лучше побыстрее к следующей главе, потому как предчувствие все же подсказывало мне, что долго мне не придется там одному скучать.