Роман "Симулянты" часть II глава 11

Глава 11

«Предэпилоговая раз…»



Быть может, я и не оригинален, и всего лишь повторяюсь, но судебная и исполнительная системы это, в поэтическом видении, безудержный водоворот, который захватывает человека и влечет и уносит его своим стремительным течением, независимо от того умеет он плавать или нет, сопротивляется или безропотно отдается во власть поглотившей его стихии.



А потому возьми я тогда свою поклажу с собою или же оставь ее там, в коридоре отделения, по той простой причине, что с застегнутыми на кистях браслетами и не разводимыми в стороны руками, как бы я ее смог нести? Или же и в самом деле сойди я, в тот момент, с ума и не отдавай отчет своим действиям, то мое перемещение от пункта А до пункта Б неизменно состоялось бы, ибо оно уже было заранее согласовано между подведомственными инстанциями и закреплено распорядительными документами и осуществлялось независимости от моего желания, специально предназначенными для выполнения этой рутинной задачи должностными лицами, которые сами уже, по сути требуемой от них безотлагательной и необсуждаемой обязанности, носящей форму приказа, сделались рабами системы, не способными на яркое и открытое проявление индивидуальности в выражении мысли и чувства, этакими сомнамбулами или зомби, чьи поступки и передвижения заведомо предрешены. Это был в некотором смысле товарообмен: государство методом трудоустройства, подвело их под определенную стоимость и они, вероятно, сочтя ее вполне приемлемой, в большинстве своем даже не задумались о том, что в нее, в купе с физическими ресурсами, включены и духовные, а вернее их полное упразднение, так как, при данном роде деятельности, не предполагается наличие у человека собственного я.



И хотя освободить меня было выше их сил, даже если бы неприятие насилия и голос сердца, подсказывали им это, но вот непосильную (по их же, кстати, вине, ибо кто ж меня привел в такое беспомощное состояние наручниками-то) ношу, видимо, сжалившись надо мной, они мне до автозэка все-таки донести помогли. Что тут нужно сказать? Спасибо им уже и заодно это! Да и, если подумать хорошенько, то разве же можно требовать большего проявления гуманности, чем установлено ему нормативом, от палача, в общем-то мало чем отличающегося от них и намеревающегося отрубить тебе топором на плахе голову или же целящегося из пистолета в темечко – «ты хоть не промахнись, пожалуйста, мил человек!» - вот и весь параметр реально дозволенного, на который тебе, как бесправной жертве, напоследок стоит еще уповать. На этот счет, конечно, я себе иллюзий не строил, а мысленно отметив целиком сосредоточился на другом. Так как даже переезд из темницы в темницу для узника это всегда событие вызывающее в его душе бурю разнообразнейших чувств и оставляющее в его сознании целое сонмище неизгладимейших впечатлений. Привыкший к темному, зачумленному, холодному мирку, он вдруг, в считанные секунды, раскрывается, как весенний бутон, и тянется всем своим неожиданно ожившим существом к этому бурлящему живительной энергией потоку тепла и света. Ибо в суровом, будто вымершем, заполярном круге его жизни, это и есть то короткое, стремительно проходящее лето, в которое нужно успеть как бы заново родиться, произрасти, (единственно только не размножиться), и впасть в очередную безвременную спячку, либо же закончить биологический цикл и умереть. Медлить тут, ни в коем случае, нельзя! Каждая клеточка твоего внезапно пробудившегося организма должна, в этот краткий миг, работать в усиленном режиме и черпать и черпать для себя из воздуха и грунта все полезные свойства какие только мать и мачеха природа, по милости своей, источает в нежности и ласке, как для пасынка своего, для разлюбезного тебя. Это какой-нибудь там изнеженный тропический цветок, не испытывающий недостатка во влаге и ультрафиолете, может покапризничать еще, как какая-нибудь царственная недотрога, прежде чем соизволит присоединиться к этому безмерному обжорству на нескончаемом пиру жизни – сегодня, завтра или же вообще отложить до поры до времени свое участие в нем, дав таким образом, отдохнуть корням и стеблям. Это любимый первенец от материнских молочных щедрот может позволить еще себе отстраниться от лакомой сиськи и, сладко рыгнув, часик другой безмятежно подремать. Это до неприличия разбалованный турист, развалившись на мягком сиденье возле обширного окна экскурсионного автобуса, имеет право отказаться от непрерывно мелькающих мимо него разноплановых видов и, отвернувшись, попросту на них не взирать. В общем, так способен вести себя кто угодно, но только не зэк. Ибо для него это звездный час, редкостный случай, в который он обязан, как верблюд у колодца, после длительного, изнурительного перехода, восполнить утраченный водный запас, воспрянуть духом и затем только продолжить свой затяжной путь. А в противном случае и, если он уже не способен на это непримиримое рвение, то печально приходится констатировать, что это уже не полноценное существо, а смертельно изнуренный иноходец, на последнем издыхании бредущий из переменчивого дня в вечную ночь; то есть живой труп.



Острота моего мировосприятия и жажда до новых впечатлений явно указывали на то, что карательная система еще не до конца доделала свое черное дело. Правда, меня слегка мутило и пошатывало при ходьбе, как космонавта выбравшегося из капсулы и выдержавшего неимоверные нагрузки и длительный перелет, но, тем не менее, я передвигался собственными силами, а меня не вели под руки, как бывает, в некоторых случаях, с иными из них: я не был аморфен и потерян, и настроился было, как и в день приезда, еще раз налегке одолеть неисчислимую череду больничных коридоров, с интересом оглядывая все вокруг, но вот ведь незадача, на этот раз, по выписке, меня про конвоировали по какому-то новому маршруту, что был значительно короче прежнего и, в результате, не дав как следует разгуляться, через какой-нибудь жалкий десяток шагов, уже вывели из здания наружу, подведя к подогнанному вплотную к явно не парадному, а торцевому крыльцу, автозэку; тому самому типичному российскому бункеру на колесах или фургону, глядя со стороны на который, мирному вольному человеку, никогда и в голову не придет, что в такой очевиднейшей душегубке, вместо, как полагалось бы, технических грузов, без притока кислорода и света, станут перевозить живых существ. Это в «штатовских» фильмах заключенных, правда, закованными в кандалы, но зато в хорошо проветриваемых, просматриваемых и не препятствующих взору автобусах этапируют по стране, так что они могут, между делом, отвести себе душу и хоть в кои-то веки налюбоваться окрестными видами, «доселе» манившими их ущербное воображение, как великолепнейшие пустынные миражи. И где, однако же, все натурально, без какой-нибудь там иллюзорной подмены, - гляди себе, если уж выпал шанс, и гляди…



Эх, об этом приходилось только мечтать! И, следовательно, когда мы уже тронулись, я, не рассчитывая на подобное, приученный довольствоваться малым, безмерно радовался каждому отдельному звуку, в общем городском шуме доходящему до моего слуха, сквозь дребезжащую обшивку скачущего на рытвинах «воронка», будь-то чей-то уличный разговор, смех, скрежет тормозов проезжающего рядом автомобиля, либо предупредительно раздающийся клаксон.



Я будто возвращался с необитаемого острова, только в трюме тонущего корабля.



Где-то по близости не исключено, что проходила моя несравненная возлюбленная и бывшая медсестра отделения Наташа, но, при этом, из-за уготованной мне обществом полной изоляции, мы с ней не имели возможности ни увидеть, ни окликнуть друг друга. Из-за чего я, конечно же, сильно расстроился и как ни старался отвлечь себя на какие-нибудь другие и не касающиеся сердечной тайны мысли, но все одно мне это уже не удавалось, ибо я сумел-таки, задев нерв, разбередить незаживающую рану, которая, с переменной устойчивостью, напоминала теперь о себе нестерпимой и пронзительной душевной болью, так что мне, человеку давно не державшему в руках сигарету, вдруг непреодолимо захотелось закурить.



И уберегло меня от этой минутной слабости лишь то, что конвой не разрешал нам этого делать. А так-то, естественно, было и у кого ее стрельнуть и от чего прикурить. Да и не исполненная еще до конца роль безмолвствующего придурка, отнюдь не помешала бы мне в осуществление данного импульсивного желания. Ведь я уже, за это время, на одном энтузиазме научился, не издавая звуков и активно жестикулируя, объясняться с внимающими мне людьми. Ну, а так как, в силу выше указанных побочных факторов повода у меня на то тогда не было, а чувство предосторожности пока что не изменило мне, то пристроившись на жесткой лавке в уголке и прикрыв глаза, я сделал вид, что меня, мол, вообще ни что не волнует, а усталость, дескать, берет свое. Так было проще всего. Ибо забравшие нас из отделения и кинувшие задницы на отстегивающуюся «сидушку» менты, сквозь решетку отсекателя, пристально наблюдали за нами и могли обо всем происходящем, впоследствии доложить психиатрам, а ютившиеся рядом в узком «кармане» автозэка бывшие обследуемые отделения, которых это, ни то, что меня похоже, нисколько не беспокоило, принялись поочередно, под еле брезжащим светом вкрученного в потолок фонаря, рассматривать личные фотоальбомы, бахвалясь друг перед другом какая у кого на воле была девчонка и автомобиль, и явно сожалея о том, что в этом не принял вместе с ними, за компанию участие и я. Вот бы и мне научиться вот так же жить одним днем, невольно позавидуешь таким. Но, видно с самого рождения я устроен как-то не так.



Внешне я был аморфен. А, вместе с тем, любимая не выходила у меня из головы – надо же было втюриться по серьезному так! Да еще почти в преклонном возрасте. Прямо по поговорке, седина в бороду – бес в ребро! (Впрочем, насчет возраста я преувеличиваю, конечно, ибо что такое для мужика тридцать с лишним лет)



Вот так в сплошном сумбуре из мыслей и наблюдений меня, с двумя моими, выписанными, как и я в тот день с экспертизы и вовсе даже, стоит сказать, при всей их суетности, не докучливыми попутчиками, незаметно и довезли до тюрьмы, прежде чем ее прожорливое, как у хищной рептилии чрево, взялось, отщелкивая зубастым многорядьем ворот и дверей, одного за другим поглощать и перемалывать нас.



И вполне объяснимо, что эти два, как еще можно их охарактеризовать, невыразительных персонажа фотороботов, вскоре рассаженные со мною по разным превраткам, навсегда изгладились из моего сознания, так что спустя каких-нибудь пару дней, я, сколь ни напрягай мозги, вряд ли, смог бы их отчетливо себе представить. Да и к чему. Нужное запомнилось бы само, а раз уж не сработала избирательная память, знать так тому и быть. Ведь мозг же не видеокамера, чтобы фиксировать и сохранять все подряд, - а как это еще понимать?



После быстрого, где-нибудь с час проведенного в одиночке, в ожидании распределения, три дня меня продержали в уже знакомом мне по прошлому пребыванию – «карантине» для строгого режима (то есть для тех, кто ранее был судим), числящимся, как и прежде, по порядковой нумерации многокамерного строения за номером семь и где те же самые бесстыдно отожравшиеся и расплодившиеся, за время моего отсутствия, клопы, потеряв всякий страх и, очевидно, деля меня между собой, как добычу, пытались оставить там навсегда: из ночи в ночь, таская и переворачивая на нарах, как будто я вовсе и не царь природы, и не человек вообще, а всего лишь на всего объект их ненасытных вожделений: ну, что у вампиров на пиру. Или же у адвокатов, ибо это уже получается как в том анекдоте, когда отец вампир предлагает, уже насытившись кровью жертвы своему сыну, такому же как и он сам чудовищу: «пошли, мол, хватит», - а тот ему пораженно отвечает: «так мы же еще не допили все?» «Сынок», - поясняет ему на это умудренный жизненным опытом отец, - «мы же вампиры, а не адвокаты». Но это я, к слову, так.



Однако, все одно, исходя из этого, мне еще повезло и я, выходит, из карантина вовремя смылся; причем, своим ходом и меня не пришлось оттуда, как с гестаповского донорского пункта, на носилках выносить.



«Этап, как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось», на бодрячке пришел мне на ум переиначенный классик. Ну чем, если положить на музыку, не ремикс, а?!



Перед погрузкой в «воронок», под контролем служак, хозобслуга выдала мне «на одного», на сутки: булку белого хлеба (что, хотелось бы пояснить, было несравненной роскошью для этой тюрьмы, ибо там всем, кроме диетчиков, неизменно распределялся только сырой, как размоченная в воде глина, и плохо пропеченный – черный) и, в придачу еще, как спецпайковая норма, величиной с наперсток, кулечек сахара; а вот положенную, «консерву» «зажали», ничего, при этом, решительно не пояснив. По дороге завезли во второй Централ, без задержки высадили в нем, для чего-то препроводив на еще один в течение часа детальный досмотр и будто того, что производился по месту первоначального пребывания, то есть в первой кутузке, было недостаточно, а по дороге, в «стерильном», как операционная, автозэке, я мог себе что-нибудь запретное приобрести. Где тут логика-то, скажите мне? После чего, присоединив к приготовленному к отправке этапу, едущих с Севера транзитчиков, в тот же день, через пару часов и другим четырехколесным бункером, доставили к железнодорожной ветке и пересадили в приготовленный уже к принятию нашей партии «Столыпин».



За редким исключением, это были отказавшиеся от принудительного труда в Кировской области поселенцы, которым за данный вид нарушения, собственно, и был сменен, судебным порядком, этот считающийся более мягким, режим содержания, на более строгий – хоть и общий, но все ж таки лагерный.



И чему, как я понял, они были только рады, охотно делясь, как со мною, так и с другими, вместе с нами оказавшимися в «столыпинском обезьяннике» «перемещенцами», из «плена» в «плен», теми ужасами, которые им довелось пережить, мытарствую по тем забытым Богом местам.



- И пока добьешься своего, чтобы тебя оттуда вывезли, не один дубинал об тебя «мусора» обломают… У меня вон до сих рука сохнет, а у Кольки нога.



- Короче, пришлось вам там страдануть.



- Именно так. Зато дома теперь у себя, по месту жительства, в Краснодарском крае будем сидеть – пельмени с передачек есть, а не кору с деревьев глодать.



- А из Владикавказа, случаем, на вашем поселении никого не было? – не отставал от них я, так как с симуляцией уже было покончено и, оказавшись в далеке от экспертизы опасаться мне было некого, - А то со мной, в прошлый раз, аж целый вагон их туда ехало.



- «Пиковых», что ли? – на секунду призадумался, прежде чем ответить, сидящий напротив меня, ушастый паренек, - Не-не, такие точно там не нарисовывались. Бурята, эвенки, ханты, калмыки, чукчи, евреи, мордва, чуваши, ну и русские, естественно, были, а вот этих, должно быть, просто на какую-нибудь соседнюю с нашей параллель «пропедалили». Там, по тайге, знаешь, сколько таких вот, как наша была, ссыльных бригад разбросано – тьма! Что муравейников; короче, не счесть!



- Представляю. Э-хе-хе.



На этом, вскоре, к счастью, весь этот умопомрачительный дискус закончился, ибо при всей его познавательной полезности, он, однако же, оставлял тяжелый осадок на душе. И не я один, похоже, почувствовал облегчение, когда поездной конвой, в какой-то момент перестав обеспокоенно бегать туда сюда по коридору, вернулся с нашими, запечатанными в плотные бумажные конверты, личными делами в руках, чтобы устроить по имеющимся на документах сопроводительным надписям поименную сверку, завершившуюся тем, что нас, в повышенном темпе и за какие-нибудь пятнадцать-двадцать минут, опять же таки, через проводимый в тамбуре обыск, одного за другим позакрывали уже по другим «клетушкам» - следственных со следственными, а осужденных с осужденными, в общем все как всегда, согласно, наверняка, имеющемуся на этот счет особому предписанию упреждающему путаницу в наших рядах, а так же прочие, как это в армии называется, «неуставные отношения», между здешними «дедами» и «новобранцами».



Таким образом, я был единственным кого, изолировав от всех, вернули, после шмона, в тот же самый, первый от входа «обезьянник». В котором все было сносно, за исключением того, что как ближайший от туалета, он как губка впитывал в себя все его смрадные запахи, порою как мне казалось, даже перенасыщаясь и перебивая те, что проникали в него сквозь сетчатое заграждение извне.



Куда деваться, приходилось терпеть.



Я полагал, что так и доеду до Сызрани один, да только, прямо посреди ночи, в минуту самого глубокого сна, ко мне в «купе» (как я уже выяснил позже, в Ульяновске) «нежданчиком» подсадили двух неугомонных «фруктов» - молодого и старика. Как человек воспитанный, я даже поздоровался с ними, для этого прямо-таки заставив себя выглянуть из под одеяла, до того мне это было, выражаясь по молодежному, в «лом», да и «столыпинская» камера, если уж на то пошло, не тюремная, чтобы в любое время суток, надо было «подрываться» в ней с места и из чувства арестантской солидарности и традиционного гостеприимства, каждому встречному – поперечному, если не чифир варить, то, опять же таки, полагающиеся в таких ситуациях, «по нашей жизни» вежливо – наводящие вопросы задавать, типа: «Как погоняло? За что «закрыли»? «Мурку свистишь», оно же : «пальцы гнешь» или нет?! – и т. д. и т. п. Придет время сами расскажут, ибо сон в тюрьме да, еще и по этапу это тоже, по установившимся в подневольном мире понятиям, «святое», и его, тем паче, следовало «уважать», вот, стало быть как, в своё оправдание, по новой укрывшись с головой одеялом, рассудил я.



И уснул бы, если бы они, в свою очередь, вели себя потише и не мешали мне в этом.



А то ведь им, походу, до моего присутствия там – хоть я и, обратив на себя внимание, поприветствовал их – как до какого-нибудь, не принадлежащего им, чужого, дорожного сидора, либо мелькнувшего, в чуть приоткрытом окне напротив, станционного фонаря, не было никакого дела. Почему спрашивается так? И ладно, если бы они оба были полудикарями, только недавно спустившимися с гор и не знающими как подобает вести себя в приличном обществе. Нет! Это были истые дети цивилизации, порождение больших городов, этакие откровенные хамы, которых, к сожалению, пока хорошенько не одернешь («осадишь»), так и будут руководствоваться в своем вызывающем поведении, исключительно собственными сумбурными настроениями и потребностями, которые, ко всему прочему, как правило, еще и не стоят разбившегося, (причем, мимо сковородки) яйца.



Ведь я же, в конце-то концов, был не приставленный к ним администрацией воспитатель, да и они, судя по их не бритым, зрелым рожам, давно уже вышли из малолетнего возраста, чтобы требовалось нет-нет прикрикивать на них, отвлекая от чрезмерных шалостей и, по распорядку дня, укладывая спать. Я был такой же, как и они, никому и ничем не обязанный арестант, которого, чтобы вынудить к этому, надо было все-таки не много посильнее довести до психоза. Неужели они не понимали этого совсем?



А нервы, как я чувствовал, могли у меня сдать в любой (и, в первую очередь, неподходящий для них же самих), момент: ибо фактор внезапности, известно же, тот же численный перевес! Один единственный человек в состоянии целую толпу разогнать. Ибо давно известно же, что у страха глаза велики!



По первой они, обустраиваясь на свободных и жестких, как в плацкарте, ложах, просто галдели, что, кстати, почти не выводило меня из себя, ибо к подобной неутихающей камерной суматохе, за свою не малую «уркаганскую» бытность, я давно уже, хочешь, не хочешь, а постепенно привык. А вот, когда они, как нарочно и будто зная, что я толком сегодня ничего не ел, принялись, истребовав у конвоира открывалку, консервированную кашу заправленную тушенкой, чавкая, прямо у меня под носом, уминать – это уже, понятно, было выше моих сил.



Им то, видимо, перед отправкой выдали спецпаек, а мне-то, как писалось, нет.



Так и пришлось, чтобы случайно не захлебнуться слюной, корочку хлеба, солидарно с ними, вылезши из-под одеяла с аппетитом погрызть.

- А ты что, свою банку слопал уже?

- Ага. Как только получил…, - не желая напрашиваться на угощение, не стал разубеждать их в этом я.

- Нормально. Чав-чав, – такие вот дела.



Вот так, кто как усмирив голод и учитывая позднее время суток, я рассчитывал, что потом они, глядя на меня, потихоньку тоже утихомирятся и теперь уж точно отдадутся во власть Царя Морфея. Ибо нормальные люди, безусловно, так бы себя и повели, но эти два разновозрастных и не знаю уж, когда и на какой почве успевших «скентоваться» пассажира, что накурившиеся изоленты малолетки, нашли себе на ночь глядя, видимо, как они посчитали, не менее достойное и уж, конечно, не терпящее отлагательств занятие, по тюремному, ернически обозначаемое как «в гости друг к дружке в сумки ходить» - хвастай, мол, что у тебя хорошего есть! Этакий лохотрон для простаков. А конкретно для тех, кому своя ноша стала в тягость. Смех один. Как в той достопамятной сказке, кому вершки, а кому корешки. Или же, как в незабываемом советском комедийном фильме «Свадьба в Малиновке», когда при дележе разбойничьей добычи, одному участнику доставалось все, а другому практически ничего – ну разве, что старенький бабушкин чепчик, повязанный под носом поверх свежепробивающихся усов.



Так и тут, хоть и заинтересованность, вроде бы, была обоюдная, но лидировал – прошу заметить! – в щедрости, как этого, впрочем, и следовало ожидать, только молодой. Да и вещи-то у старика, которого, кстати, будет сказать, звали Василием Петровичем, были все далеко не новые, стиранные-перестиранные и, вероятнее всего, еще и ни единожды перештопанные, а у юноши, которого, между тем, именовали Стасиком, противоположно – только идеальные, неизмызганные и ненадеванные, с запахом домашней свежести и шуршащей упаковкой аля магазин – это и, не принимая участие в их «добросовестном» «ченче», с моей нейтральной позиции и, так сказать, с закрытыми глазами не составило труда определить.



По неискоренимой своей наивности, где-нибудь через час, я уже было подумал, что на столь бурном и, несомненно, взаимовыгодном распределении их личного имущества вся эта безудержная «колготня» само собою разумеющимся образом и прервется, так как заострить внимание им будет уже больше не на чем, однако же нет! После того как они освободили от своих огромных, как океанские лайнеры, баулов проход, покидав их пока, за ненадобностью, один за другим, на третью, верхнюю полку, старик вдруг поведал молодому о том, что, дескать, ему поменяли «по поправкам» особый режим на строгий и он теперь, в связи с этим, добирается с Пермского «Белого лебедя» в родной Самарлаг, (вон оно оказывается что! А как же тогда инструкция предписывающая конвою содержать осужденных отдельно от подследственных? Выходит, дала сбой, - моментально промелькнуло у меня в голове) а тот ему, в свой черед, сообщил, что он был задержан оперативниками у родной бабки в Ульяновской области, так как скрывался у нее от Федерального розыска, и теперь его везут на следствие в город Октябрьск Самарской области, где ему, скорее всего, по суду, потом, как участнику лютой банды, грозит чуть ли не пожизненный срок. Вот и славно! И тут как бы само собою напрашивалась в их запанибратских отношениях жирная-прежирная точка, но, увы! к моему вящему ужасу, товарообмен у них опять продолжился: да-да, я не оговорился, а в ход теперь уже пошли носильные вещи, ибо, во время сориентировавшись, «продуманный» «полосатик» довел до сведения легковерного «первохода», что тому, якобы, просто необходимо именно сейчас и в этот ответственный момент в его жизни, всем своим видом поддержать свой крутой арестантский имидж, чтобы, мол, не выглядеть перед зловещим лицом необратимо надвигающихся на него испытаний, что (по его словам) «последний поц» и жалкий юнец, и тот час, со всей серьезностью и ни разу не сорвавшись на смех, предложил ему в этом немаловажном деле пойти навстречу, любезно предоставив свою отличительную серую в черную полоску униформу – курточку, брючки и шапочку, - соответственно, с условием замены ее на ничем не примечательную и теперь уже в общем-то не нужную тому «гражданку» – джинсы, свитер, кожанку, ну, и, если, конечно, не жалко, что-нибудь там «довеском» еще… Понятное дело нет! Ведь для укрепления собственного авторитета, у настоящего парня, как известно, все в ход идет. И тут уж ни о каком скупердяйстве и речи не может быть. Тем более, что, как дополнительно объяснил ему старый пройдоха и ченчевый компаньон, в лагерях и «крытках» сейчас выдача спецодежды продвигается с большой задержкой и нередки случаи, когда зэки годами даже не могут ее себе в пользование с чизовского склада получить, а так как вольную одежду, мол, по прибытии туда у него все одно изымут, то в чем же он тогда станет на виду у всех там ходить: в трусах что ли? Или в «рублевом» трико? «А так «поднимешься» с карантина, а у тебя уже все свое будет», - переодеваясь, уже почти откровенно подсмеивался над ним бессовестный урка, однако при этом не меняя отеческий тон, - «И к следователю на допрос, и на все судебные разбирательства, так же являйся… поугораешь хоть, глядя, как это будет шокировать их… если уж ты и, в правду, собрался на ПЖ, а не «чешешь» мне тут?!»



- А штаны не коротки мне будут? – неуверенно вопрошал у него Стасик, видимо, с сомнением оглядывая то как они по клоунски потешно на нем сидят.



- С понтом че-то! Или ты ими полы собрался подметать?

Ну, что тут возразишь? Веский, прямо скажем, веский был аргумент…



Впрочем, это было их дело, я же, принципиально решивший не вмешиваться, не представлял уже, как мне лучше реагировать на происходящее – плакать или смеяться (а может и то и то?) да и сон у меня, вместе с тем, к тому часу, что означает, как «рукой сняло».



Хотел я было им обоим, в качестве мести за мой так по идиотски вероломно испоганенный досуг, что-нибудь эдакое скабрезное сказануть, но тут вдруг выяснилось, что мы уже приехали и стало уже не до этого – неспешно собираясь, помнится, я только молча хмурил брови и, кривя недовольную харю, что-то неопределенное бормотал себе под нос. Хотя, вместе с тем приходится заметить и то, что, вероятно, в предчувствии предстоящих перемен, настроение у меня само собою быстро начинало улучшаться. Все-таки, как ни как, после затяжного вояжа по чужбине, я, как блудный сын, наконец-то возвращался к себе на Родину (пусть даже и уродину, как поет Шевчук из группы ДДТ).



Не устали? Ну, так приступим к следующей главе.