Роман "Симулянты" часть II глава 10

Глава 10

«Фенит а-ля комедия»



Камера номер три, в которую меня экстренно перевели после описываемых в предыдущей главе скандальных событий, почти ничем не отличалась от пятой – та же рассчитанная на одну взрослую лошадь, но никак не приравнимая к потребностям нескольких зрелых мужиков, малометражная площадь, батутная высота потолков, при визуальном отсутствии оных, и пещерный полумрак, в котором удивительно как еще не завелись летучие мыши. А то ведь как бы, между тем, им было там удобно, полетав, цепляться лапами за края сплошь и рядом облупившейся штукатурки и не боясь, при этом, испачкаться о давно, если еще совсем неосыпавшуюся, то, во всяком случае, хорошенько прокоптившуюся и пожелтевшую побелку. Администрация и здесь не пожелала тратиться на ремонт. Видимо, откупаться от проверяющих комиссий ей все-таки обходилось дешевле, чем время от времени закупать стройматериалы и нанимать рабочих, чтобы красить и белить в отделении. А может во всем этом был какой-то свой особый дальновидный умысел, только начинавший понемногу доходить до меня? Предположим, чтобы как в прибалтийских республиках таким вот заумно-вычурным образом, донести до подрастающего поколения всю правду о большевистском геноциде. А то, еще скажут вдруг, что, дескать, врут историки, утверждая, что в те годы, до развала Советского союза, карательная психиатрия, во всю мощь, применялась в отношении инакомыслящих в нашей, «повернутой» на коммунистической идее, державе. А тут вот нате вам, пожалуйста, наглядный пример! Мало того, что все как было, так сказать, в первозданном виде сохранено, так еще и узники натуральные, а не какие-нибудь там манекены в тех же пыточных условиях в палатах и по сей день лежат? Билеты на такие экскурсии, нарасхват пойдут! А что, и ведь отбоя от посетителей наверняка не будет, прямо толпами у входа, с ночи очередь станут занимать, как, в свое время, на посещение Мавзолея. Двух зайцев одним выстрелом убить можно: и от позорного прошлого «отмыться» и денег ни с чего «поднять». Ну да ладно, это больничному начальству, а не нам обследуемым было решать. А потому поговорим лучше о том, что, попав в другую камеру-палату, я сразу же почувствовал, что, при, казалось бы, полной идентичности антуража и почти неотличимого внешне, с былым, состава дополняющих его пижам, подмена была разительна. Даже воздух в камере и тот, невзирая на схожую прокуренность и затхлость, отдавал какой-то чужеродной кислотцой и был воспринят мною с величайшей терпимостью. «Странное дело», подумалось мне невзначай, вроде бы, не к чему было там привыкать, в уже оставленном мною пристанище, ан нет, все-таки образовалась, за те долгие дни и ночи, что я провел в нем, какая-то незримая, непонятная связь с окружающей, сопутствующей мрачной повседневности, обстановкой. Так, должно быть, человек непроизвольно и, сам не стремясь к этому, привыкает к носимым на руке часам или подвешенному на шее религиозному символу, если даже ежедневно не соотносится с ними, в силу интеллектуальной потребности или же неукоснительной веры. Так зверь сродняется со своей норой, хозяин с домом, а солдат с окопом. При этом, как бы это не звучало парадоксально, везде оставляя частицу своей души. Вот и я, как молвится, не будучи исключением из правил, вопреки своей воле, прикипел душою к той, пятой по нумерации камере-палате, со всем царящим в ней убожеством. А потому принуждаемый администрацией к переводу в новую, пусть и соседствующую, через одну, по коридору с бывшей и, стоит отметить, ничем не худшую, естественно, испытывал определенный дискомфорт, который я не замедлил обратить на своих мучителей в рамках дозволенного мне неповиновения. Сами посудите: мало того, что они по хамски, не справляясь с моим к этому отношением, фактически в приказной форме заставили меня поменять место жительства, в противном случае угрожая пристегнуть меня, положив на растяжку, к пустующей, вблизи туалета, «усмирительной» койке, так они еще и по своей «перезрелой» инфантильности (если не сказать грубее), ждали от меня, невыясненного придурка, взаимопонимания, настоятельно требуя, чтобы перенос полагающейся и закрепленной за мною постели я проделал самостоятельно и без чьей бы то ни было посторонней помощи. «Раскатали губенку тоже…Идиота что ли во мне увидели? Привыкли над всеми подряд глумиться», оперируя их же категориями, давал я им мысленный отпор. В палату-то я, конечно же (дабы, не напрашиваться на экзекуцию), как они и повелели, нехотя удалился, а вот со всем остальным приличная заминочка вышла, потешно сопровождаемая звонкими возгласами надзирателя по прозвищу «Собака», который был так возмущен моим безразличным ко всему происходящему отношением, что до звона в ушах комментировал «отборным лаем» порученную ему перетрубацию, еще похлещи того же пса Гиппократа, не на шутку встревожившегося, кстати, от, видимо, доходящего до его слуха из-за стен судмедэкспертного каземата шума и устроившего с «летехой» «Собакой» подобострастную перекличку.



Забавное, надо сказать, получилось представление – хоть на видео снимай и на телевидение потом, в передачу «Сам себе режиссер», посылай и на всю страну показывай.



Так и пришлось, ввиду моей непреклонности, горлопану менту, самому тащить, все эти свернутые в рулон хозяйские «причиндалы» до места моей новой «приписки». А я ему еще, при появлении в палате и на подступах к цели, с издевкой показал рукой с вытянутым указательным пальцем на свободную кровать, придвинутую к «лицевой» стене посреди прохода, и посторонившись, чтобы, не мешаться: «вот, мол, здесь полож…». Реакция его, на мою выходку, была незамедлительна. Он аж, покраснел от вскипавшей в нем злости и мигом отделавшись от предназначенной мне ноши, под всеобщий смех, вскинув и чуть вытянув, как у волка, воющего на луну, морду-голову, принялся протяжно отбрехиваться, перемещаясь задом и как бы отступая в направлении оставленной незакрытой двери. Несомненно, это очень уж походило на раболепствующее оправдание, и сохранить свое достоинство, как бы он не старался, у него не получилось.



- Тут одни бабушки санитарками работают, а вы постель для себя же из палаты в палату не хотите перенести. Куда это годится? Совсем охамели! Может еще и психиатры будут их вам таскать? (А почему бы, собственно и нет, хотелось мне возразить ему, в качестве аргумента указав на то, что не сами же мы, по собственному капризу, осуществляем эти злополучные переводы. Но я, разумеется, как всегда, благоразумно сдержался) Я с вами тоже теперь буду себя так же вести. Попробуйте только разбудить меня, в туалет вас сводить среди ночи. Я вас свожу. Сразу узнаете о себе много нового. Учтите, - и все в том же духе.

Чуть косяк не разворотил, хлопая многопудовой дверью и отчего еще долго стоял в ушах неприятный звон.



Короче, я и сам уже был не рад, что устроил администрации эту проволочку с переселением и, с облегчением вздохнул лишь тогда, когда он, все так же продолжая недовольно потявкивать, покинул помещение, провернув в замке ключ, и по всему достаточно далеко удалился в глубь отделения.



- Гав, гав – передразнил его подскочивший к дверному окошку мой новый однопалатник, должно быть, как и я, тот еще юморист.



Общее приподнятое настроение было отмечено мною сразу и, одновременно, вселило в меня надежду на то, что коллектив, с которым мне придется, с того самого дня, находиться в круглосуточном соседстве, не страдает помрачениями рассудка и значит вполне психически здоров.



- Салют! – поприветствовал я всех сразу вскинутой на уровень плеча кистью и сделал шаг к своему очередному месту преткновения, до которого, между прочим, не так-то еще и просто было добраться, ибо кровати, как и в пятом по нумерации, бывшем конюшенном стойле, располагались там впритык друг к дружке, как сплошной и непреодолимый противотанковый редут, который, если и можно было взять, то только штурмом, совершая прыжок и на приличной скорости.



- Тебя откуда к нам перевели? – попытался выяснить у меня, с расположенного по правую сторону от входа и вблизи от него спального места, лысоватый, сорокалетний мужик, крепкой бандитской наружности, «с мордой», – вернее не выразиться – , «кирпичом», которого я, войдя туда и после, с сосредоточенной миной занимаясь приведением в порядок постели не раз уже успел оглядеть боковым зрением.



- Это немой с пятой палаты. Он там постоянно какие-нибудь «корки мочил», - охотно вызвался пояснить ему за меня и как будто я его об этом просил, прыщавый и лопоухий парень, с ежиком отрастающих в круг головы волос, который мог бы ему в сыновья годиться и сидящий свесив ноги на своей топорщащейся складками постели, по левую, если спиной стоять ко входу, стену и от него напротив, - Вы что его забыли? Это же он сегодня переполох на все отделение устроил, когда «легавым» на головы спецом, конечно, как я думаю, койку уронил. Вы же сами еще выглядывали по очереди в «кормушку» поглазеть на это натуральное мапет-шоу. Забыли что ли? Да и медсестру Наташку, в кабинете у заведующей «Коза Ностровны», он же, в прошлом месяце, соблазнил. Это когда менты тут на наши деньги грандиозную пьянку устроили. Ладно, может он еще сам вам об этом как-нибудь расскажет, а то еще кинется вдруг…, - поправился он опасливо покосившись на меня, - Смотрите-ка, вон как кулаки сжал, зря я, наверное, коснулся этой его сердечной тайны.



И, стоит заметить, правильно сделал, что почувствовав неладное, вовремя осёкся, потому как позволь он себе сказать еще хоть что-нибудь выходящее за рамки приличия относительно наших с моей возлюбленной взаимоотношений, то я, вероятно, не сдержался бы и надавал ему подзатыльников, а так, только посопел, как молодой бык, опустив голову и насупив брови, и постепенно успокоился, продолжая следить за течением их уходящего в сторону от болезненной для меня темы разговора.



- Месяц назад говоришь? Так меня тогда еще тут не было.



- И меня, и меня, - стереоэффектом раздалось с соседних коек молодое разноголосье.



- Забавно, по всей видимости, получилось, - заметно оживившись продолжили они начатое обсуждение, - рассказал бы по подробнее, что ль?!



Я уже к этому времени раскрутив и поправив постельный «рубероид», улегся поверх него делая вид, что меня это нисколько не занимает, ибо что-то эти болтуны не внушали мне доверия и я не спешил пока перед ними раскрываться, держась обособленно от них. «Болтун находка для шпиона», так, кажется, учили нас коммунисты – вот и пригодилось, значит.

– Так это он, выходит, тогда из-за этой самой красотки в побег со всеми вместе не ушел.



- А кто ж еще…



- Роскошная, видать, девица. А где она, кстати, теперь? Взглянуть бы на нее хоть краешком глаза.



Складывалось такое впечатление, что они преднамеренно играли мне на нервах, без конца затрагивая столь болезненный для меня предмет.



- Не получится. Выгнали… за это самое… с работы ее, - перекрестно балаболили они, - Жаль, конечно. Красивая была…



- Почему была? Она что же, еще и прибралась?



- Нет… так, к слову сказал… теперь-то ее все одно здесь больше не увидишь. Заместо нее вон Артурика медбратом взяли.



- Это тот, что нам тут «колпачки» с решением вопроса по диагнозу за пятерку «зелени» намедни крутил? И даже «сотик», вроде как, если кому из нас надо будет «приколоться» об этом с близкими с воли, вызвался принести. Как думаете, не надует?



- Да не похоже.



- Что ж, придется рискнуть… надеюсь, не забудет подойти к нам… как ни как на сутки заступил… его смена, - узнаваемой хрипотцой рассуждал тот, что был приблизительно одного со мною возраста, но значительно старше других, - к тому же, мне уже край как нужно кое-кому из старых знакомых по свободе звякнуть. Будь ты хоть трижды авторитет, не напомни о себе, черта с два кто двигаться там, хлопоча за тебя, начнет. Оно и понятно: у всех свои дела, свои заботы, - так что нужно как говориться ковать железо пока оно горячо, и по экспертизе, в том числе, тем более.



Обо мне они как бы даже и не вспоминали, но я все равно испытывал чувство некоторой неловкости от того, что впрямую незадействованный в их разговоре, все ж таки невольно становился посвященным во все его подробности. Таковы уж особенности камерной системы. Я же не мог, в конце-то концов, собраться и куда-нибудь оттуда выйти, чтобы предоставить им возможность вдосталь наговориться. А так-то, в общем-то, что было об этом переживать, изображая из себя, инкогнито попавшего на оргию, не целованного юношу – скромного и совестливого, и тогда как оказываться в подобном положении мне, как арестанту, было уже не впервой.



«Застланным казачком» я не был, и вреда им, стало быть, от моего присутствия не могло быть никакого, вот это-то мою болезненную самооценку и успокаивало.



Они, видимо, это тоже понимали не хуже меня самого и, сделав уже при приблизительном наблюдении определенный вывод обо мне как о в полнее порядочной личности, говорили в открытую, не сбавляя тон и не прибегая к рыбьему, иносказательному языку. «А то, может, и в самом деле приняли меня за глухонемого или дурака? Там видно будет. Только бы мнительных, да и легкоранимых, среди них, не обнаружилось», машинально оценивал я ситуацию. А то ведь больше всего не хотелось бы никого из своих новых однопалатников довести вдруг до сердечного приступа, приди я, допустим, в дальнейшем к заключению, что и мне уже можно, не опасаясь нажить себе этим неприятности, вступить с ними в откровенные, доверительные отношения, пользуясь услугами собственной речи.



Соблюдая приличия и ориентируясь на двух соседствующих со мною юнцов, я сразу же, как и у них, бросил поверх одеяла свою подушку, прижав ее к спинке, в положении к выходу, чтобы «по ночухе» не обмениваться невзначай с ними во сне пинками в лицо. По икрам-то или по голеням еще куда не шло! Это с учетом того, что тюрьма – пусть и в данном случае судмедэкспертиза, - при всегдашней ее загруженности, как не выгораживай ее, по подлинной сути своей является местом повышенной опасности, поэтому никогда не следует пренебрегать такими вот, казалось бы, незначительными нюансами совместного сосуществования. Ибо это уже не только правила хорошего тона, но и применяемая на практике, точная теория выживания, там, где, вероятнее всего, спастись уже было бы решительно нельзя.



«Футболисты-то, хрен с ними! Кигбоксеров бы рядом не оказалось, вот это уже воистину была бы, со стороны администрации, заподлянка так заподлянка – отбивайся тогда от них, помимо всего прочего, еще и в рукопашном бою», заранее открещивался я мысленно, от этой незавидной перспективы.



Лампочка там, как и следовало ожидать, ничем не отличалась от той, на которой я заполучил себе «вывих ума» и приобрел «кротовью болезнь», еще содержась в предыдущей камере-палате, и ей явно не хватало, чтобы дотянуть до желаемой «сотки», ватт этак сорок, если не больше, конечно. И тут прослеживалась, как и во всей пенитенциарной системе, беспардонная, идущая вразрез, а точнее, во вред нашему здоровью, экономия. Видимо, начальство отделения давно уже просчитало, что чем мощнее лампочки, тем дороже они стоят, больше потребляют энергии и чаще горят, вот и закупало туда ни те, которые положены по очевидным нормам и, наверняка, проходящие по отчетности, а те которые позволяли выкраивать ему из бюджетных средств на собственные нужды лишнюю копейку, иначе, прикарманивать ее. Причем, у себя-то в кабинетах они нормальные вворачивали, я бы не говорил об этом, если бы сам туда не заходил. Значит, мы были для них людьми второго сорта, интересами и благополучием которых можно было с легкостью пренебречь. А все почему? Да потому, что не кому было за нас постоять. «Общественников» вовнутрь не допускали, наши разрозненные акции протеста не помогали, а чиновники, стало быть, всегда между собой договорятся, дабы не создавать прецедент, не привлекать постороннего внимания и тянуть, и тянуть «под шумок», как крысы со складов и амбаров, все, что ни подвернется и пока хозяин еще не спохватился. И если он, разумеется, связанный с ними круговою порукой, не в доле.



Ничего не оставалось, как смириться с тем, что отвлечься книжками, при этом, «не сломав глаза», даже со сменой места пребывания, мне опять же таки было не суждено. А литература там, по всей видимости, имелась, ибо молчаливые, белобрысые пареньки, приютившиеся рядом и не участвовавшие в беседе еще двоих наших сокамерников, как раз тем и занимались, что разглядывали картинки в гламурных журналах, должно быть, привезенных и переданных им туда, с воли, родственниками, (ибо сотрудники, естественно нас прессой не снабжали). Под матрацами, что ли они брошюры прячут? Надо будет, по возможности, на всякий случай, выяснить это, да и свои книги, а вернее взятые в сызранской тюремной библиотеке, прихваченные на этап, и из-за взбалмошного переселения забытые в пятой палате, по выходу в туалет или на шмон постараться забрать оттуда; иначе, как я потом за них перед бабушкой библиотекаршей, по возвращении в родные пределы объясняться буду, всерьез обеспокоился я, неожиданно о них вспомнив.



С наружи, вероятно, догадавшийся о моем переводе, трогательно карябал лапой стену, фыркал носом и гремел цепью, волей неволей привязавшийся ко мне, из-за искреннего к нему расположения (что животные, безусловно, чувствуют), все тот же, старый, сторожевой пес Гиппократ, (замечательное я ему дал прозвище, правда?) и которого я, в силу сложившихся обстоятельств, не мог пока окликнуть и приветливо успокоить: «что не чего, мол, тебе, дружище, без нужды переживать!»



Эх, куда деваться, следовало, набравшись терпения, какое-то время, благоразумия ради, помолчать.



Все слышать, а виду не подавать.



Я и старался как мог, к тому же завязавшийся позади меня треп двоих разновозрастных индивидов продолжался и принимал, самый что ни на есть, интригующий характер и облегчал мне эту задачу, ибо они пытались выяснить для себя то, что давно интересовало и меня самого, а точнее, какое сегодня число? И как я понял, это им не составит труда.



- Мы календарик, кстати, сегодня переводили? – спросил «пахан» у своего неизменного собеседника ни то, чтобы малолетки, а скорее недоросля.



- Вроде нет…



- Мы, мы перевели, - дружно откликнулись мои, на удивление похожие между собой, как братья близнецы, соседи, - сегодня двадцать третье декабря. Скоро Новый год. Мы следим за этим.



- Пять вам с плюсом. Не бойтесь, ни как в школе, не на двоих, конечно.



Это все тот же непререкаемый хрип так отреагировал на их объяснения, а я, даже не успев как следует оценить его утонченный юмор, услышав об этом, чуть не выдал себя, как наткнувшийся на что-то неожиданное оступившийся при игре в жмурки ребенок, непроизвольным восклицанием: «Ой», - настолько сильно поразило меня эта новость. Ведь согласно ей, я уже содержался там, без малого три месяца. А это мысля на фольклоре: «не хухры-мухры!»



Хорошо сдержался хоть.



Раз уж прекращать дистанцироваться от этих, всё ещё настораживающих меня, балаболов, я пока не собирался. Пусть даже они были не врачи и не медсестры, в профессиональном порядке задействованные и косвенно, либо напрямую заинтересованные в результате судмедэкспертизы проводимой по всякому из нас в отдельности и непосредственно по мне, в частности, но все же, кто его знает, что у каждого из них там на уме и как они поведут себя, если вдруг те когда-нибудь вздумают и начнут выспрашивать у них о моем поведении в камерной обстановке.



В общем, приходилось осторожничать.



- Ну, немой-то ладно, у него любовь была, а ты чего ж тогда, «по тихой грусти», со всеми отсюда не дриснул, что-то я не пойму никак – возвращались они к прежнему разговору, причем строго вдвоем, потому как «сиамские близнецы», как я уже обобщенно их для себя прозвал, в обсуждении не участвовали, предпочитая по десятому кругу полировать восхищенными, бархатными взглядами, изначально глянцевые страницы новомодных изданий, разложенные по правую и левую руку от меня, на своих в бушующую волну изъелозенных постелях.



- Напился в хлам. Сам себе, «дело прошлое», до сих пор, локти кусаю, что двинул так. Я же способный, меня бы небось не поймали как других…, – видимо задетый за живое горячился в ответ недоросль, в то время, как доведший его до такого состояния, более ушлый собеседник, сохранял олимпийское спокойствия и, если слушал его, то уже без особого интереса, как судья подсудимого перед вынесением заранее заготовленного приговора.



- А так бы, теперь уж куда-нибудь на Чукотку к Абрамовичу «отвинтил» и, глядишь, заодно с ним, и себе тоже миллиардик – другой - на яхту и футбольный клуб – деньжат урвал с природных ресурсиков-то, которые между прочим, как гражданину России и так по праву принадлежат мне, - по-глупому бахвалился, развивая эту мысль, он, - с понтом я бы не сумел ему там подрассказать за свое, можно сказать, кровное!



- Твое тут только говно… и то, пока оно летит! Ты просто, видно, еще не понимаешь в каком бесправном обществе мы живем. А потом ты так говоришь: «заодно с ним», - как будто вы с этим олигархом знакомы.



- Нет, конечно. Это я так, к примеру.



- Плохой у тебя пример. Я бы вот ни за какие коврижки туда не поехал. Что я черт что ли?



- Почему же сразу черт-то?



- Да потому же, почему и жабы квакают в пруду, - зашевелился он где-то там, у меня в головах, видимо, устраиваясь для продолжительной дискуссии поудобнее, - В переносном смысле, разумеется, в переносном…



- У него как ни как вон сколько «лавэ».



- Ну и что что богатств много. Ты вот мне скажи, если черту рожки позолотить и бриллиантами инкрустировать, а самого его посадить на мешок с деньгами, то кто он после этого будет, а? Молчишь. Чертом он и останется. Так-то. Ибо все на мой взгляд, должно быть в жизни в удовольствие, а, если уж человек сознательно, а, тем более, корысти ради, на подобные, по отношению к себе, идет издержки, лезя туда, где, как говорится, Макар телят не пас (я имею в виду крайний север), то, поверь мне, что не было еще такого случая, чтобы это впоследствии не отрыгнулось ему и не вышло боком да, так что никакой роскоши потом уже не захочется и больше горечи на сердце от них, чем удовлетворения будет. И он это, походу, сам чувствует. Мне как-то попалась на глаза его фотография в одной популярной газетенке (в «комсомолке», вроде бы), а к ней прилагалась статья, в которой писалось как он регулярно летает на эту самую Чукотку на собственном «Боинге», оборудованном по первому шику да, еще и с бассейном. Так вот, к чему я все это, сидит, значит, наш «Абрамка» на этом фото в кожаном кресле, рядом ваза хрустальная стоит на полированном столике, наполненная всевозможными диковинными фруктами, а выражение лица у него, вместе с тем, как у висельника. И это, прошу заметить, при его-то миллиардах, при одной мысли о которых, казалось бы, мина прямо таки обязана круглосуточно лучиться благодушием и самодовольством. Знать, все не так-то и просто у него в жизни, и дается ему это самое богатство, ой какой дорогой ценой – не иначе, как он душу за него темным силам продал! Так что я предлагаю хорошенько призадуматься, прежде чем загонять себя из полыни да в пламя (или наоборот, что, в общем-то не важно – ну да ты меня понял) и, по собственному недомыслию, ударяясь в бега, не равнять Север с Югом.



Это был типичный прием блатного оратора, поднаторевшего в «общаковых» разборках и поднабравшегося в свое время от более старших товарищей расхожих тюремных образов и умевшего теперь удачно оперировать ими в любом споре. Взгляды у него сформировавшиеся, истины прописные, а во главе угла всегда стоит желание верховодить. Триумф был полный. Возражений от оппонента не поступало, и он знай себе, ворочая во всю прыть, отнюдь не обремененным костной конструкцией языком, продолжал развивать дальше эту безупречную логику своих банальнейших по сути суждений. Даже я, как говорится, тот еще «тертый калач», и то, следует признать, в какой-то момент поддался бесспорному обаянию этой велеречивой тирады и невзначай отвлекшись от нее, подспудно выискал в памяти один забавный эпизод, только упрочивший, проявившись, его демагогическую теорию относительно важности выбора правильного при побеге направления, согласно которой следует отдавать предпочтение хорошо обжитым регионам над мало еще освоенными, а, к тому же, разбросанными вдоль полярного круга. Это был эксперимент иностранных журналистов почерпнутый мною, не скажу уже точно где и при каких обстоятельствах (кажется, из какой-то юмористической телепередачи), но все ж таки блестяще подтверждающий, что в городской среде, среди снующих тут и там секьюрити, хомо сапиенсу порой бывает даже проще затеряться, чем в удаленной деревне или где-нибудь в окружении диких зверей в таежной глуши. И что же: там основному участнику этого смехотворного вояжа, поверх фотографии его собственного, а значит человеческого лица, в водительское удостоверение была вклеена обычная поросячья харя, должно быть, вырезанная с наклейки какой-нибудь первой же попавшейся им в магазине банки тушенки, так чтобы, в случае обнаружения накладки, всегда можно было бы сослаться на невинную шалость детей, дескать, оставшихся дожидаться любимого папаню дома. В результате чего, этот господин хороший, все передвижение которого было отснято – неотступно следующими за ним и держащимися на дистанции участниками заговора – «скрытой камерой», так и проехал без каких бы-то ни было осложнений по всем странам западной Европы и хоть бы где эта подмена была обнаружена, не раз останавливавшими его, для проверки документов, работниками, если не таможни, то патрульной полиции, а нарушителю, по этому факту, было бы сделано полагающееся, в таких случаях, замечание. Ничего подобного! Так и отдавали ему под козырек, позволяя проезжать вперед, перед этим, ответственно сличив полумесяц фейса подателя с полнолунием тупо улыбающегося на них с прав изображения, будто между ними вовсе не было никакого видимого отличия.



Только живо представив себе все это, я и очнулся от временного забытья, тогда как мои неумолкающие соседи по камере-палате, к тому часу, постепенно перешли уже от отвлеченных разглагольствований, к обусловленной строгой изоляцией конкретике.



- У нас с тобой, как я погляжу, ситуации-то одинаковые, - не упускал инициативу непререкаемый авторитет, - что у тебя трупик, что у меня. Хорошего, короче, мало. А потому на волю надо не откладывая звонить, чтобы близкие оттуда за нас подсуетились и нам врачи в своем заключении на состояние аффекта все списали. Сами же мы, собственными силами, нечего даже и надеяться, едва ли чего добьемся. Тебе же батя, как я понял, помогать не отказывается? Что скажешь?



- Да вроде нет. Беспокоится, ещё как…



- А мне пацаны обещают «движуху» навести. Альберт бы еще со связью не подвел. Надо будет шумануть вечерком его.



- А что нам даст этот аффект?



- Ты что вообще ничего не соображаешь что ли? Так нам от десяти до пятнадцати, каждому, срока «корячется», а так ни тебе ни мне больше «трешки» не дадут. Мозгами-то шевели. А то ты все про какой-то побег, как попугай, заладил. Из реального исходить, а не тешить себя сиюминутными фантазиями, надо. Понял? Тем более, что у тебя уже был шанс и тот, как ты сам признаешь, по собственной глупости упущен, а другой такой кто его знает, когда еще представится, это же как падение звезды, может только раз на миллионы лет и выпадает, - ударился он уже в лирику.



После этого они на какое-то время замолчали, чиркнув кремнем зажигалки и наполнив камеру, вдобавок к устоявшемуся еще и свежим табачным дымом, ни очень-то, стоит заметить, приятным для такого, как я, некурящего человека. И тут вдруг без всякой связи, чувство постоянного легкого голода (мамкина передачка-то кончилась давно), обыкновенно до этого терпимо подсасывавшее под ложечкой, неожиданно активизировалось и чем-то когтистым и зубастым принялось вгрызаться, из нутрии, в мой крохотный, вечно подтянутый и приросший к позвоночнику желудок. Скорей бы что ли ужин! Потому как поданный до него и в ту еще, пятую, палату полдник я, признаться, даже и не заметил. Да и что там для взрослого, здорового мужика было особо и предложено-то? Так «червячка заморить» - компот в стапятидесяти граммовом пластмассовом стаканчике и прилагающаяся к нему величиной с горошину и едва заметная на глаз булочка. А на вкус ее уж точно распробовать не получилось бы – голода ей не утолишь, а вот из равновесия вывести, даже человека с устойчивой психикой, запросто можно! Оттого-то я уже в чистоту проводимого там обследования, прямо скажу, не верил. Это был скорее какой-то провокационный эксперимент: озвереет не озвереет, тронется умом или нет?! Своего рода проверка на прочность, как в перетягивании каната: кто кого? Они тебя или ты их?



И это ладно я еще не чифирю. Так лишь иногда поддерживаю традицию. А вот тем, кто уже успел пристраститься на тюрьме к этому мощному, энергетическому стимулятору, представляю каково было им переносить там полный запрет на чай от администрации: ни в камеру-палату с собой не возьмешь, не подваришь нигде… Короче, хоть караул кричи!



Словом политика старшего экспертного персонала восемнадцатого отделения казанской психбольницы была крайне противоречивой – ведь с одной стороны, для объективности заключения, они заботясь об сдержанном состоянии психики пациентов лишали их привычных допингов, а с другой чрезмерно умеренным питанием методично доводили их до шокового состояния, чем, несомненно, подвергали абсолютно всех задействованных в освидетельствовании – что вольных, что подневольных граждан – смертельной опасности, ибо я безошибочно чувствовал всеми фибрами своего дистрофического организма, что обстановка накаляется и до массового каннибализма нам уже следовательно было не далеко!



Тем не доплачивали, тех недокармливали, так что у всех нас без разбора вид был одинаково злой и голодный, ну, все равно, что в чаплинской «Золотой лихорадке», когда уже галлюцинации начинали брать верх над сознанием и в любом приблизившемся к тебе объекте, можно было невзначай увидеть свежесваренного, аппетитно парящего петуха. Вы думаете я преувеличиваю? Да не в жизнь! Да никогда!



Отчасти выправить положение (хотя бы для одних нас – зэка) могло только одно – это своевременно организованная кормешка; пусть немного, но насыщающая желудок и сбивающая эту безумную спесь.



К счастью, вскоре так оно и произошло.



Меню, правда, разнообразием не отличалось и воображения, соответственно, не поражало как на том же шведском столе. Это были, не считая, отдельно подданного киселя, от силы две, три сиротские ложки картофельного пюре, жалко теплящиеся на дне объемной алюминиевой миски и тщедушное крылышко какой-то мелкой птички, которое ни на взрослую курицу, ни на цыпленка, по размеру, даже с натяжкой не тянуло.Может синички или воробья? Плохо, что до ареста я не занимался орнитологией или хотя бы птицеводством, а то бы мне это определить тогда не составило бы труда. Хотя, если уж рассуждать здраво то, какой от этого был прок – бесполезное умничанье одно! Есть-то все равно приходилось – физиология брала свое и наука с практическим опытом, мне бы в этом точно ничем бы не помогла. Опять же, если рассуждать логически, я же не пытался выяснить сорт картофеля, из которого было приготовлено, поданное мне в альянсе с «дичью», пюре. А до «птички» вот докопался же… Хорошо хоть до тонюсенького, нарезанного, как в ресторане, диагональю, ломтика хлеба и киселя дело не дошло. У других-то однопалатников, вон как просто все решалось: зажмурился, раскрыл рот – и уже нет ничего! - неоднократно раньше замечал я, при этом, вероятно, даже нисколько не удивившись бы и тому, если бы у них «по запарке» и посуда в ход, поочерёдно, пошла, а то ведь, следует подчеркнуть, что сколько раз уже бывало такое, что ищет, ищет хозобслуга по окончании сеанса кормления какую-нибудь бесследно пропавшую ложку или «шулюмку», а ее там, как нарочно, нет – и все тут! Куда же она подевалась? Ясно же. Хоть на рентген всю камеру-палату потом веди! Только и это, мне сдается, бесполезно, потому как брюхо заключенного (и это не пустые слова!) успеет уже, к тому времени, переварить ее! Такие вот, стало быть, дела.



Но и переоценивать его возможности, безусловно, тоже не следовало. Вот я и старался быть предельно внимательным. Не отвлекали бы еще! Ибо только я для удобства принял позу «лотоса» и взял в руки миску с пластмассовым стаканчиком, заботливо переданные мне в постель моими однопалатниками, так как на узенькой полоске заполненного ими прохода, у входной двери, мы бы все одно все вместе не уместились, а самого захудалого и, пусть даже отстегивающегося от стены, кухонного столика (что во всех, впрочем, остальных камерах отделения) просто-напросто не наблюдалось, как мой ровесник и новоявленный сосед по сменившемуся жилищу, пользуясь случаем заговорил в дверное окошко с задействованным при раздаче молодым черноволосым парнем в белом больничном халате, который, очевидно, и был тем самым, ранее упоминаемым в их разговорах, медбратом Артурчиком, после недавних известных событий, заступившим в отделении на эту должность на место моей безвинно уволенной возлюбленной и фактически являвшимся там на фоне женского коллектива «белой вороной», так что ошибиться с этим было трудно. А дальнейшее, только подтвердило и упрочило мои импульсивно возникшие или, как ещё можно сказать, интуитивные предположения предположения.



- Помнишь что обещал?!



- Что ж не помню-то… «трубу» что ли? – видимо, на всякий случай переспросил он.



- Ну да. Так неси, - не зная кому бы передать в палате занимавший его руки ужин, склонившись, настаивал он, - Только одну ее… «симка» у нас есть. На полчасика, не более. Так подпинуть кое-кого со свободы к тебе… чтобы все у нас в елочку вышло по той проблеме… ну ты понял по какой.



- А-а-а. Попозжей. Сейчас начальство домой уйдет. Совсем-то уж не надо хаметь!



- Сам смотри. Тебе там видней, - напоследок благожелательно напутствовал он его, и тотчас сменив елейную личину на недовольную, принялся повышать голос на толпящуюся рядом и в общем-то и не думавшую ему перечить молодежь, - Что не могли у меня тарелку забрать? Стою с нею как дурак!



- А куда?



- Куда, куда? Матрац бы завернули как всегда и поставили ее на кровать. Нет, вам, как я погляжу, не терпится кишку себе побыстрее набить! Куда вы торопитесь-то, а? Один черт, с баланды этой сытым не будешь, да и никуда она не денется от вас!



Этот зрелый, что называется, прошедший крым-рым, уголовник определенно умел подчинять своей воле, «случайно оступившихся», маменькиных сынков. Потому как хватило и того легкого, едва подкрепленного матевировочной частью, окрика, чтобы через мгновение постель на одной из кроватей как бы сама собою подвернулась, часть удерживаемой на весу посуды составилась на освободившуюся площадку, а часть была унесена бесценным грузом, решившими, видимо, от беды и с глаз долой, ретироваться или, как это формулируется по-тамошнему, «рассосаться», моими ближайшими и если ориентироваться по впритык стоящим койкам, соседями по палате, «сиамскими близнецами». Хотя и тут без эксцесса не обошлось. Успев уже подглядеть как я вышел из затруднительного положения с мешающимся в руках пластмассовым стаканчиком, до краев наполненным киселем, и, в подражание мне поставив и свои разовые «емкости» в наружные карманы рубашек, они, к тому времени, залезая на кровати, видимо, уже напрочь забыли о них и не взяли во внимание тот факт, что с таким неустойчивым и жидким грузом, равновесие все-таки не стоило бы терять. В итоге, пооблились все, навыслушивались множество нелицеприятных замечаний по своему адресу от старшего товарища и вернулись в исходную позицию, кажется, вовсе потеряв аппетит. Но чем, однако же, надо поставить им в заслугу: подняли общее камерное настроение, как-то незаметно сходившее на нет. Тоесть, как говорится, «не бывает худа без добра». Под влиянием всего случившегося, я даже невольно проникся некоторой симпатией ко всей копошащейся там, как головастики в луже, и безмерно уплотненной, однотипной публике; если не сказать, что начал ей в какой-то мере и, ввиду родственности, если не душ, то бесправного положения, подспудно доверять. Во всяком случае, существовавшая между нами невидимая преграда была снята и, в случае необходимости, я мог бы даже в общении с ними перейти с языка головоломных жестов на нормальную человеческую речь. Другое дело, что я не торопился с этим и решил пока на успокоенный желудок, если уж придерживаться порою той, ненормативной лексики, «поваляться на спине» и подремать.

Первое-то далось мне без труда, а вот со вторым уже обстояло сложнее: нервозность какая-то что ли мешала уснуть? Зато одинокого скрипача, заведшегося, как сверчок в щели, за печкой, в моей измаявшейся душе, я наслушался-таки всласть, согласованно помогая ему подобрать получше репертуар – мурка, мурочка, муреночка моя! Впрочем, это я уже шучу.



И отошел я от этого порядком затянувшегося транса лишь когда в камере началось нешуточное волнение. А связано оно было, как вскоре выяснилось, с тем, что медбрат принес и передал, видимо, не плохо уже скорешившимся с ним просителям, категорически запрещенный там сотовый телефон и в двух словах предупредив их о том, что оставляет его не надолго, перед уходом, плотно закрыл дверное окошко. Что, надо признать, было сделано им отнюдь не излишне, так как акустика в абы как перестроенной из лошадиных апартаментов, палате из-за высоких шестиметровых потолков, была хоть куда! И малейший, издаваемый внутри звук, многократно усиливаясь, легко преодолевал массивные железные и кирпичные преграды, моментально распространяясь за ее пределы.



Ничего нового и удивительного, во всей этой теневой возне, для меня, конечно же, не было. Раз уж сами врачи приемного покоя, с порога, встречали меня откровенным вымогательством взятки за нужный диагноз, то, что уж было ожидать впоследствии от похоже, не очень-то, дорожащей своей репутацией и рабочим местом, такой мелкой сошки, как медбрат. Понятно, что и ему тоже хотелось и для себя в этой мутной водице, прибегая к образному языку, урвать на пропитание какую-нибудь мелкую рыбешку.



- Да это я Санька «Фигура», по номеру что ли не узнал, по-звериному порыкивая, представлялся в трубку бессменный лидер и мой однопалатник, быстро обеспечивший себе связь, - Выходит ты там, пес смердячий, начал меня уже забывать, так да? А как это еще понимать?



Все еще находясь, как это считается у зэков, «на ушном», я невольно узнал как его зовут, а то ведь до этого, в ходе их беседы, такая возможность не предоставлялась.



Обзвонив несколько абонентов и поговорив с ними накоротке о своих, касающихся больничной истории делах, он добился, судя по обрывочным, доходящим до моего слуха, фразам, обещания от них всемерного содействия в улаживании этого неотложного вопроса, основополагающим фактором которого должна была быть скорая встреча с всесильным по этой части Артуриком, после чего облегченно вздохнув и пробубнив себе под нос: «Ну вот, пожалуй, и все», - передал несомненно, дорогого стоющее в нашем, строго ограниченном в правах положении средство связи ерзающему в ожидании на койке, напротив него и позади меня, тому самому молодому парню со стрижкой «ежиком», который, с первых минут моего водворения туда, пожалуй, был его единственным собеседником. И как я, между прочим, уяснил это для себя происходил из обеспеченной семьи, в которой его отец являлся каким-то «крутым», полублатным «мэном», вхожим во многие социальные круга и чуть ли не снимающим рукою звезды с неба.



– Недолго только… говори по существу!



- Пап, привет… Это я, - эксцентрично восклицал он после соединения и не раскрывая пока передо мною своего имени, как это сделал предыдущий пользователь нелегального «хай – тека», что, вместе с тем, не помешало ему навести меня на мысль о том, что у его отца, видимо, было не так уж и много детей, раз уж он, без отдельного, уточняющего представления, сумел определить, по каким-то сокрытым в голосе характерным особенностям, кто именно его беспокоит.



«Да, Татария это не Азия, где люди еще продолжают воспроизводиться ускоренным темпом и зачастую воспитывают в своих семьях «по запарке» перепутанных, после оставления на совместную игру в песочнице, чужих, соседских детей. Знать, и здесь уже сказалось урбанистическое влияние запада», вполне обоснованно сделал я, геополитическую оценку темпов развития братской республики, не покидая палаты и по одному их сбивчивому разговору, по существу не выходящему за область все тех же, животрепещущих («насущных») для всех нас проблем – курить, сладкое, пресса т. д. и т. п.



- Подъедет к медбрату батя. Я ему «курсанул», что тот завтра с утра с суток снимается. Найдутся как-нибудь, чать не маленькие… Он ведь теперь знает как его звать. Да и передачку заодно нам «закинет», - почтительно докладывал он своему старшему покровителю, возвращая с такими стараниями раздобытый, а изъясняясь по здешнему «затянутый», телефон.



- Да я слышал. Надо было заодно уж объяснить ему, что тут чай нельзя нам передавать, а то он по незнанке припрет завтра и его тоже. Придется назад вести. Впрочем, ничего страшного в этом нет – не пропадет. В тюрьму потом его тебе «загонит». Главное, чтобы он с медбратом общий язык нашел, вот это да! Но он-то сможет, я в нем уверен – я ведь с ним не один день уже знаком! Как ни как по одной земле ходим, да и люди, что он, что я, что уж тут скромничать-то, в нашем городе, не последние будем.



Я все это время не оборачивался и не поднимал головы с подушки, дабы позволить им, не отвлекаясь на меня понапрасну, спокойно сделать свои дела, и только после этого обратил на себя внимание, легким шевелением всего, к тому моменту, уже несколько затекшего тела. Однако, заговаривать с ними пока не стал.



- «Близнецы», звонить будете, - иронично – вежливо обратился Саня «Фигура» к моим непосредственным соседям, по едва ли не совместному спальному месту.



Но сносится «Сиамским близнецам», вероятно, было не с кем, так как на его предложение они, как китайские болванчики, не сговариваясь одновременно отрицательно закачали головами, а я прямо таки ушами это увидел.



- А ты немой?



Всеобщий смех последовал незамедлительно.



Но это отнюдь меня не смутило и чуть повыше забравшись на подушку, я в развороте протянул руку, за предлагаемым мне телефоном.



- А сможешь? – блестя глазами подыгрывал он коллективу.



Ага, мол, в знак подтверждения моргнул я веками, прижимая к груди подбородок.



- Поглядим, поглядим…



Это была простенькая «Моторолка» модели Т-190, которой мне доводилось пользоваться еще на свободе и, как я сразу отметил, подключенная к сотовой компании МТС. Четыре твердо стоящие с левого верхнего бока черно-белого экрана стрелочки показывали отличную в «четыре антенны» связь. У меня еще не изгладился из памяти код моего родного города и номер маминого домашнего телефона, поэтому, упираясь ногтем большого пальца в мягкие пружинящие кнопки, я быстро набрал его. На экране неоправданно мелькнула надпись «переадресации», хотя соединение устанавливалось напрямую, но об этом уже некогда было размышлять, так как даже неприложенному к мембране уху стали слышны доносившиеся оттуда гудки. Я изготовился и с замиранием сердца начал ждать, когда, находившаяся от меня за пятьсот километров, божественная первопричина всей моей жизни возьмет трубку. Дома она или нет? Не ушла ли куда? Но мне повезло и через несколько секунд, на удивление только что поднимавшему меня на смех окружению, я уже, нарушив долгое молчание, произносил первые слова.



- Привет, мамульк, это я!



- Ба-а-а. Ты откуда? – безмерно удивилась теперь уже и она, и как обычно не имея терпения выслушать меня и приняв желаемое за действительное, перешла к наставлениям, - Вася, тебя уже отпустили? Никуда не заходи, давай сразу иди домой. Я ведь как чувствовала, пирожков твоих любимых, с луком и яйцами напекла… пока горячие еще…



- О-о-о. Да я из больницы звоню.



- Тебя еще не выписали?



- Нет пока.



- А когда? – теперь уже все поняв, начала с неуемным волнением допытываться она у меня.



- Еще неизвестно, - преисполненный – от одной возможности пообщаться с ней – радостного чувства и потеряв представление о том, что происходит вокруг, продолжал беседовать с нею я.



Но мне уже начинали мешать.



Первым пришел в себя Саня «Фигура», чьи деньги с вставленной в телефон «сим-карты», по межгороду (да, еще и на домашний номер), так бесшабашно проговаривались на сей раз.



- Эй, ты куда звонишь-то, а? Не заграницу случайно? «Симку» мне смотри в «минуса» не загони.



- Постараюсь. Сейчас. Еще минутку, - не надолго отвлекся я.



- Вот так немой, вот так немой, - как последних лохов, развел всех, а!



Расспросив родительницу о ее здоровье и, в свою очередь, уверив ее в том, что у меня все обстоит хорошо, я пообещал ей, что как только меня выпишут из отделения и привезут в СИЗО, то я первым же делом сообщу ей в письме об этом. После чего, вынужденно распрощался, объяснив ей что это не мой телефон и что он был лишь чисто случайно (а на самом деле необдуманно) на один лишь звонок предоставлен в мое пользование добрыми людьми.



- Ну ты даешь, - кривил губы, никак не желая успокаиваться, бандит в пижаме, забирая аппарат из моей руки, - А мы думали, что ты разговаривать не умеешь?



- Когда надо могу.



- Ясно. Что орать-то, - едко хохмил он, снимая с телефона заднюю, с вмонтированной в нее батареей, крышку, для того, чтобы изъять оттуда обратно, на время подключенную «сим-карту».



Дело было сделано. Батарея – крышка поставлена на место, а немаловажная связующая принадлежность, предварительно завернутая в кусочек оторванной от угла валявшейся на полу газеты, убрана в надорванный изнутри пояс его штанов.



- Не забыть бы только, когда буду белье менять, ее отсюда достать, - как страдающий очевидным расстройством психики человек, разговаривал он сам с собой.



- Я напомню тебе, если что, - заискивающе уверил его словоохотливый юноша, на моей памяти недавно только сожалевший о том, что он упустил редкостную возможность, вместе с половиной отделения уйдя в бега, добраться на Чукотке до Абрамовича и заставить его поделиться с ним своими капиталами.



- Ты себя-то где-нибудь по дороге в туалет не забудь.



- Ну что, Артура будем звать? – невозмутимо парировал он.



- Не надо. Сам подойдет, - убрав с виду, под подушку, лежащую возле него на постели «моторолку», обратился, судя по всему, авторитетный «браток» уже персонально ко мне, протянув навстречу для рукопожатия увесистую, как медвежья лапа, ладонь, - ну давай знакомиться. Тебя как дразнят?



- «Ветром».



- А звать?



- Вася.



- А меня Санек «Фигура». Я тут в Казани за первой тюрьмой смотрю. Вот на обследование приехал пока. Может слышал раньше уже от кого-нибудь про меня?



- А как же? Слыхал, конечно. О положенце полагается, как только «заезжаешь» на Централ, первым делом интересоваться у братвы.



- Так вот, это я.



- Эльдар, Костя, Петя, - следом за ним откликнулись и все остальные мои, разместившиеся в круговую, однопалатники.



- Ты откуда?



- Из Тольятти.



- Я как чувствовал. А говоришь, что не бог весть куда матери звонил? Это ж, наверное, в Прибалтике или в Италии где-нибудь.



- Да нет. Здесь у нас в Поволжье, под Самарой, поблизости от вас.



- Ну это еще ладно. А че с врачами тогда не разговариваешь, «косишь», да?



- Вроде как…



И раз уж я перед ними раскрылся и счел, что впредь их можно не сторониться, то еще до прихода за телефоном Артурика, забравшего его и оставившего потом опять открытым дверное окошко, я уже ухитрился, в общих чертах, «накидать» им из каких соображений была затеяна мною данная симуляция. Я то в тайне надеялся, что это их ничуть не заинтересует и, подкинув им информацию к размышлению, мне уже не придется впоследствии консультировать всю эту «толпу». Если бы так! Вопросы посыпались на меня со всех сторон буквально градом, рот у меня не закрывался в течении нескольких часов, и я чуть было не охрип, будучи вынужденным на них то и дело отвечать.



Этим-то я, между прочим, все себе и испортил, ибо им моя идея настолько сильно понравилась, что на следующее утро в нашей палате, состоящей из пяти человек, был уже не один неразговаривающий обследуемый, а, вместе со мною, целых четыре; и только тюремный «смотряга», как личность вполне сформировавшаяся и менее подверженная посторонним влияниям, чем все остальные присутствующие, решил, дескать, не впадать пока в крайности, а дождаться результата переговоров между медбратом и его влиятельными знакомыми, которые с помощью сотового телефона, он им только что так удачно организовал, а там, мол, поглядим…



Слов нет, в отличие от меня, он, конечно, мог себе это позволить. Да и, собственно, как это уже приводилось, не только он один, но и кое-кто еще из представителей, случайно затесавшейся не в свой круг «золотой молодежи», которым, конкретнее говоря, и был, передо мною, разговаривавший по линии сотовой связи, со своим «крутым мэном» - отцом, некто назвавшийся после Эльдаром и которому, видите ли, тоже, наравне с другими, захотелось тогда, подражая мне, сделать администрации, что называется «козу» - да еще какую достойную!



Так, наслушавшись моих рассказов, они не только тотчас категорически исключив из него сотрудников учреждения, перешли на строго избирательное, скажем так, внутреннее общение, но вдобавок еще и за ночь все стены, по периметру, украсили там загробной живописью, не изъятой пока что у нас зубной пастой и как мы это когда-то делали в пятой палате с Димкой Молчуном.



Это и было, вероятнее всего, последней каплей переполнившей «флягу» терпения в голове моего злосчастного психиатра «Губы», ибо после этого случая, вызвавшего массовый переполох всей следующей смены, чуть ли не всем скопом оттиравшей помещение и пытавшейся всеми силами разговорить моих подобострастных последователей, она уже не стала больше упорствовать, добиваясь не знаю уж какой цели, в плане выяснения моей вменяемости, а наконец-то и, прямо таки в спешном порядке организовала ставящую точки над Ы экспертную комиссию, на которую, соответственно, одним из первых, был приглашен и я.



Причем, где-то приблизительно перед все тем же, будто заговоренным на события, полдником, во второй половине дня. Вызванный дежурным милиционером и заведенный через центральный холл для обследования в ее кабинете, я после последовательного пятиминутного отмалчивания перед сидящей на диванах парочкой очкастых старух, строгого и почтенного профессорского вида и чисто по аспирантски лебезящей перед ними зоркой молодке, с врожденным и почему-то – при современных-то достижениях пластической хирургии – не выправленным еще дефектом – «заячьей губой», чудовищно портящей ее по-гречески утонченные черты лица, был уже выписан и приготовлен на этап, в группе с двумя обследуемыми из других палат. Я и не предполагал, что в конечном итоге администрация может настолько сильно обеспокоиться моим неуклонно растущим влиянием на содержащийся там спецконтингент, который, как она, вероятно, полагала, в подражание мне, мог, вслед за той, последней моей по счету, третьей палатой, взять да и во всех других, по цепной реакции тоже начать в молчанку с нею играть.



Легкое чувство омерзения, с родни тому, какое испытывал в первые годы от нечистоплотной скрытности своих отношений с Карениной Вронский, удушливой спазмой нахлынуло тогда и на меня, а именно: от всех этих деланно - доброжелательных вопросов: как меня зовут? где я учился? за что сижу? и т. д. и т. п., выслушиваемых от трех злобных маразматичек, с неприкрытыми колпаками и крашенными какой-то химической дрянью неестественных цветов шевелюрами, да и бог бы, как говориться с ними, не происходи это, по иронии судьбы, в соседствующем с тем, в котором мы некогда провели ночь с моей восхитительной медсестрой, кабинете заведующей, - переживания-то были еще сильны; а потом еще и, с тем же тяжелым осадком на душе, торопливого прощания с остающимися там обитателями третьей и пятой палаты, в первую из которых, после комиссии, я был не надолго заведен, а ко второй, перед отправкой, воспользовавшись замешательством надзирателей, изловчился на секундочку подойти, чтобы, как Чегевара перед своим последним бесславным походом в Колумбию, многозначительно выразить бывшему мэру свое почтение жестом «Но пассаран».



- Тебя что выписывают? – догадался он.



- Походу да, - в знак подтверждения, не нашел я ничего лучшего, как важно надуть щеки, ибо с моей стороны, конечно же, было бы глупо, если уж я, опять же, столько гнул свою линию, взять, в последний момент, и, расчувствовавшись, выдать себя, начав задвигать душещипательные речи. Пусть даже местные «секьюрити» и на время отвлеклись, унося и сдавая на склад, преднамеренно и вопреки их настойчивым требованиям, как и в прошлый раз, в случае с переводом, оставленную мною нетронутой на кровати постель. И не потому что мне самому было это трудно сделать, а исключительно из убеждения в том, что какой же я тогда, в их понимании буду дурак, если начну вдруг, допустим, все их требования, послушно и отзывчиво, выполнять. Сами же и доложат об этом, да ещё и, как водится, с личностными оценками, психиатрам. Грубо говоря, сдадут. Так что на войне, как на войне, - и нечего было от этого проверенного правила отходить; ибо хватило уже и того, что я как-то, поддавшись на вкрадчивые уговоры, в депрессивном состоянии, написал медсестре записку с просьбой принести мне из каптерки книги – ну, не глупец ли, а? До сих пор корю, за это, себя.



Конвой уже ждал меня в коридоре.



Там же стояли два пропиленовых мешка с ранее изъятыми у меня и положенными туда вместе с сумкой, моими вольными вещами. Кто-то из белых халатов показал мне на них, и я под наблюдением десятка внимательных глаз, опустошив их от содержимого, поочередно переоделся и, подождав, когда с этим закончат два выписываемых в один день со мною чудаковатых, по первому впечатлению, паренька, с натянуто-счастливой улыбкой и защелкнувшимися на руках наручниками, изобразил воздушный поцелуй всем тем простодушным медработницам, что побросав свои дела, собрались проводить меня «в путь дорогу».



- Эх, увозят от нас «жениха». Ха-ха. Может скажешь нам на прощание что-нибудь?



- Ну сейчас, - как всегда, внешне держась спокойно, внутренне возмутился я. И продолжая ломать комедию, невежливо повернулся к ним спиной, собравшись уходить.



- Сумку-то свою забери.



Просто сказать, но как это воплотить в реальность с застегнутыми руками? Они явно не подумали, такое заявив. Хоть бросай её там и «до воронка» налегке иди.



Но как-то же я все-таки вышел из этого, казалось бы, не разрешимого положения. Догадайтесь с трёх раз… А не сможете, так уж и быть, я сам расскажу вам об этом в следующей главе. Останется только прочитать налегке…