Роман "Симулянты" часть II глава 9

Глава 9

«Пластилиновые люди»



- Привет, татары! – на следующий же день, после описываемых ранее событий, привстав с кровати и наклонившись к дверному окошку, помахал нашим прежним однопалатникам Андрюха Пупков высунутой в него кистью, - куда это вас водили?



- На выборы.



- И кого же вы выбрали?



- Калыбердыева.



- И кто он такой?



- Депутат, кто, кто…, - ожидая, пока перед ними откроется проход в палату, раздраженно отнекивались они от столь навязчивого собеседника.



- Во как! Я гляжу, вы там нанервничались, да? А что же нас-то в таком случае, не повели, а?



- Это только местных. У кого прописка Казанская есть…



- Все ясно. Тогда колитесь, во что у нас нынче оценивается лекторат? Я ни кому не скажу, не бойтесь.



Однако, ответа не последовало, а, если он и был, то, произнесенный на ходу, остался не услышанным, так как его заглушили дверное хлопанье и замочный скрежет, а дежурный конвойный, мелькнув в нашем наблюдательном проеме тонким красным кантом серой милицейской формы, повел на административную половину очередную пижаму, в которой без труда нами был узнан полоумок «Майор». Да нечто тоже к красной урне?



- Вот те на…, - не удержался я, заинтересовавшись происходящим и, стало быть, оставшись наедине со своими земляками, посчитав пока возможным снять свое симулятивное табу молчания. Не подслушал бы нас со стороны только кто-то?!



- С понтом им разница какая есть, шизик он или нет, - угадав мои мысли, принялся умничать всезнающий «Кузя», - Избирательных прав он (как лицо еще не осужденное) пока что не лишен, а значит все происходит по закону, а «опосля» уже никто и разбираться не будет от кого и каким путем был выморочен этот голос. К тому же, не факт, что его официально признают паровозом. В смысле невменяемым, конечно.



- Это уж точно. И безынициативный народ в который раз получит того правителя, которого ему навяжут, а точнее будет сказать, он заслуживает.



- Вот именно, - распрямив спину и на какое-то время, отвлекшись от отслеживания коридорных передвижений через дверную нишу, поддержал разговор, выведенный недавно «на чистую воду» добродетельной санитаркой, бывший народный избранник, - Сталин когда-то со свойственной ему прямолинейностью и цинизмом, так и говорил, что не важно кто голосует, важно, кто эти голоса считает. А с этим у нынешней вертикали власти, насколько я знаю, все обстоит наилучшим образом – на всех ключевых постах одни назначенцы. Словом, те еще прохиндеи. А по сути, такие же как и мы симулянты. С той лишь разницей, что мы для того, чтобы от срока отвертеться под ненормальных косим, а они для того, чтобы им в цивилизованный мир, как Ким Чен Иру или батьке Лукашенко дорогу не закрыли, либералов из себя изображают.



- Тебе бы только политологом работать.



- Спасибо. Образование-то высшее, да и опыт руководящей деятельности кое-какой имеется. Кстати, даже если не брать во внимание это, то там у одного диссидента, что со мной в дурке лежал, приемничек был. Так мы с ним от нечего делать целыми сутками радиостанцию «Эхо Москвы» слушали, а по ней, кто не знает, музыка же не транслируется, только, как по телепрограмме культура, одни общеобразовательные передачи. Врачи нам не запрещали, вот я и развивался. А то, конечно, неминуемо отупел бы.



- А теперь что с ним?



- С кем?



- Ну, не с приемником же. С диссидентом?



- Я уезжал, он еще там был. Так что не берусь сказать точно.



- А фамилию-то хоть его помнишь?



- А на кой она мне? Он что, мой избиратель…, - недоуменно оглядывал он нас, тараща глаза и натягивая в переносье кожу, - Его там все, включая психиатров, Эйнштейном звали, а уж фамилия это или погоняло, откуда ж я знаю?



- Нормально.



Беседа зашла в тупик. И в общем-то во время, так как у нашей камеры-палаты «притормозил», должно быть, вернувшийся с выборов человек-паровоз, при котором мне, по многим ни единожды уже оговоренным соображениям, впадать в болтливость не следовало, а вот интеллектуал-убийца «Кузя», который в расчете на нужный диагноз, делал акцент только на провалы в памяти и не подавлял в себе заложенной в характере игривой коммуникабельности, сразу же и как обычно не вставая с постели, нашелся что у него спросить:



- Ты что, мил человек, на избирательный участок ходил?



- Ага.



- А за кого, если не секрет, свой голос отдал?



- За Медведева, - не задумываясь отчеканил он.



- Да ну… Это же не Президентские выборы были.



- Много вы понимаете, - презрительно ухмыльнувшись, горячо возмутился полноправный избиратель, еще какие президентские. Вот пряники дали, - в доказательство просунул он в «кормушку» два сугубо мрачных предмета, неотличимых по виду от придорожных голышей.



- Чух, чух…



- Эх, и скунс… Все давай, газуй, отсюда, - брезгливо затыкая пальцами ноздри, не выдержал его присутствия Андрюха Пупков.



- А обзываться, между прочим, не хорошо. А у вас мыла, случайно, нет?



- Нет! Вон по «общаковым» шкафчикам в коридоре «пошушарь», - уже поднявшись с койки и приблизившись к дверному окошку мимикой лица и обильной жестикуляцией из баловства подсказал ему я.



И надо же, он меня прекрасно понял. Хотя удивляться тут, впрочем, было не чему, ибо он никогда и не выказывал себя как полный кретин, а скорее, как личность, имевшая определенные умственные, а может и психические отклонения, так называемый «прибабах».



- Точно! На обратном пути обязательно туда заеду, - видимо, не в силах изменить маршрут, «поколесил» он в строгом соответствии с техническими параметрами.



- Первый раз вижу, чтобы паровозы топились мылом, - убедившись, что его уже рядом нет, с ироничной усмешкой заметил я, рассчитывая на взаимопонимание окружающих, с которыми у меня, на тот момент, уже установились неплохие, приятельские отношения.



Все грустно улыбнулись.



Думал ли кто ни будь из нас, что окажется там? Эх, судьбы, судьбы…



Только недавно вроде маленькими были и на «первый звонок» ходили…



И тут уже хочется сказать, что школьная программа времен развитого социализма с ее строящимися узкоколейками и поднятыми целинами, безусловно, возымела на меня свое тлетворное воздействие. Даже последние переломные десятилетия рыночного анархизма и те, не воспрепятствовали этой неуклонной тенденции. Поэтому остаток дня я провел в грустных размышлениях о бесцельно прожитых годах, правда, по привычке пытаясь подмешать в них хоть толику развлекательного чтива. И что, стоит заметить, давалось мне как всегда очень не просто, пусть и причины были теперь на то несколько иные. А именно: технические. Единственная лампочка «сотка» до того дня едва мерцавшая в двух метрах по высоте над входной дверью, этой ночью неожиданно перегорела и ее поменяли на «шестидесятку», от которой проку было, если ни как от козла молока, то, как от зажженной спички, уж точно - тонкая спираль, облаченная в прозрачный корпус, накалялась еле-еле и почти не светила. Что и побудило меня, вспомнив о некогда рассказанных мне Димкой Молчуном проделках Сереги Платонова и взяв их за основу, как заслуживающие подражания, попробовать сбивать этого жалкого светлячка, зависшего на месте былого путеводного маяка над непроглядной камерной пустошью, единственным своим, неоднократно опробованным в деле (если кто не помнит, на «майоровской» морде) орудием, тупоносым одубелым тапочком, в смутной надежде на то, что, когда этот иносказательный светлячок, та же лампочка, погаснет, то нам ее тот час поменяют на новую и более яркую. Однако, проку от этого надо сказать не было никакого – заслышавшие глухой шлепок и печальный звон, стражи порядка, придя и, в ответ на случившееся, высказав все, что они о нас на этот счет думают, неизменно меняли ее на точно такую же и идентичную прежней по мощности, получается зря только приволакивая откуда-то и раздвигая, рискуя нанести нам и себе весьма серьезные увечья, массивную, как средневековый стенобитный таран, лестницу.



- Все равно тут других лампочек нет, так что лучше больше их не бейте, а то еще вдруг до заведующей эта ваша необдуманная выходка дойдет, тогда она точно вам по старой памяти какой-нибудь сильнодействующей гадости в «булки» вколет и хорошо если шприцем, а то ведь может и чем-нибудь еще и посерьезнее, потому как осведомленные люди нам по секрету рассказывали, что ей на День Рождения, недавно, такой массивный фаллоимитатор подарили – модель оля Тайсон, слышали? – так она с ним вообще никогда не расстается, и даже на работу с собою берет – ей, видите ли, очень уж нравится, что он в считанные секунды, в процессе взаимодействия с плотью, до двухметровых размеров раздвигается. Короче, с этим лучше не шутите, - «подбодрили» они нас, в последний раз перед уходом.



Желание «ставить на карту» собственную судьбу и дальше экспериментировать со светом, после таких угроз, естественно, у меня сразу пропало. И ни то, что бы я в них поверил или испугался, просто что уж, как говорится, воду-то в ступе толочь, если других лампочек у них все одно нет. Но и чтения я не бросил, а все одно нет-нет, пока уж совсем не устанут глаза, сопереживал замечательным похождениям дедушки Торуотера в изящно прописанном, оптимистичном рассказе Джека Лондона и попутно воскрешая из памяти всякие забавные истории из собственной жизни. И ничего, что, при этом, одно накладывалось на другое, а вернее, чередовалось, это совсем не мешало мне. Так, напевая излюбленную песенку без продолжения про Аргонавтов, которые тоже что-то там тарам-пам-пам, калифорнийский авантюрист, не поставив в известность своих многочисленных отпрысков, отправился с некогда преуспевающей и постепенно преходящей в упадок фермы, на поиск золотых приисков на Аляску. А я, эдак на целое столетие позже и в другом конце света, раскошелившись – по случаю успешной защиты диплома в литературном институте – на две поллитровые алюминиевые банки заграничного пива «Gosser», сидел со своим коллегой по выпуску и приятелем Лешей Мысливчиком на покореженных лавочках захудалого стадиончика измайловского острова и, прощаясь, беседовал о перспективах предстоящей зрелой жизни. Зная, что я собираюсь отправиться на поиски счастья в свой легендарный Автоград, он говорил мне тогда, напутствуя в далеких девяностых: «смотри, чтобы тебя там не засосали эти тлетворные миазмы», разумеется, произнося это не без примеси запанибратского ерничества и, будучи давно уже посвященным (кстати, мною же самим) в ту малокомфортную и, отнюдь, не тепличную ментальность, ожидающую всякого кто вздумает, как библейская роза Иерихона, пустить корни в этом пекле жизни. В итоге, дедушка Торуотер, мужественно преодолев все выпавшие на его долю испытания, в конце концов набрел на желанные, несметные сокровища, буквально сыплющиеся сверкающими на солнце самородками из земных недр и вернулся, в назидание потомкам богатым и счастливым человеком в семейное гнездышко. А я, как Иванушка – дурачок, не расстающийся с мечтой ухватить за хвост свою птицу-удачу, в который раз уже был застигнут и взят в плен недремлющими сторожами на «царском поле». И ладно, если бы, не вдаваясь в подробности, я действительно, промышляя этим, нарушал закон, так нет же! Буква его всегда чтилась и соблюдалась, а просто у нас так уж заведено, что, если ты регулярно не «даешь на лапу» со своих доходов власть предержащим, а только платишь налоги, то этого неизменно оказывается чудовищно мало и они в два счета найдут до чего докопаться. А «сверни» бизнес, так они, в отместку, чуть ли не за уши притянут тебя к какому-нибудь совершенно постороннему уголовному делу, но все одно посадят! (Я бы и не лез в такие дебри, но жить-то на что-то было нужно, да к тому же хотелось красиво! А в пору обвального обесценивания денег и не в меру взвинченных на все цен, одной литературой семью не прокормишь, а она у меня, не помню, упоминал ли я уже об этом в нашем рассказе ранее, на тот момент, уже имелась. Ну да ладно, что я оправдываюсь-то, собственно.)



Весь тот день я пил этот горький коктейль из своих и чужих, вымышленных и реальных, прошлых и настоящих (из-за полной их бесперспективности не моделируя лишь будущие) событий, чем-то напомнивших мне прозу, пару десятилетий тому назад считавшихся современными латиноамериканских писателей, видимо, теперь уже ставших почетными, толи еще прижизненными, толи уже посмертными классиками, фамилии которых широко известны, так, что и приводить их не стоит, и чьи книги, что характерно, все как одна, в тонких и цветных глянцевых обложках, на заре «разморозивших» до этого застойную державу девяностых годов теперь уже того, прошлого века, буквально наводнили прилавки книжных магазинов и на покупку которых никогда не скупился, все тот же, трогательно воскресший из забытья мой тишайший институтский приятель, из-за вечного безденежья, помнится, и переведшийся на третьем курсе на заочное отделение, но, однако, так и не изменивший своим литературным пристрастиям и, не было случая, чтобы не похваставшийся ими при встрече. Как же жестоко и безвозвратно мы разминулись с ним, как выяснилось, перед самым началом развала, представлявшегося нам и, в правду, нерушимым, «Союза республик свободных», как пелось в государственном гимне. Оставалось только надеяться, что судьба была ко всем лёшиным начинаниям более милостива, чем к моим и жизнь у него сложилась благополучно.



А потом, все так же непозволяя себе впасть в уныние, которое я считал непростительной для любого мужчины, (а тем более подвергшемуся данному в общей цепи, в общем-то, мелкому испытанию) роскошью, я как какой-нибудь чудо-процессор начал прорабатывать обходной путь, чтобы отыскать-таки, помимо экспертизы, ту, мысля с оглядкой на мифологию заветную нить, которая бы помогла мне выбраться из лабиринта судебного Минотавра на волю. Ибо для этого у меня теперь была вполне конкретная, а не выспренная, как может кто то подумать, причина – это моя любовь, к невинно – пострадавшей из-за моих безудержных сексуальных притязаний, медсестре Наташе, с которой я, к своему непомерному горю, после тех воспроизведенных выше, беспрециндентных событий, потерял всякую связь и не имел ни малейшего представления о том, где она теперь и что с нею сталось? Непрестанно скучая по ней, я, к своему великому стыду, даже перестал думать о маме, вспоминая о ней лишь изредка и то, как бы вскользь, мимолетно, почти не задерживая в воображении ее светлый образ. (Ах, мама, мама, прости меня, непутевого!) В то время как она, в отличие от меня, конечно же не допускала подобной опрометчивости и всецело посвятила себя заботам обо мне как о своем единственном чаде. Так в те, не поддающиеся строгому подсчету (из-за отсутствия у нас календаря) сутки, у которых наличиствовал лишь побочный, событийный ориентир, как-то: после переселения татар в соседнюю камеру и спустя день после их совместного участия с полоумным «Майором» в выборах, она опять привезла мне из дома передачу. И, несомненно, хотела пробиться на свидание. Только вот встретиться нам, по злонамеренной прихоти, совсем уж некстати объявившейся на работе экспертши «Губы», так и не дали.



Примерно во второй половине дня, (так как обед и досмотр уже прошли, а полдника, кстати сказать после тюрьмы воспринимавшегося нами как чисто больничное баловство – еще не было) она вызвала меня к себе в кабинет и, лишенным живой окраски, холодным змеиным шипением, заявила:



- Попроси меня, и я позволю тебе увидеться с мамой.

В ответ, я с очаровательной улыбкой исполнил ей чечетку. Но это, как я в тайне надеялся, ничуть не задобрило ее и даже не рассмешило.



- Мы что, на танцах? Не так. Речью, речью попроси, чтобы я наконец-то как ты можешь говорить услышала. Ну же, голосом!



Что я ей, в самом деле, собака что ли, чтобы голос подавать? Придумала тоже! Это меня так сильно возмутило, что я едва сдержал себя, чтобы не показать ей «факю», и только неимоверной концентрацией воли, с трудом подавил в себе это клокочущее тысячью атмосфер желание, при этом, предусмотрительно опуская веки ниц, дабы не испепелить ее сверкающими, как у демона из зрачков, молниями.



- Иди, получишь только передачу.



Что ни говори, а взялась она за меня, стало быть, круто. И приходится признать, я не раз еще пожалел о том, что не сумел выбраться оттуда за период, сменявшего ее на время отсутствия психиатра – добряка того самого, что, как это уже в повествовании, помнится, разъяснялось, был одного с ней восточного рода, но мужского пола и который (заранее извиняюсь за для связки слов употребляемый мат) «бля буду» относился ко всем нам, своим пациентам, по-человечески и с пониманием, нежели эта, без преувеличения можно заключить, пышущая ненавистью фурия.



Мамулька (как я ее ласково называл в обиходе) так и уехала обратно в наш далекий город, не добившись от администрации отделения разрешения на свидание со мною и, похоже, порядком наревевшись, как я мог судить, отталкиваясь от ее, не понаслышке известного мне, темперамента.



А где-то дня через три, ко всему прочему, у меня еще и невыносимо разболелся зуб, от чего я буквально готов был лезть на стены. Помогло бы еще это! Так и пришлось, в надежде на помощь, обращаться к неотличающимся отзывчивостью – если судить, хотя бы по тому, как они в последний раз обошлись с мамой – белым халатам. Для чего, подобно полоумному «Майору», надоедливо стуча ребром кисти о створку дверного окошка, я с перекошенной физиономией другой рукой показывал на него, обеспокоенным моим неистовым поведением медсестрам, требуя приема у стоматолога. И что же? Меня опять направили к этой гадюке в женском обличье, и, она, несмотря на мою отчаянную «сурдо – манипуляцию», из которой и без всяких словесных разъяснений и так все было досконально ясно, принципиально сохранила прежнюю изуверскую позицию, с бесчувственной издевкой промолвив, что она меня, дескать, не понимает, и, как и прежде, в случае со свиданием, потребовала от меня эту жалобу озвучить. Что, понятное дело, я выполнить не согласился и, прикрывая ладошкой опухшую, величиной с переспелую грушу, щеку, гордый и несломленный, измученно поплелся назад в палату.



А где-нибудь к вечеру, сразу же после полдника, вызвали на комиссию «Кузю» и, в течение десяти, пятнадцати минут, выписали оттуда, почти не дав ему времени на сборы, пусть и сводящиеся, для нашего брата обследуемого, лишь, к так называемому сливу впечатлений и, в некотором роде, психологической подготовке, к длительному этапу через казанскую и сызранскую тюрьмы, до Самары. На что его как бы, по всем бросающимся в глаза признакам, а конкретно, бодрому и подвижному облику, и настраивать-то специально и не надо было – бывалый урка и не рассчитывал осесть где-нибудь надолго, как моряк или дальнобойщик, которые, даже имея семью и дом, в действительности, до конца дней своих живут морем или дорогой – а от такого уже, как известно, не излечивают, и тот же галопередол тут едва-ли поможет!



- Чифирнешь хоть на тюряжке.



- И фильтровых покуришь.



- И вы давайте не задерживайтесь тут надолго. Следом подгребайте, - обменивались мы любезностями, перед тем, как за ним пришел и позвал на выход милиционер – надзиратель.



- А теперь присядем-ка, по традиции, на дорожку. Эх, человек, как пластилин, хоть ангела можно вылепить, хоть дьявола, - брякнул он к чему-то, без перехода, - ну, бывайте!



Дверь закрылась, и мы опять остались с бывшим мэром одни. Как когда-то, после отъезда «Бешеного пса», сейчас уже, должно быть, рассказывающего кому-нибудь байки о своих похождениях на сызранском Централе или же, как хотелось бы надеяться, добившись своего, держащего путь «на лечение», в стационарную «дурку».



«Тусоваться», как белка в колесе, по горизонтальному кругу не хотелось, и добравшись, минуя препятствие из пустующих коек, до своей, я уже было собрался упасть на нее «мертвым грузом» и ни для того, чтобы раздеться и уснуть, а так, лишь чтобы от отсутствия альтернативы пристроить куда-нибудь свое, не находящее занятие, бренное тело. Но тому, знать, не суждено было сбыться. Ибо к нашему, как назло большую часть суток остающемуся открытым дверному окошку, уже приблизился, «выехавший», вероятно под предлогом оправки на свой издевательский, периодически повторяющийся променад человек-паровоз Майоров. А чем это для меня и бывшего мэра могло обернуться, опыт предыдущих конфронтаций подсказывал моментально. Поэтому я решил не терять времени даром и принять срочные защитительные меры. На этот раз вот какие: насилу выбравшись оттуда в проход и не обращаясь к своему однопалатнику за помощью (ибо упущенное время, как, некогда говаривал знаменитый пролетарский идеолог: «смерти подобно!») единолично дотолкал ту самую, впритык стоящую к другим, «центральную» и, не занятую пока никем, после позорного бегства от нас в соседнюю, шестую палату Линара, койку к грозящей газовой атакой сквозной двери и, путем ряда перелезаний и обходных маневров, выбрав удобную точку, сходу приподнял снизу за спинку эту громоздкую металлическую конструкцию и запрокинул ее вертикально вверх, ну так, как это делал и раньше, и что позволило мне, одновременно, соорудить спасительный щит и водрузить боевое, победное знамя. Ибо это уже, безусловно, была не баррикада, это был целый символ несокрушимого и мужественного противостояния, люто надвигающейся на нас внешней агрессии.



И как результат: нападение было отражено!



Враг был ошеломлен и отринут!



А поверх оставшихся по бокам, вследствие выпирающих дужек, щелей, мы с охотно откликнувшимся на мою инициативу Андрюхой, повесили свои одеяла, так как все одно пока не укрывались ими.

- А потом, когда понадобится выйти, вот здесь пролезать можно будет, - явно шутя, с восторгом отгибал он краешек завесы, - Голова-то, гляди-ка, как свободно туда сюда лезет.

- Не надо, зловония напустишь. Да и уши у тебя торчат, как локаторы, смотри, чтобы не оторвались, а то еще зацепятся за острые углы ненароком, - блеснул и я ответным юмором.



Только, как говорится, «не долго музыка играла». Противный «Майор» нам все испортил.



- Идите сюда, идите. Полюбуйтесь-ка, что они там понатворили, - подзывая администрацию «публиканил» он, кружа по коридору, будто по кольцевой рельсовой дороге, как говорят дети, «всамделишный» паровоз, - Это все Ветров, Ветров…



Первыми подошли поглазеть на наше чудо-сооружение его нынешние однопалатники Линар и Равиль, за компанию с ним, видимо, что два прицепленных к локомотиву вагона, возвращавшиеся из туалета, а потом, следом, с контрмерами, со всех сторон подоспели, откликнувшиеся на его призыв, сотрудники отделения. Забаррикадированная дверь резко растворилась, увлекая за собою поставленную «стояком» кровать. Какой закон физики в данном случае сработал, сказать было трудно, но факт оставался фактом – груда железа на четырёх ножках с двумя спинками и промежуточной массивной пластиной, приваренной к раме, потеряв равновесие, немедленно устремилась вовне, словно её подтолкнула к этому какая-то неведомая, до предела сжатая пружина. Тем, кто успел отскочить, повезло, а вот замешкавшиеся, естественно, пострадали, как мутанты-грызуны, прихлопнутые гигантской мышеловкой. Сильнее всего досталось «Майору», он был распластан по полу и, судя по всему, сильно оглушен, ибо не подавал больше признаков функционирования своей многосложной биотехнической системы. Но как раз его то, если уж не кривить душой и быть до конца откровенным, в общем-то, было и не жалко. Отработал свой ресурс – и ладно! «Поделом ему», - даже торжественно провозгласить хотелось, а вот к бабушке – санитарке, в суматохе разлившей ведро воды и стремительно сбитой с ног ватагой спасающихся милиционеров, невольно пришлось проникнуться состраданием. «Руки убери. Ты зачем это мне под юбку-то лезешь, ирод!?» – истошно вопила она, по-самбистски скидывая с себя потерявшего ориентацию и стремительно влетевшего башкой, как в рыцарский шлем, в её хозяйственную принадлежность, молодчика и, как и она, в итоге, промоченного до нитки.



Но и это ещё не все, ибо тут на шум прибежала, кто бы вы думали – собственной персоной, ненавистная мне – «Губа» и, поскользнувшись на охватившей чуть ли не весь холл луже, мигом села на шпагат. Причем, как мне показалось, достаточно профессионально, хоть и поговаривали после, что это она сделала впервые в жизни.



Убереглись одни лишь во время «откатившиеся» на безопасное расстояние «майоровские» «вагоны» - Линар и Равиль, да, пожалуй, еще, два, три инертно реагирующих на все, - к их же счастью, - белых халата.



А то бы и они, возможно, не отделались одной моральной травмой, а рисковали бы попасть в число жертв подвергнувшихся серьезным физическим увечьям.



Но, слава Богу, - за вычетом тех, на кого наплевать, - все обошлось.



Все да не все, ибо внутренне я уже ждал возмездия.



И не ошибся. А началось оно с того, что чудом оклемавшийся и вернувшийся от докторов с перебинтованной головой «Майор», первым делом, заглянув в нашу дверную нишу, обозвал меня кретином, а вторым, традиционно испортив воздух, заявил, что знать меня больше не хочет, и будто до этого мы с ним были «не разлей вода», закадычными корешами. Представляю, что он там понаплел обо мне здешнему начальству! Во всяком случае, медлить оно не стало и тем же вечером для чего-то перевело меня в другую камеру-палату, как, должно быть, по сложившемуся мнению, единственного виновника данного происшествия. Может отомстить, таким образом, хотело?



А вот в какую и на какой период в этой главе вы хотите этого или не хотите, но все равно не узнаете, ибо она уже кончилась и это, стало быть, будет описано в следующей.