Роман "Симулянты" часть II глава 7

Глава 7

«Патетическая»



Если кто-то думает, что сразу после произошедшего мы с Андрюхой Пупковым успокоились и легли спать, а полубессонная и бурная ночь, выжав нас, как апельсин, сделала тихими и покорными, то, выходит, что он ничегошеньки-то в этом не понимает, ибо напротив, мы с ним, испытав такое!!! были воодушевлены теперь и ни в какую не хотели мириться с тем, что нас, как бы глотнувших этого сладкого воздуха свободы, опять заключают в жесткие арестантские рамки, будто погружают в формалин и заживо мумифицируют.



- Спаси дерево, убей бобра! – в знак протеста вопили мы во весь голос неизвестно кому первому пришедшую на ум фразу (давно известно: мысли в воздухе витают), доводя себя до полного исступления. Это был эмоциональный взрыв, это был откровенный вызов всему, будто выписавшему нам приглашение на казнь, тоталитарному режиму, пусть и выражаемый в этакой экстравагантной форме.



В любой другой мирно тянущийся календарный день, мы, безусловно, этим сразу же привлекли бы к себе всеобщее внимание, но в тот, выходящий за привычные рамки и максимально напряженный, когда вся администрация экспертизы, что называется, «стояла на ушах», обеспокоенная ночным ЧП и долгими поисками трех, покинувших пределы строго охраняемого учреждения, обследуемых (между прочим, обвиняемых в совершении особо тяжких преступлений) до таких незначительных казусов как отчаянные вопли, находящихся в радиусе отделения и запертых в одной из его палат, пижам, им вовсе не было никакого дела. Вот, если бы, допустим, воспользовавшись ситуацией и подобно тем только что упомянутым «аналогам», мы выбрались оттуда и устроили наш, скажем так, марш несогласных там же подле стен больничного комплекса или же где-нибудь в отдалении, в любом ином месте густонаселенного татарского города, тогда бы, конечно, мы бы незамедлительно попали в поле зрения властных структур и нам тотчас, как миленьким, скрутили бы ручки, но в том изолированном от внешней среды, фактически, государстве в государстве, и в тот предельно обостренный час поисков пропавших заключенных, как на ответственных лицах, в первую очередь отражавшийся на всем коллективе сотрудников судмедэкспертизы, то на нас, по их мнению, двух недогулявших обормотов, как на каких-нибудь пид…ов, презренно не обращали никакого внимания. Дожили, как говорится, дожили! Хоть сколько себе надрывай глотки! Хоть спасай дерево, хоть вали его вместе с бобром – это их как-то не трогало и, получается, понапрасну мы только так изгалялись, желая в кои-то веки устроить протестную бучу. Даже обидно было – ведь не одна припудренная и «надухаренная» сволочь в накрахмаленном белоснежном, медицинском колпаке, либо же простодушная деревенская рожа с примятой «канадкой» от ментовской фуражки, так и не приблизилась к нашему дверному окошку, чтобы попытаться выяснить: «Что это, дескать, так разволновались психи?» Пока мы сами уже не выдохлись и не вознамерились спать, укрывшись с головой одеялами. Кто бы нам дал еще это сделать! Ибо, по закону подлости, как только мы с ним притихли, нас тотчас начали по одному вызывать на допрос к примчавшимся ото всюду разбираться в случившемся дознавателям «при погонах» и в гражданке. Правда, толку от этого не было никакого, ибо в ответ, вернувшись к прежнему симулятивному поведению, мы только упорно молчали, не усматривая особой разницы между ними и белыми халатами.



- Недавно же, вроде, в палате орали? Или это скажете, были не вы? – недоуменно разводили они руками, вынужденные ни с чем убраться восвояси, - А что сами-то не побежали? А, случаем, они вас никуда с собою не звали? Понятно.

После чего, оставленные в покое, примерно до середины ночи мы отсыпались, а потом потянулся нескончаемый День Сурка, когда события, будто в одноименном американском фильме, идут сплошной чередой по замкнутому циклу.



Санкцию на арест мне, скорее всего, каким-то хитроумным способом, в бесчисленный раз, продлили, потому как на свободу меня, как читатель уже понял из ранее произведенного описания, так и не отпустили. Я все ждал, что меня, как это положено делать по закону, ознакомят с судебным постановлением об этом, но администрации видимо, тогда, в силу известных причин, не до подобных формальностей было. Более того, ко мне потеряли всякий интерес и я, как безликая чурка в поленнице, целыми сутками неподвижно валялся на койке, поднимаясь с нее лишь в случаях крайней необходимости, как-то: плановый шмон, прием пищи или оправка. Психиатр «Губа», видимо, на нервной почве, покрылась какой-то подозрительной сыпью и ушла на больничный, о чем мы опять же узнали, невольно подслушав разговоры санитарок в час ежедневной уборки, (которые, естественно, величали ее не по поганялу, но я, к сожалению, экзотические национальные имена, да и фамилии с отчествами тоже, на слух плохо воспринимаю)



К нам в палату подселили двоих новичков – самарца «Кузю» и казанца Равиля. Оба они обвинялись в убийстве на бытовой почве, но в связи с возникшими у следствия и суда сомнениями относительно их вменяемости на момент совершения преступления были направлены в восемнадцатое отделение для установления истины по делу. В общем, все как у всех отметившихся там фигурантов уголовных дел: что у меня самого, что еще у кого-то.



«Кузя», прикидывающийся старичком, довольно крепкий еще, пятидесятилетний мужичек, с голубыми выпуклыми глазами, имевшими наивно – добросердечное, как у ангелоподобного младенца выражение, носил седую, то и дело приглаживаемую бородку и, в контрасте с ней, неизменно взлохмаченную, без намека на плешь, шевелюру. Любил поразглагольствовать на всевозможные темы и постоянно искал себе для этого какого-нибудь непривередливого слушателя. Пусть даже глухонемого. Ведь чужое мнение его особо-то никогда и не интересовало, и он вполне мог бы и обходиться, разговаривая сам с собою. Тоже, наверное, одна из разновидностей шизофрении или неосознанная реакция на перенесенный стресс. И если бы таковой у него был только один. Ибо, по его рассказам, ранее он уже был неоднократно судим по «мокрой» статье и, в последний раз, ему это даже сошло с рук, так как он зарезал человека в своей квартире, якобы, в целях самообороны.



На этот же раз аналогичная история приключилась в гостях у любовницы, где он порешил во время пьяной ссоры кухонным ножом своего, ненароком оказавшегося там и превосходящего его в силе и весе, соперника. Так, во всяком случае, он обрисовывал сам нам в азарте своего нескончаемого откровения, фабулу учиненной им трагедии. Которой он, вроде как, отчасти даже гордился и в содеянном, похоже, что ни мало не раскаивался. Когда же его пару раз для ознакомительно-методической беседы вызывала, стоически перенесшая массовое неповиновение начальница отделения Роза Зульф (забыл как дальше), то он, по его словам, уверял ее в том, что он ничего не помнит из произошедшего и вообще, дескать, не понимает, за что его арестовали, тем самым выводя ее из равновесия и принуждая к крику, от которого другие обследуемые, вероятно, в страхе нередко мочились под себя, тогда как его самого это, скорее всего, только забавляло, при много улучшая и, без того, прекрасное настроение. По народному, то была коса, которая нашла на камень, ибо не все же ей этой самой косе, врезаться в чужую психику без сопротивления, - а у него, соответственно, была на то, своя непреклонная выверенная позиция, в правильности которой он, вероятно, нисколько не сомневался.



С Равилем все обстояло по-иному. А уж как не просто удавалось вытянуть с него хоть слово. Это было первое в его жизни жестокое деяние, от которого он сам еще толком не пришел в себя, а потому и старался все больше отмалчиваться, предаваясь самоуглубленным размышлениям. Простоватый тридцатилетний татарин с европейскими чертами лица, большими темно-карими глазами, без какого-либо намека на типичный азиатский прищур и старательно зачесываемыми пятерней руки набок черными, как крыло грача, волосами. Он обо всем говорил открыто и ничего не скрывал как перед нами, так, видимо, и перед врачами. Да, те его, собственно, поначалу по этому поводу, в свои кабинеты, на аудиенции, и не вызывали – заведующая отчего-то не бралась, а самоустранившейся «Губе», пока что никак не подыскивалась временная замена.



Будучи в подпитии, в порыве любовной ссоры, «Грач», как я прозвал его про себя, полоснул по горлу подвернувшимся под руку ножом свою сожительницу, все отлично помнил и совсем уж неясно тогда по каким-таким объективным предпосылкам был направлен на стационарное освидетельствование (ладно бы на одну «пятиминутку»), причём, сам он по его заверениям, к достижению этой цели никаких усилий не прилагал, юлить не собирался, а напротив жаждал даже для себя, за содеянное, как можно более строгого приговора и единственно на чье участие мог предположительно сослаться в этом неожиданном для него повороте в следственных действиях – это на помощь своего старшего брата, влиятельного бизнесмена, нанявшего ему, узнав о случившемся, дорогого адвоката, всеми силами пытавшегося свести все на состояние аффекта и, в итоге, добиться для него минимального срока наказания.

Две истории, а какие занятные обе!

Так что скучать нам там не приходилось, а вот веселее, едва ли стало.



Да и о каком веселье могла идти речь, когда у каждого из нас было предостаточно оснований для помрачения рассудка; а если уж говорить обо мне отдельно, то вполне хватало и того, что судьба-проруха поместила меня вначале, как безобразнейшее из явленных миру чудовищ на самое дно общества, дабы оградить его разлюбезное от столь опасного контакта и шокирующего зрелища, а потом вдруг ни с того, ни с сего, взяла, да и подарила мне, как прообразу из незабываемой детской сказки – аленький цветочек! Да и то, лишь затем, чтобы тут же его отобрать, причинив таким образом сильнейшее душевное страдание и нанеся незаживающую сердечную рану. И хорошо если только мне одному, а то ведь может и ей тоже?!



Моей красавицы медсестры не было со мной и, тем не менее, она всегда была рядом. Я миллион раз воскрешал в своей памяти ту несравненную ночь, когда, по стечению самых что ни на есть курьезных обстоятельств, мы вдруг оказались близки с нею. Я невероятно доподлинно помнил, будто раскрашенные как радуга в цветовую гамму запахи ее волос и тела, как бы до сих пор ощущал на себе невыразимую нежность кончиков ее пальцев, ответную упругость губ и пугливую оторопь, молниеносно пробегающую от моих ласк по ее гладкой как шелк коже. Всеми фибрами трепещущего, как свеча на ветру, и располосованного, как под скальпелем хирурга, организма я хотел бы быть снова с нею и не думал мириться с этой безвозвратной потерей. «Наташа», - машинально карябал я ногтем напротив своих глаз на стене ее волшебное имя, не поднимая головы от подушки и едва шевеля, согнутой в локте рукою; хотя, в это же самое время, мне хотелось от отчаяния грызть себе вены. Слезы сами наворачивались на мои веки и бежали по щекам не тронутыми. Я даже не пытался их вытереть. В тридцать с лишним лет я сделался сентиментальным, как романтический юноша, и не желал ни кому из, то и дело обновляемого контингента палаты показывать своих слабостей. Был, правда, момент, когда я попытался хоть как-то отвлечься и, быть может, совершая ошибку по отношению к своим симулятивным принципам, попросил чрезмерно сердобольную медсестру Татьяну, обычно дежурившую в следующую, после моей несравненной Наташи, в пору ее работы там, смену, принести мне из каптерки, (так как обследуемых туда не водили) прихваченные с собою в дорогу книги, написав ей об этом и как это требовалось от меня, краткую записку. Только все было не в пользу: я вроде бы вникал в содержание, вскоре оказавшихся у меня на руках произведений, переворачивал, как и положено страницы, но при этом тотчас все забывал, ибо параллельно, зациклено грезил о своем аленьком цветочке, о своей дорогой медсестре, с которой, вот ведь, что ужасно, пожалуй, мне никогда больше не придется свидеться.



И тут, безусловно, было не до повторения подвигов Юлия Цезаря, по утверждению историков, способного одновременно делать три дела, - а, по сути, как мне сдается, ни одного, потому как я имел возможность убедиться в этом на собственном примере, пытаясь как бы, обманув себя, удержать в голове сразу две книги, где одна была внутри меня, а другая снаружи – сосредоточенности ноль, зато понтов сколько!



«Я бы, изъясняясь обиходными словами, хоть щас женился на Наташе и наплодил с нею кучу сопливых детишек. Я же – не как там некоторые – «поматросил и бросил». Я же с серьезными намерениями», не без важности осмысливал я, так сказать «день вчерашний», опять же ни единым словом не обмолвившись о своих переживаниях с вновь поступившими соседями по палате. Не плохо хоть мой, в одном лице, давний друг, товарищ и напарник по всей этой кутерьме, Андрюха Пупков, своевременно объяснил им, что я, мол, далеко не мирный, как это может сперва показаться, а самый что ни наесть опасный, бессловесный «шизик»: «в тихом омуте черти водятся», - в точности по поговорке. И нечего, стало быть, даже пытаться со мною заговаривать, дабы понапрасну меня не раздражать и не беспокоить, а то ведь, ни разу не моргнув, вразумлял он их, сижу я, якобы, за то, что убил контролера, потребовавшего у меня в автобусе билет, а заодно и пришедшего ему на помощь водителя, который, в свою очередь, был близким родственником замначальника милиции, поплатившегося до кучи на первом же допросе, правым ухом и кончиком носа. Ладно хоть, по его фантосмогорическим утверждениям, подоспевшие вовремя опера меня от него оттащили и наручниками к батарее приковали, а то бы я и не то еще там понавытворял – представить страшно. Все новостные порталы, якобы, только об этом, будто ни каких других событий в это время не происходило в мире, без умолку и трезвонили. Да и сейчас, мол, еще нет, нет упоминают – «по телеку», в криминальной хронике, как одно из кузьезнейших событий года.



Такие вот вокруг моей прескромной, презаурядной личности творились тогда нешуточные страсти – мордасти.



Причем, «Кузя» с Равилем во всю эту очевидную ахинею, «на лету» придуманную Андрюхой «Пупком», безоговорочно верили и, не взирая на то, что сами были доставлены туда за схожее, с приводимым им «острастки ради» пустословии, насилие над личностью – убийство, все-таки старались меня лишний раз без надобности не касаться и заметно сторонились, насколько это, конечно, возможно в масштабах предельно уплотненной камеры – палаты, в которой пока еще пустовала только одна койка, между прочим, давненько уже назло администрации не запрокидываемая мною «на попа» и, в связи с этим, ровнехонько перегораживающая половину прохода и позволяющая протиснуться мне и «Кузе» к нашим спальным местам, только строго в определенном положении – боком, боком, как где-нибудь, на массовом мероприятии под давлением толпы и вдоль контрольного турникета. «А уж если к нам, в ближайшее время, еще кого-нибудь подселят туда», волей-неволей мысленно подметил я, то ему, скорее всего, придется, дабы не сталкиваться с нами лбами, добираться до своей постели еще более экстремальным, нежели нам с моим ближайшим соседом и новоявленным земляком – «Кузей» способом – это будет десантный кувырок – бросок через дугообразную спинку, а дальше все вперед и по собственному усмотрению, либо «по-собачьи», на четвереньках, либо по-змеиному, что означает, «по-пластунски». Это было явным унижением человеческого достоинства и издевательством над личностью, но кого, реально, кроме нас изгоев, это еще волновало? Да никого! Всем было, грубо говоря, «по х…!»



(Может кто-нибудь подумал, что проверяющих комиссий там не было. Да что вы! Чуть ли не по две в неделю. Только палаты они принципиально не осматривали, ограничиваясь глубокомысленным и важным, как карусельные лошадки, выездом по намытому, к их приходу, до зеркального отражения коридору. То есть по одной единственной проторенной круговой дорожке. В общем, все как везде, на территории нашего достославного государства и по четко наработанной коррупционной схеме, очень уж характерной для всех стран третьего мира, где под вывеской демократического правления, по тюремно-баландному методу, будто чай вторяк подкрашенный жженкой, подается бесправному гражданскому сословию жуткая смесь, состоящая из диктаторского и марионеточного режимов, и где, повязанным между собой многочисленными циркулярами и вечно дрожащими за свое, чудом отвоеванное под солнцем, теплое, местечко лицемерам чиновникам иначе нельзя – свои же «поджуют», - ибо только так «рука руку и моет»!)



Видимо, все это в совокупности так повлияло на меня, что я и сам уже сделался вял и инертен и даже не пытался больше как раньше определиться в злосчастном суточном исчислении. Тем более, что самодельный настенный календарик у нас опять сорвали во время обыска, а без посторонней подсказки, это было установить не так-то и просто. В природе все происходило своим чередом – день сменялся ночью, а ночь – днем, и это было очевидно, так как нам примерно через равные часовые интервалы, подавали пищу и неукоснительно, в отрезок самого глубокого сна, буйно помешанные, проживающие «этажом» выше и непосредственно над нашими палатами начинали свои интенсивные телодвижения в купе с громоздкой передвижной техникой, которую уже даже условно нельзя было охарактеризовать таким скромным и неточным понятием, как койка, ибо это, вне всякого сомнения, было уже орудие, тяжелая артиллерия, причем исправно служившая целому расчету бесстрашных воинов.

Подсели к ним туда Чингисхана и «писец» придёт – захватят пол мира.

Спроси у таких какое сегодня число, заранее ясно, что они тебе ответят.

Да и мои ближайшие соседи, насколько я мог понять, из их каждодневных неурочных разговоров, подобными незначительными нюансами цивилизованного сосуществования вообще не забивали себе голову и, если все-таки невзначай вспоминали о бесцельно уходящих днях жизни, то лишь в связи с тем, что дело неизбежно шло к выписке, ориентируясь в верном приближении столь умозрительной временной категории, как какая-то там точная цифровая дата, на уровне мировоззрения помещенной в зоопарк гориллы, вернее изъясняясь, по конкретным визуальным раздражителям, а именно: по раз в трое суток обновляющемуся составу сотрудников отделения, - что мне, стоит сказать, после того, как я, по воле немилосердного рока, утратил свой единственный предмет более, чем повышенного внимания – благоверную избранницу, совсем перестало удаваться. Так что, продолжительность моего пребывания на этом архипелаге сумрачной надежды, в отличие от робинзоновского, измерялась, не от часа заточения туда, ежесуточными продольными надрезами на специально присмотренном для этой цели срубе дерева, а от головокружительной ночи сближения с нею и разлуки, по мере углубления от в кровь стирающегося ногтя большого пальца правой руки на облупившейся под вековой краской штукатурке. Каждый день по частице плоти в увековечении ее священного имени: Наташа, безраздельно вбирающего в себя миллиарды лет, предельно сконцентрированных, спрессованных, сжатых, как в атоме, в мучительно долгие секунды и минуты. О, нескончаемая круговерть земная, положа руку на сердце – мне ведь и календаря тогда уже было не нужно, ибо чем он мне мог помочь в моем безутешном горе?



По-прежнему, для самоуспокоения я иногда пытался читать книги. Правда, как обнаружилось, буквами, наоборот, на что неприминул указать, примерно по прошествии месяца моего нервного анабиоза (если, опять же можно так определить мое тогдашнее состояние) приступивший к обязанностям в подмену бессрочно покинувшей нас «Губы» молодой психиатр.

Кстати, тоже, как и она, татарской национальности.



- Вот те на! Это кто это у нас тут так с текстом-то оригинально знакомится? Случайно не мой подопечный? Как в невесомости… хоть сейчас прям выписывай направление в отряд космонавтов. Похвально, похвально…



«И как он только умудрился это разглядеть на таком значительном расстоянии? – недоумевал потом я, пораженный его бесшумным приближением к дверному окошку во время моего «виденья в книге фиги».



Как впоследствии выяснилось, его интересовали только я и Равиль, а Андрюху с «Кузей», (у которого, кажется, вовсе не было имени, а только фамилия Кузнецов и то, лишь звучавшая из уст администрации) все так же «курировала» заведующая отделением, как ее теперь все обследуемые, между собой за глаза звали: «Коза Ностровна».



Раза два новый судмедэксперт вызывал меня для беседы в «конфиденциальной» обстановке в какой-нибудь из, видимо, оказывавшийся на тот момент свободным служебных кабинетов, которые располагались за одинаково оббитыми черным дерматином, толи тремя, толи четырьмя, включая процедурную, дверями, все того же, белоснежно-кафельного, соединяющего две секции отделения и не раз уже исхоженного мною, коридора. Усаживал напротив себя на стул и пытался разговорить наводящими вопросами.



- Хочешь, чтобы тебя в растение превратили? Так и будешь молчать? А оно тебе надо? – и т.д. и т.п.

По складу характера или, как еще говорится, по натуре своей, вероятно, человек мягкий и отзывчивый, он и в профессиональной деятельности не упивался, в какой-то степени предоставленной ему над нами властью и раз уж я об этом заикнулся, как это делают некоторые из его коллег, явно пытаясь, таким образом, компенсировать поражения, претерпеваемые ими от контактов с более жестким и зачастую независящим от их личных амбиций вольным миром, а держался в общении с нами так же естественно, как с равными, никогда не переводя разговор на крик и не изыскивая каких-либо иных способов для оказания на нас морального давления.



И если наши с ним аудиенции, благодаря его, как я уже подчеркивал, личностным качествам, обходились без эксцессов, то с пригласившей меня «нежданчиком», скорее всего в параметрах многочасовой программы тестирования, женщиной бальзаковского возраста у меня все обернулось, в этом плане, совсем иначе и взаимоуважительного расставания не получилось.



Вначале, она, приняв меня за немого, разговаривала со мной с жалеющими нотками в голосе. Как бы даже по-матерински. Но потом, полистав лежащую перед ней на столе довольно внушительную, по объему папку и, очевидно, что-то там про меня в ней вычитав, резко перешла на крик:



- Ах, ты, значит, дурить вздумал! На Молчуна насмотрелся?! И поэтому как и он себя вести начал?!



«Вот те на! Оказывается, не он на меня, а я на него…», - не показывая виду, между тем очень даже поразился, на это, я.



Такого беспардонного с ее стороны поведения я, естественно, стерпеть не мог и, не спрашивая у нее разрешения и не комментируя свои действия, энергично поднялся и вышел из кабинета, удаляясь по направлению палаты.



- Что там, что? – встревожено повскакивав на ноги, вопрошали меня доселе в расслабленных позах восседавшие на кушетках охранники-милиционеры, ибо за моей спиной раздавался уже не крик – это был дикий вопль, способный перекрыть любую из имеющихся у служб гражданской обороны – для оповещения населения о начале массированного авианалета – сирену.



- Чокнутая, мол! – покрутил я, показывая им, у своего виска пальцем.



На что они отреагировали дружным хохотом и не стали задерживать и водворять меня обратно в это, в моем понимании, логово «подрасчувствовавшейся» истерички, а наоборот, как бы проявив участие, позволили укрыться в пределах отведенной мне палаты.



Событие, само по себе, безусловно, мелкое, но и оно, в общую картину наметившегося таки застоя, внесло хоть какое-то мало-мальски ощутимое разнообразие – посмеялись хоть! Опровергать это, даже заядлые спорщики, я надеюсь, не будут и признают priori, позволив на этом данную главу закончить. А что лошадей-то гнать, собственно?