Роман "Симулянты" часть II глава 4

Глава 4

«Бабушкин орден»



Отлично понимая, что из больницы мне не удастся отправить маме ни строчки, я как одержимый одно за другим строчил ей письма из казанской тюрьмы. Хорошо хоть, что у меня для этого были заранее припасены, необходимые в таких случаях авиа конверты, а как бы, между тем, ни плохо было бы, обходясь без них, просто складывать, как во время войны, свои послания треугольничком и бросать в почтовый ящик, так нет же! – не дойдут ведь. Потому как сидишь ты или не сидишь, работаешь, или не работаешь, платежеспособен или же не платежеспособен – это уже никого не волнует, - хочешь, не хочешь, можешь, не можешь, а заплати! И не удивительно, что при такой постановке вопроса, ценности у зэка постепенно размываются, и он уже не видит преимущества мира перед войной, как, впрочем, и внешним и внутренним врагом. Так что вынужденный противостоять всем сразу, он скорее сдастся в плен, нежели как при Сталине, искупая перед Родиной вину кровью, возьмется за оружие и станет ее защищать. Такие настроения преимущественны, - я же это не с потолка взял. Подумать только, целая армия потенциальных предателей (по гуфсиновской статистике аж, миллион человек) и это в то время когда вооруженные силы страны, целенаправленно сокращают, вот так национальная политика нынешних дней. Но им там, сидящим за Кремлевской стеной, государям нашим, видимо, видней – вон у них какие, по телевизионным новостям, постоянно важные и ответственные лица. Я же, как человек, который, если уж определять по народному, рожей не вышел, на публике ни когда не появляющийся и отказывающийся что-либо понимать, лишь констатирую, что «унтерпришибеевы» российских пенитенциарных учреждений повсеместно противятся обеспечивать на должном уровне предметами первой необходимости вверенных им подневольных граждан и, как это, в общем-то, положено делать по закону, тем самым, сильно подрывая в них и без того, отнюдь не незыблемый патриотизм. А спросишь – еще и смеяться будут: «где ж я мол тебе эту самую канцелярию возьму… была да вся уже вышла… – вас-то вон тут сколько и всем дай, дай…«тяните» с воли…(а то мы этого не знали) и т. д. и т. п.»

И так, не имея пока нужды в почтовых конвертах, первым делом я сообщил маме о том, что до Казани я добрался благополучно и указал адрес своего временного пребывания, откуда меня вскоре должны были перевезти на экспертизу, а так же о том, что у меня все нормально и волноваться ей, стало быть, не о чем. А еще, как любящий сын, в каждом письме, я непременно справлялся о ее здоровье и прочих житейских проблемах. Например, о том, с кем она там теперь общается, так как все знакомые, учитывая мой особый статус неисправимого отщепенца от нас должно быть, давно уже отвернулись; и вообще как ей удается выживать на ее нищенскую пенсию, оплачивая сумасшедшие счета за коммунальные услуги, да еще и регулярно возя мне, при этом, неизвестно на какие шиши купленные разорительные баулы.

Это была какая-то очевидная паранойя, но я не мог успокоиться и остановиться, а все писал ей и писал, будто перед вечной разлукой или неминуемой гибелью – каждый день по письму, пока у меня не кончились все до одного, взятые в дорогу, конверты.

Сейчас, когда чуть ли ни в каждой камере нелегально имеется сотовый телефон, я, вероятно, смог бы даже и позвонить ей, но тогда, к сожалению, было, еще не то время. И так и не дождавшись от мамы ни одной весточки, я неожиданно получил от нее передачу, причем за час до того, как меня назвали на этап. Вернее будет сказать, распределили в больницу. В результате чего, угостив сокамерников привезенными мне продуктами, я кое-что отложил себе в дорогу и, не очень-то надеясь на то, что маме удастся добиться от тюремного начальства разрешения на свидание со мною, принялся, задействуя один из десятка только что, как нельзя кстати, появившихся у меня, восполняя истраченные, конвертов, карябать ей очередную «петицию», но теперь уже о том, что съестное, «канцелярия» и сменные вещи до меня «дошли», премного благодаря ее за это и недоумевая над тем, как и на чем она решилась добираться в такую даль, а так же обязательным и жирно подчеркнутым параграфом ставя ее в известность о том, что я, наконец-то, отбываю на экспертизу, откуда ей уже писать не буду, и она сама, не хуже меня знает почему, так как я уже посвящал ее в наши с Серегой Платоновым планы на том спонтанном свидании перед повторной «пятиминуткой», когда мы с ней, как это прежде описывалось, целый час сидели на кушетке и разговаривали в просторном холле нашего городского, психиатрического стационара. Эх, сколько же прошло уже с того, неизгладимого из памяти и дорогого мне дня, времени? Где-нибудь с полгода. Впрочем, придаваться воспоминаниям было особо-то некогда – время явно поджимало, а потому я, торопясь, просил ее сделать одолжение и ко мне сюда уже больше не ездить, так как от Тольятти до Казани, насколько я представлял себе, расстояние будет километров в пятьсот, а то и чуть больше, причем не по идеально ровному американскому фривею, а по вечно раздолбанной, как после бомбежки, российской автодороге, и это добавлял я, не ближний свет, тем более для такой как она, пожилой женщины; если, конечно, она отправилась в путь на междугородном автобусе или с кем-нибудь из моих давних и еще не отказавшихся от меня знакомых на легковой машине (это ведь я как раз и не знал), а если, допустим, на поезде, по железнодорожной ветке, да еще и с поклажей, тогда вообще в пору было, хоть кричать от бессильного сострадания: караул! Ведь прямого сообщения с Тольятти нет, и чтобы сесть на проходящий поезд, вначале нужно на чем-то преодолеть сто километров до Сызрани. Короче, об этом даже жутко было и помыслить. Бедная, бедная моя мама! На прощание я традиционно заверил ее в том, что я сильно ее люблю и крепко целую, а чуть ниже, поставив постскриптум, мелко приписал, что за меня ей не стоит переживать, что я знаю, что я делаю и как только пройду обследование, то первым делом поставлю её в курс об этом.

И так, где-то, во второй половине дня я бросил письмо в почтовый ящик, смастеренный карантинными умельцами из пачки из-под стирального порошка и подвешенный на вязочке на болт, выпирающий из входной двери, и уехал, зная, что утром следующего дня на проверке его отдадут вместе с другой накопившейся в нем корреспонденцией, ответственному лицу из дежурной смены надзирателей, следящие за этим, такие же, как и я, арестанты и, если не будет никаких непредвиденных задержек, то где-нибудь через неделю оно уже дойдет до мамы. Поэтому-то я и не ждал ее, находясь в больнице, а тут на тебе… невзирая на все мои заверения понапрасну не тревожиться, изложенные в письме, она все же собралась в дорогу и буквально ошеломила меня своим приездом.

Посвятить вас в подробности? И вот как это было:

уже ближе к обеду входная дверь с привычным грохотом и бряцаньем контрольной металлической цепи отворилась, и, видимо, по графику, на сутки вышедшая в тот день на работу моя ненаглядная «мордовочка» - медсестра, как всегда сопровождаемая неотлучно присутствующим рядом милиционером, до обидного бесстрастным голоском назвала меня по фамилии и попросила выйти из палаты. Да и кто я ей, в самом деле, чтобы относиться ко мне по-другому? Очередной «подопытный» урка, который, может быть, еще и сумасшедший. Ведь с уголовным делом-то ее, разумеется, не знакомят; она же, в конце-то концов, медсестра, а не «психиатр», - оправдывал я ее про себя, как хороший солдат, не более сорока пяти секунд потратив на сборы. У меня и мысли не было, что я иду на свидание, все что угодно, только не это! Очередное какое-нибудь врачебное мероприятие, которое мне как обследуемому лицу необходимо пройти, прежде чем меня выпишут оттуда. А что еще-то? Стереотип уже сформировался. Ибо примерно за две недели моего нахождения в данном учреждении, я уже успел побывать на приеме у десятка врачей, среди которых были такие, как терапевт, ухо-горло-нос, невропатолог, дерматолог, уролог, окулист и какие-то еще неизвестные мне специалисты в белых халатах, которые, должно быть, будучи задействованными в программе полного медицинского обследования каждого пациента экспертизы, поочередно вызывались в восемнадцатое отделение из головного корпуса больницы, потому что больше я уже их там ни в одной из процедурных ни разу не видел, хотя никогда не упускал случая заглянуть в приоткрытую дверь, когда меня проводили мимо. Просто из любопытства, конечно. А вдруг, мол, что-нибудь новое еще для себя открою.

Да но не из-за меня же они, и в правду, отказались от практики, надолго позабыв туда дорогу, - так было думать, по меньшей мере, глупо, - ведь на своем веку, включающем продолжительный профессиональный стаж, они, походу, повидали уже всяких чудиков немало: подумаешь, у кого-то из них от соприкосновения с шаловливыми женскими ручками сокровенного органа, тот неожиданно увеличивался в размерах или от излишнего напряжения зрения кто-нибудь из них самопроизвольно освобождался от излишних газов. Ибо не зря же молодежь шутит, что «кто учуял, тот и пукнул». Или, как еще выражаются на этот счет сами медики: «Что естественно, то не безобразно!» - тем самым наилучшим образом подтверждая правильность моих умозаключений.

И тут уже пора рассказать, что никакого специально оборудованного помещения для проведения свиданий между обследуемыми и их родственниками на экспертизе не имеется. И это даже хорошо, потому, что в противном случае нам с мамой пришлось бы общаться по телефону, через отделяющую нас двойную стеклянную перегородку, и как это давно уже практикуется во всех отечественных тюрьмах и лагерях. А там мы с ней, предварительно обнявшись и поцеловав, друг друга, хоть и под присмотром сотрудников администрации, но все же, так сказать, в живую, общались сидя на стульчиках за столом в головном продоле, представляющем собою по отношению к двум смежным, периферийным эдакую верхнюю планку у буквы П. Естественно, что я, дабы не разоблачить себя, продолжал придерживаться заявленного диагноза и только моргал глазами, отвечая на мамины вопросы, а если уж что-то хотел сказать ей сам, то незаметно выводил пальцем начальные буквы слова, а то и все полностью, на полировке стола, пока не был ею понят.

- Как же ты похудел-то… Ручки-то вон, какие тонкие стали. Вас здесь хоть кормят?

Я утвердительно киваю головой и с секунду, если не больше, не поднимаю ресниц, но и это едва ли убеждает маму.

- Я привезла тебе все необходимое, кроме сигарет. Ты же не куришь у меня. Пришлось бабушкин орден Ленина продать. В скупку не берут, так я с цыганами за десять тысяч сторговалась… Жаль, конечно, но куда деваться-то, если, кроме пенсии, никаких иных доходов нет.

(И тут опять, как в прошлый раз, при воспоминании о первой «пятиминутке», у меня в голове, будто по одному щелчку тумблера на машине времени, происходит нечто такое из-за чего я, всем своим существом, как бы отсутствуя в настоящем, погружаюсь в прошлое, невольно подменяя одну реальность другою, так как она и является для меня, на тот момент, самой что ни на есть доподлинной, и о которой рука не поворачивается писать как о уже минувшей. Знакомое состояние? То-то же.)

Этим печальным известием она моментально выводит меня из равновесия. Отчего я покрываюсь холодным потом, желваки у меня ходят ходуном, и ком гранитным камнем встает в горле – я и сам, теперь уже не в состоянии говорить. Мне и косить теперь уже даже не нужно. Это была самая ценная вещь в доме. «Бабушкин орден, Бог ты мой», - чуть не плача, думаю я, - «Как же так-то, а»? И дело даже не в том, что он был отлит из чистого золота и имел весомую коллекционную стоимость – это было единственным, чем ее отблагодарила Родина за то, что она всю жизнь гнула спину на колхозном поле, вырастила пятерых детей, потеряла на войне мужа и ни куда дальше своей деревни не ездила, а состарившись, получала двадцать рублей пенсии до последнего своего часа. После ее смерти родственники решили, что бесценная реликвия должна храниться у меня, как у любимейшего внука. И тут вот – пожалуйста! – какая же я, получаюсь, после этого свинья! Хотя и прямой вины моей в этом, в общем-то, нет, - подспудно заключаю я и слушаю маму. Она не спеша рассказывает мне о том, что она приехала сюда одна на поезде, и сама не знает как донесла, без помощников, собранную мне передачу – все руки надорвала! – что ночевать ей, видимо, придется на вокзале, так как проходящий поезд, на котором она сможет добраться обратно до Сызрани, пребывает обычно по утрам. Она, мол, уже успела познакомиться с расписанием, когда посещала Казань в первый раз, и когда я еще не был переведен в отделение, а содержался на первом, «екатерининских» времен Централе! А из этого непреложно вытекает, что, повидавшись со мной, потом ей еще предстоит тащиться назад до Тольятти с многочисленными пересадками – с железнодорожного на автовокзал, где опять же надо будет еще умудриться как-то, приобрести билет на редко когда ходящий междугородний автобус, так как они не всегда там, по ее словам, имеются в наличии, а на такси у нее денег, конечно же, нет.

Другими словами, маршрут ее был заранее известен и за все перенесенные ею тяготы, будь у меня «развязан» язык, я бы даже и не знал: что мне делать – ругать ее или благодарить?

Наше время истекло, о чем нам строго напоминает внимательно следящая за всеми нашими полунемыми взаимоотношениями с мамой, почему-то, внезапно разонравившаяся мне медсестра. (Бесцветная она какая-то, и глаза у нее рыбьи, - скоропалительно подмечаю я, веря и не веря данной переоценке.)

- Еще минуточку, - просит ее мама и тотчас, будто только что, вспомнив, нервно интересуется у меня, - Ты передачку тогда в тюрьме получил? Впрочем, ты же мне писал перед отъездом в стационар, что да. Совсем, видно, старая стала – голова ничего не соображает, что это я? – виновато добавляет она, тяжело, вздыхая.

Мы поднимаемся со стульев и, чтобы попрощаться, выходим из-за стола. Я обнимаю и целую маму в щечку. После уличного холода она у нее все еще не согрелась и, как позднее яблоко, свежа и ароматна. И тут я не без грусти подмечаю для себя, что в прошлом ее прически были всегда безупречны, а теперь: осветленные жесткие волосы отрасли длиннее обычного и примяты от серого вязаного берета. Она держит его в руке и пока не надевает. На плечи накинута старая короткая шубка, сшитая из клочков неизвестного мне, в тон берету, меха, скорее всего песца, которую она успела купить себе на сбережения еще в те лучшие времена. Как же она помнится, радовалась тогда и, как же давно это было, будто даже и не с нами. Неужели вся жизнь вот так, один лишь туман, возникающий и рассеивающийся над водной гладью и земною твердью, под дуновением первого же набежавшего, откуда не возьмись ветерка, невольно призадумаешься тут, на волне нахлынувших чувств, а заодно и покаешься во всех своих грехах.

Не в силах расстаться, мы так и стоим с ней еще какое-то время, тесно прижавшись, друг к дружке, и я чувствую, как она тайно от окружающих вкладывает мне в приоткрытую, кормашком ладошку сложенный плоским квадратиком кусочек плотной бумаги, которую, даже не видя ее, на ощупь не составляет труда по какой-то особой, только ей одной присущей шероховатости безошибочно отличить от любого другого материала – несомненно, это денежная купюра.

- Пригодится. Посмотришь потом, - перед разлукой, еле слышно роняет мама.

Напоследок я еще раз целую ее в глаза и щеки.

Маму провожают за решетку отсекателя на выход, а меня, как какого-нибудь сверхопасного преступника или же неукротимого хищника, под неусыпным контролем, проводят к размещенному чуть дальше, в направлении палаты, и заваленному роскошными яствами столу, где я по требованию медперсонала, вместо ожидаемой подписи, ставлю крестик на заполненном старательным маминым почерком списке передаваемых от нее продуктов питания и туалетных принадлежностей, с которым я, в силу известных причин, не изъявляю желания подробно ознакомиться, а так лишь, что называется, навскидку проглядываю его и, осторожно убрав в карман штанов всученную мне родительницей, спрессованную ценную бумажку, к неудовольствию «обслуги», начинаю сгребать со стола предназначенные мне гостинцы – яблоки, печенье и колбасу.

- Все с собой заберешь?

- Да, - всем своим видом показываю я, намереваюсь идти – мол, не вам же оставлять. Только доверь таким!

- Тут тебе мама шампунь, станки для бритья и мыло привезла. Ты их у сестры-хозяйки в банный день спросишь. Понял? – видимо, так и не разобравшись еще в моих умственных способностях, не в тон другим грубоватым сотрудницам, вежливо поясняет мне вдруг опять начинающая вызывать к себе любовную симпатию молодка-медсестра. И что это я вообще незаслуженно ополчился на нее, не так давно? Нервы, нервы все…

Я ей томно улыбаюсь и, не дожидаясь особого распоряжения, медленно удаляюсь в сторону палаты, где меня уже поджидают мои привычные спутники последних дней – это Димка Молчун и, с неделю уже как подселенный к нам, Андрюха Пупков, сорокалетний, сероглазый блондин, которого, по его словам, из больницы закрытого типа после года пребывания там, перевели сюда для повторного освидетельствования, и о котором все как-то, до этого, не находилось повода упомянуть. Он – наш, самарский и, как знаток здешней специфики, много уже чего полезного успел разъяснить нам – новичкам. Вначале, правда, мы остерегались его и как и с официальными лицами, не разговаривали, а потом, приглядевшись, открылись перед ним, сообщив о своих намерениях. Опять же украдкой, так, чтобы соглядатые от администрации не услышали, которые, как мы неоднократно уже замечали, специально подкрадывались к большую часть суток не закрывающемуся дверному окошку, чтобы в этом, двойственном поведении, нас уличить.

Я складываю продукты на свободную, не занятую никем койку, так как обеденный стол (как видно изначально не предусмотренная для психов роскошь) в отведенном нам для скученного проживания помещении камерного типа просто – напросто отсутствует, и предлагаю ребятам угощаться, а сам, отойдя в сторонку, выуживаю из кармана заветный комочек бумаги и, развернув его, обнаруживаю, что это самая настоящая тысяча рублей. Только зачем она мне нужна в «тутошних-то» не во многом отличимых от тюремных условиях, где согласно исполнительному кодексу наличность относится к запрещенным предметам и, соответственно, кроме проблем, ничего другого на нее, при всем старании, заключенному не удастся себе ни приобрести, ни нажить, вот этого я уже никак не могу понять. «Ах, мама, мама…» - негодую я про себя и принимаюсь усиленно размышлять о том, куда бы мне этот проблемный подарочек получше спрятать, от детального ежедневного обыска, проводимого, обычно под видом санитарной уборки палаты и дабы у меня его не смогли, скорее всего, безвозвратно изъять: ибо глупо было, даже надеяться на то, что тут кто-то станет, руководствуясь существующими правилами, эту, обнаруженную у меня, на их языке, материальную ценность, приобщать к моему личному делу, когда гораздо проще заявить, что вообще ничего не было, заведомо, будучи уверенным в том, что я все одно не смогу обратное доказать.

Голова-то у меня, слава богу, хоть немного да соображала еще. Мол, будут выписывать с экспертизы, тогда я эту злосчастную «тысчонку», достав оттуда, с собою и заберу, а пока, дескать, что ее при себе-то, рискуя, держать.

Только не подумайте, пожалуйста, мой разлюбезный читатель, что это и есть то самое, хрестоматийное чеховское ружье, которое, если уж таковое показано в начале пьесы, то в конце оно обязательно выстрелит, а иначе, дескать, чтобы я стал распространяться – то так подробно на этот счет. Ручаюсь, что нет. Ибо это огнестрельное оружие, оказавшись в поле зрения русского человека, имеет свойство когда-нибудь непременно начать палить, а уж целая тысяча так долго ждать себя не заставит и вполне вероятно что, как «калашников», режет без задержки, очередями уже прямо сейчас. Слышите? Нет? Правильно. Ибо даже перед бурей, как известно, непременно наступает временное, пугающее бывалых людей, затишье, которое, если это действительно так, тоже требует отдельного описания. И лучше в следующей главе…

Хотя, минуточку. Вспомнил! Стремясь как можно полнее передать произошедшие со мной события, я чуть было не упустил того существенного момента, что программа полного медицинского обследования, о которой мы уже упоминали в нашем рассказе ранее, на одном восемнадцатом отделении отнюдь не ограничивалась и меня дважды водили под конвоем на рентген головы, и компьютерное обследование мозга через все отделения вольного психдиспансера в расположенные на втором этаже здания, старой дореволюционной постройки, врачебные кабинеты. Так вот, как и в день прибытия туда, я в очередной раз с интересом оглядывал содержащихся в проходных помещениях пациентов – молодых, средних лет и совсем уж древних, с ярко выраженными признаками психических отклонений или же не очень заметными. В основном, все они вели себя адекватно, если не считать того, что, при нашем приближении, настоятельно требовали у моих надзирателей оставить им «арестантика», то есть меня, причем бросая при этом все свои дела, как-то: игру в шахматы, «вылупление» в телевизор или же галдеж перед раздаточным окошком кухни (зачем это я им был так нужен, невольно возникал вопрос) и, только один больной никогда не поддерживал их ни в одном из этих начинаний: по всему, это был конкретный шизик. Сколько меня не проводили мимо него, он все сидел особняком от остальных своих товарищей по несчастью на кровати в спальном помещении, либо же на кушетке в холле и был бы, в общем – то неприметен, если бы носил, как и все цивилизованные люди одежду, а не был абсолютно голый. А точнее постоянно во что-нибудь кутался, то в матрац, то в одеяло, решительно отвергая больничную робу. В то же самое время, непрерывно дрожа, будто от холода. Вероятно, ему казалось, что он находится не в средней полосе, в хорошо отапливаемом больничном помещении, а где-нибудь на краю Земли, под открытым небом, при минусовой температуре и шквальном ветре. Ну, что тропический попугай среди арктических пингвинов на льдине, вот-вот откинет лапы к верху, а все одно, - дескать, не мое! – наотрез отказывается одевать предлагаемые ему теплые вещи. Почему так? – естественно недоумевал я, взирая на эту гнетущую картину. Понять его было трудно, а подражать даже из симулятивных соображений как-то не хотелось. «Уж лучше я поразыгрываю какое-нибудь другое, не столь экстравагантное, но, однако же, и не менее специфичное заболевание», - безмолвно утверждался я в своей во многом импровизированной, но, как хотелось бы надеяться, спасительной затее. Ведь читал же я в какой-то из центральных газет про синдром Кандинского – Клерамбо, вдруг чудеснейшим образом признанный профессорами московской клиники им. Сербского у одного из обвиняемых, обманувших на миллион рублей пивную компанию, и которому за это, как мошеннику, несомненно грозил бы не малый лагерный срок, а так фактически ничего не было. В статье, не помню уж какого автора, так и писалось: мол, судмедэксперты пришли к выводу, что заключив с Дирекцией знаменитой пивной марки договор и получив с нее перечисленную на подставную фирму, вышеозначенную, крупную денежную сумму, за счет которой, предполагалось организовать ее сотрудникам ознакомительно-деловую поездку по соединенным штатам Америки, обследуемый К. в это безраздельно верил и, в дальнейшем, на этом основании, избавленный от уголовной ответственности, он будет проходить лечение в клинике закрытого типа, а, по завершении, где-нибудь через полгода, скорее всего, взятый на попечение родственниками, выйдет оттуда на свободу. Ну чем не показательный случай! Обычная шизофрения. Тем более что, как я слышал от кого-то, у этой болезни аж, триста разновидностей, а потому, вполне вероятно, что разыгрываемый мною и Димкой синдром, (не знаю уж как по научному обозначающийся, а по нашему – затворнического молчания) тоже мог иметь место.

Кстати, к нему же, если немного поднапрячь память, прибегал, защищаясь от преследования предвзятого правосудия великан – негр в культовом американском фильме «Полет над гнездом кукушки», помнится произведшим на меня ошеломляющее впечатление в далекой юности. А значит, и у нас с «Бешеным псом» был шанс на успех, единственно, как я полагал, нам с ним не надо было в своем поведении копировать друг друга полностью, стараясь хоть отчасти выделиться в самостоятельный отдельный «типаж» безнадежно больного человека. Так, не выходя из этой роли и, видимо, делая это не так уж и плохо, я непослушно, как щенок, в первый раз, посаженный на привязь, вертел шеей, когда врачи укладывали меня на рентген головы на специально предназначенный стол и возводили над виском какой-то запрятанный в белый ящик, интенсивно гудящий прибор, и за что, кстати сказать, они меня очень уж «благодарили», говоря, что тем самым я им постоянно сбиваю фокус. А когда, через пару дней, меня усадили на схожее с гагаринским предстартовое кресло и всего, с ног до головы, облепили датчиками, особый упор, сделав на свод черепа, то я нарочно не выполнял их команды «дыши, не дыши», делая вид, что я их не понимаю и только поэтому не могу всецело включиться в проводимое надо мною обследование.

Думал, как и до этого, ругаться будут, но ошибся: «Ну, не хочешь – не надо. Тебе же хуже…» - заключили они и велели мне убираться восвояси, отдав соответствующее распоряжение приведшим меня сопровождающим – медсестре и двум милиционерам.

И что я, естественно, выдержав для проформы небольшую паузу, и подчинившись им с радостью и исполнил, – опять же, не выказывая своих эмоций.

И это-то ладно.

Как меня просветил уже под занавес Димка Молчун, некоторые из симулянтов, из числа нашего спецконтингента, заблаговременно от кого-то прослышав о том, что их поведут на «шлем», а именно так они, как это следовало из его повествования, иронично именовали между собой этот высокоточный, подключенный к компьютеру «организм», - клали под язык, предварительно раздобытый где-то, маленький кусочек магнита (допустим, от разбитого динамика) и вот тогда-то и начиналась самая настоящая паника. Прибор, что называется, «глючил». Врачи психовали, а их подопечный, только и делал, что сверкая глазками, прыскал со смеху.

- Молодец. Как раз вовремя поделился. Раньше нельзя, что ли, было сказать? – с пылом возмутился я, вернувшись в палату и только узнав от него об этой гениальной проделке своих предшественников.

- Забыл.

- И это правильно. Нечего всякой ерундой забивать себе голову. Я тоже в следующий раз забуду поделиться с тобой чем-нибудь эдаким предельно важным.

- Да не кипятись ты. Ничего страшного. Может, для них это тоже уже не новость! Представь, как бы ты влип тогда с этим «прибамбасом». Лучше давай что-нибудь свое, оригинальное насоображаем, чтобы это не вызывало уже у них никаких сомнений, а наоборот, только убедило их в том, что, как говорится, «фляга у нас и, в правду, подбрызгивает», а то, похоже, они до сих пор еще сомневаются в этом, не решаясь признать нас невменяемыми по уголовному делу. К тому же, магнита-то у нас с тобой все одно нету… Эврика! - осенило его внезапно, - может, лучше гранату из хлеба слепим и в кого-нибудь из ментов через «кормушку» бросим. Я даже знаю, как сделать так, чтобы она загремела, катясь, как железная.

- Сам придумал?

- А кто же…

- Ты и в самом деле дурак, - не удержался я от грубости, все еще мечась по палате и, не желая, подобно ему, пока принять положение, лежа, - Я прям, удивлюсь, если тебя таковым не признают.

- Почему?

- Объяснять долго. Вот настоящую, я бы не задумываясь бросил… А лучше сразу связку!

- Я тоже удивлюсь, если тебя не признают.

- Спасибо. Только я это заливаю, конечно. Никогда бы я на такое не отважился.

- Ну-у, рассказывай мне басни. Слово не воробей, вылетело, не поймаешь. Доведут, еще не такое сделаешь. По себе, знаю!

Безусловно, у каждого из нас было припасено друг для друга по карманам с десятка два таких же добрых словечек, но так как мы приехали туда не для того, чтобы доставать их все сразу, то, как люди вполне разумные, решили пока что повременить с этим и, образно говоря, не сцепляться в бультерьерьей схватке, а продолжить симулятивные поиски в гордом одиночестве и тот час свои находки не оглашая – пусть отлежится, как рукопись, мол.

А что, между прочим, тоже один из методов работы в соавторстве.

А вот о том, к чему оно привело это самое, удивительно как еще не закончившееся кровавой дракой, дружественное творческое объединение будет описано несколько ниже, ибо на этом, как вы, наверное и сами уже поняли, теперь уж точно прерывается данная глава.