Роман "Симулянты" часть II глава 2

Глава 2

«Циклический сон»



Нам было больно и смешно. Это был своеобразный контрастный душ из ощущений и эмоций, который мы с «Бешеным псом» не имели даже возможности прокомментировать в свойственной всякому русскому человеку матерной манере, пока, доведшая нас до такого психопатического состояния преклонных лет медсестра, не покинула палату с двумя опорожненными шприцами в руках, содержимое которых при резком попадании в ягодичную мякоть, так безжалостно парализовало добрую половину наших доходяжных арестантских туловищ. Так что если мы с ним и двигались какое-то время еще, то это была лишь инерция, какая, должно быть, бывает у курицы, когда ей отрубят голову и не удержат в руках, или же на смерть переломанная она выскочит из под сбившего ее автомобиля. И только мы остались вдвоем, и будто не доверяя друг другу, поочередно выглянув в неизменно распахнутую там, в отличии от тюрьмы, настежь, как форточка в окне, дверную лунку, убедились в том, что нас никто не подслушивает – разыгралась такая «буря в стакане», которую надо бы для точности отображения фиксировать на специальном сейсмическом оборудовании, а в скупом прозаическом монологе, будь ты хоть семи пядей во лбу и гений трижды, твою мать, ну ни за что ее не передать. Совместно – это еще другое дело. Допустим, так:

а) перво-наперво диаграмма:






б) а потом уже подтверждение текстом:



- Суууукаааа! Змея очковая! Спецом со всей дури ввела! – как подкошенный рухнув на койку, завыл, хватаясь рукой за задницу «Бешеный пес».



Сам едва снося причиненное мне страдание, я все же как мог, (только не подумайте, что я себя хвалю) пытался перевести разговор на другую тему, дабы хоть как то отвлечься и перестать терзать свои и чужие нервы. Правда, успехом это не увенчалось. Складывалось впечатление, что мой порядком деморализованный товарищ меня совсем не слышит. Мы были с ним как два пораженных глухотой певца, по стечению обстоятельств очутившиеся на одной сцене и, вместо того, чтобы петь дуэтом, исполнявшие разный репертуар. И если я интуитивно догадавшись об этом, бросил это пустое занятие, то он, очевидно, так и не поняв в чем дело, упорно продолжал, таким образом, эмоционально разгружаться. Я ни разу в жизни не видел ужаленного осой и орущего в степи ишака, но умозрительно очень хорошо его себе представляю. Это даже не ассоциативный пласт. И не жалкая пародия. Это точная копия моего однопалатника в момент той затянувшейся истерики – и-а да и-а. Попробуй-ка, выдержи такое. «Нет, так он, пожалуй, никогда не замолчит», сделал заключение я и начал его сознательно перебивать, по новой.



- Видишь, как нам повезло с фамилиями – у тебя Молчун, а у меня – Ветров. Даже медсестра обратила на это внимание. Глядишь, так нас невменяемыми и признают. Оба, мол, без царя в голове! Зато у моей судьи, прикинь, фамилия – Плевко, а у прокурора – Тупиков и это вряд ли сулит мне, как, впрочем, и всем остальным проходящим по одному со мною уголовному делу подсудимым, что-либо хорошее, потому как я так думаю, что фамилии людям просто так не даются, и за каждой из них кроется емкая характеристика целого рода. Ничего смешного, между прочим. Не знаю, с чего это ты разугорался-то так? Истерика что ли у тебя? – возмутило уже это меня через какое-то время.



- Моя жена тоже очки носила. Так я после этого всех баб в очках ненавижу. Один в один, такая же стерва, как та медсестра, что укол нам сейчас сделала. Я теперь таких за версту вижу. О, меня уже в жар бросило. И боль не отпускает никак. А-а-а, - так и не прекращая разговаривать сам с собою, как пущенный волчок, изъерзав всю кровать, не находил он себе места.



И это при всем при том, что симптомы у нас, похоже, были одинаковые: я и сам почувствовал, что на лбу у меня выступает пот, а онемевшая, после перенесенного укола, правая нога до сих пор не хотела меня слушаться. И чтобы не много размять ее, пересиливая себя, я продолжал ковылять из стороны в сторону по палате, молчком оглядывая ее крайне запущенный и странный вид, будто до этого сокрытый от моего придирчивого взора каким-то невидимым пологом и только впервые ему открывшийся. И если облупившаяся на стенах штукатурка говорила о давно не деланном там ремонте, то вот, при слабом освещении, терявшийся приблизительно на шестиметровой высоте потолок порядком озадачивал меня, поэтому даже не рассчитывая на то, что, замкнувшийся на своих, спровоцированных физической болью, душевных переживаниях Димка, мне ответит, так уж на о бум, спросил я об этом его, проявив тем самым, собственно, нормальное, здоровое любопытство для любого, попавшего в непривычную обстановку, новичка. Ведь он, как теперь уже старожил отделения, недели на две, раньше меня переведенный из тюрьмы в него, вполне возможно, что у какого-нибудь из своих бывших однопалатников, которых как он, помниться, говорил там было до меня, не считая его самого, аж четверо, взял да и поинтересовался всуе, что это, дескать, за такие архитектурные чудеса – приезжие-то ладно, но вот местные, наверняка, ведь, должны были бы, знать это?



И я, стоит сказать, не ошибся, мой заметно успокоившийся к тому часу союзник по симуляции, охотно пояснил мне, что до революции в этом пристрое располагалась царская конюшня. Ну не совсем царская, конечно, а, мол, относящаяся к прежде занимавшему это здание какому-то серьезному госучреждению. Какому он точно пояснить не возьмется, ибо этого не мог уточнить и посвящавший его во все эти тонкости казанец, то есть, такой же, как и мы с «Бешеным псом» обследуемый, где-то, примерно, за день до моего появления выписанный отсюда, но то, что это было именно так он, дескать, ручался головой, как и за то, что в последствии все это экспроприированное большевиками хозяйство, было отдано под республиканскую психиатрическую клинику.



Звучало, конечно, убедительно. Я бы даже сказал зримо. И как ему тут было не поверить.



Живо представлялось и то, как новые власти, в конце концов отказавшись от гужевого транспорта и пересев на автомобили, но так и не найдя этому своеобразному помещению лучшего применения, отдали его под экспертизу, администрация которой даже не сочла нужным заниматься перепланировкой помещений, поселив в каждом бывшем стойле свой подопытный контингент, прировняв таким образом жилые нужды одной лошади к пяти человеческим. Видимо, в расчете на объем тела, а иначе как?



- Ты что так и не будешь заправлять кровать? Для чего тогда постельное белье-то получал? Когда еще поспишь на таком – тут тебе и пододеяльник и наволочка с простынью. Пусть не новые и местами штопанные, зато по-домашнему отбеленные и выглаженные, ни чета тем, серым и тонким, как марля, тюремным покрывалам, - видя, что я, устав маячить из угла в угол, как зверь по клетке, по палате, увалился на голый и далеко не новый матрац, начал похлеще любого, самого опытного рекламного агента обрабатывать он меня. От скуки, что ли? И будто ему и, в правду, до того на чем я сплю, было какое-то дело и это касалось его самого. «Тоже мне родственничек нашелся… распереживался», - ухмыльнулся на это я, а вслух ему саркастически выдал:



- А где ты видел, чтобы дураки сами постель себе заправляли?



- Точно! Об этом я как-то не подумал.



- Зато я подумал: не на администрацию ли ты, случаем, шпилишь, дружок? Ну это я так… шучу. Не обижайся. Бомжевать так уж бомжевать. Я уж лучше так полежу, как ни как не на курорте.



- Полижешь? – видимо, задетый за живое моей колкостью принялся он язвить, цепляясь за слова, - Ты уж, брат, до таких-то крайностей не доходи. А обижаются сам знаешь кто…



- Тупо. Так и малолетки, по превраткам, не острят уже давно, между прочим, - не смолчал я в свою очередь.



- Ну уж как могу. Так что не обессудь. Был бы умный да везучий или, помнишь, как с горькой иронией подчеркивает Юрий Корнелюк в одной своей стародавней песне: знал бы прикуп – жил бы в Сочи, вместе с Олей – дамой «Треф», - а то вот теперь с тобой тут, за компанию, «дуру гоню».



Вроде бы я тоже что-то хотел, ему на это сказать, но язык у меня предательски одеревенел и все разом поплыло перед глазами. После чего, я вообще на какое-то время отключился, что зависший компьютер и лишь не надолго, когда нам подали «на кормушку», полдник, если следовать этому образу, перезагрузился, видимо, отреагировав на призывные выкрики, пытавшейся разбудить нас с Димкой санитарки, но будучи не в силах подняться, чтобы забрать его, либо же отказаться как-нибудь от столь любезного предложения, я подобно так и не пришедшему в себя моему остряку- однопалатнику, удалился в область полнейшей недосягаемости. Будто умер, ибо это был даже не сон, а нечто более всеобъемлющее и страшное, как для всякого, толи человека, толи компьютера, DDoS - атака. Даже никакого света, как это любят рассказывать люди, пережившие клиническую смерть в конце туннеля не было видно. Просто кромешная тьма, непроглядная ночь, бездна, черная всепоглощающая и невидимая дыра, в которую я был затянут мелкой песчинкой из вселенной.



А на ужин все повторилось.



И хоть рука моя, изогнувшись в локтевом суставе, все таки поднялась было на полметра над, так называемым, «мертвяком», дабы дать отмашку, принесшим его белым халатам, но тут же рухнула, как подстреленная на взлете птица, ничего путного из этого не изобразив.



И тогда как Димка и на этот раз, в отличие от меня, не нашел в себе даже сил пошевелиться на их приглашение. Я это, перед тем как опять закрыть глаза, успел заметить. Надеюсь, что он переносил укол легче, чем я, ибо тут меня вдруг начало жутко ломать и выворачивать наизнанку из собственного тела, ну, точно в момент приступа тропической лихорадки какие, должно быть, испытывал во имя торжества науки Миклухо-Маклай, проживая в дикой Ново-Гвинейской деревне. Попавшее в кровь лекарство постепенно как бы превратило меня из волевой личности (пусть и только что вернувшегося из запредельных, межгалактических странствий) в половую тряпку, которую старательная уборщица то и дело выжимает и смачивает, после чего надевает на швабру и напористо трет ей по полу, не пропуская ни одной самой отдаленной щели. Сознание мое, в то же время, вытворяло буквально чудеса и то оно удивительным образом прояснялось так, что я как бы даже независимо от своей плоти мог воспринимать окружающий мир в полной гамме чувств и спектральном объеме, а вернее, осязать, обонять, слышать и осмысливать получаемую информацию, а то я вдруг впадал в затяжную, безвременную прострацию, точно проваливался в тар-тарары, при этом, изредка, правда, все же видя яркие цветные изображения, которые, впрочем, сразу же и забывал, не оставив себе о них хоть какого-нибудь, более менее четкого представления. И что меня, кстати сказать, несказанно расстраивало, ибо я все силился и силился уловить в виртуальном далеком космосе ту тонкую, неизменно ускользающую из рук нить, ухватившись за которую я мог бы вновь вернуться протяженными невесомыми тропами в уже некогда фиксированные мозгом фантастические и, однако же, такие реальные многомерные пределы. Я блуждал в бесконечном пространстве среди тысяч, объединенных в галактики, светил и туманностей, как только нарождающихся, так и пожирающих уже друг друга, и несмотря на все прилагаемые мною усилия, не мог на долго сохранить их в своей ничтожной, по объёму, «гомосапиевской» памяти. И лишь один из этих не отвязных насыщенных красками снов как бы выдавив остальные, отчетливо отложился в ней, как какой-то символический, многократно прокручиваемый образ. Быть может потому, что, в отличие от других – космических, он был более прагматичен и реален; говоря по-другому, на все сто, наш – земной. Хоть и по содержанию – сущий кошмар. Я раз двести выпрыгивал из парящего птицей над облаками самолета, стремительно приближаясь к распростертой подо мной панораме, с отчетливо различимыми, как на макете, крохотными пашнями, лесами и строениями, дергал за кольцо висящего у меня за спиной парашюта, который к моему вящему ужасу всякий раз оказывался отнюдь не им, а тем самым пресловутым рюкзаком, набитым деньгами, о котором мы уже как то упоминали в начале книги и который мне был так необходим для безоговорочного решения всех следственных и судебных проблем, но у меня его, как назло, не было. А тут он вдруг взял и появился вместо спасительного воздушного купола, взлетая вихрем миллионных купюр, над моей дыбом стоящей головой. «Ма-ма!» - традиционно орал я от страха на очередном витке, безуспешно пытаясь ухватиться за недосягаемое пальцам самолетное чрево.

Неизвестно, сколько бы это еще продолжалось, но утром, пришедшая с уборщицей, взявшейся протереть полы, медсестра, - быть может, очень даже своевременно – за секунду до разрыва сердца, принялась будить меня на обязательные для всех обследуемых медицинские процедуры, начинающиеся со сдачи анализов, как-то: крови, мочи, кала и т.д. и т.п., на которые я хоть и не отказывался идти, но как не пытался, так и не нашел в себе мышечной энергии подняться с кровати. Я был весь гуттаперчевый, как не подключенный к системе пожарный шланг, который, конечно, можно было тянуть за собой хоть куда, но результат от этого был бы нулевой. Как говориться, хоть все гори сизым пламенем. И, очевидно, поняв это, она от меня отстала, дав возможность окончательно придти в себя. И если я видел затем какой-нибудь сон, то уж не помню его. Да и проснулся с тяжелой, плохо соображающей головой. Естественно, как и в прошлые разы не сам, а из-за того, что как и во всяком режимном учреждении, (а то что оно при больнице, кого ж это волнует!) где установлены строгие армейские порядки, так необходимо администрации, регулярно проводящей то-то, то другое мероприятие. В данном случае это был очередной прием пищи. Разбудили, так разбудили, и, в общем-то, правильно сделали (нечего, мол, расслабляться – не дома). Не пожалев, при этом, и моего единственного сокамерника-однопалатника Димку, по прозвищу «Бешеный пес», который, если и был в действительности таковым, то, видимо, до подобного неуправляемого состояния, заложенного в вышеуказанной характеристике, его еще следовало довести, а вот, что касается свойственного всем, без исключения породам собак прекрасного обоняния – этого у него было не отнять и, как только у него появились силы подняться на ноги, условно лапы, оно его как бы само собою, что лунатика, с закрытыми глазами и повело к учуянной цели. Ибо, с этим в местах лишения свободы, каковым, безусловно, являлось и восемнадцатое отделение казанской психиатрической клиники, шутить ни в коем случае нельзя. И вскоре вы узнаете почему.