Затерянное племя, роман

Ой растворите вы мне тёмную темницу
Дайте мне сиянье ярко белого дня



- Не тюрьмой я тебя пугаю. Нам тюрьма, что мать родна.
И опять у жиганчика похолодело внутри – чем таким еще более страшным, чем тюрьма грозит ему Матвеич?
- Лучше попроси, чем укради. Мир не без добрых людей, – наставлял Матвеич.
- Ой, ладно. Завел шарманку. Сам сидел, не без греха.
- Сидел, конечно. А кто в России не сидел? Кто не сидел, тот сядет. Только грехи мои речка смыла. Наливай, расскажу кой чего.
Везли нас в семьдесят шестом, только весна началась, конец марта, может апрель, в лагеря под Красноярск, туда меня определили. Это по второй ходке.
Все вагоны битком, жара, окна-то задраены.
Конвой ругается на чем свет, от духоты тоже невмоготу. Думаешь – быстрее бы доехать.
Ну, пересылка, есть пересылка. Кто в «Столыпине» ездил, знает.
Едем возле Томска, станция узловая Тайга, глухомань таежная, даром, что узловая. Объявили нам, что здесь ночь стоять будем.
Отцепили, да в тупик дальний загнали.
Вертухаи, известно, напились.
В эту ночь возьми случись пожар в вагоне.
Да быстро так занялся. Пока расчуяли, - уже не потушить.
Повыскакивали конвойные из вагонов, двери закрыли и поезд оцепили, ни одного из наших не выпустили. Побоялись, что в бега уйдем.
До сих пор картина перед глазами, как стоят они в тулупчиках, с автоматами наперевес и собаки лают.
Поняли мы, что помирать будем смертью лютой.
Решетки кругом, а мы - быки молодые, силы-то в нас, а от ярости еще больше! Повыламывали, все. Заметались по составу. Окна от огня лопаются, кожа у людей горит, в дыму задыхаемся, страсть. Багор пожарный висел, мы им дверь снесли, давай выпрыгивать. Ну, кто выпрыгнул, тех автоматами и скосили.
Метнулся я по составу, в одну- в другую сторону. Кругом оцеплено. Мы уж давай кричать конвою, что не разбежимся, мол. Да куда там, косят и все.
Ринулся я в конец поезда от огня, ватник на мне уже гореть начал. Смотрю, мальчишка – конвойный стоит в стороночке, лицо бледное, аж белее снега. Посмотрел я на него, будто сердце мне подсказало, как надо действовать. Выдавил стекло аккуратно и прямо ему под ноги сиганул. Он так в сторонку шажок сделал, не заметил будто меня.
Покатился я огненным шаром, там откосик небольшой, вроде насыпи и лес начинался.
Только слышал сзади крики, да автоматную очередь. Добивали наших, поди и не ушел больше никто.

Вот так раньше обходились. Сгорели и сгорели – несчастный случай, а массовый побег допустить не могли. Потому, ничего страшнее на пересылке нету, чем пьяный конвой. Не приведи.

Слушай дальше - катился я, катился, от страху и не чувствовал ничего. Километров семьдесят наверно отмахал по насту, а то и больше, все вдоль Оби шел, в тайгу, на север.
А потом, чую, вроде как сознание стал терять, ну обожженный весь!
Так и ткнулся носом в снег.
Долго ли пролежал, не знаю. Слышу, кто-то трогает меня, думаю – зверь, откуда человеку здесь взяться. Глаза открыл, нет – мужик.
Мужик молчит и меня с разных боков все оглядывает. И я ничего сказать не могу, промычу что-нибудь и опять сознание теряю.
Очухивался несколько раз, вижу, он на полозьях везет меня, а куда не знаю. Долго тащил, всю ночь. Сам на лыжах охотничьих, широких ходко так поспешает.
Мужик тот остяцким охотником оказался. Алип его звали, это я потом узнал. И вез он меня в свой дом, где с семьей жил.
Занесли они меня аккуратно домой и давай верхнюю одежу снимать, да не одежа там была, а клочки висели с ватника. Вместе с кожей снимали, поналипло все.
Орал я, стекла дребезжали. Еле-еле стащили и на чистое положили.
Вот лежу я полумертвый, а тут дед заходит, тоже из остяков, старенький, но крепкий еще.
Подошел ко мне, на меня, главное, не смотрит, в пол глядит и трубку курит.
Постоял так, потом женщине дает банку из-под консервов. В банке той мазь была, вонючая страшно. Намазала она меня этой мазью с ног до головы. Вроде как боль униматься начала, я и заснул.
Дед каждый день ходил и банку с мазью приносил.
А как поправляться начал, он стал разговаривать со мной. Спрашивать - то никто из них не спрашивал – откуда я, да чего. Не принято, видать у них расспрашивать. Так разговаривали.
Про остяков мне много рассказывал. Пришли, мол, остяки сюда на Обь с вечного льда. В Заполярье носили они шкуры тюленьи целиком и на голове, оттого больше на мохнатых зверушек походили, чем на людей, скулы до сих пор от этого остались и головы маленькие у всех остяков. Жилье себе прямо в мерзлоте прорубали.
Жили и на Алтае, и по всей Сибири до самого Урала целая остяцкая империя была.
С незапамятных времен досталась им драгоценность одна. Как русские пришли в Сибирь, с Ермаком, так почти все остяки под землю ушли, чтобы драгоценность эту пуще охранять, и ни в какие руки не попала бы она, потому как в ней силища великая.

Вот и выходят они, навроде как затерянного племени – то ли были, то ли нет.

Ну сказки свои рассказывал, а мне интересно было слушать. А чего делать – то еще, лежи да слушай. У каждого народа свои сказки есть.

Потом как-то смотрю, подъехал кто-то на лошади. Не свой, думаю, с района. И точно – председатель сельсовета приехал. Я за занавесочкой лежал. Вот он ее одергивает, поздоровался, как, мол самочувствие. Спасибо, говорю, на поправку.
Ну и хорошо, говорит, что подлечили. А потом, прямо так в глаза мне – ты не с «Тайги» ли, со станции?
Я головой кивнул, что оттуда. Не знаю уж почему, то ли деваться некуда, то ли поверил ему, уж больно взгляд открытый, да серьезный.
Он помолчал пару минут, потом говорит: - Ладно, ходить сам начнешь, в сельсовет приедешь, в район. Подумаем насчет паспорта.
Занавесочку задернул и уехал.
Заросли мои раны, что и следа не осталось. Не веришь? На -ка, посмотри. Сейчас оголю.
Матвеич задрал рубашку, показал присутствующим спину. Она действительно была розовой, без шрамов и пятен.

- Вся спина обожженная была, живой кожи совсем мало оставалось. Во как лечить умеют.
Меня сейчас и мороз не берет, на снегу сплю, хоть бы ты что.
Ну вот приехал я в сельсовет. А председатель мне, - оформлю, говорит, тебя родственником Алипа, будто в тайге родился, никто и не знал, а сейчас объявился. В паспорте под его фамилией будешь, чистый остяк, - смеется. Сам он из русских был, образованный.
Так тому и быть.
Справку дали, что не грамотный, к строевой не годный, общаться не умею. Как бы сейчас, по –современному , Влада, скажи.
- Не адаптирован к социуму, - произнесла Влада.
- Во-во, не аптированный. Маугли, одним словом, только таежный.
Месяца два я еще у них жил, до середины лета. На рыбалку ездил, чем мог помогал спасителям моим.
Хорошо там, на реке-то, и злость моя на весь мир растворилась, как соль в воде, без остатку.

А летом стал я в дорожку собираться. Оставляли меня, да не могу я на одном месте сидеть.
По Оби тогда теплоход ходил «Ракета» назывался. Все провожать меня пришли и председатель, и дед. Я для них уж, как родной стал. Денег в дорогу, еды, и рыбы надавали.
Председатель мне ни разу ни слова не сказал, что вот, едешь, попадешься опять, начнут трясти и документы всплывут, ничего не сказал. По-людски проводили.
И много я с тех пор мытарился по стране. Так вам скажу, хоть вы мне и не поверите – добра на земле больше и добрых людей. Есть, конечно, и нелюди, но людей больше.
Воровать с тех пор не стал, попрошу или подсоблю чего-нибудь. Покрепче был на разгрузке. Я и кирпич класть могу и дерево знаю. Но красть - не краду, ну его к лешему.

//
В мае бродяги окончательно почувствовали себя свободными от холодов, словно сбросили оковы.
Оторвавшись от своих, Влада и Митя бродили по весенней Москве.
Они еще не приобрели вид закоренелых бродяг. «Мешала» молодость и врожденная чистоплотность . Их пускали в метро. Там, под стук колес, в безопасности Влада спала на плече Мити. В такие минуты Митька был совершенно счастлив.
Харлей Девидсон или Ямаха. Волосы Влады выбиваются из-под шлема, трепещут на ветру.
Мчаться куда-нибудь далеко, по трассе! Остановиться в лесу. И там, где никого не будет, он бы целовал ее исступленно, всю.
Митька чувствовал, что краснеет и задыхается от своих тайных мыслей.
В один из дней они сидели на Тушинской, возле теплотрассы, в компании местных бродяг.
Подъехал старый военный грузовичок.
- Собачники!
Среди бродяг началась паника. Пытались отогнать животных в лес. Но собачники оказались проворнее, несколько собак уже в сетке.
Пьяные женщины - бродяжки матерились и размахивали кулаками, их грубо отталкивали.
-Господа, Вы не правы, - мямлил спившийся бывший инженер, - это наши собаки, Вы нарушаете закон.
- Да вас самих нужно усыпить, вместе с вашими собаками. Достали, бомжатина!
Митя видел, как матерый пес, хромой на передние лапы, и две беременные сучки мечутся между бетонной стенкой и собачниками.
Он кинулся к стенке и присел, подставив спину. Матерый быстро сообразил, прыгнул Митьке на спину, махнул через забор. Визжа от страха, сучки проделали то же самое, и помчались к спасительному лесу, неся тяжелое брюхо.
Митька поднял голову, на секунду поймал взгляд Матерого, пристальный и благодарный.