СРДЕРЖиМ СТАСТЬМИ И БЕДАМИ

Часть I.МНОГО МИНУСОВ И ОДИН ПЛЮС

Утро издавшегося человека

Проснулся… никаким.
Недоуменно огляделся.
Ощущение отсутствия. Внутреннего сквозняка, зияния. Оттока сил… Даже не нуля – минуса. Пробуждение человека-за-вычетом, автора «экономклассной» книжки, изданной на собственный кошт.
Да.
Вот она лежит резано-рубленными бумажными плахами в непромокаемых упаковках-пеленах под столом, в шкафу, вокруг постели. Тысяча безжизненно-бездыханных новорожденцев, каждого из которых еще требуется оживить шлепком, заставить заявить о себе первородным воплем.
Ну и кому же она надобна? Куда теперь с ней? Вот прибавление, с которым ты в минусе…
Разве не в вычете ко мне беззаботно-вчерашнему сегодняшняя надобность распаковать, вынуть каждый экземпляр, туго-неудобно отгибая листы, выкусать ножницами бракованную тринадцатую страницу, намалевать клеем и втянуть под огрызок-корешк, а затем принайтовать к нему другую с выправленным текстом? И так тысячу раз!
И не в минусе ли затем понуда ринуться на Савеловский видеорынк, найти и купить оптовую партию «болванок» – чистых SDR-дисков.
И не большее ли еще вычитание, когда, кляня себя за сугубую навязчивость, принужден мобильно связаться, поздним вечером ввалиться ко всегда занятому Роме и на дисках записать его аппаратурой книгу о Христе. Потом выкроить, сложить, склеить для каждого из них конверт, разложить в них диски и каждый приклеить к обороту книжной обложки.
Но самое надсадное убавление дальше: найти книготорг, где после удивленно-скептического верчения туда-сюда и обнюхивания примут «на реализацию» три, пять, тридцать экземпляров диковинного гибрида, предварительно прокрутив на компьютере записанный текст, благодаря Роминым стараниям открывавшийся, к счастью, всегда безотказно.
Благо, что Рома в плюсе.
…Моим доброверным соратником Рома стал вскоре после того, как покинул Звягинский клубный особняк, куда невольно-предуказанно пришел вместе со своим земляком Игорем в первые после сброса советской смирительной рубашки опустошительно безнадежные годы. Когда деньги не стоили ничего, а моя доцентская зарплата не покрывала цен на питание. Чтобы продержаться, раскопал у заоколичного сельского болота гряду под картошку. Урожай ее, невиданный по первопосаду, помог дотянуть до новогодия. Послепраздничное отрезвление, однако, снова поставило вопрос, чем жить? Как покрыть нужды растущей дочери, «культурные запросы» жены! И ее жесткое: ты обязан, ты муж и отец.
Попытался «бомбить» на своей жеваной «копейке» – занялся левым извозом. Доход – пародия. Добытое уходило на бензин, день ото дня дорожавший. Да на ремонт «тачки». Оставил тщетный, притом рискованный таксо-бизнес.
Попробовал прилепиться к жиревшему на глазах спекулятивно-перепродажному делу – оптовиком-поставщиком товара к мелочно-дотошному генецвале. На третий день понес кару: сумма закупок не совпала с выданной им. После вычета разницы остался должен хозяину... Был укорно отставлен.
От безысходности, после бессонных мозгований поехал в арендованный еще летом, но стоявший в забросе, занесенный снегом Звягинский клубный особняк. Застеклил выбитыми, хрустевшими под ногами осколками окна одной из комнат, соединил разномерными трубами пару батарей с найденным на мусорке водяным котлом, прилепил к нему брошенные после замены обогревательные диски домашней электроплиты, – и жилище наполнилось робким, трепетным теплом.
Обследовав столбово-заборную «рекламу», наткнулся на нужное объявление и уже к вечеру встретился с двумя студентами-северянами, желавшими снять недорогую комнату, ввиду невозможности заниматься и отдыхать в насквозь пропитом и обкуренном вузовском общежитии. Привел в клубо-особняк на смотрины.
«Нумера, что надо! Селимся. Ваши условия?» – они.
А вот: плата – минимальна, указано-посильное же выполнение ремработ клубопристанища обязательно. Согласились: сходно! Шанс выпал всем. Им – спокойно-успешно завершить учебу, мне – приподняться, заброшенному особняку-клубу мало-по-малу возродиться.
За два года общих трудов, соучастия, взаимопособия постиг ломоносовцев аки стеклышко.
Игорь – открыто-сдержан, зрело-въедлив, весело-затейлив. С дипломом вуза двинул в армию, вернулся в колыбель-Кандалакшу, где трудится, воспитывает сына, крутится-тянется.
Рома – ясная голова, уникомастер. Знаток превсякой, но вначале и спорее всего – радио-теле и оргтехники. Компьютерный светоч. Жизнепроницатель.
Женился на здешней яркоцветной, стеснительно-тихой красавице. Теперь – мой сосед. Отец семейства. И друг. Что без устали и натуги, инициативно при встрече ли или мобилообщению непременно: «Помочь? Охотно? Записать на диск? Нет проблем! Вывести на бумагу? Легко!».
И ловко, изящно, быстро, несмотря на самоперегруженность делал нужное.
Сие единственное в плюсе, в прибытке.
Без Роминого участия не ожила бы тысяча моих книгоклонов. И недостижимым осталось бы изначально задуманное – сделать их по цене «копеешными», доступными небогатому, обывательскому карману. А, главное, благодаря ему, уравновесить всеразрушительный минус, минус-знак, минус-метку, минус тринадцатой страницы! Который, казалось, был зловещим и для книги и для автора...

Тринадцатая

Не верю, что числа обладают магической силой.
Но.
…«Экономклассное» издательство, взявшееся выпустить книгу, гарантировало отменное качество. Как оказалось, опрометчиво, ибо у оператора-редактора, напористо взявшегося за работу, почему-то вдруг все стало сыпаться и валиться из рук. То он не мог открыть дискету, то терял абзацы, целые страницы текста, то неведомо куда прятал полные главы. Перед лицом столь странных и необъяснимых превращений оператор сник.
За дело принялся самоуверенно-изысканный гендиректор. Нехитрыми манипуляциями вколотил текст на место и, не сверив, привычно-приказно вывел его на кальку – для печати. Но, передав ее мне на просмотр и подписание, тоже впал в оцепенение, потрясенный навскидку найденными мною чудовищными нестыковками, купюрами, делавшими главы и очерки книги либо искаженными, либо вовсе лишенными осмысленности.
Все попытки открыть текст в ином формате, шрифте, наборе проваливались одна за другой. Бились две недели, порознь, объединенно, поочередно – результат ввергал в панику.
- Не было такого, не было никогда! – директор потрясенно. – Мистификация!
- Тема такая, – я, поясняюще-таинственно.
- Печатали шаманистику, эзотерику, астрологию – шло по маслу. А это?! – он недоумевающее. – Что-то не то. Небылистика, че.., чер.., нополосица… какая-то, – он осторожно, боясь произнести роковое слово, хотя ранее отрекомендовался просвещенным атеистом. И подозрительно-испытюще мне: а как дома, на в а ш е м компьютере – без сюрпризов?
- Идеально, – спокойно ему. – Идеально. Все открывается вмиг и сразу.
Значит? Значит, везти домашнюю технику в издательство и переносить текст с моего аппарата?
Излупив коленки углами тяжелого «железа», выдернув из суставов руки, дотащился с компьютером до издательства. Сбежавшийся коллектив, поглазев: п-а-н-я-т-н-о; у вас пятая версия компа, наша – четвертая. Отсюда и несовместимость-нестыковка.
А раньше сообразить, а спросить-уточнить у меня про версии профессионалам-наборщикам, редакторам слабо, невдомек? И не доверяя более «экономклассным» издателям, сам открыл текст, для пробы вывел несколько страниц на бумагу. Все как надо. Ничего не сдвинулось, не упрыгнуло, не пропало. Продолжайте, с Богом, – сказал им и отбыл в институт, на лекции.
Вернулся вечером, как всегда вчистую блаженно-обессиленный шестичасовым аудитороглаголием, поддерживаемый лишь сладостным ожиданием узреть книгу в предпечатной готовности. Но и со скрытой тревогой: а ну опять срыв?!
В редакционных дверях бледный, с круглыми от ужаса глазами оператор, почерневший лицом гендиректор, кто-то еще.
- Что?! – им в тяжелом предчувствии.
- Коллапс! Исчез текст. Весь. На обоих компьютерах – вашем и нашем – необъяснимое, самопроизвольное размагничивание. Что делать? Что? – Восемь пар экономклассных издательских глаз смотрели на стоящего перед ними автора с почти нескрываемым ужасом…
Молча достал дискеты двухнедельной давности с недоправленным, недовычитанным, но все же полным текстом. Лично сев за компьютер, перекачал, куда надо, страницу за страницей. Открыл. Сам перевычитал, поправил, что смог, и с гудящей головой, лопающимися от усталости глазами сдался – подписал выводить на кальку. С условием: профессионал-оператор полистно сведет концы с началами во недопущение нестыковок, разрывов смысла. У самого на это после лекций, редакционной кутерьмы не было никаких сил.
Согласны.
Двинулся на выход.
И уже в коридоре услышал визг: тринадцатая, тринадцатая. Нет страницы тринадцатой!!!
Шагнул назад, увидел бледное, перекошенное лицо оператора-профессионала. Ну ее! – он, ором. – Сыт по горло. Стыкуйте сами, Я – пас!..
Кое-как успокоив, уговорил из седла вышибленного профессионала-оператора, загубившего в с е, не спеша, перелистать, просто перелистать страницу за страницей – все ли целы, только это.
Смирился, начал считать, дошел до 26-й, встал: 26-я была оттиснута «зеркалом», то есть буквами наизнанку. «Это же дважды по тринадцать!!! – он загнанно. – Мистика. Мистика. Мистика. Больше смотреть не буду...
Махнул ему рукой обреченно: сдавай в типографию! – и уехал домой.
После двух недель сомнений – брать-не-брать напечатанную вкривь и вкось, с прыгающими абзацами, нечисто обрезанную книгу, – загрузил-таки два десятка неподъемных пачек в издательскую 99-ку – и в Звягинский особняк.
Выгрузил, разорвал одну упаковку, открыл книго-младенца – и потерял сон. Ошибки со второго предложения. С жутким предчувствием открыл тринадцатую страницу: так и есть. Текст сбит, разорван, несколько строк потеряны.
Высшие силы? Злая воля? ОнО? Схватки вокруг чего? Кого с кем? Помеха темных? Стопор неправедному делу? Загадка дразнила, мешала успокоиться. Ясно одно: все это было на самом деле. И каждый может видеть, трогать, щупать, открыв тринадцатую. Удостовериться лично…
Провалился в полуобморочный сон под утро.
Пробудился никаким…

Раздрай

…И все же вопреки всему, после манипуляций с дисками, конвертами, тринадцатой, выправлением бьющих по нервам опечаток, – книга оживала.
Она начинала дышать, излучать энергию. Почувствовал это по осторожным отзывам коллег-профессуры, а главное – по исповедально-горячим
откликам студентов – первых моих читателей.
Задумался.
Что изменилось по ее выходе в моей и ее жизни?
Итак: отныне ты – автор книжки, которую читают. Читают и верят ей. Верят помещенным в ней описаниям, пересказам, мыслям, верят снам и регрессиям,
мистификациям и манифестациям. Да и как не верить рассказанному, своей жизнью открываемому, о то тут, то там аукающем запредельном! Подтверждаемом к тому же чудотворством своих или иноплеменных персон-уникумов…
И что же? Стало мне светлее, теплее? Потекли молочные реки? Полилась небесная манна?
Ну, как же! Такой великолепный Звягинский особняк – такой чудный апартамент со сборным столом посредине, газетой взамен скатерти, скоросбитыми разномастными стульями и самочинным тряпичным ложем. И… неколебимая уверенность, что мир многомерен, а человек – разнообъемен. Что личность безгранична и ступенчата. Что мир – беспредел, а мы его… жертвы. И в этот беспредел я вслед за собой влеку своих читателей…
Стало страшно – что же я натворил! Зачем написал о том, чего знать не дано, но – только заблудиться!
Ведь стронуть сознание с привычных мест мало. Надо привести к иным, более значимым, прочным. Привести, не растеряв уже найденной гармонии, скрепляющей семью, дружбу, веру. А ведь не веду: книга-откровение, не есть книга-компас.
Временами цепенел от содеянного: ведь я распахнул дверь в бездонные, неохватные, гиганто-силовые зияния, которые легче пылинки могут слизнуть
дерзнувшего сделать это. Мне поделом. А за что – других, моих читателей, доверившихся мне и приведенных этой книгой ко краю Черной Дыры Бытия?
И к ощущениям потерянного равновесия, минусовости, отнятости добавилось состояние-сознание раздрая.
Это когда в голове ералаш-каша. А в делах – потеря начал-концов. Когда не складываются ни замысел дня, ни план часа, ни ожидание минуты. Все и вся идет вкривь и вкось. Когда остается лишь одна опора, один щит, одна отрада – твоя любовь к единственной, божественной, благонесущей Т., что своею тихой улыбкой, прикосновением нежных рук способна снять все напасти-беды и спасти…
Отдышавшись в прохладе ее верности, обретаешь силы не сгинуть сразу, не захлебнуться в накатах ледяных, враждебных волн душевного раздрая.


Презентация

Началось все с нее.
- Зажал, зажал! – соратник по профессуре в краткой паузе одного из кафедральных заседаний, пожимая руку по случаю выхода книги, с шутливым мне укором. – Зажал презентацию. Нехорошо, коллега.
Поделом мне, лукавому! Ибо годы корпения, виденные всеми (над чем это он?!), оплаченный МГУКом отпуск для написания монографии (ого!), факсы из Австрии и Финляндии (во, дает!), поездки в Канаду и США (это уж слишком!) и т.п. «загрузили» сотоварищей ожиданием, обязывали предъявить результат. Если уж не грандиозный (впрочем, не исключено что и гора-родила-мыший), то – хотя бы как повод собраться за чаем-с-коньяком, произнести двусмысленные комплиментно-ернечиские, подковырные тосты. Чтобы смягчить их наигранный гнев, объявил, издана книга в Интернете, да еще на америко-английском, невидимая, виртуально-условная – совсем уж малоподходящий повод для ее торжественного представления уважаемому коллективу. Дождемся издания второй ее части, в бумажном варианте, которое можно преподнести всякому-каждому.
Дождались.
Экономклассная книжица в нежно-салатовой обложке, с шифровано-очевидным самоговорящим названием «БОГ-И-ВЫ» и вставным диском, наконец, в руках кафедральных друзей-приятелей. С краткими автографами и вложенным текстом-приглашением на презентацию по случаю ее выхода, имеющею быть тогда-то и там-то…
- А ректора? И проректоров? Обязательно! – Кто-то умудрено-назидательно мне несмышленышу. – Без них нельзя. Обидятся…
Резонно. И уже у власть-дамы – ректора Татьяны Киселевой и ее замов – по экземпляру книги и их благо-улыбное обещание присутствовать на мероприятии, ЕСЛИ ПОЗВОЛЯТ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА. Замечательно! Ну, так и свет ученой братии сюда же! Как без нее?! Кого же? Конечно, Валентина Сергеевича. Ему сдавал кандидатский по философии. Обязательно и Альбину Васильевну – спеца по проблемам личности, с братской кафедры. И, конечно, Игоря Николаевича, хотя, может, его-то и не стоило бы.
…Розоволикий, легкоотзывный, в три минуты и всегда в ВАШУ пользу решавший любой вопрос, он в лету-канувшие советские времена был птицей виповской – многолетне заведовавшей не чем-то и где-то, а Домом НАУЧНОГО АТЕИЗМА при высшем партийно-указующем органе! Ему-то – знатоку безверия в эпоху пробуждения ВЕРЫ – и передал набросок нынешней книги для корректирующей и поощрительно-направляющей оценки. Дальнейшее, однако, развеяло образ легконравного шутника-благожелателя. Отзыв недавнего главного атеиста канувшей страны, заделавшегося маститым РЕЛИЕВЕДОМ, был неожиданно уничижающе резок: опус сей… фи-и-и-и – суть гадко-несъедобная бяка. «Забросьте его подальше, это не пойдет никогда, никуда…»
Привыкший к непониманию, озадачился лишь на миг. Книгу закончил. Да еще в двух частях, да еще с диском. И приглашение главному атеисту, перекрасившемуся в религиеведа, понимал как протянутую руку: эпизод случайной смази забыт, порадуемся плоду труда бессонными начами выстраданного…
Пригласил и вузовские службы: интеренета, факса. Особо – редакоро-издателей, делавших первую версию книжки, фотомастера, оживившего сотню Ликов Христа, в репродукциях перенесенных на прилагавшийся к ней диск. Поразмыслив, позвал и сотрудников чумного экономиздательства. Пусть расслабятся, пусть увидят первые шаги их детища, столь натужно рождавшегося, измотавшего до потери памяти.
Но не обойти же и дочь любимую, да жену юридическую. Ведь в книге и они – герои. Правда, теневые. Но это – правда. Так пусть узнают ее от меня, из книги с извинительным подтекстом. Аккуратно, не навязываясь, звонком уведомил и их.
И насчиталось... ого! три десятка персон! Что ж, сам затеял. Сам принимай. Коньяки, водки, вина – на мне. Нарезки, консервы, торты – Вадиму.
Воды, соки, фрукты – Наташе. Подождите, а музыка? Ну, так это – сам Бог велел Сереже Ландышеву. Помощники сии верные из недавних студентов – дар неба за мои педмытраства – не подвели.
…Вообще-то лектор я никакой Увы, увы!... Голосом сипл, негромок. Во рту – каша. Фразы составляются через силу.
Плохо мыслишь – плохо излагаешь, это правда. Да не вся. Иначе, каким образом четверть века на кафедре, как на сцене. Как? Чем? Необязательностью произносимого, невмененностью предлагаемого. Откровенностью в сомнениях и надеждах. Восхождением к высокому, рождающее чувство сопричастности, просветления. О, тут менялось все. Речь заряжалась, слово окрылялось. И высекало ответные искры слушателей. То были минуты счастья. Означало – цель достигнута.
Именно после таких лекций слушатели обступали кольцом, засыпали вопросами, искали встреч, превращаясь в единомышленников и друзей. Таковыми и стали Вадим, Наташа, Татьяна, Олег, Сережа. Они-то и взяли на себя заботы презентации.
- Поднимайте уровень, профессор! Зовите и министерских. Пусть знают наших… – Совет мгуковского поэта, многолетнего проректора из комсомольской когорты, открывшего: крах советского колосса – кара за пренебрежение веры, забвение Бога, гонение церкви.
В назначенный день и час вместе с помощниками явился на кафедру. Где уже в шкафу томилась купленная накануне коньячно-водочно-винная батарея. …Возле которой восседала взъерошенно-тревожная шефиня – пятилетний друг-радетель моих дел, зав родной кафедры.
- Что это, что это?? И для кого? Пьянка на кафедре? В рабочее время? Кто позволил? Будем отменять.
И это рекла та, что еще вчера при обсуждении сценария презентации советовала прикупить горячительного с запасом, чтоб не опростоволоситься, если какая-то из начальственных особ возжелает добавить… Теперь – н а д о о т м е н я т ь??
…В интеллигентско-педагогических кругах правды говорить не принято, тем более, напрямую. Значит, за словами шефини стояло н е ч т о. Что?
В коридоре мелькнуло раскрасневшееся лицо бывшего главатеиста, перекрасившегося в РЕЛИГИЕВЕДА. Взгляд текуче-брызгный, манеры суетно-убегающие. С чего бы? Обычно подскакивал, хватал простецки за локоть, плечо, шутил, демонстрируя душеслияние. А тут?
Намерился подойти к нему, напомнить: на презентацию уважьте не забыть… Куда там! Отпрыгнул на десяток шагов, спрятался… Но шефиня-зав, явно уловив его мимолетный сигнал, мне настоятельно: будем отменять. Категорически. Преподавательская – не банкетный зал.
И это, когда разнесены тридцать приглашений и гости начали собираться, когда в фойе – выставка-продажа презентируемой книги и дискутирующие группки возле нее…
Банкетный зал... Конечно! Он рядом с кафедрой, – в новом крыле вуза. Где ежедневно чествуют, поздравляют-обмывают именитых гостей, соискателей-диссертантов, юбиляров и как раз в рабочее время. Где удобно, уютно, комфортно. Все – туда.
В пять минут верные мои помощники перенесли выставку-продажу, напитки-яства, нарезали, накрыли, расставили приборы. Вопрошающе недоуменно обозревая происходящее, понял-таки, о т к у д а этот откатный оборот дела.
Все это – из-за суда...

С у д

…Судьба в тот злосчастный январский день приготовила для меня одну из множества своих ловушек.
Лекция не удалась. Из-за нежданно лютой ли стужи, струй ли пурги, прорывавшихся сквозь пыльные окна холодной аудитории. Из-за магнитно-силовых ли вихрей. Или от переутомления.
Едва дотянул до звонка. Отпустил прикрывавших зевоту ладонями голоколенных слушательниц. Кое-как поплелся на кафедру. И нежданно оказался в обществе улыбающейся шефини. Прикоснувшись к моему обессиленному локтю, она вкрадчиво-проникновенно: я к вам с просьбой выручить, посодействовать.
Конечно! Кому-кому, а уж ей-то, всегдашней помощнице, не посочувствовать, не посодействовать!
Спасибо, спасибо, тем более, просьба препростейшая – найти приобретателя-коллекционера кортика, единственной именной вещи, доставшийся от папы-адмирала, законной, документированной (вот он – достала из стола); наверно чего-то стоит, принесет какую-никакую сумму нищенствующей даме-профессору государством забытой культурной отрасли.
- Вам ли говорить о моей ситуации. Маминой сиделке – каждый день сто рублей. Внуку – подгузники, пеленки-рубашенки, плюс питание. Еще и самой кушать хочется. Откуда взять? Из наших четырех тысяч? А тут вещь. Говорят, ценная. Поспрашивайте у друзей-знакомых, не заинтересуются ли?
Разумеется, почему нет? Позвоню, постараюсь, попробую, сделаю. Несмотря, что ни малейшего понятия, – как, где, кому?
Спустя полчаса, ликуя, шеф-даме: приятель-тезка порекомендовал соседа по коттеджу, мента на пенсии, коллекционера-собирателя холодного оружия, даже договорился о встрече там-то и во столько-то…
И вот с «вешью» в портфеле завернутой в газету и втиснутой посреди конспектов и рефератов приближаюсь к рослому, осанистому мужу, приникшему к мраморной колонне метро.
- Это вы с кортиком? – сразу же вычислил он меня подходившего. – При вас? Настоящий? Покажте.
Для этого и прибыл!
Открыт портфель, разъята обертка-газета, извлечено орудие. Предъявлено коллекционеру. Ближе, ближе, слабну зрением, – тот. Придвинул кортик к самому его носу и... услышал щелк замкнувшихся на запястьях наручников. Тут же двое, невесть откуда взявшиеся, в пятнистой форме, стеснив своими телами мое и сцепив узловатыми милицейскими пальцами мои, державшие кортик, повлекли преступника к двери, мимо которой сотни раз прошмыгивал, не заглядывая. По пути захватили еще двоих, явно ожидавших нас, – понятых.
Хлоп, щелк, грох – замкнулась металлическая дверь, и я – в тесном проходе-коридоре с жесткой скамьей и тощим мужичонкой на ней. Люди в пятнистой форме исчезли вместе с оружием. «Взяли с финкой?» – мужичонка о кортике. «Откажись. Мол, не твоя, знать не знаю, ведать не ведаю. Или срочок хочешь, годика на два?…»
Какой срочок? Какая финка? Вы в своем уме? Бросить чужую вещь – адмиральский кортик, фамильную ценность? Что скажу, как объясню? Мужичонка: как знаешь, дураков тюрьма любит, – равнодушно.
Понятые рядом слушают, улыбаются.
А где же собиратель-коллекционер? Тот, кому вещь везлась?… Какой собиратель? – вышедший капитан удивленно. Фантазируете. Оружие ваше? Обнажали? Предъявляли? И понятым: удостоверяете? Распишитесь. Все. Вы задержаны. Понятые свободны. Вы – на обыск.
Вот это уже завал! При мне пятьсот долларов на Иерусалим и паспорт с израильской визой. Какая улика! Какой коварный международно-преступный синдикат по продаже кортиков и улепетыванию за кордон раскроет доблестная милиция!
Холод пронзил до пальцев ног. Плакали грины!
Распахнул кожан для обыска, успев за мнговение до того импульсивно, не ведая, ч т о т в о р ю, выхватить из бокового кармана паспорт с вложенной в него валютой и зажать их в меховой шапке, поднятой для хлопа-шмона над головой. Замер. Сейчас обнаружится обман – и вот она погибель вместе с двухлетним накоплением на паломничество в Святую Землю. Но… на головной убор шмонарь не позарился. Явно формально из-за надуманности вины арестанта, похлопал его по бокам, бедрам и икрам, нашел и извлек кошелек, очешник, запротоколировал их содержимое, проделал то же с видавшем виды портфелем и его несчастными рефератами. Обыск кончен.
Осторожно, чтобы не выскользнул драгоценный схорон, надел шапку и огорошил обыскивавшего глупейшим вопросом: я свободен? А ЭТОГО не хочешь? – показал тот, покачав руку, пересеченную у локтя другой. – Подписка о невыезде, следствие, суд да зона – вот теперь твоя свобода. – И смешочек остряка в погонах.
Время разбрасывания камней… И чуждого всеволия. Снова, уже второй раз, срывалось давно задуманное – паломничества в Иерусалим.
…К первому готовился еще над книгой об Иисусе. Выверил маршрут, и – бесхитростное письмо в посольство: хочу пройти дорогами Спасителя. К удивлению всех и вся, прежде всего, самого, – получил визу. Бери билет – и в путь-дорогу. Быстро в кассу. Есть, есть места, и недорогие - обрадовали. Но спешите. Все может измениться. Нашел-занял, приехал назавтра за билетом доступной цены и одеревенел: за ночь тарифы удвоилась – начался «пиковый» сезон… Парадоксы неведомой тогда рыночной стихии…
Остался дома чесать затылок…
И вот рушится поездка два. Значит, Бог не пускает на тропы-пути Спасителя, к Его памяти. Как персону нон грата? Как недостойную Его последования?
Раненый в сердце метался в сомнениях.
Но Бог был со мной. Он дал силы вынести и протокольно-нудное следствие, почему-то повторенное дважды. Наделил мужеством поруганным и истерзанным предстать перед шефиней, теперь тоже «повязанной в деле» в качестве организатора преступного сбыта холодного оружия. Дал Господь выдержки предстать и перед судом.
Да, дошло дело и до него. После упреков, укоров и горьких слез, после зазорно-«лояльных» характеристик родного вуза «дело» ушло в суд. И неважно, что суд прекратил его еще до п р о ц е с с а, как малосерьезное и посетовал на милицию, засыпавшую суды бытовой мелочевкой за неимением побед над криминалом серьезного размаха, Несмотря на то, что в итоге в с е у с т а к а н и л о с ь, негодующая реакция, желание осадить высунувшегося виновника, обида, уязвленность, подстрекаемые перекрасившимся главным эсэсэро-атеистом, выплеснулись из возмущенного сердца шефини на бедную презентируемую книгу... Подталкиваемая к расправе – любимому занятию забыто-советских лет, поддержанная соратником, с т е х еще пор правившая вузом, она легко включилась в акцию и г н о р и р о в а н и я автора, обрушившего на нее столько неприятных событий. Ударить болезненным пренебрежением к вымученному труду – что может быть слаще!
…Презентация же, тем не менее, состоялась..
Больше того, – она удалась. Но лучше бы было наоборот.
…Спустя пару месяцев осознал: срыв представления книги был первым шагом. Тихой сапой обнаружился второй – изъятие злосчастной книги с распродажных лотков вуза (киоскер шепотком: приказали убрать). Потом третий – урезание читаемых курсов, групп, семинаров, лекций. И, наконец, финал – полный отказ в них. «Нет нагрузки» – шефиня в ответ на мое «почему»? «Согласен на факультатив, с почасовой оплатой», – мой контр-довод. «Нет»! «По просьбе студентов» – еще довод, не придуманный: просили, много раз уговаривали рассказать о тайнах Бого-постижения... «Нет». И последний довод: «Готов дать бесплатный курс вне расписания, на началах общественных». Ответ: «Нет, нет и нет» говорил сам за себя…
Итак, полный отлуп. Раздрай по всем широтам и меридианам?
Не привыкать! Разберемся. Обдумаем. Найдем выход. Ведь у меня осталось нерушимое, главное. Моя единственная, любимая. Моя радость. Моя мудрость, моя Т.. Моя со-ратница. С ней – я неодолим. Все уразумею, все превозмогу.


Часть 2-я. ПРЕДАТЕЛЬСТВО
Ворота в ад

Май.
Жара. Нервы.
Подвели сварщики. Запросили аванс «на кефир» и… пропали. Задуманный к Дню Победы стройпрорыв – варка клубных въездных ворот, срывался. Не увидят ветераны, как оживает, восстает из пепла всеми забытый и брошенный очаг культуры, что огражден от коз-коров, пьяных компаний, диких автостойбищ, бедлама, что страна, кою они – победители – отстояли, жива.
…С первого года аренды собирал их – героев – 9 мая под стенами Клуба вокруг костра и стопки «фронтовых», повидаться, вспомнить былое, попеть под аккомпанемент Сережи-аккордеониста, одного из моих студентов-последователей.
Работнички-обманщики, где вы?! Уже 8-е, а не сварен ни прутик. Т., как всегда успокоила: придут, сделают, успеют. И – с умыслом, который в хлопотной суете уловил не сразу, - скороговоркой о каком-то
прорицателе, прибывшем из Крыма, которого хорошо бы послушать…
Поедем? – она.
Когда? А сварщики?
Ну, я – одна. Вернусь, расскажу. Пока.
Ну, пока, А вон и сварщики. Явились. Сварили. Ну, как не угостить! – угостил, и сам наугощался. Слава Богу! Будет завтра праздник ветеранам!
Измотано-нетрезвый заприметил: заполночь вернувшаяся Т. странно-молчалива, виновно-предупредительна. О маге-провидце сообщила кратко: Читает мысли. Уверяет: посланец Космоса, Самого Христа. Доказательства обещал представить завтра. Хочу убедиться. Может, вместе? – предложила. Спасибо, родная, увы! Не в состоянии: устал, голова, похмелье. Поделишься виденным-слышанным вечером, – ей.
Хорошо, – она. – Приеду… поздно… Ну, как только, так сразу!...
Закравшуюся тревогу упрятал: впереди наша дата – четырехлетие со-трудничества, со-ратничества, со-жития. Там, за празднечным столом и обсудим, обговорим, развеем тучу, что обволкла лелеемую, живяще-отрадную Т.
Но… тишина властвовала за «юбилейным» столом. Пораженный видел: Т. объята не ко-мне-притяжением, трепещет не мне открытым сердцем. Присутствовала, отсутствуя. В чем признался и с горечью изрек: чертырехлетие свершились, но, похоже, пятилетию – не быть..
Четыре - число завершенное, окончательное, - подтвердила она. - Пятому не быть. Я ухожу от тебя…

Оптина Пустынь

…Позади неделя бессонно-пыточного одиночества. Неделя без нее.
Стало ясно: еще день э т о й давящей безысходности – и случится необратимое.
Но чем, как вытащить себя из гибель-обмута? Кто протянет руку? Она? Могла бы, будь
милосердна, понимающа. Два-три раза видел ее издали, светло летящую куда-то, пылающее-радостную. Куда? На встречу с ним? Острым лезвием пронзали ревность, обида.
Нет, она не помощница – губительница…
И вот необъяснимо как и откуда пришла подсказка: ОПТИНА ПУСТЫНЬ… Спасение – там.
На следующее же утро, почти глухой и слепой от семидневной бессонницы уже катил ранней электричкой в Калугу, пытаясь понять, откуда и почему сознание выдало именно эту подсказку – об Оптиной?...
…Указаниям-меткам этим верил, их ждал и искал. Бог шлет сигнал всем, стремящимся
к Нему. И обязательно укажет путь. Надо только воспринять Его знак, отозваться на него.
Именно подсказкой свыше счел тогда, четыре года назад, явление Т., как своей с у ж е н о й. По вехам-озарениям писал книгу-исследование о Спасителе и затем о движении ее к читателю. С высшей помощью получил – совершенно безденежный! – добровольного и бесплатного фотоиллюстратора книги и, конечно, экономклассное издательство. Богом дарован мне молодой друг-помощник Рома. Да мало ли чего! Потому с такой надеждой мчал навстречу неведомой Оптиной…
Движение, п е р е м е н а м е с т (ах, Александр Сергеевич!), не снимая свинцовой тяжести с души, все же продвигали от аргумента к доводу.
Так, почему именно Оптина…? Потому что монахи? Выбитые, как и сам, из жизни? Или – подвижники-старцы? Которым можно сказать то, что НИКТО В МИРУ СЛУШАТЬ НЕ СТАНЕТ, А ЕСЛИ УСЛЫШИТ, ЛИШЬ РАЗВЕДЕТ РУКАМИ.
Да, хочется посмотреть на суету сует презревшего монаха, один вид которого вселяет спокойствие. И, конечно, – открыться святому мудрецу, услышать глас того, кто на «ты» с в е ч н ы м.
…Тесная келья Оптиной. Верхний ярус скрипучей железной кровати. Та же свербящая глаза бессонница. Общий ранний подъем. Чрез-не-могу стояние в храме, уже переполненном, погруженном в непостижимую тайну службы. Удивленное созерцание двух десятков священнослужителей, сплотившихся в центре молящихся. Нацеливание взгляда на одного из них: ну-ну-ну! Который т о т, к кому суждено подойти, излить, вопросить: ч т о д е л а т ь? К тому, что слева? Или – в центре? Или к тому, что ближе? Заметил: один, троекратно перекрестился и, отсоединившись от прочих, пробирается к выходу. Молод, ликом тонок, сосредоточен, кудрявобород. Приказом заставил шагнуть к нему: могу ли обратиться, спросить, узнать?...
Конечно! – он, не раздумывая: будто ждал этого. – Выйдемте.
За стенами храма мелкая холодная морось. Кудрявобородый, не замечая ее: итак?
Сбивчиво, торопясь, стыдясь, казнясь, – все ему о Т., ее уходе, потере жизненной опоры, самозваном маге-искусителе…
Как зовут его? – он.
Произнес ненавистное имя.
Наслышан, – собеседник, мрачнеет. – Беспринципный, коварный, расчетливый. Забивает прилавки и Интернет печатными опусами. Ищет несостоявшихся, неопределившихся, прельщает, самозвано наделяет лжеименами. Из честолюбия, гордыни, выгоды. Слуга сатаны, губитель душ.
Покупающий на лесть. Что и сталось с вашей сожительницей. Она – поражена. Вы – нет.
Пока что.
Но губитель достигнет и вас, если не обретете защиту. В вере. В Господе.
Но я верю. Точнее ищу истину веры.
Его ответ: Христос есть истина. Вы ее ищите, а она ускользает от вас. Потому что удаляетесь от Бога. Когда последний раз исповедовались? Когда причащались?
… Простите. Ни того, ни другого не делал пока…
- И это поиск истины веры? – он сдержанным восклицанием. – А не движение ли по замкнутому кругу?
…Разговор затягивался. Дважды к собеседнику подходил мужчина и едва слышно ему: батюшка, время. Тот: еще минуту и мне, извините, спешу, но вот вам главное: как бы кто не лечил себя, без доктора серьезного недуга не одолеть. Как бы вы не противились сатанинскому искусу, без Бога, без церкви не устоите. А церковь – это молитва, это исповедь. Это сопричастие Богу. Начните с покаяния. Здесь не получится: без поста, молитвы, канонов. Вы не готовы. Знаете что! Сделайте это на... святомученических
Соловках. Отправляйтесь паломником. Исповедуйтесь. Причаститесь. И вы победите. Благослови вас Господь.
И, перекрестив, ушел, увлекаемый мужчиной-торопильцем. Потрясенный, мокрый от дождя и липкого пота признания, стоял еще несколько минут возле храма. Спохватился: кто это был? Как зовут? Кого, приведи нужда говорить снова, спрашивать?
- Разыщешь по кучерявой бороде. - Юра, сосед по скрипучей койке, из Брянщины, подсказывает.
И то!
…Но так и не узнал имени моего первого духовника. Горюя о том и радуясь блеснувшей
надежде на с п а с е н и е, покидал Оптину.

Мама!

Из Оптиной – сразу к Т.
Коротко, обзорно ей – об Оптиной, разговоре со священником.
- Так и сказал, «прельстив, похитил душу»? – она. – Интересно. Надо подумать. В этом что-то есть.
Воодушевленный продолжил, еще и еще – о ней и ее погубителе. И взрыв! Гнев, злоба, шипение кобры. И – вон, вон, вон из этих стен! И нецензурная брань! Чего не было н и к о г д а, ни при каких передрягах ранее. Наоборот, сама останавливала меня распалившегося, доведенного чем-то до дурнословия.
В ошпарено-кричащим ужасе бежал от ее страшного, бьющего озверения.
И опять бессонная безысходность. Мука влачения даже не часо- секундо-существования. И вновь в грезе явилось: МАМА. Все излить маме. Конечно, кому еще! Кто кроме – выслушает, поймет, снимет тяжесть, облегчит печаль. Только мама. Какое счастье, что она, пусть далеко, но есть. И неважно, что ты седовлас и терто-бит. Мама – есть мама.
И ввечеру, устроив все и обо всем договорившись с подозрительно-вьедливым, но еще безотказным вузом, мчал скоро-фирменном поездом на родной Урал. К маме.
…С младенчества, как и брат, и сестра, тянулся к отцу. Веселый, умелый, жизнелюбивый вятич-крестьянский сын, затем – рабочий, в Великую Отечественную – капитан артиллерии, получивший под Москвой пожизненное раненный в легкое, по демобилизации – директор совхоза, наконец, начинающий пенсионер, был он воплощением сгинувшей советосистемы. Поначалу – рьяный ее защитник, здраво-атеист, себя не щадивший для общей пользы, в итоге – инвалид-ветеран, пораженный внезапно открывшейся ком-пустопорожностью.
Мама внешне мягкая, уступчивая, внутренне же – кремне-несокрушимая. Не переча отцу в малом, важнейшее, ловчилась делать по-своему, если надо, – тайно: посещала церковь, крестила нашу троицу, творя молитвы и за нас и за буйноголового своего Петра, которого не переставала любить и до и после его гробовой доски. Каждый раз, приезжая в уютную, еще руками отца доведенную до ума однокомнатную квартиру, замечая следы неумолимого времени в облике мамы, поражался ее силе-дару хранить разносольный, душевно-заботный, пирого-пельменный, аромат домашнего очага... И удивленно трепетал, слыша ее наивно-материнское: стареешь, лысый, а худой-то, худой и т.д.!
…И вот уже самоизливается душа за изобильным ее столом, не ждя укора: конечно, сыночек, конечно, прав ты, она – нет. Бог накажет ее за это! И лекарством на сердце ложатся признания верности отцу всегда, даже когда неверным бывал он, и еще, что чувствовала, сыновнюю беду – и молилась за ее отвод. И уверения – простые и важные – все, все устроится…
Но бессонно-долгой ночью и чумо-думным утром осознавая, что свет материной любви не восполняет роковой у т р а т ы, вновь заболевал неразрешимым вопросом-пыткой: «что же делать, что, что, что?»
Пойти в церковь – совет мамы прост и путен.
- Говорят, тут недалечко от дома построили новую. Не знай, не бывала. Не выхожу на улку-то вовсе. А ты поди. Иди, сыночек, помолись Христу-Богу. Все Его волей ставиться. Все и направится. Иди.
Нововозведенный храм? Рядом с домом? Не з н а к ли снова? Не спасительная ли стрелка компаса?
Иду, конечно и непременно.
Отыскав, вошел в строго вознесенное, краснокирпичное здание с табличкой на стене «Христианская методистская церковь». Методистская? И диво-смущение – не знаю т а к о в о й ! – развеяно, однако, радостным «здравствуйте!» привратницы и ее доверительным: семинар начался, но пройти налево, в зал и присоединиться – можно.
…В зрительном зале вокруг стола пятеро дам презрелых лет и неявного возраста мужчина-карлик горбатый со спины и груди. Во главе стола моложавая особа в темной форменке, надо полагать, – наряде храмовой алтарницы. Перед сидящими – томики «Библии».
Поощрительными взглядами указав на свободное место, собравшиеся продолжали чтение. Речь шла о жертве и милосердии. «Не жертву я хочу, но милосердия», доносит нам слова Христа апостол Иоанн». – Особа в форменке кладет на «Библию» «Толковник» и комментирует сказанное. Присутствующие старательно внимают. Внезапно тонкий звук зуммера пронзил зал. Поискал глазами, откуда? Уж не из панно ли на стене с цветным фото патрона церкви – Лондонского Центра методистов? Нет. Ага, вот оно что: звук истекал из слухового аппарата человечка-горбуна, впрочем, не мешая чтению.
Закончив его, особа в форменке предложила всем рассказать, кто, как и когда бывал милосерден, что поочередно пятеро плюс один и сделали, завершая выступление молитвой . Сразу после нее был предложен чай, внесенным привратницей.
- У нас появился новый брат. – моложавая особа в мою сторону. – Познакомимся?
Вначале она, вслед за нею остальные, в том числе, мини-горбун, отключив аппарат, – зуммер прекратился – назвали свои имена, причем, мужчина произнес его с сильным иностранным акцентом (болгарин, югослав?).
Коротко представился, помолчал и вдруг непроизвольно, импульсивно, абсолютно не в тему, не соображая, зачем, а, главное, для чего, излил на несчастных методисток свое горе…
- У нас вы найдете утешение. – Быстро отреагировала моложавая особа. – Воскресная служба окрылит вас, и печаль ваша сменится радостью. Приходите завтра, ждем в нашем храме!
Явился. Вслед за десятком пришедших поднялся на второй этаж, в просторный молитвенный холл с рядами прочных деревянных скамей о спинках и подлокотниках. Присел на ближайшую. Рядом тоже рассаживались по одиночке, некоторые – парами.
На передней стене холла огромная вышивка лика Христа. По сторонам от него – хоругви-штандарты. Справа – шеренга женщин в белых одеждах и нотами в руках. В центре – вчерашняя моложавая особа в длинном, черном одеянии. Шеренга запела – началась служба.…
Больше это напоминало концерт самодеятельного хора с речитативом и сольными декламациями, обращенными к слушателям, как оказалось, вполне
к этому готовыми. Моложавая особа то поднимала их с мест, то сажала, знаками призывая подхватывать пение. Явно навязываемое манипулирование это никого не смущало. Венцом же его стал экзальтированный, громкий призыв моложавой особы: сейчас, дети Господни, обернемся друг к другу и скажем: «брат мой, сестра моя, я люблю тебя!»
В недоумении поднявшись, взглянул на ближайшую соседку – старушку со впалыми щеками и морщинно-сжатым ртом. Пробормотал «здравствуйте»,
услышал в ответ «я люблю тебя» и поспешно сел. А что прочие? Кланяются один другому, изливают взаимопризнания; на лицах выражение радости, у кого-то – слезы. Покоробленный творящимся и последовавшими уверениями моложавой особы, что «отныне вы счастливы, возлюбив друг друга через Бога», – вышел из храма.
Любить по подсказке, даже именем Господа, – это уже слишком… Оставил церковь христиан-методистов, не ощутив ни радости, ни покоя, ни, тем более, «любви»… И уж конечно не обретя ее, свою утрату…
Как дальше жить? Чем? Во имя чего?
…Покидал маму, осененный ее крестным знаменем и молитвой: да воротится к тебе беглянка покаянно! С этой надеждой вскоре и ушла она в вечность, дабы уже оттуда наблюдать развязку сыновней то ли трагикомедии, то ли мелодрамы…
Снова мертвый без нее Клуб.
И работа.
...Это заблуждение, что она лечит. Ступорит – да. Но не воскрешает.
Читая лекции, приводя аргументы и доводы, отвечая на вопросы, недоуменно слушал себя со стороны: кто произносит эти слова, эти фразы? Вовсе не я – кто-то другой. Зачем они, если все вокруг глухо-немо? Если молчат стены, воздух, книги, цветы, деревья? Если безмолвствует небо, замер космос, ранее непрестанно вибрирующий, живой, говорвивший со мной ее голосом. То были пытки – не лекции. По кусочкам и осколкам извлекал разбитые мысли из оцепенелой памяти и облекал их в накатанные фразы. Окончив, обессилено оседал на стул и, с трудом выведя себя из полуобморока, отправлялся домой, к сыну. Единственно влекущему, животворящему существу.
…Отдушиной были лишь семинары с музыкантами, духовно жадными, книгой о богопостижении, принесшей мне столько бед, интересовавшиеся трепетно. Их отклики ободряли. Первый: «Открыла начало и не могла оторваться до конца, получила силы жить…», – и я поднял голову. Второй: «Конкретно нашел, что искал, – опыт веры» – и я разогнул спину. Третий: «Читаем с женой постранично, перед сном. На душе хорошеет: значит, есть на земле правда, есть Бог»… – и я встал на ноги. А вот и сочувствующий совет: «Вы в замкнутом круге. Нужно вырваться из его. Одному не удастся. Я играю в инструментальным ансамбле протестантской
общины. Завтра сход. Приходите. Уверена – из тьмы выберетесь».
Инструментальный ансамбль в церкви? Легкая музыка тяжелому сердцу?
…Окраинный столичный клуб. Фойе с колоннадой, зрительный зал на полтысячи! На сцене струнно-духовой октет, кларнетистка – моя студентка.
Взмах дирижера – и зал тонет в электронно-голосистом звучании. Церковная эстрада? Оркестр приглушает звук, становится фоном появившемуся мужчине в цивильном костюме с микрофоном в руках. Вознеся руки, он просит благословения... ого! – президенту и его семье. Браво! А еще кому? – правительству. Брависсимо. Ну, тогда уж и – Думе федеральной, а также Московской. Так и есть! – «чтобы принимали законы стране нужные и правильные»! Затем мужчина благословляет люд начальствующий, дабы обеспечил жизнь спокойную, и, наконец, – граждан, чтобы Бог хранил их от террористов, болезней и смерти. И… чтобы уверовали в того, кого зовут Иешуа…. к а к в Б о г а!... Призыв этот вызвал сильное возбуждение в зале. Сзади и сбоку услышал непонятные, но страстные слова заклинания: Сара-бора, Сара бора, Сара-бора…».
Снова гремят оркестр и песнопение, слова которого высвечиваются а большом экране и видны отовсюду. Некоторые фразы поющий зал
акцентирует, поднимаясь, выбрасывая руки вверх, пальцы вразброс и потрясая ими. Заметил: соседка справа впала в экстаз. Слева – блаженно улыбается, но тут же, уронив голову, рыдает…
Пауза.
На сцену поднимается юноша с ребенком в руках. Шагнувший к нему служитель благословляет младенца. Теперь выходит женщина. Плачет: ее изнасилованная дочь замыслившая самоубийство, спасена молитвами общины. У микрофона пожила дама. Спасибо всем. Помогли, миром собрали деньги, выплатили кредит банку. Квартира осталась за нами. Земной поклон. И – новые лица, иные темы, вполне деловые: кто еще не посетил вернисаж экспрессионистов? Крики из зала: были, были! Лучше в бассейн. На природу, на шашлыки. Дискотеки давно не было. Мало общения…
Быстро, бодро на сцену влетел плотный, подвижный мужчина и энергично, напористо залу: мы – искатели, идем путями неведомыми. Нам не надо испрашивать разрешения у истории, бояться человеческого мнения. Мы можем ошибаться, но, экспериментируя, мы находим лучшее. Служение наше ново. Но у нас уже есть традиции. Это традиции самоизменения. Только Бог меняет мнгновенно. Нам же Он дает свободу меняться по нашим силам. Через наше служение. Мы ищем современные формы веры. Мы познаем Учение, мы дружим, мы помогаем нуждающимся и страждущим. Мы – христианская община, какою хотел ее видеть Бог…
…Покидал протестантов-иешуистов, не попрощавшись с кларнетисткой. Разве найти ее в столпотворении высыпавшего в фойе собрания. Спасибо – укрыла на час в Клубе веры от свинцовых туч, сгустившихся вокруг. ...И застеливших горизонт.
Лучше уж – в петлю головой... Как тот оптинский знакомец, накинувший на себя удавку и лишь в последний момент спасенный подругой? Кажется, Борис. Точно. Борис! Вот кто поймет наверняка: сам был на краю. Так к нему же! Тем более, звал. Тем более, наконец-то, отпуск. Тем более, – путь недальний.

Дятьково

И вот уже в поезде на Брянск и автобусе до Дятьково под стук колес и скрежет тормозов вспоминаю его рассказ о себе, потерявшемся на переломе времен.
…Чиновник «с человеческим лицом» т о й эпохи. Шеф отдела приватизации – э т о й. Штатный член президиума зевотно-вымученных пленумов и партконференций – прежде. Желанный гость чаев-шашлыков, саун и ресторанов, палаток, кафе, магазинов и т.д., открытых с его благословения – теперь. Гарантированно-статусное обеспечение – тогда. Наличность, легко, «от чистого сердца» впихиваемая в белы его руки и легко уходящая – сейчас.
Не сразу, лишь через год-полтора, осознал: пропадает. Отказаться от ежедневных застолий уже не мог. Неудержимо погружался в хаос пьяного безволия, утреннего хмельного раскаяния, самотерзания.
Заброшены дом, семья, хозяйство. В лепешку машина, двухмесячный гипс и – с молотка распродана мебель на ремонт чьей-то разбитой иномарки. Разрыв с женой. Попытки остановиться, вырваться из мрака. Напрасные. Приступы грудной горячки, появление зеленых тараканов, влекущих на чердак, набрасывающих на стропила веревку, завязывающих петлю, показывающих, как влезать в нее головой и уверяющих, до чего хорошо т а м, за темной чертой… Слава Богу, давняя подруга, Богом посланная именно в этот роковой час, сумела остановить, отвезти в Оптину Пустынь на покаяние.
…Утро славного града Дятьково – города знаменитого хрусталя.
В центре сквер с парой «копченых» – местных забулдыг о прожаренных на солнце лицах. Бориса такого-то знаете?
– Тебе зачем?
– Родственник, в гости приехал.
– Пиво будет?
– И даже холодное.
Поднялись, повели. Перед магазином стоп.
– Вон, впроть березы, его дом. Видишь?
Вручил поводырям обещанное и – к добротному, кирпичному строению. Навстречу Боря.
Ждал?
Еще как!
Обнялись. Он – само сияние, глаза же… темны, безжизненны. Защемило сердце: приехал к больному за здоровьем! К человеку, нуждающемуся в поддержке больше, чем сам.…
В доме – пустыня Сахара.
Айда отовариваться! Накупили, забили пустующие шкафы-буфеты, нарезали бутерброды, настругали мяса, обсыпали зеленью и вот уже… под н е е, под горе-горькую, душегубную – век бы ее не видать! – зарыдали в жилетку друг другу: он о своем, я о своем. Отвели душу!
…Отключился с легким сердцем. Но через час разбужен все тем же валом беды, изматывающим, самоедским. Для чего я здесь? Что я – беспомощный – могу дать бессильному? Сжигаемый лишь одним желанием: к ней, к ней, к ней! – вдалеке от нее. От моей суженой.
С у ж е н о й?! Почему? Откуда это? Кто сказал «суженая»? Когда? Сам решил. Потому что хотел сказки. Как Пушкинский Царь Гвидон. С горящей во лбу звездой! Выходит, «суженая» – это выдумка? Но откуда не уходящее чувство утраты?
…Вышел во двор. Звезды мельтешат сверкающими комариками. Нет, без нее они далеки, холодны. Вернулся в дом. В соседней комнате мирное похрапывание Бориса.
Итак, начнем с начала.
Бог вылепил человека из земного праха. И вдунул в не его живую душу. Поэтому мы единосущны телесно и содуховны в Боге. Так почему мы столь разные, друг друга не слышащие, не понимающие? Не потому ли, что живем в придуманной кем-то или
нами самими с к а з к е, а жизнь вырывает нас из нее и ставит лицом к лицу с и с т и н о й. Бориса – из номенклатурного рая в ад реальности, где «рука руку моет», «ты – мне, я – тебе», «каждый выживает в одиночку» и т.д.. Меня – из выдумки о сказочной с у ж е н о й, царице неба и земли, в мрачную правду о том, что н е б ы л о суженой. Была р я ж е н а я, сбросившая маску и обнажившая искаженное полубредом, лицо предательницы. Нет с у ж е н о й, коварно бросившей меня. Есть рухнувшая греза, открывшая неприглядную и с т и н у ...
Но тогда, понятно, как быть, что делать дальше! Вырваться из плена иллюзии, расстаться с нею раз и навсегда. И переменить жизнь. Мне и Борису.
Да. Это выход.
Утром еще раз все обдумать и действовать.
Вот так ночь! Да здравствует Дятьково!
Умиротворенный, уснул, может быть впервые за три месяца.
…Пробудился в полдень. Все вспомнил. Усилием воли отбросил приступ привычного
удушья: ее же нет, нет, нет!
- …Не будил: пусть, думаю, выспится человек, – Борис, сияя.
- О, это был не сон, – явь! Столько привиделось! Держись, Борька, и слушай.
- Не-не, за стол, за стол. За чаркой, все за рюмашкой!
(Продолжение следует)