АДОЛЬФ ПЕТРОВИЧ (Рассказ о немецком имени моего брата...)

Речка Ледянка резанула ладонь будто лезвием.
Петро примял дурнорослую траву-метлику, сел. Сбросил обувь и, ужасаясь тому, что делает, сунул вначале одну, потом другую ногу в воду.
- Раз, два, три… – губы неслышно вели счет, прерываемый мелким сухим кашлем. Дойдя, как было научено, до сорока одного, быстро выдернул из журчащих струй потерявшие чувствительность ступни, вытер их мешковиной и принялся разминать руками белесо-безжизненные пальцы, лодыжки, пятки. Дважды вынужден был прерваться, заходясь приступами легочного лая.
Почти месяц провалялся он в жестокой лихорадке, по заключению совхозной врачихи с крупозным воспалением легких, под опекой своей беременной жены Аннушки и матери Лукерьи Лаврентьевны – женщины крупной и властной.
- Выхаживай-выхаживай давай мужа! – командовала она и развернула целый лазарет-на-дому: примочки, отвары, настойки, разогретые булыжники на спину и грудь сыну – рецептура местной знахарки Редреихи. По ее же совету болящему наказаны ножные ванны в речке-Ледянке, питаемой родниками да ключами, мол, – целебными.
- Там вовсе оклемается, – Редреиха Аннушке, уверенно.
- Да-а-а… Или вовсе помрет, – та в ответ ей, плаксиво. И шептала-причитала молитвы Святой Деве Марии-Заступнице.
…Минут через двадцать, когда Петро уже выбился из сил, начал отогреваться большой палец, за ним остальные. Легким зудом по жилам пробежало тепло. Озноб колючими пупырышками пошел по коже. Сразу и всюду выступил холодный пот, тело скоробилось, сотрясаясь от дрожи. Кашель, вроде, унялся. С трудом натянув связанные Лукерьей Лаврентьевной толстенные, колюче-ворсистые носки, Петро сунул ноги в ботинки с лопнувшими пятками. В изнеможении откинулся на спину и услышал приближающиеся шаги, потом голос Ивана, младшего брата-погодка, заядлого рыболова:
- Есть, штук пятнадцать! Набрал под топляками, – тот, радуясь, протягивал ему банку с червями. – Да три «живых домика». Айда удилища вырезать.
- Так Степка принесет. – Петро, обессилено.
- Когда? Жди его. Айда! Вечерний клев упустим…
Степка – младший из братьев – был с утра определен Лукерьей в продторговскую очередь за хлебом. Да не вернулся и к обеду. Удилища же и наживку готовил он, запрятав потом и то и другое, чтобы братья не ушли на рыбалку без него.
- Лучше собери сушняку, костер развести. Холодно, – Петро Ивану, зная, однако, что тот все равно сделает не по-его – по-своему.
- Не-е-к, – Иван, отмахиваясь, – Я за удилищем.
- А ну как волки? – Петро, вразумляющее, – Без огня отгоним? Загрызут… – прервался на очередном приступе кашля.
- Какие волки?.. – Иван, вмиг севшим голосом и не закончил. В лапохвойной чаще вдруг раздался треск, потом еще раз, еще, ближе, ближе, и – о, ужас! – послышался отчетливый вой, переходящий в рычание…
- Говорил тебе, – Петро испуганно брату, приподнимаясь на локтях.
Однако в ту же минуту из-за огромной ели, упиравшейся сучьями прямо в землю, выскочил Степка и, заходясь в дурашливом хохоте, швырнул на траву схваченные бечевкой удилища и покатился по ней сам.
…В уральском совхозе «Ильина дача» – некогда подсобном хозяйстве Ильи-барина, устроенном им для «дачи» к своему столу круглогодичного овоща, – члены большой семьи Лукерьи Лаврентьевны и супруга ее Николая Ивановича собрались всяк своим путем. Стронуться с родимых Вятских земель понудил их страшный мор тридцатых, изгонявший с насиженных мест целые хутора, деревни и села.
Первым прибыл старший из братьев – Кузьма, по совету дружка своего Мирона еще дома записавшийся в сельскую партячейку, лихо после того запивший, по хмельному делу упустивший кого-то из раскулаченных, и отправленный за это на Урал для «укрепления» большевистских рядов вновь созданного совхоза «Ильина дача». Петро, спасаясь от голодной погибели, завербовался на строившийся в Предуралье Краснокамский бумкомбинат слесарем. Там и встретил он свою Аннушку, комплектовщицу того же комбината, тоже бежавшую от голодухи из Пермской деревни Малоглубока, набавившую себе пару лет, чтобы получить паспорт. Девчушка с новомодной – острым полумесяцем – челкой в конце концов уступила настойчивым ухаживаниям молодого долговязого парня с русыми кудряшками. Поженились. Потом – съемная квартира, народившаяся дочка Эля (от «электрификация»), выделенная молодоженам комната в общежитии, вторая беременность и вдруг – неожиданный бросок Петра на «Ильину дачу» к родителям, уже выписанным туда Кузьмой и поселенным в просторном «директорском» доме, половина которого была отдана ему, как партначальству.
- Самим двоих не поднять. А тут мамаша, папаша, брат – помогут и за малыми присмотрят, – объяснял он Аннушке надобность переезда. Та, отказываясь понимать, как можно оставлять-терять комнату – комнату! – и съезжаться со свекровью, молчно, однако, подчинилась. Брат Кузьма подыскал ему работу – совхозным сантехником. С небольшим хозяйством своим – водокачкой, баней да конторским трубопроводом – Петро разобрался в два счета, все отладил и скоро стал главным машиноремонтником «Ильиной дачи». В его распоряжение перешел совхозный гараж-под-открытым-небом, где он с утра до вечера чинил-отлаживал разбросанные по берегу пруда плуги-бороны, сеялки-веялки и где месяц назад, до нитки вымокнув под холодным сквознячным ливнем, и схватил легочную немочь.
Вслед за Петром прибыл Иван, подавшийся было к лесосплавщикам на Печору, дважды тонувший, четырежды простужавшийся, и потому безденежный. Последним явился Степка, неведомо где колобродивший, чем кормившийся, высказавший твердое намерение осенью пойти учиться. Пока же околачивал груши, да выкидывал дурацкие шуточки, вроде этой – с волчьим воем…
- Балда стоеросовая, – Петро, облегченно, Степке, снова ложась на траву. – Хлеба принес?
Тому – не до ответа. Он ужом увиливался от наседавшего на него Ивана, всерьез осерчавшего на брата за глупую выходку, за спрятанные удилища и наживку и вообще за то, что младшой, беспутный материн любимчик и шнырь вечно переходил ему дорогу, изгалялся над ним за медлительность и тугодумность. Ловкач-Степка выкувыркнулся от Ивановых захватов и на этот раз и даже сумел, подскочив, поддать тому пинка:
- Шуток не понимаешь! – И Петру: – Нету хлеба, до завтрева не привезут. Да тебя счас накормят. В контору вон вызывают. К дилектору. Правду говорю.
- Чего? – Петро, вновь приподнимаясь на локтях. – Сочиняешь, Степка?
- Беги в контору, говорят. Там этот приехал, во-от на таких колесах, – Степка, развел руки, да еще потыкал ими туда-сюда, де, не обхватить! – И по сто шипов на кажном, болтами приверчены. Острые такие. По грязи, по тине, где хочешь,– запросто ездиет.
- Какие шипы? По какой тине? – Петро не сообразит никак.
- Да зубья здоровенные, по ободу. – Степка сложил ладони клином. – Во какие, чтоб в жиже не завязнуть. Беги-беги. Дилектор с Кузьмой тебя зовут. А с ними еще какой-то. Немец ли чо ли. Мамаша-Лукерья сказывала. А нам с Ванькой рыбу к ужину наловить велела. Скорее, тебе говорят.
- Может, трахтур пригнали, мериканский-то? – Иван брату. – Кузьма-то хвалился, мол, тебя записал на трахтор-то? Мериканский. Бежи.
- А я про что! – Степка, освобождено-весело.
- Ну, если насвистел… получишь у меня! – Петро, с детской угрозой брату, тая за ней вошедший в него страх. Медленно поднялся. Грудной свистохрип пережал горло. Кое-как отдышался. Что ж. Коли так, ничего не поделаешь, надо идти.
И, задавив в груди что-то царапающее и свистящее, зашагал по заросшей, давно неезженой дороге.

2


В просторном директорском кабинете – небывальщина.
Огромный четырехтумбовый стол с витыми ножками – наследие Ильи-барина, – неузнаваем. В дальний угол его сдвинуты замызганно-серые папки-скоросшиватели с ведомостями-нарядами, деревянные счеты с гнутыми спицами, чернильный прибор, настольная лампа. На их месте – вещи невообразимые: твердо-копченая, колбаса, ветчина в жестяных банках, желтовато-дырчатый сыр, печенье, конфеты в цветастых обертках, и промеж этих щедрот тут и там – отливающие стеклянной зеленью бутылки с водочной этикеткой.
Четверо вокруг стола. Директор совхоза – Руслан Спиридонович, могучий, рыжий, круглолицый, с детски-очерченным румянцем на щеках на скрипучем стуле, в стороне от своего законного места. Подле него – Кузьма, цыганно-кучерявый, взъерошенный, озабоченно-пьяный, суетливый. Рядом с партначальством сухощавая, испуганная леворукая (правая – усохшая – прижата к поясу) Полина Абрамовна – учительница немецкого языка местной школы. Во главе же стола, в директорском кресле с набивной спинкой и широкими подлокотниками, под фоторамой со Сталиным – молодец-крепыш, сияющее приветливый, смущенно-удивленный, совсем юный и чистолицый в невозможно голубом комбинезоне со множеством застежек и карманов.
Компания уже хорошо взведена, шумно-говорлива.
Никогда не пьянеющий директор выразительным жестом Кузьме: действуй. Тот умело разбулькивает водку по самую кромку стаканов и обращается к учительнице-Шехмейстер:
- Ты скажи, ему, Полина Абрамовна, что мериканский трахтор на нашей «Ильиной даче», тот, который он привел нам, как немецкий пролетарий, – дак это получается трудовой интернационал. Дак, мы должны за это выпить. Так, Руслан Спиридоныч?
- Как штык! Объясни это ему по-ихнему, – тот переводчице.
Улыбчивый крепыш, выслушав слова учительницы, попытался отстраниться от протянутого ему граненника, но, подумав, взял, наморщил лоб, и отважно вслед за всеми влил в себя его содержимое. Поперхнулся, начал хватать ртом воздух. Со слезами у переносицы принял из рук Кузьмы краюху испеченного Лукерьей Лаврентьевной ароматного хлеба, увенчанного слоем ветчины и поверх нее – полосками свежесрезанного тепличного огурца. Прожевав бутерброд, ответил через учительницу:
- Ихь бин баур. Дер баур. Нихьт пролетариер.
- Он фермер, не пролетарий, – учительница, с затаенным злорадством поясняя. Но, спохватившись, от, себя добавила: – Он, как сочувствующий нашему крестьянству, приехал помочь нам овладеть…
- Железным конем, как говорится. – Кузьма докончил ее речь.
- Овладеем. Как штык! – Директор, громоподобно. – Мы ему ученика выделим. Петра. Слесаря нашего. Механизатора. Самого толкового. В технике соображает, как штык! – И Полине Абрамовне: – Скажи товарищу немцу, что он Петра учить станет. Брата нашего секретаря партийного – Кузьмы. Переведи.
- Питер? – немец радостно. – Питер ист майн брудер. Абер майн наме ист Адольф.
- У него брат Петр. Питер по ихнему. А он – Адольф. Его Адольфом зовут, – переводчица объясняет.
- Нам сообчили, – Кузьма ей. – И, наполняя нетвердой рукой, однако опять же доверху стаканы: – Значит, выпьем за немецкого Питера и советского Петра, как за трудящихся братьев. Правильно, Руслан Спиридоныч?
- Как штык!
Немец яростно-протестующе замахал руками:
- Найн, найн, найн… – Однако неумолимо-непреклонные, дружно-напористые увещевания дошли до бедняги без перевода.
Вновь звякнули стаканы. Опять задохнулся Адольф, поспешно заедая тост невероятных размеров бутербродом.
- Дас ист цуфиль фюр михь. Ихь мусс нох арбайтен… Дер арбайт канн манн морген шлехт цу заин!!!
- Он, мол, очень много выпили. Надо, говорит, работать. Завтра будет плохая работа…
- К завтреву проспимся. Как штык! Сегодня можно. С устатку. У нас указание: принять по-большевистки. Это не говори, – директор учительнице.
- Скажи, дак это, мол, наш советский обычай, – Кузьма, поясняя директорскую мысль. – Для укрепления связи пролетариатов встретить лучшим образом. Харч аж из областного бюро прислали. Верно, Руслан Спиридоныч?
- Как штык! – Директор, кивая на пустующие стаканы.
Кузьма потянулся за следующей бутылкой, но Адольф забастовал. Вскочив, он скрестил руки перед собой: все, стоп, больше ни капли, ни за что! Но и ильинцы не собирались сдаваться. Встав с мест, они наступали на гостя, протягивали стакан прямо к его губам, уверяя, заклиная, обязывая хотя бы пригубить.
В этот момент скрипнула и отворилась дверь. Через порог вышагнул Петро.
Картина, представшая перед ним, – высокий, белокурый рыжий парень прижатый к стене, гигант-диретор и кучерявый, едва по плечо ему Кузьма с протянутыми в руке стаканами, сжавшаяся в комочек Полина Абрамовна, крики одних и резко-гортанный нерусскословный говор другого, – все это казалось миражем. Нараставшая от самой Ледянки и до конторы дрожь, неостановимый кашель измотали Петра вконец. Ударяло в виски. Он покачнулся. Оперся о стену. Задел плечом и свалил на пол одежду вместе со стоявшей возле двери вешалкой.
…И сделался центром всеобщего внимания.
Вопли приветствия, хлопки по плечу, перечисление несуществующих его достоинств, втиснутый в ладони расплескавшийся стакан – все было не тем, в чем он нуждался. Ему требовалось только одно – лечь, отключиться, перестать быть…
Усажение за стол, представление незнакомцу, понуждение рукожатия с ним, призыв к совестному труду на железном коне, невозражимое настояние во имя знакомства и дружбы обязательно и неотказно выпить, потом еще и еще, остро-режущее чувство голода, опасение взять что-нибудь с изобильного стола, – и… вот он уже п о к и д а е т шумную компанию...
Последующее помнил едва. Осознал себя лишь дважды: возле «трахтура», окруженного толпой ильинских ребятишек и еще – в барачной комнате Полины Абрамовны, у койки загодя поднятого с нее сына ее Веньки, в которую было погружено получувственное тело Адольфа-немца.
…Очнулся Петро под утро на сундуке-ларе, стоявшем в сенях, где ему было постелено. У его изголовья стояли перепуганные жена-Аннушка в переднике на огромном животе, тщедушный, впалощекий и согбенный отец Николай Иванович с кринкой в руках. Мать-Лукерья, наклонившись, прикладывала к носу сына что-то бьюще-вонькое. Петро гадливо оттолкнул ее руку.
- Жив? Слава Богу… – Лукерьевна, ворчливым шепотом. – Всю ночь метался, как ерш на протвне.
Аннушка плакала:
- Жар у него… Редреиха-знахарка загубила мужика-а-а-а.. – И вновь забормотала молитвы во спасение раба божия Петра, который, будь у него хоть какие-то силы, обязательно оборвал бы ее причитания, как это делал всегда.
- Вставать надо. – Лукерья, властно, снохины речи игнорируя. – Кузьма наказал, поднять и чтоб к Полине Абрамовне. Немцу на выученье… – И Аннушке: – А ты в город сбирайся с Николай Иванычем, в роддом ложиться.
Знал бы кто, каково мужчине, порой, просто поднять себя!… Но Петро восстал, подойдя к жене, привлек ее к себе: ладно, ладно, обойдется, не впервой…
Отец, протягивая сыну запотевшую кринку:
- Попей, Петя. Рассол. Хмель сымет. И немца полечи…

3

Адольф еще спал. Свисающая к полу подушка, скомканные, перекрученные одеяло, простыня, угарно-водочный смрад – и Петру понятны ночные злоключения гостя Полины Абрамовны.
- Рвало до утра, – учительница ему, вполголоса. – Какой организм выдюжит столь отравы!… А ты – ходи, вытирай тут за ним, больно справно мне… однорукой.
- Будить надо… В поле ехать. – Петро отцову кринку на стол ставя. – Пусть вот пьет, полегчает… – Я на дворе… подожду.
Возле двухэтажного сорокаквартирного дома, рубленного для совхозного люда, – кладовки, загоны для скота, поленницы. Напротив почти каждой – козлы для пилки дров. Петро доковылял до ближайших, сел, тут же захлебнулся в длиннейшем кашле. Отдышался. Поискал глазами поверху – скоро ли пробьются сквозь сосновые вершины лучи солнца, согреться в них? С удивлением, прислушавшись к себе, не нашел страха и тяжкого предчувствия, вошедших в него вчера после Ивановых слов об «мериканском трахтуре». Не было ничего. Был разгоравшийся внутри костер, неуправляемые повздроги мышц, погружение во что-то безразлично-тягучее…
- Петро, Петро! Заснул. – Полина Абрамовна, тряся его за рукав. – Мне тоже с вами, что ли? Говорить-то с ним как будешь? Мне-то идти? Вчера директор с Кузьмой Николаичем ничего не приказывали…
Кое-как разлепив глаза, Петро взглянул на стоявшую перед ним пару. Согбенная, крошечная учительница с темными от бессонной ночи пятнами на лице и воспаленными глазами, правая рука свисает к бедру. И высоченный рыжебровый парень рядом с нею. Да какой! Растрепанные слипшиеся патлы, бледные щеки, неосмысленно-выкаченные глаза, несообразные раскачивания туда-сюда туловища и рук, наконец, съехавший набок помятый и испачканный сохлой рвотой комбинезон – вот все, что предстало перед ним в лице бравого Адольфа-немца.
- Так не знаю. – Петро переводчице... – Или так сумеем? Он – показывать, я – делать.
Та пожала плечами.
– Да вы и названий-то тех не знаете... Ладно, обойдемся. – Петро, поднялся, конвульсивным горло-жимом остановил народившийся внутри кашель, и, удерживая его дыхопробкой, протянул немцу руку…
Он плохо помнил, как они добрались до конторы, где стоял трактор. Будто во сне, не сразу, но после некоторых усилий сообразил, почему Адольф мокровлас, дрожащь и грязно-бос – забрался в Ильин пруд освежиться, смыть похмельную мутоту, да увяз в липком иле, едва с его, Петра, помощью выбрался на берег.
Но, по всему видно, – начал восстанавливаться человек. Вот он уже на привычном своем месте – за баранкой железного чудовища, заведенного им, правда, не с первого раза. Хотя, быть может, это он повторял для показа Петру, как заводить рыкуче-стреляющую машину? Уловил же Петро, что надо рвануть ремень, накрученный на диск по правую сторону от колеса, и впрямь утыканного острыми железными зубьями, так что схватывало: а ну как накатит?!
Но не накатывал. Устроенный Адольфом-немцем рядом с упругокачным, железно-дырчатым сидением на каком-то ящике, вцепившийся руками за него, Петро на время движения через поселок к полю даже забыл о своей немочи. Качка ли тела или дрожание машины – кто разберет? Возбуждение от захлестнувшего восторга движения на металлическом самоходище или лихорадка – кто определит? Некому. Спали ильинцы в этот ранний час, не могли наблюдать чудо-событие.
Поля – давеча указанного директором – достигли действительно чудом. Тут! Петро знаком Адольфу: здесь ездить будем.
Тот заторможено кивнул. Заглушил двигатель. И – неожиданно скатился со своего сиденья на землю, головой в нее. Перевернулся на спину, сел, недоуменно огляделся и разразился потоком такой зло-гортанной речи, что, не понимая слов, Петро внял ее смысл… Немец-Адольф бранился, размахивая руками и потрясая кулаками, отчаявшись постичь эту страну и ее людей, пугаясь чужести мира, в котором очутился…
Но как Петро мог объяснить ему хоть что-нибудь! Сбитый с толку происходящим, запутанный переживаниями, истерзанный необходимостью сковывать непрерывный натужный кашель, он был бессилен. Осторожно сполз с машины. Сел на пашню, опустил голову. И уже не удерживал сыпавшийся и сыпавшийся из него хрипорык, сухоколкий, жгучий. Замер, когда вовсе иссякли силы, дыша часто, зубохватно.
На миг смолкнув, Петро поднял голову. Встал. Глотнул воздуху, харкнул кровавым сгустком. Подошел к трактору. Обернулся к наставнику. Тот, остановил истерику, выжидающе смотрел на него. Петро, взял ремень, свисавший с диска, показал немцу жестом: намотать на ладонь и дернуть? Так? В ответ: хгя-хгя. Сделал, дернул, удивляясь, что нашлась сила. Трактор, издав несколько громовых хлопков-выстрелов, тихо и деловито-сочно заурчал.
Завелся! Вновь взгляд на Адольфа. Дальше?
Тот медленно, неуверенно поднялся. Вскинул руку: залезай. Петро вскарабкался, пристроился на тот же ящик возле сиденья, на которое уже взгромоздился немец, тронувший его за макушку: смотри. Потянул тросик – трактор взвыл: это газ. Отжал педаль. Дернул-передернул рычаг – и чуть не слетели оба: трактор рванул вперед. Ясно – включение передач-скоростей. Нажал ногой на рычаг – встали. Понятно – тормоз. Ученик, хрипящий от перехваченного в горле кашля, с отлетевшим куда неведомо сознанием, – понимал, однако, все.
Пробуй сам!
Немец уступил Петру металлически-пружинное сиденье. Тот занял его растерянно. Делай-делай, учитель ему. Ученик потянул тросик, передвинул рычаг, отпустил педальку – машина прыгнула и понеслась. Гхя-гхя – Адольф одобряя, и пальцем на рычаг: жми. Петро давнул, куда указано, – и снова едва оба не скатились на землю. Трактор заглох.
- Найн-найн-найн, – Адольф нервно, возбужденно. Кивнул: слезай, заводи снова. Петро – откуда силы! – спустился, накрутил на диск ремень. Уже не кашляя, но выстанывая, хрипом облегчил грудь. Отхаркнулся – опять кровокрасным шматом. Рванул ремень. Ожила железяка! Трактор задрожал, ударив теплом выхлопа. Петро опять взобрался на освобожденное учителем сиденье. Тросик, педалька, рычаг – машина несется по бескрайнему полю…
- Вайтер-вайтер – Адольф, громко.
Петро, не понимая, теряясь, суетясь, рванул тросик – покатили еще быстрее. Слыша «найн-найн!», – давнул ногой педаль. Снова не то – машина задергалась. Решил отпустить тормоз, но, неожиданно кашле-всхлипув, непроизвольно-конвульсивно дожал его.
И… потерял горизонт. Ударился головой о рулевой обод. Сдернул с педали ступню – и чуть не вывалился назад через спинку сиденья. Трактор, на мнгновение привстав, снова ринулся вперед. Но где Адольф? И почему резко приподнялось и опустилось страшно-зубатое колесо машины? И откуда этот дико-зовный вопль?!
Петро тянет железки, проводочки, трубки, давит на педали и рычаги, но взбесившееся чудище прет, прет, прет и прет. И он уже понимает, что дергающееся конвульсивно кровавое месиво сзади – это его н а с т а в н и к... И что он, Петро, раздавил его, видимо, слетевшего от резкого стопа, невесть как случившегося!!!...
Крича, оря от ужаса, теряя последний проблеск сознания, он оттолкнулся в прыге от корпуса машины, упал, не чувствуя удара, на руки и ноги, ткнулся носом в землю, и не видя струю краски, хлынувшую из ноздрей, на четвереньках пополз к расплющенному хрипо-булькающему месиву. К тому, что еще минуту назад было человеком… Адольфом-немцем.
Горло того было прорезано острием колесного зуба, вторым – проколота грудная клетка. Из отверстий, будто насосом, выталкивало густо-коричневые наплывы, расползавшиеся вокруг тела.
Петро попятился назад. Попытался встать – не смог. Обернулся на трактор. Тот, пройдя с десяток метров, споткнулся, накренился, остановился и заглох.
…Вот и конец.
Посмотрел на руки. На них алела кровь. Чья? Это было не важно. Теперь навеки это е г о кровь. И не смыть ее никогда.
Из живота, легких, рта вырвался странно-вибрирующий храп. Острая боль пронзила до самого паха. Сотрясаясь всем телом, он упал лицом в ладони и замер.
…Его нашли беспамятно-бредящего, сжигаемого предсмертным жаром. С великим трудом, лишь за счет запасов молодости, да породы, выходили, вернули к жизни через полгода.
За это время все как-то устаканилось.
Немца-Адольфа глубокоскорбно, с наградой за жертвенную помощь молодой советской республике отправили в заколоченном гробу на родину. Трактор восстановили и в наказание совхоза-разгильдяя передали соседнему колхозу.
Следствие по факту непреднамеренной гибели пролетария-интернационалиста, ретиво, было, начатое, скоро забуксовало. Слишком очевидной была неочевидность произошедшего. Очень поспособствовал его ведению Кузьма – секретарь партячейки «Ильиной Дачи», делая все возможное и невозможное, чтобы найти истинного виновника несчастья. Тут многим досталось. Но особенно – совхозной медсестре, проглядевшей у слесаря спровоцированный пневмонией острый аппендицит. Взыскали и с учительницы Полины Абрамовны, бросившей немца и его ученика на произвол судьбы. И, конечно, – со знахарки Редреихи, которой было предъявлено главное обвинение в преднамеренной порче беззаветного трудящегося Петра и определен арестный режим.
Расследование, впрочем, не было закончено. Еще до его завершения началась война с фашистской Германией, что сделало смерть немца, да еще с таким именем, как А д о л ь ф, не столь уж бесспорно нелепой и незаслуженной…
Аннушку произошедшее с Петром застало в роддоме. Ее поберегли, сообщив обо всем, когда она уже покидала его в окружении Лукерьи Лаврентьевны, Николая Ивановича, несшего подаренного снохой внука, а также Кузьмы, да Ивана со Степкой.
…Долго смотрел на новорожденного Петро, когда жена привезла предъявить его отцу в лечившую его облбольницу. Потом глухо-сдавленно, заикаясь, ей: запиши… Ад... Адоль… – и, наконец, – Адольфом…
Аннушка вздрогнула от резанувшего слух неправославного имени, но промолчала. Лишь пробормотала беззвучно: спаси-сохрани…
Так и внесла в метрику: Адольф Петрович… Тайно окрестила, однако, сына, Валентином.
…Почти два года не знал Петро покоя. Немного отошел с прибавлением в семье второго сына – Николы. Переломила же все война. Был призван на фронт и убит Кузьма. За ним – Иван. Петро, самоказненно, но добровольно, от троих детей призвавшись, был тяжело ранен под Москвой, и, как нарочно, – опять в легкое. Так уж, видимо, у него на роду было написано… Из-за раны той, давшей осложнение на сердце и сосуды, он в конце концов и принял смерть… Произошло это много-много позже дня гибели Адольфа, но… настиг-то его все же немецкий осколок… Тоже, кстати, нелепо-случайный. Думая об этом, Петро душеомрачался. И, слыша по утрам-вечерам нетерпимый ранее молитво-шепот Аннушки, уже не останавливал его… Случай правит миром, или Закон? Кто знает?..
Степка был призван к концу войны и вернулся живым. Но и ему-таки не удалось изловчиться-уйти от вражьей пули. Успела куснуть она его за указательный палец, отхватив два фаланга. Так и ходил он с култышкой на левой руке в виде пистолета, пугая им во хмельном гыхе ильинских пацанов. Блудословивших, что, де, никакая то не фашистская пуля, а обыкновенный самострел…
Бог простит несмышленышей…