Город выстуженной любви, или Клейменные жизнью. Гл. 3-4

Г Л А В А 3


И похороны, и поминки - все тогда взял на себя тесть, Гамлет Суренович.
Сашка же кое-как успел на кладбище. Главврач полковник Шелех, рыжий и толстый, как ухоженный боров, ни в какую не хотел отпускать.
-Нельзя вам, дружочек, поймите… Уже ничего не вернуть… А вам нельзя… Тяжелая рана…
Сашка отрешенно смотрел в сторону. Затем медленно, через боль начал подниматься. Сел и тяжело задышал.
-Если… не пустите… я просто… выпрыгну в окно… Я больше не буду… просить вас.
И эта рыжая бестия его отпустила. Не выписала - отпустила под честное слово на двое суток. А напоследок Шелех еще минут пять вдалбливал Олегу, когда, что и сколько колоть Сашке и как менять повязку.
Олег сгреб лекарство в пакет, другой рукой обхватил переодетого медсестрой Сашку и довел до машины. В машине Александру стало плохо, и он на время отключился. Олег прижался к обочине, намочил водой платок и обтер Сашке лицо.
-Что? Вырубился, да?..- Тот открыл глаза, пошевелился, устраиваясь поудобнее. –Пройдет сейчас… Дай платок…
Вот так, с остановками и добирались.
Похороны Сашка помнит плохо. Мутило постоянно. И казалось - не с ним все это происходит, а с кем-то другим. И не на яву, а во сне. Беспрестанный плач и всхлипывания. Какие-то неузнаваемые одинаковые люди бережно жали его здоровую руку, обнимали, вытирали платками покрасневшие мокрые глаза, говорили что-то торопливым шепотом… И этот, другой, кивал им в ответ, отвечал, крестился вместе со всеми…
Сашка отчетливо помнил лишь сверкавший тусклым золотом крест на одеянии священника да оббитые красным гробы. Его тогда поразило несоответствие размеров: маленький и большой. Почему так? Не бывает таких крохотных умерших! Не бывает! Что за мерзость?! Будто куклу хоронят! Уроды! Чего цирк устраивать?..
Ребята периодически уводили его в машину, кололи лекарства. Он впадал в совсем уж какую-то фантасмагорию: мерещилось жуткое - дочь и жену хоронят! Сердце заходилось от тревоги. Он начинал беззвучно плакать. И все вокруг начинали плакать.
Потом куда-то долго ехали. И гробы стояли рядом в машине, мешали выпрямить ноги. Потом крышки заколотили гвоздями, опустили в могилы и начали бросать вниз комковатую землю. И Сашка бросал. И долго потом оттирал грязную ладошку о брюки. Злился: что за фарс?! И манекены эти… Будто копии жены и дочки… Рожу бы набить этому кукольнику! Сука! С себя бы уж лучше копировал! А мои… Ребята, где мои? Где Аревик и Каринка?! Он начал тревожно озираться, не видя семьи. Пашка с Олегом притиснулись к нему.
-Командир, айда в машину. Посидим, покурим, да? Пошли…
-Погодите, мои здесь где-то были… потерялись…
-Пойдем, пойдем.
Он покорно давал себя увести.


Ах, как он удачно увидел эту сараюшку рядом с уборной!
-Ты куда, Сань?- Пашка поднялся следом.
-Сиди. В туалет я…
-Давай помогу, чего ты…- Пашка поставил стакан на стол.
-Сиди, сказал! Не стыди меня, Паша. Сам справлюсь. Поминай.
Александр, скособочившись, побрел в конец двора. Сзади, за длинными накрытыми столами люди поминали похороненных Аревик и Карину. Его жену и дочь. А он шел через двор в уборную. Закрыл за собой дверь. И внимательно наблюдал сквозь щель за ребятами. Видел, как Олег одернул за руку Павла, усадил того на скамью. Павел еще несколько раз оглянулся на дальний конец двора, затем поднял стакан.
Сашка быстро, насколько позволяла рана, вышел из уборной и юркнул в сарай. Опустил щеколду, огляделся. Пусто! Пусто!!! Ничего нет! Валик соломы в углу - и все! Заскрипел зубами от отчаянья, закрыл глаза.
Ремень, урод, ремень!!!
Выдернул ремень из брюк и неловко, одной рукой, помогая себе зубами, смастерил петлю. Поискал глазами, за что бы зацепить, и увидел на уровне головы вбитую в брус скобу. Заковылял к ней. Под ногами что-то жалобно пискнуло. Щенок!
Сашка ногой отпихнул того в сторону, накинул ремень на скобу и попытался затянуть его понадежней. Сил не хватало.
Щенок опять подлез под ноги.
-Уйди, сучонок,- прошипел Александр. Ухватился здоровой рукой за край ремня и повис на нем. Скоба держала. И вдруг вырвалась из бруса!
Сколько он лежал в беспамятстве - он не помнит. Очнулся от прикосновения чего-то мягкого и нежного.
Щенок возвышался пушистой громадой у самых глаз и старательно облизывал соленые от слез и пота Сашкины щеки. Темные, с карими искорками пуговицы глаз внимательно высматривали, все ли вылизано?..
Ныла рука. Но вставать не хотелось. Хотелось лежать и лежать. И чтобы тебя гладили языком по лицу.

Когда Олег выбил дверь в сарай, то увидел сидящего у стены Александра. А на коленях у того спал щенок. Сашка гладил его здоровой рукой и что-то тихо говорил.
-Чего ты, Олега?- спокойными глазами посмотрел он на друга. -Путем все, не боись… Помоги мне подняться.
Прислонился спиной к стене. Задышал тяжело и часто. Рубашка у левой ключицы прилипла к сочившейся ране, забурела.
В дверь мимоходом заглянула какая-то женщина в черном и так же молча исчезла.
-Возьми щенка. Тяжело держать… Что ты, Олег, не боись,- вновь сказал Сашка. - Живой я…- С каждым словом из груди вырывался хрип.
Влетел Пашка.
-Здесь он, здесь, Паш, живой…- Олег волок Александра к выходу. –В дом давай его, перевязку делать… Вырубился, видно, опять… Возьми щенка.
Александр вдруг уперся.
-Ребята, я в госпиталь поеду. Отвезите меня. Тестя только попрошу: пусть щенка сохранит. Мне сейчас без него…- Сашку повело в сторону, и он обмяк на Олеге.
-Тащи к машине!
Пашка поспешил за ними. Споткнулся. Посмотрел под ноги. Увидел на земле удавку со скобой. Торопливо ее поднял и забросил в дальний конец сарая, за солому. Затем плотно закрыл за собой дверь.

. . .


Третье письмо Александр достал из приваловского ящика сам. У Привалова, шалопая, даже замка на ящике не было.
Одна? Почему она одна? А где этот, муж, Ален Делон ее доморощенный? Виталий, кажется… И ребята писали: сын у них родился тогда… А где сын?
И что случилось с ней три года назад?
Медленно разулся, прошел на кухню, машинально включил чайник, машинально закурил.
Никто не звонит, никто не приходит… Никто не звонит, никто не приходит, никто не звонит, никто не приходит… Одна…
Дым неторопливо, пластами тянулся к форточке. Слой пыли на телевизоре, на тумбочке, на холодильнике… Везде пыль. Гора грязной посуды в мойке.
Тоскливыми глазами посмотрел на все это запустение.
-Заср…ся ты совсем, Сашка. Дерьмом зарос, гуманоид хренов. Скоро и сам мыться перестанешь… Отставник, тоже мне…
Чайник радостно зашумел.
Сашка с трудом отыскал чистую чашку, заварил жменю. Заглянул в холодильник. Морозно и пустынно. Кастрюля с Эльзиной жратвой да две банки «Сардина в масле». Уху сварить, что ли?.. Кастрюлю ж мыть надо…
Достал консервы, вскрыл банку и присел за стол, будто в столовке: перекусить да уйти побыстрее. Вновь развернул письмо, перечитал.
Случилось у нее что-то… Права она: не пишут незнакомому человеку такие письма. А она написала. Видимо, кошки на душе скребут. Протер куском хлеба банку изнутри, запил чаем. Надо что-то делать… Через час снова жрать захочется. Выгреб деньги из кармана брюк, пересчитал. Написать ей надо, встряхнуть как-то… Траванется еще с горя… Иль, как ты, в петлю полезет… Хотя… Не полезет сейчас из-за того, что случилось… Три года прошло… Из-за тоски полезет, от одиночества… Забыл, сколько денег, снова пересчитал. Курицу купить надо, бульон сварганю. На неделю. Так, хлеб и масло… Сигареты… Сейчас написать! Сходить в магазин- и написать… И спички…
Вновь оглядел кухню. Сквозь запыленное стекло ему улыбались его девчонки с той, последней, сумгаитской фотографии.
-Чернушки вы мои.- Он не оторвал от них взгляда. –Плохо мне, девочки… Будто предаю вас… Как крыса…
Предзакатное солнце осторожно, краешком зацепилось за фотографию.
Сашка опять бездумно посмотрел на зажатые в ладони деньги. Скомкал их, сунул обратно в карман и пошел за тряпкой: порядок наводить. Нельзя звереть от одиночества. Ты, майор, или-или… Жизнь выбрал - значит, живи. По-человечески живи! И другим не давай сдохнуть.

«Здравствуйте, Ирина.
Не ожидал, что Вы напишите. Спасибо Вам большое.
Я не знаю, что случилось в Вашей жизни три года назад. Наверное, что-то
страшное и непоправимое, судя по Вашему житью-бытью.
У меня тоже всякое случалось. Я одно только понял: нельзя после горя
жить амебой…»
Он остановился на слове. Пару раз глубоко затянулся сигаретой и
продолжил.
«…Жить надо, а не доживать. И никто, кроме самого себя, не заставит.
Помочь - смогут, а заставить жить на полную катушку - только сам и
никто больше. Проходили мы уже это… Трудно, особенно когда один на
один с горем, а надо… Нет других вариантов.
Извините, что лекцию целую прочел. Ненавижу учить других. И сам
советы ненавижу. Просто зацепили Вы меня своим одиночеством, сам
через это прошел…
Вы же пишете: улыбаться стали… Вот и хорошо! Вам, наверное, и улыб-
ка к лицу…
А про одиночество… Котенка заведите, что ли… Или собаку… И выслу-
шает, и с советами не сунется. И ко мне - то, честно говоря, тоже не прислушивайтесь. Самой все решать, раз рядом никого нет.
Жизнь дана. Надо жить. Чтоб и самой светло было, и окружающим.
Александр»

Снова закурил. Невольно посмотрел на стену. Жена с дочкой продолжали улыбаться с фотографии сквозь чистое блестящее стекло.

Г Л А В А 4

Хороший он, похоже, человек, этот дед челябинский. Люди часто от чужой беды отворачиваются, сторонятся её. Как будто несчастливостью заразиться можно. А этот не шарахнулся от Ириных признаний. Наоборот, постарался приободрить, поддержать. Неумело, неуклюже, а попытался. Повезло кому-то с отцом, да и муж он наверняка хороший.
Ирина ещё раз перечитала письмо. Чудак человек. Как будто одиночество для неё проблема. Да оно ей почти родное. Она всю жизнь была одна. И когда с мамой жила, и потом, с мужем. И после, в той жизни, которая привела Ирину к такому грустному итогу. Привыкла Ирина к своему одиночеству.
А вот сын с одиночеством сродниться не смог. Попытался спрятаться от него в мир видений и грёз, но нашёл там не спасение, а смерть. Не пришёл к ней и не сказал: «Мама, мне плохо, помоги». Не доверял. Не смогла Ирина стать сыну близким человеком. Да и не пыталась. Собой занималась.
И ведь знала, хорошо помнила, как мучительно быть одному в детстве, особенно в пятнадцать – шестнадцать лет. У неё хоть Санёк был. У Дениса такого верного друга не случилось. И мать оказалась плохой. Потому и ушёл её мальчик.
Когда-то мечтала Ирина, надеялась, что станет сыну настоящим другом. Не сумела, не смогла. Стоило изменить себе в одном, позволить отступить от собственных принципов, как незаметно и весь рисунок жизни перекроился. Глядь, а уже всё другое, и она, Ирина, тоже другая. И время, и мысли у этой, другой Ирины, заняты не сыном, а чужими, ненужными делами и людьми.
Да, так было. И за это будет она казнить себя, пока живёт.
Ирина вытерла насухо мокрое от слёз лицо, подвинула к себе лист чистой бумаги.
«Знаете, Александр, над тем, сердитым Вашим письмом я улыбалась. А над этим, бодрым, которым Вы старались поддержать меня, плачу. Я вообразила вдруг, что Вы мой отец.
У меня не было отца. Вообще, никогда. На мои расспросы мама, не стесняясь, отвечала: «Не знаю, отстань». Когда я чуть повзрослела, то поняла, что она действительно не знала, от кого меня родила.
Сама она выросла в детском доме. Наверное, поэтому в отношениях с мужчинами она была так непосредственна. Она просто ту, детдомовскую, насквозь общественную жизнь без корней, пыталась приспособить к взрослой жизни.
И матерью быть её никто не научил. Мама работала проводницей. Ездила в рейсы на «Сибиряке», двое с лишним суток до Москвы, столько же обратно. До школы она отдавала меня в круглосуточный детский сад. С семи лет оставляла на пять дней рейса одну. Заботиться о ребенке – значило для неё одеть-обуть и накормить. И я всегда была одета, обута, в холодильнике никогда не кончались сосиски (из Москвы), в кухонном шкафу макароны, в нише под окном картошка.
В целом, не самое плохое детство. Но девочкам, у которых были отцы, я завидовала. Я вспомнила об этом, прочитав Ваше письмо. Оно такое отеческое!
В жизни каждой женщины должен быть мужчина, рядом с которым она чувствовала бы себя защищённой. Это необходимо не из-за природной нашей трусости, чтобы было за кого спрятаться в минуту опасности, а затем, чтобы запустилась какая-то особая программа, превращающая особь женского пола в женщину, пробуждающая в ней нежность, доброту, любовь.
В идеале такой мужчина должен быть всегда, на протяжении всей жизни женщины: вначале отец, потом муж, позже сын. Я подобных счастливиц не встречала. Кому-то везло с отцом, кому-то с мужем, кто-то обретал счастье в материнстве.
Мне не повезло нигде. Отца не было. Мужу, как и другим мужчинам из моей биографии, было на меня наплевать. А сына я не уберегла. Он и мужчиной-то стать не успел. Умер три года назад от передозировки героина. Виновата в его смерти я. Моё сегодняшнее отшельничество – это не капризы судьбы, а добровольный выбор, наказание, которое я наложила на себя за смерть сына.
Вот такие пироги, хороший Вы человек. Думала, больше не буду писать Вам. Но захотелось объяснить, что жалеть меня не надо. Не достойна я Вашей жалости.
Все равно спасибо Вам за Ваше сердце доброе».

. . .

Потом, когда он уже долечивался в московском госпитале, многое представилось ему в другом свете.
И то, что прошел Афган без единой царапины, а здесь, в Союзе, от своих «получил»…
И то, что семья погибла, когда он за квартал от них в оцеплении стоял…
И то, что крюк с петлей не выдержал…

Не успел бы он тогда к семье. Поздно их тогда перебросили. На сутки позже. Бурлило уже все вокруг. Это еще удивительно, что ребята успели потом семью тестя эвакуировать.
И не от «своих» он в Сумгаите заточкой получил. Отребье это были. «Духи», только советские…
И скобы вырвалась - тоже правильно! Сколько ж можно смерть искать?!
В армию «назло» пошел! Для чего, кому «назло»?.. Иринке, что ли? Так она б и не узнала ничего, если что… Крест она на тебе тогда поставила. Большу - ущий такой крест! Тоже мне… «назло»… От отчаянья. От того, что любовь безответная… Вот это больше на правду похоже.
И все, дурак, смерть искал! Даже Афган ничему тебя, балбеса, не научил! Ребят берег, а сам, как офицерик в подпитии: «хрен с ней, давай психическую»… Урод. И в Сумгаите - тоже… Кто тебя заставил ночью к своим бежать? Ни «броник» не одел, ни ребят не предупредил… Вот и получил свое. Дырку в легких да дембель досрочный. И к семье напрасно торопился, поздно уже было… Не помог б ты уже ничем. Э-эх… Все тебе мимо смерти. Значит, надо для чего-то…

-Сань, чего ждем? Берись! Далеко еще до вечера,- хозяин дачи смиренно, как монашек, ждал, пока Сашка надумается.
Тот очнулся, торопливо запихнул в пачку так и не прикуренную сигарету, натянул рукавицы.
-Извини, Серега, задумался… Берем?..
Подхватили носилки с раствором, зашагали в дальний конец участка, где заливали фундамент под теплицу.
Дядя Паша ровнял в канаве щебенку. Оглянулся на них. Потное, в серых полосках пыли лицо улыбалось.
-Чего светишься?- Ребята вывалили носилки в опалубку. Сашка чуть было не выпустил ручку: левая кисть по - прежнему работала плохо. Не слушалась, немела, тяжести долго не держала. Правильно тогда, в госпитале, врач советовал: «Разрабатывай через «не могу»… Потом поздно будет…»
А ему тогда не до руки было. Думу он тогда думал. И на все наплевать было. Вот и мучайся сейчас…
-Пятак нашел! 86 года! 1886 года!- дядя Паша гордо показал монету.
-Ну-ка, ну-ка, дай посмотреть!..
-Подравниваю здесь, а он - на тебе!- сковырнулся! А то одни банки попадались да лифчики! Лифчики-то здесь откуда? Штук пять уже накопал! Серега, колись, что здесь хозяева старые творили?!
-Да откуда я знаю?- Сережка с интересом рассматривал тусклый затертый пятак. – Сестры жили… Бобылихи… Может, на бюстгальтерной фабрике работали…
-Ага. Одна. А вторая - на консервной!- дядя Паша с удовольствием уселся перекуривать. Сашка плюхнулся рядом, тоже закурил. И осторожно сжимал - разжимал в рукавице пальцы, пока не закололо в подушечках.
-У них и третья сестра была. Антикваром работала,- задумчиво произнес Сережка, вернул монету дяде Паше.
-Чего ты мне ее суешь? Возьми себе на память! Авось, счастье принесет. Вот урожай попрет!
-Мужики, кончай трепаться! Раствор засохнет!- крикнул им от мульды четвертый работяга Димка.
Сережка отмахнулся.
-Я тебе серьезно говорю, дядь Паш. Ты осторожно копай. Черепки встретятся - рядом пошуруй, может, клад…
Тот серьезно кивал в ответ. Окурок прилип в уголке рта. Газетный колпак повернут по - наполеоновски. И глаза… внимательные такие!
Сашка заулыбался, улегся спиной на теплую землю и закрыл глаза. Хорошо ему было с этими ребятами. Будто душой отмякал.
А познакомились они совершенно случайно.

После ранения он больше года мотался по госпиталям. Затем еще два года жил у Гамлета Суреновича, под Ереваном. Тот сам его упросил. Приехал перед выпиской в госпиталь. Сидел у него на койке, прижав к животу громадную авоську с фруктами, и жалобно бубнил под нос:
-Саша, приедь, я тебя прошу! Жена плачет!.. Сестры плачут!.. Приедь, дарагой, а?.. Сколько хочешь- столько поживешь… Плачут все!.. Саша, Саша… Я один с ними!..
Только потом Сашка понял: спасали его Аринкины родственники. Им, живущим всегда одной большой общиной, было неведомо, что в такой беде иногда и одиночество спасает.
Они приняли его всей душой и с открытым сердцем. А он маялся. Помогал тестю, чем мог, и по хозяйству, и в семейной пекарне. И все время встречался с жалостливыми, брошенными на него исподтишка взглядами.
А тесть, понимая его, сердился:
-Саша, нельзя так! В могилу хочешь, да? Карина с Аревик никогда тебе этого не простят! Жить надо! Смеяться надо, да?! Жениться тебе надо! Не вернешь девочек,- тесть утирал мгновенно выступившие слезы. –Три года прошло… Жениться тебе надо. Армянку не хочешь - русскую найдем… Саша, истлеешь скоро…
Убежал он от этой жалости. В Челябинск смотался, к бабушке по отцовской линии. Забрал Эльзу и смотался. Да так и остался у нее на оставшиеся годы.

. . .

Трудно было первое время. Ни работы, ни денег. Была, конечно, пенсия. И его, и бабулина. Но где-то там, в «закромах родины»… Приносили ее с превеликой задержкой. А когда приносили - ничего нельзя было купить: талонная магазинная пустота…
Кем он только не работал тогда: и дворником, и сторожем, и грузчиком, и на стройке подсобником. Ну, со стройки - то его быстро поперли… Прораб заметил, что он работает только одной рукой. Кому, к лешему, такой работяга нужен?.. Тоже самое и в собачьем питомнике при таможне: тренировка по задержанию, а он дубинку на пса поднять не может… Слава Богу, ребята понимающие попались: еще года два после его увольнения снабжали Эльзу кормежкой. Сами вывозили, сами привозили. Клянчили у него собаку в питомник, потом отстали. Понимающие ребята.
А однажды по объявлению пришел в магазин фототоваров. «Надомная работа. Изготовление рамок». Там и встретился с дядей Пашей, заместителем директора. И Сережка с Димкой там же работали. Первый - директором, а Димка - водителем.


-Ну, вас к едреней фене! Засохнет же раствор! Потом поржать не можете? Один замес остался!- Димка был явно не в духе. Ему было скучно и завидно в отдалении от хохочущих ребят. – Дядь Паша, пенек ты старый, кончай травить! Мужики, ну, давайте, закончим!
Ребята досмеялись, побросали в канаву окурки и ухватились за носилки.

Закат был тихим, малиновым.
Садовая округа негромко шумела в этот летний субботний день.
Ребята - чистые, уставшие, умиротворенные - сидели за столиком под яблоней и ужинали. Остывающая банька до сих пор курилась березовыми дровишками. И мангал дымился. И костерок рядом с ним – для души- тоже… Без костра ребята не могли. Что это… будто уха без соли…
- Сань, ну чего ты?.. Давай, завтра поедешь,- упрашивал его дядя Паша. – Что ты, после бани… на ночь глядя… Хорошо ж сидим, душевно…
-Хорошо,- согласился Сашка. Поднял стакан с водкой. – Ребята, я за вас выпить хочу. Повезло мне, что с вами встретился.- Хотел встать, но не решился: не любили эти ребята ни торжественности, ни показухи. – За вас.
-Мы те что, именинники, что ли, чтоб пить за нас?- выпив, все-таки спросил Димка. –За встречу уж тогда… Иль за теплицу. Чтоб стояла вечно и прямо! Не пизанилась…
-Пусть будет «за встречу»… А ехать мне надо, ребята. Край надо!.. Электричка через полчаса.
-Ехай, ехай,- махнул рукой дядя Паша. – Последний раз, что ль, сидим?.. Эльку - то покормили? Тогда собирайтесь…

Никого не было на пустынном перроне. Народ в эти дни тянулся в обратную сторону - за город.
Эльза устало развалилась на нагретом бетоне и мгновенно заснула. Сашка закурил, расправил на коленке смятое в кармане письмо. Долго щурился, разбирая буквы в уходящем солнце.
В отшельницы подалась… Передоз у сына. Господи, ну что так повторяется все у людей? Ему-то чего не хватало?! Не Афган же у него был! В России, у мамки под боком жил!.. Сучонок… И сам не жил, и другим все исковеркал. Я ж вижу- не живет она… Доживает. А он… С жиру бесился, что ли?.. Ребята мои обкуривались, так это… Другое же это! Под смертью ходили! Как их винить?! А этот…
Сука Горбачев! Афган «закрыл», а страну похерил! Вольница… Вся мразь из людей повылазила, будто этого и ждала. А человеческого будто и не было… Иль немодным стало, человеческое это…
Проститутки, ворье, наркоши… «Голубые» в чести…
Ох, и сука же Горбачев! И трус! Не меньше, чем этот, Янаев… И трепло… А как мы тогда ему радовались, мудаки: вот он, свет в окошке! А этот «ведущий» просто в штаны наложил, блуждал с фонариком, всего боясь…

-Эльза, просыпайся! Электричка идет.

В пустом вагоне пахло полем и пылью. Все окна были приоткрыты. Он прислонился головой к стеклу, закрыл глаза.

Признаться ей надо. Тоже как-то… по - сволочному выходит… Дальше еще хуже будет… Дальше ты вообще заврешься! Или проговоришься ненароком… Ей и так не сладко, а тут еще твое вранье… Признаться надо… Иль не писать… Не писать…
А память выкручивало мозг на изнанку. И он уже сидел в кресле. А на коленях у него была ЕГО Иринка. В школьной коричневой форме. И он ее целовал, свою Иринку. А тетя Роза была в командировке. И у них впереди было четыре дня счастья.