Исповедь Первой леди

М. Ельцин, Г. Кабалкин
ИСПОВЕДЬ ПЕРВОЙ ЛЕДИ

Аннотация
Эта книга, написанная в жанре воспоминаний, открывают читателю страшные тайны дореволюционной России, которые тщательно скрывались цензурой как раньше, так и сегодня.
Исключительную ценность этой повети придаёт имя соавтора, Геннадия Кабалкина, известного абсолютной достоверностью своих документальных текстов, огромным фактическим материалом, неоднозначностью восприятия и необычно искренним интересом к своим героям.
По странному стечению обстоятельств, Геннадий Александрович Кабалкин* (1939-2003) умер сразу же после написания «Исповеди...».
Обстоятельства были странными ещё и потому, что частное издательство, выпустившее «Исповедь...», не оставило своих выходных данных в печатном экземпляре книги, поэтому книгу пришлось заново переписывать в электронном варианте.
Первой леди была названа Зинаида Яковлевна Ельцина. Кем же была эта женщина?
Энциклопедический словарь Ф. Брокгауза и И.Ефрона, наиболее солидный и уважаемый сборник отражает деятельность Ельциной З.Я. следующими строками:
«ЕЛЬЦИНА Зинаида Яковлевна – врачъ, первый русский сифилидолог-женщина. Род.1854 г. По окончании ею, в 1881 г. Высших женских врачебных Курсов, проф. В.М.Тарновский пригласил ее к себе ассистенткой. С 18890 г. Ельцина З.Я. заведует женской амбулаторией Калинкинской больницы при которой Ельцина состоит с 1885 года. Одновременно Ельцина работала при Елизаветинской детской больнице и принимала больных в разных амбулаториях. В 1882 и 1888 гг она ездила в Крапивенский уезд Тульской губернии – сначала для изучения, а затем – для лечения сифилиса и 8 лет заведовала самокатским смотровым пунктом Нижегородской ярмарки, куда была отравлена в 1883 году для усиления надзора за проституцией (см. ея статьи во «Враче» 1882 г № 51-52; 1884 г. № 8-9; 1888 г. № 22; 1889 г. №18; «Русская медицина» 1884 г. № 42 и др.).
С 1886 по 1887 г. Ельцина З.Я. состоит лектором по сифилидологии и дерматологии на курсах попечительского комитета о сестрах Красного Креста. На Первом съезде русских врачей (1885 г.) были оценены заслуги Ельциной» (Том ХI, С.Пб., 1894 г).
Жила эта самоотверженная женщина в двухкомнатной квартире, выделенную ей городом, как Герою Труда, на Дворцовой набережной д.14, кв.23, где вместе с ней жила Анна Матвеевна, её сын – Сережа, Ольга Дмитриевна и их сын Михаил. И опять же, по странному стечению обстоятельств, этот дом был единственным на всей набережной, который был разрушен фашистской бомбой во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. (Фотографии см. в «Приложении»)
Как единственного врача-женщину, работавшую в этой сфере, Зинаиду Яковлевну неоднократно приглашали за границу. Она работала во Франции, Англии, Италии, Швейцарии, Германии, Испании, Болгарии и других странах Европы. Все эти вояжи происходили инкогнито из-за чрезвычайной секретности этой сферы заболевания.
Смерть ее была поистине геройской. Дело в том, что фашистские офицеры знали об ее выдающихся способностях в медицине и предложили ей сотрудничать с Великим Рейхом. Зинаида Яковлевна наотрез отказалась. Ее отказ был передан гитлеровской ставке. Там было принято однозначное решение – блокировать ее дачу в Крыму так же, как был подвергнут блокаде ее родной город Ленинград.
Одинокая женщина не выдержала изоляции и умерла от голода.
Осуществление электронного варианта книги выполнено Михаилом Ельциным
НЕСКОЛЬКО СТРОК О КОТРОЛЛЕРЕ ИМПЕРАТОРСКОГО ДВОРА
ВИТАЛИИ ЕЛЬЦИНЕ И ЕГО СЕСТРЕ ЗИНАИДЕ
(вместо предисловия)
Замысел этот приветствовали все. Друзья загадочно улыбались, говоря о том, как эта дама более столетия назад, когда ей было всего лишь за двадцать, удумала стать врачом-венерологом. Ну, пусть и первой в Российской Империи. Пусть даже первой в Европе. Дело не в этом. Зинаида пахала, как оглашённая, на ниве обуздания заразности «бродячих девиц», да спасала всё одно помиравших вскоре детишек, произведенных на свет сифилитиками. А сама осталась одна, без потомства и семейного очага.
Как известно, любопытство до добра не доводит. Хотя, пожалуй, сыщется немало охотников это оспорить. Тем не менее, «воскрешению» напрочь забытого женского доктора медицины дал случай импульса самого провидения. Со страницы великого суворинского поминальника «Весь Петербург» тебя неожиданно просто окликает Ельцин! Ну. Разве можно хотя бы на пару секунд не задержать взгляда: а вдруг у него проблемы? Нет, похоже всё у Виталия Яковлевича в порядке. Жильём обеспечен, проживает в центре города на Шпалерной улице, ведущей прямёхонько к Смольному... Чин хоть и не указан, зато должность производит в тот момент просто ошеломляющее впечатление: Контролер Двора Его Императорского Величества...
По аналогии с нынешней иерархией по меньшей мере глава президентской администрации — каюсь, о таком контролере не читать, не слышать прежде не доводилось. Сидел небось в шикарном кабинете с окнами на двор и контролировал всё подряд, да вот Февральскую революцию и проморгал... Следовало бы захлопнуть бессмертный памятник адресного искусства и заняться насущными делами, не разбрасываясь и не теряя времени понапрасну. Но, должно быть, « разбрасываться» - это уже черта характера. И она не делась никуда, пока Суворин не «сдал» и домашнюю учительницу Варвару Яковлевну, и женщину-врача Зинаиду Яковлевну Ельцину вот теперь был, кажется, полным и с праздным любопытством покончено. И всё же, каким это образом никому не ведомый Ельцин контролировал весь Императорский двор?
Лишь добравшись со временем до формулярного списка коллежского советника Ельцина, я осознал всю глубину своей неосведомлённости. Ведь «Контролер Двора» оказался обыкновенным бухгалтером, до сентября 1917-го прокорпевшим над сметами и актами всяческих ревизий, и по болезни своей, а скорее, в связи с кончиной монархии, ушедшим на пенсию. Только через месяц власть вновь переменится, и от его честно заслуженной за 20 лет половинной пенсии не останется и ломаного гроша. Не оставил он и никаких печатных следов своей деятельности.
Зато их оставила его сестра — Зинаида Яковлевна. Но что это были за «следы»: «Из наблюдений над распространением сифилиса среди крестьянского населения» (1882), надзор за проституцией на Нижегородской ярмарке в 1885-1892 гг.», «Сифилис и кожные болезни среди женского рабочего населения Петербурга» (1896), «Недостаточность надзора за малолетними в артельных мастерских и необеспеченность детей сифилитиков больничными местами» (1900), «К вопросуу о расширении мер борьбы с сифилисом» (1902) и т. д. и т. п.
Теперь, вероятно, становится совсем уже ясно, что имели ввиду мои эксперты, советуя по-дружески бросить эту затею вовсе, и чем скорее, тем лучше. Но прежде, чем окончательно «закрыть дело», я отыскиваю всё же, не без всяких сложностей, через Мариинский театр и даже милицию --Татьяну Сергеевну Ельцину. Внучка «Контроллера Императорского Двора», дочь главного дирижёра Мариинки и внучатая племянница Зинаиды Яковлевны оказывается истовой хранительницей семейных традиций, трепетно относящейся к к её истории, сумевшей, не смотря ни на что, сберечь такие реликвии и документы, наличие которых не предсказал бы ни один экстрасенс. Таким образом, идея создания книги о первой в Европе женщине с весьма экстравагантной медицинской специальностью обрела первого горячего и деятельного сторонника. К тому же и весьма объективного. Что само по себе было ещё одной приятной неожиданностью.
И вот тут происходит одна довольно странная вещь. При чтении статей доктора Ельциной вдруг явственно ощущаю: да это же и есть её собственноручно написанные мемуары! Предназначенные, конечно, для профессионалов, но я к таковым не отношусь — а суть понятна, и чувствуешь борение страстей, и слышишь живой голос... Там нет, быть может, слишком ярких эпизодов и деталей, недостаёт и личного, и быта — но не обессудьте, так уж сложилось. Венерологи мемуаров не пишут. В лучшем случае, «контр пропагандистские» брошюры под кодовым названием «Случайные встречи».
Доктор Ельцина тоже не оставила мемуаров. И даже трудно представить, сколь оригинальны и любопытны могли бы быть её воспоминания. Трудно, потому что между тем текстом и заключённым под этой обложкой — пропасть. Но здесь собрано написанное по всем «вестникам» русской венерологии и дерматологии, по врачебным и не врачебным газетам, по архивам и протоколам всяческих обществ и съездов. И в этот документальный её рассказ от первого лица включены также материалы о событиях, участницей или свидетельницей которых она была, и те редкие личные штрихи. Почерпнутые из домашнего архива и памяти близких ей людей. По сути своей предлагаемая читателю книга — документальная повесть о необычной судьбе русской женщины, сумевшей открыть дорогу в медицину многим своим соотечественникам.
ИСПОВЕДЬ ПЕРВОЙ ЛЕДИ
Глава первая
ИНСТРУКТОР ПОВИВАЛЬНЫХ БАБОК

На первом в мире съезде по борьбе с сифилисом, состоявшемся в России в 1897 году, где довелось быть и мне, как сможет убедиться каждый, кто обратится к протокола, едва ли не первую роль играл вполне добропорядочный на вид господин по фамилии Тарновский. Правда, во взгляде его можно было, при желании, вычитать и строгость, и лёгкую надменность... Личность довольно загадочная уже и в то время, а по обилию печатной компроментации, которая, как я уверена, непременно сохранится в научных библиотеках, даже и странная по меньшей мере. Как такой человек оказался в верхушке почтеннейшего всероссийского собрания?.. - вполне вероятно, спросит когда-нибудь совсем молодой историк.
Можно было бы, конечно, попросту отмахнуться, сделать вид, будто бы и не было никакого Тарновского. Ну зачем, спустя многие десятилетия проверять: замышлял ли в 1864 году этот весьма странный на вид господин устроить, вы только вдумайтесь, Суворовское училище … для повивальных бабок? Чтобы, вооружив их (вероятно, ятаганами для отсечения пуповины), направлять, скажем, рубить головы лезущим из-за кордона супостатам? Кто станет доискиваться, был ли действительно дорог этому, безвестному ныне Вениамину Михайловичу завет незабвенного Александра Васильевича «тяжело в учении — легко в бою», либо он предпочитал иной, например «в кармане каждого ординатора непременно сыщется местечко жалованью доцента»? Однако мне (и я обращаю на это особое внимание), именно мне, Зинаиде Ельциной, не хотелось бы оставлять будущего историка один на один ни с подавшейся в масоны Варвары Авчинниковой, ни с Марией Покровской, чей бурный темперамент сравним с целым хороводом «прогрессисток», аболиоционисток, социалисток и феминисток. Со всеми этими дамами, которые в 1888 году прокляли, а после съезда 1897 года при упоминании только фамилии Тарновского на глазах становились Веры Засулич (кажется, втайне надеясь, что добрейший сенатор Кони непременно добьется их оправдания). Мне вовсе не ведомо, какой вердикт вынесет история «скрытой пружине» того, памятного в мелочах для меня съезда. Только сколь бы суров он ни оказался, я бы не отступилась ни на шаг от этого человека
Но пока до съезда ещё далеко, и на уме неординарного ординатора — всего лишь Суворовское училище для повивальных бабок... Естественно, что столь необычная идея не могла не потрясти всю врачебную корпорацию столичной Калинкинской больницы, так неосторожно распахнувшей двери и объятия молодому коллеге. Когда же ему удалось-таки снарядить первый отряд отважных суворовок, вымуштрованных по его программе, а корпорации разведать, что в «вознаграждении трудов по подготовке повивальных бабок для Башкирского войска» г-ну Тарновскому выдано 2 октября 1862 года 430 рублей, всякие сомнения в настоящей природе его намерений у неё отпали.
Между тем «выскочке и прожектёру», рассуждали товарищи, шальные денежки (практически второе жалованье) так приглянулись, что он устремился новую кормушку хоть как то узаконить. И сочинил тотчас же целый проект института для обучения всё тех же несчастных бабок распознаванию и лечению венерических болезней у женщин и детей, дабы суворовским натиском, конечно же, одолеть и этого врага империи. Неутомимый г-н Тарновский немедля отправляет свой проектик в попечительный совет и с нетерпением, как полагают товарищи, ожидает манны небесной. Однако в заоблачной административной выси почитали план его, узрели, может быть, и впрямь полководческие замашки, поразмыслили, да и спихнули снова вниз, с резолюцией: обсудить на общем собрании врачей.
Доктора же, как хорошо известно, народ учёный, поэтому тотчас сорганизовались в боевой порядок и выступили — тоже по всем суворовским правилам. Так что картине «Переход Тарновского через Уральский хребет с эскадроном повивальных бабок» в его гостиной не красоваться. А вот протокол исторического собрания с фотографиями товарищей в достойной рамке, он мог бы, по их разумению, и поместить на видном месте. Чтобы не забывался преподанный ему коллективным разумом весьма и весьма полезный урок...
Коллеги совершенно справедливо не обнаружили ничего нового в его рассуждениях об опасностях сифилиса. Да, болезнь упорно и беспощадно наступает на деревню. Конечно, меры правительства недостаточны, и захворавшему крестьянину некуда податься: ему негде, не у кого, да и не на что лечиться. Это хорошо известно, ну так что же, остается уповать на эскадроны повивальных бабок, поскачущих с берегов Фонтанки на берега Волги, Дона, Каспия... Дане такое воинство можно опереться? - страстно вопрошали коллеги и извлекали приготовленный загодя суровый ответ: «О повивальных бабках, которые в последние годы учились у г. Тарновского и, выдержав приёмный экзамен, получили одобрительные аттестации, мы не можем сказать ничего положительного, так как не знаем достоверно, где они и приносят ли какую-нибудь пользу отечеству».
А знал ли это сам полководец скороспелых акушерок? Не утаил ли от общего собрания какой-нибудь реляции с известием: ваш авангард разбит и рассеян противником в бескрайних степях, не посылайте больше суворовок... Коллеги, умудрённые коллективным разумом, будто чувствовали такой оборот и записали в протоколе: «Подученный хуже и вреднее неученого. Этим объясняется, что по возможности из среды берущихся лечить устраняются невежды-шарлатаны и «однопредметные эмпирики» - знахари». Смирите гордыню, доктор, не выйдет из вас фельдмаршала по изничтожению всенародного бича. Неужто вы и впрямь полагаете, будто сифилис распространяется от того, что нет повивальных бабок? Неужели сифилис, как по волшебству, прекратится в России, если будут повивальные бабки, умеющие распознавать это заболевание?
Коллеги насквозь видели своего заблудшего собрата, хотя рентгеновских исследований в ту пору ещё и в помине не было. Но на то они и доктора. Они-то понимали, что вся Россия поднимет на смех прославленную больницу, коли узнает о Сувороском училище для повивальных бабок. Вся армия будет гоготать по этому поводу денно и нощно. И ни одна душа не станет интересоваться, а кто у суворовок доцентом, а какие он выхлопотал себе льготы. А хорошее ли жалованье ему положили? Поэтому коллеги «во имя справедливости правды», выставили на своём консилиуме диагноз: «Вот эта-то лестная перспектива вместе с такими же правами и преимуществами доцента, по нашему убеждению, и составляет исключительный интерес автора разбираемого проекта...»
Вместе с почтенным консилиумом и читатель мой, вероятно, начал, хоть в малой мере, постигать загадочную фигуру г-на Тарновского, которого через 30 лет мы видим уже профессором на трибуне иного, более представительного и высочайше разрешенного «общего собрания», именуемого Всероссийским съездом. Венеамина Михайловича называют даже «скрытой пружиной съезда», что уже само по себе подозрительно. Неужто так и не внял бывший ординатор призыву заботливых коллег и не поместил на видном месте в своей профессорской квартире на Мойке, 104, протокол незабываемого собрания?.. Свидетельствую, поскольку сама многолетний очевидец: и не внял, и не поместил. А не шёл, опять же по мнению своих оппонентов, более перспективное решение, сочетавшись браком с дочерью Главного военно-врачебного инспектора...
Человек уходит, а умышленный материал остается. Истинный он или фальшивый — разбираться с каждым годом всё сложнее. Вот и «скрытая пружина» Первого Всероссийского съезда по борьбе с сифилисом, будто ракушками, обрастала всякими вымыслами. Да и что прикажете думать, беря в руки тиснутый в типографии этюд с незатейливым и удручающим названием «Проституция и профессор Тарновский»? Звучит весьма современно, ничуть не хуже, чем какая-нибудь новейшая разоблачительная статья...
Пробегая стенографическую запись публичной лекции, читанной безвестной мадам Авчинниковой, прибывшей на берега Невы из Парижского университета, будущий историк узнаёт предиковинные и престрашные вещи. Мадам ведь отыскала наконец-то «отца российской проституции» и главного защитника отечественного разврата. Да уж лучше бы он сам денно и нощно не вылезал из домов терпимости, чем сотворить такое... Хоть и твердим мы постоянно — один в поле не воин, этот воин умудрился изничтожить только что народившееся движение за отмену любых уз, стесняющих право женщины торговать чем угодно. И сотворил это, между прочим, без всякой магии и утилизации колдовских чар, которыми, вероятно, тоже был наделен. Просто сел за стол и написал: «Проституция и аболиционизм»...
Что бы делала российская общественность с его непотребными делами, не приди дерзкой мадам Авчинниковой счастливая мысль оправиться из вольного города Парижа на полузабытую родину да и поискать там материал для своей заведомо превосходной диссертации? Как бы это жили люди русские, не решись она начать бескомпромиссную борьбу за учёную степень доктора историко-филологических наук... Да и с какой отвагой, с какими запасами сарказма и гротеска... Понимая, что будущий историк не обойдет вниманием это сочинение, я сама решила вставить наиболее мрачные фрагменты из него в эти записки, понимая прекрасно, что они ударяют и по мне...
Вот что говорила юная, кстати, г-жа Авчинникова в своей первой, и кажется, последней публичной лекции, разрешённой министром внутренних дел:
«Окончив парижский университет на личную стипендию Его Величества Государя, я хотела бы отблагодарить своего Высочайшего Покровителя своим посильным участием в разработке вопроса, от успешного разрешения которого будет зависеть не только улучшение в положении женщины, но и оздоровление всего населения Российской империи.
...В России, как вам известно, дамы и господа, принято особенно подчеркивать выражения «гнилой Запад», вырождающаяся Франция» и т. д., причем особенно смакуют исчисления, по которым через 30 лет во Франции будто бы не останется ни одного француза... Можно остановиться и спросить себя: а через сколько лет в России не останется ни одного русского, если сифилис в России будет продолжаться таким ускоренным темпом, каким идёт теперь?..
Насколько Россия стала известна на Западе в качестве первоклассной страны по распространению в ней сифилизации, можно судить по следующему факту. В Германии особенно тяжелая форма сифилиса называется «русским сифилисом»! И это в то время, когда мои соотечественники ещё простодушно продолжают называть дурную болезнь «французской болезнью»!
По моему мнению, три причины служат источником этого народного бедствия.
Во-первых, широкое, сравнительно с прочими государствами, распространение в нашем дорогом отечестве терпимой или поднадзорной проституции. Стоит лишь посмотреть цифры: в Штутгарде одна поднадзорная проститутка приходится на 5469 жителей, в Брюсселе — на 1633, в Париже — на 909, в Копенгагене — на 697, в Вене — на 613,в Стокгольме — на 500,в Мадриде — на 495, в Берлине — на 400.
В Петербурге же, по данным 1900 года, одна поднадзорная проститутка приходится на 326 жителей, то есть Петербург, по развитию в нем проституции, стоит на первом месте среди других столиц европейских государств., а так называемый Новый Вавилон — Париж — на третьем от конца... Принимая во внимание непомерное уменьшение в Петербурге количества браков, а именно 5 на тысячу жителей в год, можно сказать, что Петербург есть по преимуществу город холостяков, проституток и старых дев.
Второй причиной надо считать слаборазвитую, по сравнению с другими странами, медицинскую помощь... Но самой главной причиной непомерной сифилизации надо считать пассивное отношение русского общества к жгучему вопросу проституции. В период моего последнего пребывания в России, я могла убедиться, что в массу русского общества почти совершенно не проникли отголоски того бранного клича против терпимой проституции, которым в настоящее время гремел Запад. Вот почему я сочла своим долгом в самых кратких чертах раскрыть перед вами её значение и сущность. Но так как главным непреклонным и весьма влиятельным в правительственных сферах защитником терпимой проституции в России является профессор Тарновский, авторитетом которого держится в России громоздкая и неуклюжая система регламентации проституции или враждебно-полицейскго надзора, то я вынуждена взять на себя публичное опровержение тех принципов, которые он с таким успехом защищал перед правительством в течение многих и многих лет...
Конечно, более чем грустно, что мне, начинающему оратору, ещё не обладающему никаким авторитетом, приходится выступать противником человека, силы которого в несколько раз превышают мои силы. Но так как в России до сих пор не нашлось ни одного более значительного, чем я, гражданина, чтобы избавить меня от обязанности во всяком случае нелегкой, то я и принуждена принять её на себя... Разумеется, нападение такого ничтожного комара, как я, на такого матёрого льва, каким является профессор Тарновский, пройдёт для него совершенно незамеченным, но я желаю, но я желаю единственно только одного: чтобы хотя бы несколько из моих слушателей вынесли из этой аудитории сомнения в полезности системы врачебно-полицейского надзора за проституцией, которое представляет самое страшное оскорбление для всего нашего пола.
Постараемся же выяснить значение и сущность регламентации проституции.
Действительно, во все времена мужчины были озабочены изысканием наиболее удобных средств для удовлетворения своих половых аппетитов, по большей части искусственно доводимых до чудовищных и совершенно чуждых природе размеров. В период существования рабства похоть господствующих классов удовлетворялась сравнительно легко. Так, например, Солон, которому Греция обязана различного рода «мудрыми» учреждениями, в высшей степени просто разрешил один из назревших вопросов своего времени. Он накупил со всех концов античного мира красивейших рабынь и запер их в отдельном здании, куда могли входить за самую ничтожную плату — на наши деньги 10-12 копеек — все граждане. Таким-то образом было положено начало первым в Европе публичным домам.
Институт рабства служил надёжной гарантией для обеспечения гражданам достаточного количества проституток, но постепенное исчезновение рабовладения поставило было господ потребителей человеческого мяса в крайне безвыходное положение, так как число женщин, которые добровольно решились бы посвятить себя исключительно торговле своим собственным телом, постоянно имелось только в самом ограниченном количестве во всех странах мира. Но, к их несчастью, наука до сих пор составляла монополию исключительно сильного пола, вот почему «жрецы науки» обыкновенно с таким сердечным умилением говорят об институте проституции. «Проституция есть печальное явление, лицемерно говорят они в лице своих наиболее блестящих представителей, Ломброзо для Запада и Тарновского для России, но существование её и желательно, и полезно, так как она, дескать, есть клапан для мужских страстей». Да, впрочем, жалеть о проститутке и церемониться с нею интеллигенции нечего, так как «публичная» есть не более как «продукт вырождения», - надо только умеючи эксплуатировать её нищету и позор.
Во имя «общественного блага» жрецы взяли на себя организацию питомников «вырожденных» и надзор за правильной культурой их. Но так как общественная совесть была несколько смущена такими смелыми опытами в области создания новых зоологических пород, отличающихся, по уверению Ломброзо и Тарновского, петлистыми ушами, то «жрецы» поспешили успокоить общество уверением, что только действия подобного рода могут обеспечить господам потребителям здоровый, изъятый от сифилитического заражения продукт.
Я говорю здесь о регламентации проституции, или о пресловутом врачебно-полицейском надзоре.
Франция, обыкновенно первой вступающая в каждую последующую стадию исторического развития, в качестве старшей из семьи народов новейшей исторической формации, первой ввела у себя регламентацию. Во всех городах Франции была раскинута целая сеть знаменитых Бюро нравов или врачебно-полицейских комитетов, ведающих «подчинением женщин» и осмотром их.
Все проституирующие женщины должны немедленно вноситься в списки так называемых публичных (т. е. Общественных) женщин. Грешные тела внесённых в списки должны подвергаться периодическим медицинским осмотрам нарочито представленных для этого врачей, которые и обязаны гарантировать господам потребителям свежесть и доброкачественность товара. Но так как проститутки со свойственным этим тварям бесстыдством упорно не хотели понимать своей великой миссии клапанов и начали усиленно укрываться от отческого попечения надзора, прибегнув к помощи и защите самых последних отребьев населения, получивших название сутенёров, то для уловления их был учреждён целый штат агентов. Эти агенты должны были отыскивать тайных или укрывающихся проституток, осмеливающихся торговать своим телом без позволения начальства, и представлять их в Бюро нравов, где без всякого суда и следствия, опираясь единственно только на показание агента, который получал награду за каждую пойманную проститутку, их лишают всех прав состояния и навеки пригвождают к позорному столбу, и это в то время, когда современное законодательство всех так называемых цивилизованных стран имеет своим базисом положение: никто без суда и следствия не может быть осуждён.
Мартиролог жертв этой отвратительной агентуры очень длинен, но я приведу только два наиболее поразивших меня случая. В Лионе, около вокзала, агент полиции нравов, переодетый в штатское, накладывает свою руку на очень бедно, но в высшей степени чисто одетую девушку. В паническом ужасе девушка вырывается из его рук и попадает под колёса проезжавшего мимо омнибуса. Собравшаяся толпа умоляет агента перевести девушку в близлежащий отель, откуда уже она могла быть перевезена в Бюро врачебно-полицейского надзора. Но агент непреклонен, величественным жестом вталкивает он несчастную, которая становится общественным достоянием, в фиакр и велит кучеру направить лошадей в комитет. Но, предпочитая смерть позору, девушка собирает последние силы и, когда карета проезжает над берегом Роны, бросается в реку.
Не проходит и нескольких дней, как в том же Лионе разыгрывается следующая возмутительная драма. К одной девушке, убежавшей от своих родителей для того, чтобы посвятить себя исключительно искусству живописи, вечером тихо входит агент комитета... Девушка бросается в окно...
И этот надзор тяготеет буквально над всеми женщинами, ведь только случайности рождения избавляют нас от него. Опираясь на массу фактов, собранных во всех странах мира за время существования регламентации, можно сказать, что в нашем современном обществе часто достаточно быть молодой, недурной особой и — беззащитной, чтобы стать лёгкой добычей агента.
Нужно ли удивляться тому, что Лефорт, подвергнувший строгой моральной оценке деятельность врачей, заведующих во всех странах регламентацией, произнёс следующие знаменательные слова: всякий порядочный человек был бы поставлен в весьма затруднительное положение официальным ему предложением занять какое-либо место в Бюро нравов или врачебно-полицейском комитете...
Среди самих питомцев эскулапа образовался наконец благодетельный раскол.
Наконец нашлись люди, имена которых потомство с благодарностью внесёт на первую страницу истории нового цикла развития человечества. Они возвысили свой голос против регламентации и назвали себя аболиционистами, термином, который должен нам напомнить то благодетельное движение, благодаря которому рухнул рабовладельческий институт в Америке.
Всё предвещало, что и в России наконец возникнет движение, которое должно было ассенизировать наше отечество, уже и в эту эпоху тяжко страдающее от гнойной язвы проституции. Но в 1888 году появилось знаменитое сочинение профессора Тарновского «Проституция и аболиционизм», которое задушило, так сказать аболиционистическую партию в самом её зародыше настолько, что и по сиё время русские врачи, вообще подобно всей русской интеллигенции не отличающиеся гражданским мужеством, в угоду Тарновскому старательно вычёркивают регламентацию из программы всех своих официальных съездов. И не мудрено! Пользуясь своим научным авторитетом у правительства, Тарновский прибегнул к довольно распространённому в Российской Империи приёму «заигрывания», объявив ничтоже сумняшеся аболиционизм вредным антигосударственным учением (!!!) и тем самым механически замкнув уста своим противникам...»
***
Вы хотели бы знать, какое отношение ко всему этому имела я, Зинаида Ельцина, и почему я считала своим долгом отстаивать « сомнительные» для части общества идеи проф. Тарновского? Это довольно не простая история...
Если бы сегодня тысяче выпускниц медицинских институтов задали вопрос: «Готовы ли вы лучшие годы своей единственной и неповторимой жизни посвятить лечебнице, куда под конвоем свозят больных сифилисом проституток?» - то не так уж трудно представить, каким бы был наиболее распространённый ответ.
Только согласитесь, существовала же, наверное, когда-то девушка, которая, получив врачебный диплом, должна была не только переступить порог венерической больницы, но и стала приходить туда ежедневно, чтобы лечить тамошних обитательниц... Что она чувствовала? Почему судьба уготовила именно ей такую участь в российской и даже европейской венерологии? Совсем молодой петербурженке, отнюдь не из врачебной семьи...
Для понимания того времени припомню коротенькую историю. Дело происходило в амбулатории Александровской больницы. Закончив осмотр пациентки, дежурный врач, может даже погладив рыжеватую бородку, отвернулся к окну, чтобы дать больной без стеснения одеться. Посетительница произвела на него, прямо скажем, удручающее впечатление: всё лицо её и тело были поражены застарелой экземой. Но он уже выяснил — лечиться дома она не может за неимением средств, а принять её в клинику не мог он из-за отсутствия отделения кожных болезней.
«Полагаю, вам следует обратиться в Калинкинскую больницу, — взглянув снова в окно на привычный петербургский пейзаж, медленно проговорил доктор. - Там вас основательно полечат. Нельзя же запускать...» - он ещё не закончил фразу, как услышал за спиною какой-то странный стук.
Оборотившись, доктор увидел пациентку лежащей на полу — в полуобмороке. Он быстро приблизился к ней и поднял Но женщина едва приоткрыла глаза и прошептав: «В Калинкинскую — никогда!». И тут же потеряла сознание. Нашатырь привёл её в чувство. Однако тотчас начался припадок истерии. Рыдая и трясясь, она твердила, что ей никак нельзя в Калинкинскую, о которой такое говорят: «Если кто-нибудь из родных узнает, что я хоть минуту пробыла там, всю жизнь от дурной славы не отмыться...»
В то же осеннее утро 1880 года молодая и, надеюсь, довольно стройная девушка, в тёмном драповом пальто и светлой барашковой шапочке, зажав под мышкой тетрадки, быстро шагала по набережной Фонтанки. Она торопилась, будто на свидание, в ту самую Калинкинскую больницу, от одного упоминания которой мало-мальски приличные петербурженки падали в обморок... Той девушкой с тетрадками была я.
Итак, жила-была Зинаида Ельцина... Родилась я в Петербурге 19 мая 1854 года в семье купца. Потом кончила гимназию. Когда начал хворать мой отец, Яков Фёдорович, к нему наведывался доктор. И вот, однажды, узнав, что я готовлюсь поступать на курсы учёных акушерок, он завёл со мной беседу. Сначала слушала я его, надо сознаться, не без любопытства. Он был уже немолод и называл себя «человеком шестидесятых годов». В те годы, посмеиваясь, говорил он, женщина-врач, вообще ученая женщина, именовалась не иначе как «синий чулок» и считалась ненормальной уродливостью, исключением. Хотя лично он не против образованных, хорошо воспитанных, эстетически культурных женщин, они во все времена истории и у всех народов были в почёте и уважении.
Но, по его убеждению, в шестидесятые годы врач, технолог, архитектор, юрист — стояли чуть повыше ремесленника. Так что и мужчине из порядочной семьи было несколько зазорно сделаться врачом, а уж девушке и подавно. Недаром, говорил он, вольной практикой занимались тогда почти одни немцы, а коронными, то есть состоящими на государственной службе, врачами были воспитанники семинарий. Ещё несколько лет сам он служил в уезде, и его местная клиентура была в большой претензии на него, когда он завёл в своей амбулатории фельдшерицу вместо фельдшера. А гласные этого уезда, депутаты из крестьян, как сообщает сменивший его доктор, по сей день отнекиваются от замещения врачебных должностей женщинами. И это подгородное население не больно далеко от столицы — а в глубокой провинции, без сомнения, ещё и хуже. Так куда же вы, почтенная Зинаида Яковлевна, идёте? В лучшем случае, роженицам слёзы утирать...
Про «утирание слёз» я ещё услышу не один раз, пока буду обучаться на курсах. Но смогу заставить себя не обращать на это внимание. Зато мне уже не придётся услышать от профессора, как другим девушкам, пробиравшимся тайно на лекции в аудитории медицинского факультета: «Знаем мы зачем вам нужно ходить в университет! Женихов ищете!» Мне уже не надо было прокрадываться в Военно-медицинскую академию, и меня никто не выгонял из аудитории. С 1872 года девушки медицинки шли туда через парадное крыльцо, а не задворками. Наши курсы, куда я поступила в 1876 году, все мы, курсистки, считали памятником, воздвигнутым царствованию императора Александра II – президентом академии Николаем Илларионовичем Козловым, графом Милютиным и госпожёй Рождественно-Шанявской, пожертвовавшей для создания этого учебного заведения весьма значительную сумму. К моменту моего поступления на курсы в обществе уже отциркулировали слухи, будто студентки «у себя на квартирах режут с азартом трупы по ночам, носят человеческие внутренности в карманах, пьют чай в черепах и вступают сплошь и рядом в гражданские браки со студентами...»
Мне даже не выпало носить форму, предписанную первому приёму. Девушки в ту пору являлись на лекции только в коричневых платьях и чёрных фартуках с нагрудниками. Теперь об этой форме не было уже и помину между студентками. У них и без предписаний создалась своя форма: чёрные платья на лекциях, цветные косоворотки сверх черных юбок дома. Только о сеточках всё также волновалось главная инспектриса курсов Марья Григорьевна Ермолова. Она считала своей обязанность наблюдать, чтобы мы не ходили на лекции с распущенными волосами, а носили бы сеточки. Особенно если ожидалось начальство. Но мы непременно забывали об этом, и опытная Марья Григорьевна запасалась в эти дни по дороге на службу целыми дюжинами таких сеток и тотчас по приезду на курсы облекала в них слушательниц. Заканчивалось это довольно комичным образом, когда г-же Ермолова принималась затем отбирать их у нас и прятать опять в шкаф на будущее и про запас... Однако она избегала обычных у классных дам нотаций и выговоров, проявляя такт и заботу, могла, к примеру, сама принести стул для студентки, если той не было места в аудитории.
У меня сохранилось расписание третьего курса. Более всего меня привлекала хирургия. Она начиналась со вторника, и к моему удовольствию ею же открывалась занятия каждый следующий день - до субботы. С нами работали доценты и профессора академии, и о каждом хотелось бы многое рассказать, но пока я воздержусь от этого, чтобы не уйти слишком далеко в сторону. Даже сегодня многим кажется удивительным, что мы нашли приют в Военно-медицинской академии, что не университет с его медицинским факультетом первым приоткрыл нам свои двери, хоть и был цивильным учреждением. Нет, и в первый раз, и во второй (когда поступила я) храбрость в этом начинании выказало всё же военное ведомство. И почитаю я своим долгом назвать тут Имя нашего замечательного физиолога Ивана Михайловича Сеченова. Когда осенью 1860 года он основал в своей академии свою лабораторию по электрофизиологии, и она стала быстро наполняться слушателями учениками, в то время, по счастливому совпадению, доступ в академию был разрешён и женщинам. Иван Михайлович очень душевно отнёсся к первым пионеркам высшего женского образования. Тогда же в его лаборатории выполнили свои первые научные работы г-жа Суслова и г-жа Бокова, ставшего впоследствии женой Сеченова. Но хоть и длился «медовы месяц» целых три года, в 1863-м доступ женщинам в академию был правительством запрещен. Несмотря на все хлопоты Сеченова, исключения для его учениц, сдавших уже экзамены на аттестат зрелости, сделано не было. Одна из них, г-жа Суслова, решила тотчас же ехать в Цюрих и поступать на медицинский факультет. Надежда Прокофьевна окончит там курс, и её имя станет для моего поколения прекрасным символом первой русской женщины, получившей высшее медицинское образование. М.А.Сеченова не решилась на это, и Сеченов готов был уйти в отставку и уехать в Вену, чтобы самому там работать в лаборатории профессора Людвига, а жене -- учиться в повивальном институте, обо всех этих событиях я узнала лишь в 1935 году, просматривая материалы Международного конгресса физиологов, где обнаружила и письмо профессора Людвига:
«Дорогой Сеченов,
спешу сообщить Вам те сведения, которые мне удалось получить относительно акушерского института. Чтобы учиться на акушерку в Вене, необходимо поступить в институт, руководимый проф. Шпетом и состоящий при одном из отделений городской больницы. Желающие поступить должны явиться к 1-8 октября или к 1-8 марта. В другие сроки приёма нет. Курс продолжается пять месяцев. По окончании его ученица сдаёт экзамен и получает диплом, за который уплачивает 35 фл. 53 к. Ученицы имеют право жить на частных квартирах, но на некоторое время (2 недели) они направляются в больницу и должны пребывать там круглые сутки. Шпет сказал мне, что сюда нередко приезжают учиться дамы из Одессы. Мне очень жаль, что у вас запретили дамам учиться физиологии, О чем только думают эти нарушители спокойствия! Именно такие мероприятия могут вызвать в Петербурге специфические толки. Надеюсь, что на этот раз воля культурного будет сильнее, чем воля полиции, Когда общество серьёзно чего-нибудь хочет, то немногочисленные чиновники не могут этому помешать — по крайней мере так бывало у нас. Ещё больше меня огорчает то, что Вы принимаете это близко к сердцу и даже думаете покинуть академию. Вы там делаете полезное дело и должны держаться за своё место со всей энергией...
К.Людвиг
Вена, 2 ноября 1864 г.»

Мне было лишь десять, когда это было написано, а спустя ещё восемь лет откроются наши Курсы учёных акушерок, и все при той же академии.
С каждым новым учебным годом моё стремление заниматься специально хирургией становилось всё более сознательным и влекущим. На лекциях и практических занятиях по хирургическим дисциплинам я впитывала каждое слово, каждое движение преподавателя. Мне даже снилось порою, как я делаю операцию... и спасаю отца, который умер в 1878 году, когда я была на втором курсе...
В ту пору я, конечно, слышала уже и о профессоре Тарновском. Но, поступив на курсы в 1876 году, я увидела Венеамина Михайловича за кафедрой лишь несколько лет спустя. Естественно студенческая молва не обходила и меня, и ожидание встречи с ним не лишено было довольно-таки противоречивых ощущений. Мы учились на третьем курсе, предвкушая удовольствие услышать талантливого лектора, которому предстоит познакомить нас с заболеванием или вовсе нам, юным девушкам, неизвестным, или же, по доходившим до некоторых слухам, внушающим отталкивающее чувство и невольный ужас.
Когда же начался четвёртый, предпоследний учебный год, мы впервые переступили порог Калинкинской больницы, где по вторникам и пятницам в небольшой аудитории Вениамин Михайлович и читал нам свой «ужасный» курс. Изложение им своего предмета поражало нас двояко, Прежде всего, конечно, как привыкшие уже слышать прекрасных клиницистов, не могли не восхищаться его талантливым и строго научным описанием тех картин страдания, которые благодаря богатейшему материалу специальной больницы широко развертывались и длинной вереницей проходили перед нашими глазами, А сопровождающая каждую лекцию демонстрация больных, искусный подбор их давали нам вполне ясное преставление о том мрачном недуге, к изучению которого мы приступали.
Хорошо известно, что каждый лектор весь на виду. А на четвертом году обучения было уже с кем сравнивать. Слушая нового профессора, я невольно анализировала и его пристрастия, и его антипатии, нам уже доводилось иметь дело с адептами определенных, обыкновенно западных школ, которые рабски поклонялись и слепо подражали, требуя подобного пиетета и от своих слушателей. Мало того, порою попросту не допускали до экзамена студентку, которая готовилась к нему по учебнику «не того» направления. Тарновский этим не грешил. В своих лекциях он старался дать нам возможно более полно и широко всю картину научных знаний, а на экзамены смотрел как на неизбежную и одинаково неприятную для обоих сторон формальность.
От выступления к выступлению Вениамин Михайлович получал все более замечательные наши оценки. Но самую блистательную он заслужил, наверное, за технику лекций. В его чтении нас поражало, особенно высоко ценилось и внушало к нему чувство глубокого уважения — это его манера изложения. В его чтении «венерических заболеваний» никогда не обнаруживалось ни малейшего намёка на цинизм, ни малейшей распущенности.
А ведь женская аудитория особенно чутка к таким нюансам, да и состояла она тогда из незаурядных, образованных и тонко развитых женщин, так как поступление в этот первый в России институт было уже шагом выходящего из общего ряда. Теперь лишь я понимаю, что курс профессора Тарновского, казалось бы, специально был создан для укрепления позиций тех, кто пугал общество всякими напастями от женского медицинского образования. Действительно, нам приходилось, и студентами и врачами, слышать многих акушеров, гинекологов, приходилось на практических занятия иметь дело с их ассистентами. И надо сознаться, что, хотя и не часто, но их «объяснения» порой просто шокировали, и мы испытывали неприятное чувство досады, а подчас и негодования.
Досады и негодования, однако, никогда не возникало на лекциях Тарновского, его умение подать далеко не самый стерильный для девичьих ушей и глаз курс без тени скабрезности было удивительным. Несмотря на то, что он читал «венерические заболевания», которые благодаря своему происхождению вызывают улыбку презрения у одних и улыбку игривого веселья у других, чтение это было до такой степени чисто, что мы, сопоставляя его с другими, невольно склонялись перед Венеамином Михайловичем с благодарностью за то, что он сумел не задевать в нас чувства женской стыдливости и сумел стушёвывать всё то, что само по себе было до крайности реально и прозаично. Он приучал нас серьёзно смотреть на болезнь и видеть в ней одно глубокое несчастье, способное внушить не отвращение или презрение, а жалость к заболевшим ею и горячее желание прийти на помощь и поддержать бодрость духа в больных в моменты охватывавшего их отчаяния.
После первого выпуска на наших курсах стало действовать правило, чрезвычайно приподнявших курсисток в собственных глазах. Те из нас, кто за пять лет учения показал достаточные способности и рвение, могли быть оставлены ассистентками на кафедрах. Выбор, конечно, производили профессора, однако сама по себе эта мера была весьма радикальной, так как открывала женщинам-врачам даже путь в науку На первых наших агентов в учёный мир мы, ещё не кончившие курс, смотрели с гордостью. К тому времени ассистенткой читавшего курс гигиены профессора Доброславина стала Меланья Кузнецова-Соловьёва, ларинголога Леша — Теофила Блуменберг, а профессор Тарновский одним из первых пригласил на свою кафедру в качестве ассистентки доктора Аксютину, сменившую врача мужчину.
Венеамин Михайлович не раз говорил нам, сколь важно, по его мнению, не тормозить дальнейшего профессионального продвижения женщинам-врачам. И вместе с тем придерживался твёрдого убеждения, что по некоторым специальностям, и, в частности, по его, даже желательно, чтобы сотрудниками преподавателя являлись женщины. Но не весь профессорский персонал наших курсов, хоть и имевших в названии «врачебные» и «женские», разделял эти взгляды, поэтому и помощников по-прежнему вербовал только из сильного пола.
Приглашение доктора Аксютиной кафедры сифилидологии вызвало для неё необходимость работать в Калинкинской больнице. На самых высших штатных должностях были там тогда двое мужчин. Один — старший врач Эдуард Францевич Шперк, большой специалист по кожным заболеваниям. И второй — Венеамин Михайлович Тарновский, основоположник отечественной сифилидологии, доцент созданного при больнице медицинского училища повивальных бабок, к возникновению которое он имел самое непосредственное отношение. Оба они читали нам лекции на курсах и были, казалось бы, хорошо знакомы студенткам.
История же Калинкинской больницы — пожалуй, та же «Тысяча и одна ночь», которая, однако, никогда и никем не будет написана. История эта начинается где-то в 1750-м году, когда императрица Елизавета Петровна подписала указ «О поимке и приведению в главную полицию непотребных жен и девок». В том же году находившийся возле Калинкинского кладбища работный дом был отдан под лечебное и исправительное заведение для заключения развратных женщин. Преследованием разврата заведовала тогда особая комиссия, называвшаяся тоже Калинкинской и оставившая о своих трудах дело, на котором уже в ту пору было начертано — «секретное», Поэт и масон Василий Иванович Майков в совей поэме «Елисей, или раздражённый Вакх» так представляет нам происходившее в ту далёкую пору:
Где речка Чёрная с Фонтанкою слилися
И устьем в устье Невы реки влилися,
При устии сих рек, на самом месте том,
Где рос Калинов лес, стоял огромный дом,
По лесу оному и дом именовался,
А именно сей дом Калинкин назывался,
В него-то были все распутные жены
За сластолюбие своё посажены.
Там комнаты в себе искусство их вмещали:
Единые из них лён в нитки превращали,
Другие кружева из ниток тех плели,
Иные кошельки с перчатками вязли.
Трудились тако все, дела к рукам приближа,
И словом, был экстракт тут целого Парижа,
Там каждая была, как ангел во плоти,
За тем, что дом сей был всегда на заперти.
Слава этой больницы оказалась столь дурна, что при образовании в 1828 году Попечительного совета под управлением императрицы Марии Фёдоровны, куда вошли многие лечебные учреждения столицы, Калинскинская была «исключена из числа заведений, поручавшихся попечению Императрицы-Матери».
В общем, от Калинкинской шарахались, как от чумы. Требовалась, к примеру, особая монаршья милость, дабы не угодить в неё женщине, хоть и «провинившейся», но не имеющей профильного для этой клиники отверженных, заболевания. Когда некая особа из числа призревавшихся в городской богадельне оказалась беременна, по обычаю, установленному для подобных «приключений», её предполагалось отослать в Калинкинскую больницу, где имелось родильное отделение. На этот счёт и было испрошено указание императрицы-попечительницы. Но та, проявив великую гуманность, отменила неизбежную кару и приказала направить роженицу в госпиталь Воспитательного дома.
Однако у мужчин в царской семье нервы оказались покрепче, чем у дам, и после смерти Марии Фёдоровны Калинкинская больница, куда полиция под конвоем свозила со всего города больных сифилисом проституток, всё-таки перешла в ведение Попечительного совета, который возглавил теперь сам Николай I, проявивший редкостную распорядительность. После обстоятельного доклада князя Голицына, облазившего всю больницу и нашедшего, что здесь «невозможно ни ожидать, ни требовать успешного лечения», так как «помещение больницы по древности зданий и особенно деревянных вообще не годно», император утвердил план большой стройки на берегу Фонтанки. За лето 1830 года там появился новый деревянный флигель для 120 кроватей, а в последующие годы возникло и главное здание, уже каменное, на 136 мужских и 132 женские кровати, выстроенное по проекту архитектора Шарлемана.
Личное внимание императора Николая Павловича к Калинкинской больнице, честно говоря поражает. Он посетит её за время своего царствования более двадцати раз. По его прямому распоряжению в 1836 году был ограничен приём в неё мужчин, так как наплыв больных женщин постоянно увеличивался. Опять-таки, по высочайшему распоряжению, с владелиц жёлтых билетов перестали брать плату за лечение, и начало развиваться добровольное поступление больных, «не принадлежащих к составу явной проституции».
Но должна сказать, что полутюремная природа заведения ещё долго сохранялась. К нарушителям режима применялись меры, зависящие порой только от произвола и степени суровости того или другого из начальствующих лиц. Оправление, например, какой-нибудь пациентки в карцер нередко вызывало протесты, крики, и, как следствие, волнение среди других больных, стремившихся защитить товарку. Начинался гвалт и шум на всех этажах, и дело доходило до того, что водворение порядка достигалось только при помощи вызванного наряда полиции...
Такое вот экзотическое учреждение, где проходили курс лечения сотни и тысячи женщин, и где не было ни одной женщины-врача.
Мне совсем не трудно представить, как отнёсся к вновь появившемуся врачу и ассистентке профессора сплоченный мужской персонал. Не являясь сторонниками новаций Тарновского, они были вынуждены просто терпеть его, в силу того высокого положения, которое он теперь занимал в Военно-медицинской академии, оставаясь вместе с тем и доцентов в больнице. Почти год Аксютина стремилась найти своё место в Калинкинской, но без особого успеха.
В больничном штате состояли тогда уже несколько фельдшериц. Для них врач — был начальством, почти полубогом и закономерным представителем сильного пола. Появление женщины-врача вызвало у них откровенную неприязнь: «Что ещё за ученая акушерка! Сроду бабы здесь не командовали!» Поэтому исполнять распоряжения доктора Аксютиной им представлялось обидным для самолюбия.
Казалось бы, определить права ассистентки и внушить всему персоналу, что она полноправный специалист, должен был старший врач. Но Эдуард Францевич Шперк почему-то от этой обязанности уклонялся, Недоразумения же и практически ежедневные конфликты сделали своё дело. В итоге Аксютина покинула больницу и вместе с тем должность ассистентки, став новой жертвой старинного больничного строя.
Здесь требовался другой характер, как я понимаю теперь, тоже понабивши шишек. Поступившей в больнице женщине-врачу надо было располагать богатым запасом самообладания, иметь непоколебимую волю и огромную выносливость.
Провал «агента» Аксютиной сильно огорчил Тарновского, но он остался верен своей цели и, и задавшись мыслью создать женщину-сифилидолога, по следам которой неизбежно пошли бы другие, стал вновь искать ассистентку. На сей раз он и остановил почему-то свой выбор на мне. От Калинкинской я не шарахалась поскольку не пропустила почти ни одного занятия из числа проводившихся там. На его глазах с таким усердием стенографировала все его лекции, будто от этого зависит моя судьба...
– По моему, вы весьма серьёзно вгрызаетесь в эту специальность, — сказал он как-то, попросив меня задержаться после занятий. — Почему бы вам не попробовать свои силы именно на этом поприще. К тому же мне нужна ассистентка.
Немного опешив от неожиданности, я всё же справилась с волнением и поблагодарила за честь, оказанную мне, только кончающей курс студентке, знаменитым профессором, а потом твёрдо сказала6
– К сожалению, я должна отказаться от такого лестного предложения, Мне хотелось бы работать по хирургии.
Кажется в этот день я даже не говорила Венеамину Михайловичу, что мой интерес к хирургии не прошел незамеченным профессорами курсов, и один из них уже получил моё согласие стать у него ассистенткой. А если сообщила всё же, то Тарновский отчаянно пошел на «перевербовку» необходимого ему сотрудника.
– Хотите абсолютно искренний совет? — спросил он, вовсе не считая разговор законченным. — Беритесь за сифилидологию основательно, а попутно и дерматологию. Ведь это специальность ваша — чисто женская.
– А как же хирургия? — упиралась я.
– У неё много радетелей, она потерпит, а вот больные женщины — нет, — проговорил он уверенно. — Почему я утверждаю, что тут нужна именно женщина? Во-первых, эта специальность не требует затраты физических сил, а здесь женщины, по моему мнению, всегда будут отставать от мужчин. Таким образом вы застрахованы от переутомления, которое вполне может наступить во время сложной и длительной операции. Во-вторых, вы получаете полную самостоятельность в работе и практической деятельности. Наконец, и это самое важное, вы принесёте огромную пользу женщинам и девушкам, чья стыдливость нигде так не инсультируется, как во время общих и местных осмотров их сифилидологами и дерматологами.
Его слова были настолько точны и в то же время эмоциональны, что я просто молчала, безуспешно пытаясь найти свои, столь же весомые и страстные аргументы.
– Как же вы не жалеете женщин, а ещё сама женщина! — прервал профессор затянувшуюся паузу. — Сколько раз во время приёмов, видя, как неловко больной, я думал: «Господи, ну почему у меня нет толковой ассистентки!» Надо же все-таки, наконец, пожалеть женщин. И вы, по-моему, просто обязаны это сделать.
Поединок опытного клинициста, весьма искушенного в полемике, с начинающим доктором, которых объединяла, однако, преданность медицине, длился долго. И завершился тем, что я сказала: да.
Если посчитать, что «очередную вербовку» Тарновский провёл вполне успешно, то дальше всё пошло из рук вон плохо. Прямо со студенческой скамьи в 1882 году я была направлена экстерном в Калинкинскую больницу. И поэтому не смогла приступить к своим обязанностям на его кафедре. Правда, оставался в силе наш уговор, и мы порешили: как только закончится срок экстерната, я стану полноправной ассистенткой. Когда положенное время истекло, я обратилась к старшему врачу Калинскинской больницы доктору Шперку:
– Эдуард Францевич, я хотела бы перейти на кафедру. У меня есть приглашение.
– Вам придётся задержаться, — ответил Шперк .— И потом, вы и так уже проводите занятия со студентами...
– Но это же я делаю безвозмездно.
– Понимаю, — нахмурился Шперк, — метите в аспирантуру!
Таким образом, меня, по сути, насильственно удерживали экстерном при больнице, да ещё и обвиняли в карьеризме. После таких разговоров хотелось махнуть на всё рукой и убежать навсегда из этой неприглядной Калинкинской. Вот уже и Венеамин Михайлович согласился взять в ассистентки, временно, «до моего освобождения», рекомендованную ему Дебору Бегак Кацнельсон, закончившую курсы тремя годами ранее.
Но как бы не противодействовали обстоятельства, Тарновский не бросал свою «агентуру». Он и огорчился вместе со мною, и скал выход из тупиковой ситуации. Из всего персонала Калинкинской, он один убеждал меня ни в коем случае не покидать больницу. «У вас всё получится, поверьте мне, — говорил он. — Смотрите, вы здесь всего ничего, несколько месяцев, а диагностика уже не представляет для вас затруднений. Наступайте, просите своих больных».
Кто же были эти больные?.. Приходя в Калинкинскую, как и врачи мужчины, к девяти утра, я затем отправлялась в четвертое или шестое отделение, где присутствовала при ежедневном осмотре. По широкому коридору отделения обычно прогуливались несколько пар молодых женщин в характерном больничном одеянии — сером халате, накинутом поверх белья. Такие халаты придавали здешней публике определённое единообразие. Зато в остальном подробности туалета были весьма разнообразны. Более состоятельные «форсят» друг перед другом тонкими рубашками, у кого с дорогими прошивками, кипой кружев, лент и бантиков; большое разнообразие нижних юбок модного материала и модного цвета. Но главная статья щегольства — дорогие ботинки всевозможных цветов на высоких французских каблучках, с изящной отделкой... Платья и какие-то сногсшибательные блузы здесь не покажешь, и поэтому товарки стараются удивить друг друга, чем могут. И это «мои больные»...
Но есть и другие. Совсем иной внешний декорум у третьеразрядных проституток, которых Калинкинской доктор Бентовин, подавшись в публицисты, станет именовать «отребьем столичной панели». Эти женщины, с Лиговки, с Песков, с Никольского рынка или из трущоб «Вяземской лавры», одеты во всё казённое — и серое грубое больничное белье считают уже завидной роскошью. Нетрудно было заметить и всевозможные переходные ступени между этими двумя крайностями: то самодельная вязаная юбка, обшитая грошовыми кружевами, то рубашка грубого деревенского холста с кокетливо продетыми шелковыми лентами...
В открытые двери палат, где довольно тесно поставлены койки, видны группы женщин в самых разнообразных позах. Есть те, что лежат в полном безделье, уставившись в одну точку. Другие, изнывая от скуки, слоняются по палате, редко кто читает книжку. Чаще всего концентрируются вокруг какой-нибудь койки, сплетничая и треща напропалую, не скупясь при этом на самые грязные выражения. Очень часто, когда я прохожу мимо, картина разнообразится какой-нибудь отчаянной схваткой между двумя, а то и несколькими не поладившими пациентками... При этом в воздухе висит густая, характерная ругань, производившая на меня в первые дни совершенно ошеломляющее впечатление богатым арсеналом необычайно скверных слов специального трущобного арго. Хотелось немедля зайти в палату, пристыдить и напомнить о том дивном языке, что дан нам. Впоследствии я так обычно и делала. Ещё ужаснее впечатление было от того, что слова эти произносили совершенно трезвые молодые женщины, часто не достигшие и шестнадцати лет. Недоразумения меж ними возникали чаще всего на романтической почве, из-за какого-нибудь кавалера-хулигана, которого никак не могли поделить встретившиеся в больнице соперницы. Но и чисто теоретические споры о предметах довольно отвлечённых могли довести эту необузданную компанию чуть ли не до рукопашной. Постоянный, как бы сословный эгоизм существует обыкновенно между группой женщин, являющихся сюда из домов терпимости (билетными), и живущими в одиночку, вольные (бланковые). Собственно четвертое отделение Калинкинской больницы было предназначено для сифилитичек билетных, а для бланковых — шестое. Но очень часто, когда имелись свободные места в одном и отсутствовали в другом, их приходилось смешивать.
В кабинете меж тем приготовляется всё к визитации врача. Фельдшерица расставляет на столике лекарства, которые необходимо иметь под рукой, сиделки перетирают тазы, кружки, инструменты. Обстановка врачебной комнаты вполне ординарная, стены недавно выкрашены заново белой масляной краской. Самое достопримечательное в комнате: стол для исследований — высокий, довольно своеобразного вида, имеющий форму обрубленной лежанки. К этому столу ведет лесенка в несколько ступенек, через три или четыре года к нему приладили ещё такую же лесенку с другой стороны. На местном арго стол этот называется то «эшафотом», то «трапецией», то «троном»...
Много лет спустя корреспондент «Биржевых ведомостей» станет расспрашивать Куприна, писавшего продолжение своей знаменитой «Ямы», об имеющихся там резкостях. Писатель ответил ему в том смысле, что там неизбежны места очень резко натуралистические, и прибавил: «Будет, например, медицинский досмотр девиц во всей его подлинной житейской обстановке». В литературе это считалось за резкость, во врачебной практике — обыкновенная повседневность.
Когда стрелка переходила уже за 10 часов, одна из сиделок становилась к дверям, ведущим из коридора на лестницу, Ждут доктора. Часть обитательниц четвертого отделения сменила свою изящную обувь на казённые войлочные туфли. Так как комплект больничных часто доходил даже до 90 человек (хотя кроватей по штату около 60), то обыкновенно врач делил больных на две половины: первых осматривает один день, другую на следующий. Назначенные к осмотру в этот день и обувались в казённые туфли, так как врачу, конечно, некогда ждать пока пациентка вздумает развязывать свою сложную обувь.
«Доктор... Доктор...» — передается, наконец, от дежурной сиделки по коридору к фельдшерице, На меня они просто не обращали внимания, Раз пришла, значит, надо. Поздоровалась, едва кивнули. Это была ещё хорошая смена, с которой у меня не возникало недоразумений...
«Ребятки... Первая половина... Новенькие... Идите скорей!» — выпевала уже в коридоре фельдшерица.
Во врачебный кабинет, толкая друг друга, шумя и суетясь, устремлялась толпа женщин. Визитация врача вносила известное разнообразие в их скучное пребывание среди больничной обстановки, и поэтому большинство направляется сюда весьма охотно. Но, конечно, не обходится без недовольства и протестов. Недовольны те, которые уже долго засиделись в больнице, и собираются опять ныть и приставать к доктору, чтобы он их «выписал» на свободу... Недовольны те, которые знают, что процесс врачебного осмотра будет сопровождаться для них болью и даже оперативным вмешательством... Недовольны в большинстве случаев новенькие, которые только вчера вечером доставлены при отношении врачебно-полицейского комитета и которые знают, что здесь в томительной скуке им придётся, быть может, высидеть не одну неделю — без выпивки, без кавалеров, без пёстрых нарядов.. В этой, сбившейся вместе, как стадо, толпе женщин слышится временами визг, хохот, крепкое словцо... Всех, однако, сдерживает в должных границах фельдшерица, то резким окриком, то ласковым словом, то умелой шуткой... Среди них попадались очень умелые и способные, но, пожалуй, самой известной из фельдшериц Калинкинской больницы стала Татьяна Баар, которая и дежурила в тот день...
Врач, а это мог быть и Чагин, и Степанов, и Фишер, то тот же Бентовин, только не я, усаживался за небольшой стол, придвигал к себе пачку скорбных листов, и осмотр начинался. Благодаря долгой практике и приспособлению к обстоятельствам, этот осмотр отличался удивительной быстротой. Казалось, что присутствуешь при тщательно срепетированным плац-параде голых тел и различных болезненных форм.
Проститутка скидывает халат и туфли, взбегает на лесенку, ложится в заученной позе на кресло для осмотра; фельдшерица докладывает доктору какие изменения болезни — сравнительно с прошлым разом — замечаются у этой больной, затем также быстро исследуемая сбегает вниз по лесенке, а на её месте лежит уже её подруга. Так, безостановочно, как в кинематографе, вращается колесо живых тел. Изредка врач поднимается со стула, чтобы самому убедиться в наличии нового явления, отмеченного фельдшерицей, подтвердить или отвергнуть его. Спустившись с кресла, проститутка поворачивает «направо кругом», быстро надев туфли спустив рубашку, в очередь подходит к врачу, который у каждой обязательно осматривает тело, а также полости рта и зева, Благодаря такой удивительной, почти механической приспособленности доктору порой удавалось порою мене чем в два часа добросовестно осмотреть до сорока проституток, причём тут же фельдшерицей и врачом производились все необходимые манипуляции.
С любопытством вглядывалась я на первых порах в эту толпу женщин, призванных в обыденной жизни прельщать и будить физиологические инстинкты... Здесь они лишены пестрого кричащего костюма, ланиты их не тронуты косметикой, глаза не подведены, губы не подмазаны. Здесь, выражаясь физиологически, они голые индивидуумы женского пола — и больше ничего. Вот в стороне стоят три новенькие, Врач и фельдшерица осматривают их вначале более подробно и тщательно, так как нужно установить точный диагноз тех явлений, с которыми они вчера вечером были присланы из комитета. Хотя комитетские врачи и обозначают уже диагноз в листках, при которых препровождаются поднадзорные в больницу, но не всегда врачи больницы с ними соглашаются, и тогда присланную приходится или пересылать в другое отделение, или даже совсем «выписывать», как здоровую, присланную по недоразумению.
К «эшафоту» теперь приближается первая из новеньких — тщедушная, бледная девушка, почти ребенок. Дрожа, она взбирается на ложе для исследования, закрывает лицо руками, отворачивает голову... Ей стыдно. Она не приучилась ещё к подобному положению. И начинает плакать вовсе не от боли, но от жгучего горя. В листке значится, что Степаниде всего 15, «комиссная», то есть не имеющая еще ни «бланка», ни «билета», а забранная где-то врачебно-полицейским обходом по подозрению в занятии тайной проституцией. Масса безработных, «бродячих» женщин забираются таким способом ночью и доставляются во врачебно-полицейский комитет.
В листке Степаниды прописано еще, что она прислуга и что у нее найдены в комитете такие-то и такие сифилитические явления. Диагноз этот вполне подтверждается. Врач внимательно осматривает малокровное, несформированное тело. Назначается соответствующее специфическое лечение, и боль