Слава
Mishunya | | Категория: Проза
Своё Спасибо, еще не выражали.
На полевые работы в дальнее отделение подшефного совхоза мы ехали в открытом кузове грузовика. В те времена это было неписаным правилом: помощь селу. 30 молодых рабочих попрощались со своими станками на две недели.
Вскоре колёса машины покатились по пыльному проселку среди бескрайних полей, размежеванных непролазными лесополосами.
Солнце близилось к полудню. Июньский зной вступал в свои пределы.
Разогретая зноем шелковистая пыль взрывалась под колесами машины, клубилась, как дым, и длинным рыжим шлейфом тянулась следом. На белёсом небе ни облачка. Только раскаленное добела солнце. Оно в гордом одиночестве царило над полями, и распекало все кругом. Земля дышала жаром натопленой печи. Питьевая вода в алюминиевом бидоне сделалась горячей. От встречного обжигающего ветра пересыхало во рту. Пахло пылью, резиной, бензином. А по бескрайней равнине всё бежали поля за полями. И это возделали и засеяли люди!
Длинные тени потянулись от тополей и телеграфных столбов, когда машина остановилась у нового здания сельской школы. Высокое, белокаменное под красной черепичной крышей строение большими окнами весело смотрело на просторный двор, будто любовалось свежей зеленью травы и глянцевой листвой молодых тополей. Они стройной шеренгой отделяли двор от дороги.
Посреди двора сонно бормотал овальный фонтан. В бассейне с изваяниями зеленых лягушек по периметру, торчал высокий каменный цветок из бурого крымского туфа. С лепестков цветка лениво капала прозрачная вода. Светясь и переливаясь бриллиантами, капли звонкими всплесками призывали тишину прислушаться к музыке воды. Она звучала и для путников, приглашая прикоснуться к свежести и прохладе. И мы нетерпеливо бросились к фонтану.
Из неглубокой чаши, наполненной до краев сверкающей водой, на нас лазурными глазами глядели Посейдон и две нимфы. Солнечные блики весело искрились на мозаике и оживляли ее. Нимфы, будто живые, шевелились. Они повиливали темно-серыми хвостами, блистая серебристой чешуей, а Посейдон, в золотистом халате, свирепо насупившись, грозил им серебристым трезубом.
Мы плескались, точно малые дети.
Веселье наше затихло, когда пришел управляющий отделением совхоза. Крепкий загорелый мужчина лет сорока, невысокого роста, в линялом картузе и такой же линялой голубой рубахе сипловатым голосом, улыбаясь, поздоровался. От него пахло солнцем, ветром и табаком. Он объявил задание, распределил работу. Оставалось назначить повара и водовоза. С поваром дело решилось быстро, а с водовозом возникла заминка. Ведь все мы дети города, а тут нужно управляться с лошадьми.
- Кто в селе вырос? - негромко спросил управляющий.
В наступившей тишине я робко поднялся.
- Что так несмело? - доброжелательно улыбаясь, спросил он. - Пойдем на конюшню. С конюхом познакомлю… и бог вам в помощь…
Шли молча. Благо идти не очень далеко.
За соседним проулком на склоне широкой балки виднелись добротные старинные конюшни. Перед ними зеленела роскошная крона столетнего каштана. В его густой тени приютилось летнее стойло, где похрустывая овсом и свежим сеном, стояло на привязи десятка два лошадей. По большей части работяги, не породистые лошади, но две кобылицы - пегая и каурая - настоящие красавицы. Крутогривые, крепкие, на тонких ногах они рвались на свободу. Управляющий заметил моё восхищение.
- Это наша гордость!.. Правда, норовистые - зато порода! Донские!.. Их недавно привезли. Вот бы им жеребчика... да только трудно это в наше время - с горечью сказал управляющий, глядя куда-то вдаль, на зелень волнующейся нивы.
- Была бы моя воля - продолжил он - во всех хозяйствах обязал бы держать лошадей. Помощники в селе - незаменимые!
Мы уселись на длинную телегу под каштаном
- ЭЙ, эй!.. Пахомыч, ты где?.. Принимай помощника! - громко позвал управляющий конюха.
Из низенькой глинобитной сторожки, прилепленной к южной стене конюшни, вышел невысокого роста седой цыган. Он был в армейских галифе и в резиновых галошах на босую ногу. На голове нечесаная седая шапка кучерявых волос. Расхристанная, видавшая виды, малиновая рубаха навыпуск, раздувалась на ветру, отчего цыган казался еще шире и ниже ростом.
- Надолго? - хрипловато буркнул он, облокачиваясь на телегу, и протянул мне короткопалую широкую ладонь.
- По договору до уборочной, - ответил за меня управляющий.
Цыган крепко пожал мне руку, пристально посмотрел на меня и, блеснув в улыбке прокуренными зубами, спросил:
- А ты хоть когда на коне сидел?
- Да... приходилось в детстве... но без седла... и в ночное ходил... и... - занесло меня.
- Ну, поглядим, с какой стороны ты к лошади заходишь! Ну-ка выведи вон ту мышастую со звездой на лбу - скомандовал он, усаживаясь на телегу.
- Давай закурим, Никанорыч? - попросил он управляющего. Тот, молча, протянул ему пачку "Беломора" и продолжал наблюдать за мной.
Я искренне пожалел о своем заносчивом признании про ночное, но было поздно.
Лошади одна за другой подымали свои головы от кормушки и с любопытством разглядывали меня. Мышастая с белой отметиной на лбу отрешенно уставилась на меня своими темными бархатными глазами с каким-то необъяснимым спокойствием, даже безразличием. Видать нелегкая была у нее жизнь и приучила ко многому. Я ласково погладил ее белую отметину, затем нежно похлопал по щеке. Она покорно склонила голову и потянулась ко мне, принюхиваясь.
- Славная, ты моя, славная, добрая! Не волнуйся! - проговорил я, как мог, спокойнее, хотя голос подрагивал. - Хорошая ты моя, славная!..
Раза два она фыркнула и доверительно ткнулась мордой в мою ладонь.
Я обошел лошадей сзади, протиснулся между теплыми боками вороной и мышастой, заправил удило, и стал рассупонивать поводок. Мышастая покорно выполняла все мои требования.
- Эй, постой, разнуздай её... и привяжи повод, как было! - крикнул Похомыч. - С тобой все ясно! Иди покури.
Когда я подходил к телеге, где курили Пахомыч с управляющим, руки мои еще дрожали, взмокшая рубаха прилипла к спине и мелкие капельки пота выступили на лбу.
- А откуда ты знаешь кличку мышастой? - неожиданно спросил цыган.
- Какую кличку? - удивился я.
- Ладно, тебе, не темни! Откуда говорил ей Слава... Слава?.. - кинув быстрый взгляд на управляющего, переспросил он.
- Да не Слава, а славная… - улыбнулся я.
Управляющий весело захохотал, попрощался с нами и ушел.
Короткий летний закат алел во всё небо. От скуки и одиночества Пахомыч разговорился. Из недолгого путаного рассказа его, я узнал, что после возвращения с фронта, он нашёл одни руины родного села и той кузницы, где работал до войны. Ни одной живой души в том селе не осталось. И в соседних сёлах никто не мог толком рассказать, куда подевались цыгане и его, Пахомыча, семья. Ни братьев, ни сестёр, ни родителей даже в Сибири не удалось найти. После долгих странствий и мытарств он нашёл пристанище в этом отделении совхоза. Гуртом сельчане слепили ему эту глинобитную сторожку, и уже больше 20-ти лет живёт он бобылём.
- А почему сам?.. - спросил я.
- Жениться не могу... вот моя объявится с сыновьями... и что тогда?..- грустно заключил Пахомыч.
Наступила долгая пауза.
Мы сидели на телеге до самой темноты, молчали, курили. Каждый думал о своём.
- Ну, я пойду. Завтра рано вставать... - и протянул Пахомычу руку.
- Не отчаивайся! Всё будет так, как будет, а это всегда лучше чем вчера, - сказал он, крепко пожимая мне руку, и поплёлся, шаркая галошами, в свою тёмную сторожку.
На следующий день, чуть свет, я примчался в конюшню.
Цыган уже топтался у кормушек породистых кобилиц. Я вывел Славу из стойла, напоил её, и стал неуклюже запрягать в двуколку с большой деревянной бочкой. Пахомыч искоса поглядывал в мою сторону и только после того, как я неумело затягивал хомут, подошёл и показал, как это правильно делать.
- Ничего, ничего... не отчаивайся!.. не святые горшки лепят. Всё будет у тебя хорошо. Главное уздечку ласково заправляешь... лошади не больно... - и пошёл заниматься своим делом.
Так, пошли мои трудовые будни водовоза. Вставать мне приходилось раньше всех. Каждое утро, когда багровое солнце только-только высовывало макушку из-под лиловой черты горизонта, Слава лёгким ржанием радостно встречала меня. Она нетерпеливо топталась, тихонько похрапывала, и, стоило отвязать поводок, сама ловко выходила из стойла и подходила к двуколке. Мне оставалось накинуть хомут и зануздать её.
Воду всегда мы привозили в поле, свежую, студеную. Все были очень довольны, ибо Слава бережно ступала между рядками так, что ни одно растеньице не затопчет. Очень мы с ней подружились. Но не бывает бесконечных идиллий.
Настало время прощаться. Слава, чуя горечь разлуки, смотрела на меня так печально и жалобно, что если бы умела говорить словами, то произнесла бы негромким ржанием: "Останься, мне будет скучно и одиноко…"
Так и случилось: она протяжно и очень грустно заржала.
- Даже скотина доброту и ласку уважает, - пробубнил Пахомыч, - иди уже, не трави душу!
С тяжелым сердцем я уходил от них навсегда.
Вскоре колёса машины покатились по пыльному проселку среди бескрайних полей, размежеванных непролазными лесополосами.
Солнце близилось к полудню. Июньский зной вступал в свои пределы.
Разогретая зноем шелковистая пыль взрывалась под колесами машины, клубилась, как дым, и длинным рыжим шлейфом тянулась следом. На белёсом небе ни облачка. Только раскаленное добела солнце. Оно в гордом одиночестве царило над полями, и распекало все кругом. Земля дышала жаром натопленой печи. Питьевая вода в алюминиевом бидоне сделалась горячей. От встречного обжигающего ветра пересыхало во рту. Пахло пылью, резиной, бензином. А по бескрайней равнине всё бежали поля за полями. И это возделали и засеяли люди!
Длинные тени потянулись от тополей и телеграфных столбов, когда машина остановилась у нового здания сельской школы. Высокое, белокаменное под красной черепичной крышей строение большими окнами весело смотрело на просторный двор, будто любовалось свежей зеленью травы и глянцевой листвой молодых тополей. Они стройной шеренгой отделяли двор от дороги.
Посреди двора сонно бормотал овальный фонтан. В бассейне с изваяниями зеленых лягушек по периметру, торчал высокий каменный цветок из бурого крымского туфа. С лепестков цветка лениво капала прозрачная вода. Светясь и переливаясь бриллиантами, капли звонкими всплесками призывали тишину прислушаться к музыке воды. Она звучала и для путников, приглашая прикоснуться к свежести и прохладе. И мы нетерпеливо бросились к фонтану.
Из неглубокой чаши, наполненной до краев сверкающей водой, на нас лазурными глазами глядели Посейдон и две нимфы. Солнечные блики весело искрились на мозаике и оживляли ее. Нимфы, будто живые, шевелились. Они повиливали темно-серыми хвостами, блистая серебристой чешуей, а Посейдон, в золотистом халате, свирепо насупившись, грозил им серебристым трезубом.
Мы плескались, точно малые дети.
Веселье наше затихло, когда пришел управляющий отделением совхоза. Крепкий загорелый мужчина лет сорока, невысокого роста, в линялом картузе и такой же линялой голубой рубахе сипловатым голосом, улыбаясь, поздоровался. От него пахло солнцем, ветром и табаком. Он объявил задание, распределил работу. Оставалось назначить повара и водовоза. С поваром дело решилось быстро, а с водовозом возникла заминка. Ведь все мы дети города, а тут нужно управляться с лошадьми.
- Кто в селе вырос? - негромко спросил управляющий.
В наступившей тишине я робко поднялся.
- Что так несмело? - доброжелательно улыбаясь, спросил он. - Пойдем на конюшню. С конюхом познакомлю… и бог вам в помощь…
Шли молча. Благо идти не очень далеко.
За соседним проулком на склоне широкой балки виднелись добротные старинные конюшни. Перед ними зеленела роскошная крона столетнего каштана. В его густой тени приютилось летнее стойло, где похрустывая овсом и свежим сеном, стояло на привязи десятка два лошадей. По большей части работяги, не породистые лошади, но две кобылицы - пегая и каурая - настоящие красавицы. Крутогривые, крепкие, на тонких ногах они рвались на свободу. Управляющий заметил моё восхищение.
- Это наша гордость!.. Правда, норовистые - зато порода! Донские!.. Их недавно привезли. Вот бы им жеребчика... да только трудно это в наше время - с горечью сказал управляющий, глядя куда-то вдаль, на зелень волнующейся нивы.
- Была бы моя воля - продолжил он - во всех хозяйствах обязал бы держать лошадей. Помощники в селе - незаменимые!
Мы уселись на длинную телегу под каштаном
- ЭЙ, эй!.. Пахомыч, ты где?.. Принимай помощника! - громко позвал управляющий конюха.
Из низенькой глинобитной сторожки, прилепленной к южной стене конюшни, вышел невысокого роста седой цыган. Он был в армейских галифе и в резиновых галошах на босую ногу. На голове нечесаная седая шапка кучерявых волос. Расхристанная, видавшая виды, малиновая рубаха навыпуск, раздувалась на ветру, отчего цыган казался еще шире и ниже ростом.
- Надолго? - хрипловато буркнул он, облокачиваясь на телегу, и протянул мне короткопалую широкую ладонь.
- По договору до уборочной, - ответил за меня управляющий.
Цыган крепко пожал мне руку, пристально посмотрел на меня и, блеснув в улыбке прокуренными зубами, спросил:
- А ты хоть когда на коне сидел?
- Да... приходилось в детстве... но без седла... и в ночное ходил... и... - занесло меня.
- Ну, поглядим, с какой стороны ты к лошади заходишь! Ну-ка выведи вон ту мышастую со звездой на лбу - скомандовал он, усаживаясь на телегу.
- Давай закурим, Никанорыч? - попросил он управляющего. Тот, молча, протянул ему пачку "Беломора" и продолжал наблюдать за мной.
Я искренне пожалел о своем заносчивом признании про ночное, но было поздно.
Лошади одна за другой подымали свои головы от кормушки и с любопытством разглядывали меня. Мышастая с белой отметиной на лбу отрешенно уставилась на меня своими темными бархатными глазами с каким-то необъяснимым спокойствием, даже безразличием. Видать нелегкая была у нее жизнь и приучила ко многому. Я ласково погладил ее белую отметину, затем нежно похлопал по щеке. Она покорно склонила голову и потянулась ко мне, принюхиваясь.
- Славная, ты моя, славная, добрая! Не волнуйся! - проговорил я, как мог, спокойнее, хотя голос подрагивал. - Хорошая ты моя, славная!..
Раза два она фыркнула и доверительно ткнулась мордой в мою ладонь.
Я обошел лошадей сзади, протиснулся между теплыми боками вороной и мышастой, заправил удило, и стал рассупонивать поводок. Мышастая покорно выполняла все мои требования.
- Эй, постой, разнуздай её... и привяжи повод, как было! - крикнул Похомыч. - С тобой все ясно! Иди покури.
Когда я подходил к телеге, где курили Пахомыч с управляющим, руки мои еще дрожали, взмокшая рубаха прилипла к спине и мелкие капельки пота выступили на лбу.
- А откуда ты знаешь кличку мышастой? - неожиданно спросил цыган.
- Какую кличку? - удивился я.
- Ладно, тебе, не темни! Откуда говорил ей Слава... Слава?.. - кинув быстрый взгляд на управляющего, переспросил он.
- Да не Слава, а славная… - улыбнулся я.
Управляющий весело захохотал, попрощался с нами и ушел.
Короткий летний закат алел во всё небо. От скуки и одиночества Пахомыч разговорился. Из недолгого путаного рассказа его, я узнал, что после возвращения с фронта, он нашёл одни руины родного села и той кузницы, где работал до войны. Ни одной живой души в том селе не осталось. И в соседних сёлах никто не мог толком рассказать, куда подевались цыгане и его, Пахомыча, семья. Ни братьев, ни сестёр, ни родителей даже в Сибири не удалось найти. После долгих странствий и мытарств он нашёл пристанище в этом отделении совхоза. Гуртом сельчане слепили ему эту глинобитную сторожку, и уже больше 20-ти лет живёт он бобылём.
- А почему сам?.. - спросил я.
- Жениться не могу... вот моя объявится с сыновьями... и что тогда?..- грустно заключил Пахомыч.
Наступила долгая пауза.
Мы сидели на телеге до самой темноты, молчали, курили. Каждый думал о своём.
- Ну, я пойду. Завтра рано вставать... - и протянул Пахомычу руку.
- Не отчаивайся! Всё будет так, как будет, а это всегда лучше чем вчера, - сказал он, крепко пожимая мне руку, и поплёлся, шаркая галошами, в свою тёмную сторожку.
На следующий день, чуть свет, я примчался в конюшню.
Цыган уже топтался у кормушек породистых кобилиц. Я вывел Славу из стойла, напоил её, и стал неуклюже запрягать в двуколку с большой деревянной бочкой. Пахомыч искоса поглядывал в мою сторону и только после того, как я неумело затягивал хомут, подошёл и показал, как это правильно делать.
- Ничего, ничего... не отчаивайся!.. не святые горшки лепят. Всё будет у тебя хорошо. Главное уздечку ласково заправляешь... лошади не больно... - и пошёл заниматься своим делом.
Так, пошли мои трудовые будни водовоза. Вставать мне приходилось раньше всех. Каждое утро, когда багровое солнце только-только высовывало макушку из-под лиловой черты горизонта, Слава лёгким ржанием радостно встречала меня. Она нетерпеливо топталась, тихонько похрапывала, и, стоило отвязать поводок, сама ловко выходила из стойла и подходила к двуколке. Мне оставалось накинуть хомут и зануздать её.
Воду всегда мы привозили в поле, свежую, студеную. Все были очень довольны, ибо Слава бережно ступала между рядками так, что ни одно растеньице не затопчет. Очень мы с ней подружились. Но не бывает бесконечных идиллий.
Настало время прощаться. Слава, чуя горечь разлуки, смотрела на меня так печально и жалобно, что если бы умела говорить словами, то произнесла бы негромким ржанием: "Останься, мне будет скучно и одиноко…"
Так и случилось: она протяжно и очень грустно заржала.
- Даже скотина доброту и ласку уважает, - пробубнил Пахомыч, - иди уже, не трави душу!
С тяжелым сердцем я уходил от них навсегда.
Своё Спасибо, еще не выражали.
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии в данной новости.