ЖЕМЧУЖИНА (А-4, стр. 1)

Не сказочные сказки о нашей действительности,
или притчи.



Было это давно, да так давно, что никто нынче в это не верит и считает досужей сказкой, чтобы развлекать перед сном докучливых детей. Впрочем, так оно и было, сказкой. Но удивительной и прекрасной.

В одном селении жил да был старик. Сколько было ему лет, толком никто не знал. Многие, кто по малолетству своему помнил этого старца, успели уже обзавестись седыми бородами, некрасивыми морщинами и полчищами внуков и внучек. Кто-то из свидетелей оплешивел и обезумел совсем, впав в старческий маразм, а кто-то, сам того не ожидая, лёг в домовину и больше не поднялся. Но упрямые люди поговаривали, что будто бы и родители нынешних стариков и старух, когда сами были ещё голоштанными и сопливыми мальчишками и девчонками, хорошо знали этого удивительного человека. А родители их родителей помнили этого старика, горбатого и белого - белее, чем соль жизни. Иначе говоря, Вечный Старик.

И старик выхаживал по пыльным деревенским улочкам, коротая своё одинокое бессмертие. Он ходил в любую пору года с холщовой сумой за спиной. Босыми ногами месил пыль и грязь от деревни к деревне. На лице, изрытом морщинами, словно поле жизни, вспаханное плугом лет, нёс живой и трепетный свет доброты.

Одни боялись старика, считая его ведуном и колдуном, способным наслать сглаз или порчу на мужика, бабу, ребёнка или домашнюю скотину, и обходили его стороной.

Другие, по мере своей совести, старались, хоть на мизинец своего пальца, уважать седую старость, которая, возможно, была ровесницей белого света. Они, боясь Бога и будущей кары небесной, выносили на милость старику заплесневелый хлеб и прокисшую похлёбку, гнилую картофелину или затёртый до блеска медный пятак.

Третьи, стоя на туго набитой мошне, заработанной лихими и неправедными делами, смеялись над стариком, поскольку то был человек бездомный и не имел ни защиты, ни заступничества, и поступали с ним дурно. Последние люди подавали кирпичи вместо хлеба или гнали прочь старика от своих ворот, бросая в спину тяжёлые камни грязных слов, натравливали здоровенных цепных псов и хохотали, видя стариковы окровавленные руки и ноги.

Старик же прощал людям их зло и жадность и говорил им в глаза перед всем миром: «Я прощаю вас, потому что люблю, а чужое зло, брошенное в меня, я превращаю в жемчуг». Его не понимали, но терпели, поскольку земли хватало всем – и живым и мёртвым. И, к тому же, если бог терпит тараканов и клопов, червей и гадов болотных, то неужели люди не вытерпят какого-то старика, посланного им в наказание за грехи тяжкие.

Вот только старик со своей добротой не находил себе места, где мог бы спокойно преклонить свою голову, не мог обрести достойный кров, чтобы скоротать ночь, холод или одиночество. Он был открыт всем ветрам, дождю, солнцу и морозу, чужой злобе и жестокости и не искал мщения в сердце своём, а любил людей, видя в них неразумную детвору, которая так поступает по своему неведению.

Ходил старик по дорогам летописи человеческих судеб, как живой мёртвый или мёртвый живой, но более живой, чем мёртвый. Видимо, сама Смерть благоволила перед ним, раз не вносила в свой реестр эту изношенную до дыр седую душу, а Жизнь не торопилась свести с ним счёты за своё долготерпение. Вокруг народ рождался, мужал, заводил семьи, гнул спину на пашне и спивался в кабаках, проливал кровь на фронтах сражений или на больших дорогах, бил нещадно своих молчаливых жён или горячей рукой гонял по дому, как выводок гусей, своих ребятишек-погодок. А старик всё жил и, как негласная эстафета не пробудившейся совести, переходил от одного поколения к другому. Со своей неизменной присказкой на устах о любви к людям и людском зле, брошенным в него, он стойко год за годом, век за веком месил пыль и грязь, прощал подлость человеческих душ и не думал о возмездии.


(Продолжение следует)