ДОРОГА К СЫНУ (глава 1, А-4; стр. 1 -3)

Эта история произошла ранним ноябрьским утром, когда на ещё дремавший Душанбе ложился густой туман. В моём воображении случайного свидетеля той поры стёрлись очертания реального мира, и мысли мои сомкнулись с миром запредельным.

Трудно сказать, было это на самом деле или только привиделось мне…

В то утро я оказался первым и единственным пассажиром троллейбуса. Троллейбус направлялся от парка Айни к железнодорожному вокзалу – это был «1-ый» маршрут. Я вошёл на остановке «Площадь пограничников», сел у окна и стал наблюдать молчаливую туманную мистерию, которая предстала моим глазам.

Вокруг ничего не было видно, куда бы только не устремлялся взор. Только прелая пустота. Город молчал, но в каменных недрах его таилось и билось большое сердце доброго гиганта. Вместе с тем, таилась надежда, что пройдут осень и зима, наступит весна, а с ней придёт солнце-лекарь и он своим искусством врачевания излечит натуру этого гиганта от хандры и простуды.

Но лекарь пока не спешил, и город, запеленатый туманом, замер и затаился, ожидая исхода, а туман слился с молчаливой сыростью проулков и бетонно-равнодушными торцами жилых домов. Он бежал, торопился, спотыкался, падал, поднимался и снова бежал, перетекая из одной улицы в другую. И страшен был и прекрасен бег этого марафонца уходящей осени. Туманная муть рыхлым студнем ложилась на землю и разливалась по ней, сгибая дугой и без того согбенную земную спину.

Пусто, холодно, одиноко и скучно раннему путнику. Ты мысленным взором обращаешься к прожитой жизни и подводишь итог прошедшим дням, чтобы достойно встретить день грядущий и начать шаги нового человека.

А липкий туман педантично обволакивает всю округу и всасывает в себя, как своеобразный планетарный пылесос, деревья и дома, небо и землю. Всасывает и троллейбус. И тебе начинает казаться, что металлическая коробка городского общественного транспорта вместе с тобой висит в этом невесомом желе так же неподвижно и беспомощно, как стрелки испорченных башенных часов, во всякое время показывающих половину шестого.

Троллейбус висит, а ты, сидя на ободранном кресле, прилипнув растерянно-любопытным носом к холодному стеклу, пытаешься увидеть хоть что-то в этой водянистой пелене и чувствуешь на своих плечах тяжесть всего мира. Сам мир представляется тебе выжатым и обветшалым, как старая половая тряпка, и ты уныло записываешь себя в старики, не видя ни радости, ни просвета.

И, видимо, напоследок сгущая краски унылого настроения, безрадостным глазам окружающий мир представлялся перекрученным и склеенным по образцу «ленты Мёбиуса», имеющей один край и одну сторону, – куда не пойдёшь, всюду возвращаешься к началу. «Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги свои…»

Таким образом, разум тянулся к размышлениям над природой вещей, которую нельзя постичь, исправить, а вокруг было сыро и зябко. Ты думал выведать тайны мира, а бледное эфемерное существо электрического света, исходящее из салона троллейбуса, мягко ударившись о добродушно-ленивое тело туманного зверя, залёгшего в спячку на пустынных улицах города, возвращалось назад. Оно возвращалось скорее удивлённо, чем испуганно, и тщетно повторяло свою попытку, вроде птицы, которая настойчиво бьётся о стекло, пытаясь вырваться из тесной комнаты в открытое небо.

Было необыкновенно тихо, хотя в тумане любой шорох и писк слышатся далеко и отчётливо. Скажем, в душанбинском Ботаническом саду только-только упал жёлудь, а об этом уже знают и судачат на Гипроземе, южной окраине столицы, соседствующей с расквартированной российской военной базой - 201-ой дивизией.

“Молодой человек, не скажете, который час?” – шесть слов, как шесть камней, ударили меня по затылку и, как шесть гвоздей, пригвоздили к сиденью.

Я больно ударился лбом о стекло и почувствовал, как в пятках стало жарко и тесно моей душе. Вопрос был столь неожиданным, сколь невозможным, будто меня сзади ударили палкой по голове на пустынной и безлюдной улице. И, более того, звучания этого вопроса, как и самого вопроса, вообще не должно было быть по всем законам естества. Если, право, ты не утратил возможность здраво рассуждать и сохранять спокойствие в подобном положении.

Испуганно втянув голову в плечи, я наклонился вперёд, предвосхищая дурные последствия. Но ничего не последовало, я не выдержал искушения и соблазна человеческого любопытства, оглянулся на голос и увидел старика.

Он стоял надо мной, поддавшись вперёд, как обычно поступают предупредительные и глуховатые люди, и прятал тихую улыбку в иссиня белой бороде. Тёмные землистые глаза его да гусиные лапки вокруг них выдавали в старике добрый нрав и широкую натуру. Душа – при теле, а старик – при зелёном и тёплом халате. Халат из зелёного панбархата отливал живым серебром, словно дрожащий свет на листах серебристого тополя. Да и сам удивительный обладатель чудесной одежды как бы светился изнутри начищенной медной лампой, отчего казался золотистым облаком света, нежели человеком.

Вежливо наклонив голову в зелёной чалме и приложив правую руку к груди, старик выказывал приветствие и уважение. Другой рукой он придерживал сбитый дорожный посох и держался за спинку сиденья, с тёплой улыбкой наблюдая за мной.

“Который час?” – повторил свой вопрос необычный старик.

Страх прошёл, обыкновенное любопытство сменилось заинтересованностью человека, способного воспринимать факты, какие порой предлагает щедрая на выдумку жизнь, и находить в них аргументы. Да, пусть всё идёт своим чередом, а ты, будь добр, ничему не удивляйся: всё воспринимай и на ус мотай. Как говорится, нас этим не возьмёшь: мы не лыком шиты и сахар вприкуску кушаем, так-то!

Так весело думал я, пытаясь разбудить в себе бесстрашие.

Поразмыслив на досуге, я привычно вскинул правую руку к глазам и взглянул на электронные часы. На табло чётко проявлялись почти готические числа, обозначавшие первую четверть седьмого.
“Пятнадцать минут седьмого, уважаемый отец”, – ответил я, обратившись к нему, как обращался и обращаюсь поныне к другим старикам – для меня они были и остаются отцами.

“Спасибо, – поблагодарил старик мягким тихим голосом – так цветы шелестят в букете, когда вместе со своим сердцем передаёшь их в руки любимой женщины, – показал глазами на свободное соседнее сиденье и спросил: – Можно присесть?”

Я не мог отказать в его просьбе, и он присел рядом. Взглянул в окно, вздохнул, словно не знал с чего начать разговор, обеими руками расправил свою густую бороду, собрал её в пучок, после выпустил из рук и обратился ко мне со следующими словами:

“Позволь мне, о, благородный незнакомец, поведать ушам твоего сердца удивительную и правдивую историю, дабы скоротать унылые часы одиночества. По дороге в город удобно говорить и слушать, а умная и добрая беседа сокращает путь”.

Я удивлённо - всё-таки не сдержался и удивился – взглянул на старика, как на диковинку. Поминутно внушая себе, что это всего лишь обман зрения, причудливая игра электрического света и теней, пришедших из утреннего тумана, и плод моего воспалённого воображения, я мысленно говорил себе, что никакого старика, в действительности, не существует. Тем не менее, явственно ощущал на своём лице его тёплое дыхание с лёгким намёком на аромат райхона, благовонной травы (базилика), и видел своё отражение в его внимательных ласково улыбающихся глазах.

Видимо, как решил я, этот чудный старик был из породы тех людей – скажем так, а это звучит весомей и определённей, чем неожиданно сгустившийся эфир, – способных неустанно удивлять нас своими чудесами на фоне привычной обыденной жизни. К ним нельзя привыкнуть, как нельзя привыкнуть к алым тюльпанам, открыто растущим среди январских российских снегов, или к двухметровому снеговику, стоящему на низинной равнине под июньским таджикским солнцем.

Правда, голос старика, его манера говорить протяжно, напевно и плавно, будто звучание флейты или струй прекрасного фонтана, да сама речь и её орнаментальное построение пробудили во мне подозрение, что слышал всё это и, пусть отдалённо, но знаю и помню. Но только - что? где? когда? - не могу определённо сказать. Может быть, в детстве, когда читали вслух сказки из замечательной книги «Тысяча и одна ночь».

Мне только и осталось, что повернуться к старику, улыбнуться ему смущённо и виновато, как нашкодивший ребёнок, и принять его просьбу.

“Прошу Вас, уважаемый отец, сделайте одолжение, ибо я – само внимание”, - сказал ему растерянно.

И старик начал неспешно и спокойно вести свой рассказ:


(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)