Я вижу тебя...

Посвящается людям, которые внесли смысл в мою жизнь -
Вере Владимировне и Елене Владимировне

- Лиза, мы завтра уезжаем, - Папа мельком заглянул в мою комнату.
- И куда на этот раз? - Я оторвалась от компьютера. Я не была удивлена - переезжали мы почти каждый месяц. Всю мою жизнь, с самого раннего детства, насколько я себя помню, мы путешествовали. Ну путешествиями и переездами это все сложно назвать - дом-то у нас один, но сказать, что мы в нем живем, язык у меня тоже не повернется. Он, скорее, служит для нас с папой перевалочным пунктом, где, между переездами, можно отдохнуть, как следует выспаться и наесться. Не более того. Я уже не обижаюсь на папу за то, что каждый месяц вынуждена переходить из одной школы в другую - знаю, хоть все эти путешествия по разным странам всего лишь папины причуды, но для него это очень важно. Это его жизнь, его коллекция. Кто-то коллекционирует фарфор в серванте, кто-то - монеты или значки, а мой папа коллекционирует страны, в которых он побывал, ну и конечно всякие сувениры из этих стран. Наш дом забит всеми этими магнитами на холодильник, всевозможными книгами на непонятных языках и прочими странностями. Но на этот раз, судя по загадочной улыбке, он придумал явно что-то необычное.
- Помнишь, я тебе рассказывал про свою бабушку Нину, дочь русского доктора Андрея Подбельского?
- Конечно, помню.
- Так вот, дочь, мне удалось найти месторасположение их дома! Это в России! У меня есть адрес! И завтра мы летим туда!
- В Россию? Это ты здорово придумал! - Я смотрела на блеск в отцовских глазах, и мне хотелось поддержать его. К тому же, мне и самой было немного интересно, все-таки сама история о моей прабабушке Нине Подбельской и ее отце, моем прапрадеде была довольно любопытной, но абсолютно мне не понятной...
Помню, как папа впервые рассказал мне эту историю. Мне было лет одиннадцать. Тогда мы были в очередной поездке, по-моему, в Чехии. Папа целыми днями таскал меня по всяким достопримечательностям, и, когда мы, поздно вечером добрались до отеля, отец уложил меня, вконец, уставшую, в постель, и пошел принимать душ. Потом, когда он вернулся, я шепотом попросила:
- Папочка, расскажи мне, пожалуйста, что-нибудь из своего детства.
Часто, на ночь, я просила отца рассказать мне какую-нибудь незамысловатую историю из жизни. Я никогда не любила сказки, они мне казались слишком перенасыщенными цветом и неинтересными. Мне нравилось слушать о реальных людях и их жизни. И в тот раз папа решил порадовать меня на ночь историей, которая до сих пор будоражит мое сердце.
- Много лет назад, когда я и сам был маленьким мальчиком, еще меньше тебя, у меня была замечательная бабушка, которая рассказывала мне на ночь чудесные истории. Для меня, родившегося и выросшего в Германии, все, о чем рассказывала бабушка Нина было таким новым и интересным, что думаю, тебе это тоже будет интересно.
- Папочка, расскажи скорее! - Я схватила его пальцы в свою руку.
- Бабушка рассказывала, что родилась она в 1896 году, в небольшом поместье в каком-то большом русском селе. Ее отец, Андрей Подбельский, был доктором, причем доктором, Знаменитым на всю Российскую Империю. Так как его талант лечить людей был действительно талантом от Бога, к нему со своими проблемами очень часто обращались очень богатые титулованные люди - разные графья и князья. Говорят, однажды к нему приезжал сам Государь со своей супругой. Зачем они приезжали, правда, останется тайной на века. Но доктор не отказывал в помощи и простым крестьянам. Бабушка рассказывала мне одну странную историю, которая, думаю, тебе будет интересна.
Естественно, мне было очень интересно. И поэтому я стала еще сильней теребить отца за пальцы.
- Однажды, когда бабушке было девять лет - это было в 1905 году, если я правильно посчитал, в дом постучалась молодая женщина. Она ждала ребенка и, судя по всему, у нее начались роды. Мама разогнала всех детей, а их было трое - у Нины было еще младшие сестра и брат - Лиза и Николенька, по комнатам, но и из дальних комнат были слышны страшные крики женщины. Нина понимала все, что происходило в папином кабинете, но не могла ничего объяснить младшим - семилетней Лизе и маленькому полуторагодовалому Николеньке, и поэтому только крепко прижимала их к себе. Они втроем, обнявшись, сидели на полу в темной комнате, пока Нина не догадалась зажечь свечу, стоявшую в подсвечнике на столе. Огонек немного осветил помещение, и стало не так страшно. Но ночью ни Нина, ни Лиза так и не уснули. Только маленький Коля, устав сидеть, все же уснул на руках у старшей сестры.
А женщина, промучившись всю ночь, родила маленького мальчика. Но этот маленький мальчик не был похож на нормального ребенка. У него было по шесть пальцев на ручках и ножках, а это, как говорят, ведьминский знак, маленький, почти плоский нос, что придавала, крохотному и беззащитному младенцу устрашающий вид, и темно коричневые глазки с каким-то красноватым оттенком. Измученную мать и новорожденного устроили в одну из дальних комнат на втором этаже, в которую доступ детям был категорически запрещен. Никто, кроме доктора, его жены и Нины не видел новорожденного, да и Нина видела его случайно и мельком, но слухи по селу поползли. Говорили, что ребенок от самого дьявола, что только он мог породить на свет такое чудовище, хотя никто это "чудовище" не видел. Говорили, что это проклят дом доктора, и его руки, принимающие этого самого ребенка. Хотя сейчас я с полной уверенностью могу сказать, что это все всего лишь генетические нарушения, но в те времена сельские жители были неграмотными. И женщина, ставшая матерью, когда уходила, прокляла семью доктора. Уходя, она указала пальцем на живот Ольги Александровны, моей прабабушки, жены прадедушки, а она в то время ждала появления на свет четвертого ребенка, и ее живот был уже сильно виден, и сказала:
- Пусть этот ребенок будет таким же уродом, я проклинаю его так же, как твой муж проклял моего сына!
- Что вы такое говорите?! - Ольге Александровне стало плохо. Она попыталась наброситься на женщину и ее ребенка, которого та держала на руках, но внезапно она пошатнулась и потеряла сознание. Андрей Юрьевич еле успел подхватить жену...
Ольга Александровна заболела и слегла. Так как Андрей Юрьевич был погружен в работу, за старших в доме осталась молоденькая служанка Авдотья и девочки. Пока Авдотья ухаживала за матерью, которая лежала, глядя в потолок, не говорила ни слова, сестры следили и смотрели за маленьким Николенькой.
Меньше, чем через месяц Ольга Александровна родила вполне нормальную и здоровую девочку, и все были рады. Вот так вот, дочь, видишь, как все хорошо закончилось. А теперь тебе пора спать...
На этом папин рассказ закончился, но я сердцем чувствовала, что он что-то недорассказал. На все мои просьбы рассказать дальше, папа делал вид, что не понимает, о чем я говорю. И вот сейчас он сказал мне, что мы завтра едем в Россию!
Я собрала белые листы нот, валяющиеся по всей моей комнате и начала складывать свою старенькую флейту в черный кожаный и очень сильно потрепанный футляр. Папиным увлечением были путешествия, а моим стала флейта. Когда мне было скучно, я любила найти в интернете какие-нибудь несложные пьески, разобрать их и играть. Даже папа, когда сильно уставал, садился в кресло и просил:
- Доченька, сыграй-ка папке что-нибудь. Давненько я не слышал твоей дудочки.
- Дудочка называется флейта, - Смеялась я, но никогда не отказывалась. Не могу сказать, что флейта это моя жизнь, но часть жизни – это да. Поэтому, если мы с папой куда-то едем, я никогда не оставляю свою флейту дома. Помню, как я впервые взяла ее в руки. Мою флейту привезла мне тетя, папина родная старшая сестра, три года назад, когда мне было тринадцать. Тетя Анна посчитала, что мне надо заниматься музыкой, что дети должны быть культурными, и флейтой решила прививать мне эту культуру. Один вид флейты вселял в меня какое-то восхищение, и для себя я решила, что обязательно научусь на ней играть. Несмотря на желание, это было сложно, но я не сдавалась. Я искала в интернете все, что связано с флейтой, и пробовала все, что могла попробовать. Я могу сказать, что самым сложным во флейте было научиться выдувать приличный звук. Над этим я мучилась очень долго, и, честно, мучаюсь до сих пор. Звук во флейте такая вещь, что над ней можно работать до бесконечности, и лучше всего с педагогом, которого у меня никогда не было... Ну да ладно.
Я настолько часто собирала вещи, что можно даже сказать, что я их и не разбирала. Когда мы приезжали домой, я, в-основном, была уставшая, и сил что-то разбирать у меня не было. А когда появлялись силы, мы снова куда-то уезжали... Так что, обычно моя сумка была собрана. Я запихала сверху футляр с флейтой и синюю пластиковую папку с нотами. Я была готова.
Всю ночь я не спала, думая обо всей этой странной истории, рассказанной папой, и, скорее всего, незаконченной. Уже завтра вечером мы будем далеко отсюда, за тысячи километров. Россия... Меня не пугало даже то, что дом доктора Подбельского, скорее всего, полуразрушен, и ночевать нам с папой придется в развалинах. Мы часто ночуем на руинах и в палатках, а иногда даже на голой земле. Мне даже нравится смотреть на алмазы звезд на черном ночном небе. Особенно, когда лежишь рядом с папой, а он рассказывает тебе свои интересные истории. Когда я была совсем маленькой, папа показывал мне на луну и звезды и говорил.
- Смотри, Лизок, а там Ковш Большой Медведицы.
- Как это - ковш?
- Вот видишь те четыре звездочки? Соедини их линиями. Это сам ковш. И соедини вон те звездочки с ковшом. Это ручка.
- Ух, ты, - Шептала я, глядя на ночные звезды и на то, как из них действительно получается ковш. И с этими мыслями я засыпала…
Меня разбудил первый солнечный луч, пробившийся в окно. Он долго ползал по моему лицу в поисках глаз, и наконец-то нашел, становясь все ярче и ярче и, в конце концов, стал просто нестерпимым. Я открыла глаза и села в постели. И внезапно я вспомнила - мы с папой сегодня летим в Россию!
Я знала, что когда-нибудь мы поедем в Россию, так как папа возил меня в посольство делать визы. Правда, сроки поездки обсуждались не при мне...
Я обула тапки и подошла к зеркалу. Из зазеркалья на меня посмотрела светловолосая зеленоглазая девушка. Мне было уже шестнадцать, но с этими пухленькими губками и большими глазками выглядела я максимум лет на четырнадцать. Мое вроде бы детское лицо портила только одна вещь - довольно большой и уродливый шрам на левой скуле. Этот шрам был постоянным напоминанием о том, что мамы больше нет... Я смотрела в зеркало и видела как у моего двойника в зазеркалье по левой щеке, пересекая шрам, стекает слеза. Но сегодня радостный день, и мне не хочется портить его своей болью...
- Лиза, ты уже встала? - Папа заглянул в комнату.
- Да, папуль.
Он оглядел меня с головы до ног, мою нерасчесанную шевелюру, мою розовую в мелких голубеньких собачках пижаму, розовые тапки…
- Переодевайся и спускайся к столу. Я уже пожарил тосты. Они ждут только тебя.
Пока я завтракала, папа вызвал такси. И, когда оно приехало, мы были уже собраны и готовы к поездке.
- В аэропорт, - Кивнул папа водителю - худому небритому мужику в очках. Я сидела на заднем сиденье, как позади остается дом, родной милый дом. Я в последний раз взглянула на темные фиолетовые шторы на окне моей комнаты, и машина повернула за угол...
В аэропорту было как всегда многолюдно и очень шумно, от мелькающих ярких красок резало и без того невыспавшиеся глаза. И уснуть, спокойно привалившись к папиному плечу, я смогла только в самолете... Я спала и чувствовала, как Германия, моя родная Германия, со всеми ее прелестями остается позади... Но наконец, и эти чувства покинули меня, и перед глазами замелькали цветные картинки сна... Мне снились какие-то деревья, трава, зеленые листья. И вдруг... Мама... Я бросилась к ней:
- Мамочка!
- Лиза, доченька! - Мама прижимает меня к себе и поднимает мое лицо вверх, к своему, и я вижу, что она плачет.
- Мамочка, что ты плачешь? Что случилось?
Она прижимает меня к себе еще крепче.
- Девочка моя, не надо, умоляю тебя!
- Что не надо, мама?
- Там страшно, Лиза.
- Где?
Но мама только обняла меня еще крепче, поцеловала в щеку и прошептала:
- Береги Верочку.
- Какую Верочку, мама? - Крикнула я, но она уже уходила. Я смотрела ей вслед, на ее длинное красное платье и толстую русую косу, спускающуюся ниже пояса. Какая же она красивая, моя мамочка! Моя любимая мамочка! Как мне тебя не хватает... Как жаль, что это все всего лишь сон, так хотелось, чтобы это все было правдой! Чтобы ты всегда рядом с нами!
Но мама уходит. Я бегу за ней, но, как всегда бывает во сне, ноги не слушаются, я падаю на траву и кричу:
- Мама! Мамочка! Постой! Не уходи! Мама! Мама!
Но она уже далеко, мне уже трудно различить вдалеке ее стройную фигурку.
- Мама! - В последний раз кричу я и теряю ее из виду. Я остаюсь одна на траве и плачу, плачу, плачу...
- Лиза, дочь, просыпайся, мы прилетели, - Папа тряс меня за плечо. Лесная полянка пропала. Я сидела среди сотни людей, в самолете, который уже катился по посадочной полосе. Мы были в России. Наш самолет приземлился в аэропорту Домодедово города Москвы...
На улице было уже темно.
- Сегодня переночуем в гостинице, а завтра поедем, - Сказал мне папа, - Я вызову такси...
Через полтора часа мы наконец-то добрались до гостиницы. Я сидела на подоконнике номера, смотрела на свет в окнах соседних домов и не могла себе поверить - я в России, и уже завтра буду в усадьбе Подбельских... Потом я слезла с подоконника, приняла душ, который приятно взбодрил мое уставшее тело, переоделась в свою любимую розовую пижамку в голубых собачках и легла в теплую, мягкую и уютную постельку. Сон накрыл меня с головой...
Было темно. Совсем темно. Только изредка перед глазами мелькали какие-то яркие огоньки.
- Вера, Верочка, иди сюда! - Раздался недалеко звонкий девичий голос и смех еще нескольких детей. Внезапно я поняла, что Вера - это я. Я не видела ничего, но пошла на голос. Я сжимала в руке какой-то длинный, деревянный на ощупь предмет. Палку? Внезапно я споткнулась о какой-то камень и упала. Было больно, и я заревела.
- Верочка, ну не плачь. Ведь не больно уже совсем, сестренка, - Меня прижали к себе чьи-то теплые руки, - Не плачь. Сейчас покажем болячку папе, и не будет больно.
- Мамааа, - Рыдала я, - Больнооо.
И тут кто-то подхватил меня на руки и понес в дом.
- Папа, Верочка упала и ушибла коленку. Может, чем-нибудь помазать?
- Лиза, не видишь, я занят? Возьми зеленку и идите, девочки, во двор.
- Да, папа...
- Лиза, нам пора вставать! Через час электричка, а нам еще надо добраться до вокзала, - Папа, как и тогда, в самолете, трясет меня за плечо, и я просыпаюсь. Я открываю глаза и поражаюсь способности видеть. За время ночи мои глаза полностью отвыкли от света, и теперь, чтобы свет не резал их, должно пройти какое-то время...
Где-то через час мы уже в пути. Машина такси везет нас в то село, в ту самую усадьбу, где жил мой прапрадед. Но яркую, сияющую утреннюю солнечную погоду быстро сменяют тучи. Становится темновато, словно уже начинает садиться солнце.
- Слышь, мужик, - Обращается к папе таксист, - И где это твое село? Вот куда нам сейчас ехать - направо или налево?
- Не знаю, - Мнется папа, - Наверное, направо.
Таксист послушно сворачивает направо, и машину начинает трясти по сельским, неровным и залатанным дорогам. Таксист везет нас уже долго, почти три часа, и я достаю из сумки и включаю плеер. Музыка приятно успокаивает и сглаживает волнение перед тем, что мне предстоит увидеть. Между тем, уставший папа разбалтывается с водителем.
- Так вы на усадьбу Подбельского глядеть едете! - Восклицает водитель, - Знаю такую. Я сам неподалеку раньше жил. Мой дед лично был знаком с Подбельским.
- Я правнук Андрея Подбельского.
- Ого, и чей же из его дочерей вы внук?
- Моя мать - дочь Нины Андреевны Подбельской. Она вышла замуж за немца и родила меня. Моя фамилия Кнауберг. Дмитрий Кнауберг. А это моя дочь Лиза.
Я, сквозь музыку, орущую через наушники, слышала обрывки их разговора. Михаил Юрьев, Михаил Юрьев - что-то знакомое. Имя вертелось у меня в голове, но вспомнить, откуда оно мне знакомо, я не никак могла. Тем временем, таксист развернул машину и повез нас совсем в другую сторону. Дорога, по-моему, стала еще хуже - машину трясло нещадно, моя сумка, оставшаяся в салоне, подпрыгивала, а моя голова чуть не билась об крышу.
Небо беспросветно затянуло тучами и стало довольно темно. Где-то вдалеке мелькнула молния.
По обеим сторонам дороги бесконечно тянулись дома - кирпичные и деревянные. Дома попадались такие перекошенные и ободранные, что казалось, что они заброшенные. Однако во дворах и таких домов копошились старики и старушки. Потом все дома заканчиваются. Заканчивается и асфальтная дорога. И водитель продолжает путь по земле, поднимая во все стороны пыль. Тряска прекращается, но пыль залепляет все окна, и я перестаю что-либо видеть по сторонам и впереди.
- Место-то это проклятым тоже считается, - Сказал папе водитель, - Всего за несколько километров до него Ивановка, я там живу. Там много народа живет. А туда, где усадьба и никто ехать не хочет. Люди говорят, что там странные вещи случаются, призраки всякие, вещи, говорят, летают. Даже усадьба, знаете, почему заброшенная стоит? В советские времена, бабуля моя рассказывала, приехали туда богатенькие какие-то жить. Муж и жена с сыном, мальчику тогда лет десять было. А бабуля моя в доме по соседству жила. И вот ночью вбегает в ее дом женщина, которая в усадьбу-то жить приехала и кричит: «Баба Нюра, меня только что убить пытались! Женщина в длинном платье!» Бабушка сразу поняла, что это докторша была. Только вот чем мертвой несчастная баба помешала, непонятно, - Таксист пожал плечами, - Но семья на следующий же день уехала, и все. Боятся люди тут селиться. А Ивановка большое село – у нас и церковь большую недавно отреставрировали, красивая теперь, и продуктовый большой есть. В Ивановке почти у каждого старика мобильник есть. Вот так вот.
- Лиза, ты там не уснула? - Оборачивается ко мне папа. Он как будто и не слушал речей водителя, - Мы уже почти приехали.
Ну как же можно спать, когда вот-вот увидишь то, ради чего ехал сюда далекие километры? Я пыталась разглядеть хоть что-нибудь во окне, но мешала пыль. Перед завершением нашей поездки, уже у села, начал накрапывать дождик, который становился все сильнее и сильнее.
- Ну, все, приехали, - Кивнул папе водитель, - Подвез вас прямо к самой усадьбе!
Пока папа расплачивался с таксистом, я открыла дверь и выбралась из машины. Под дождь. Но как, же хорошо стало моим затекшим после дальней поездки рукам и ногам.
Я стояла перед двухэтажным домом. На первый взгляд, по сравнению с теми разваленными домиками в деревнях, он выглядел даже жилым. Однако я поняла, подойдя поближе, что это не так. Правда, сохранилась усадьба неплохо. Из рам были выбиты почти все стекла, однако на рамах краска облупилась несильно. Дверь покосилась и висела на несмазанных петлях. Внутри, правда, вряд ли что-то осталось... И сейчас, стоя перед этим, некогда довольно величественным зданием, я поняла, что должна, просто обязана узнать о нем все. Как тогда, с флейтой.
Мы с папой преодолели заросший зеленью - ивами и какими-то другими деревьями сад, и взошли по даже не скрипящим ступеням на террасу. Папа стал открывать дверь, и тут мне стало страшно. Страшно стоять на веранде давно заброшенного дома и смотреть в сад. Страшно смотреть, как папа пытается открыть сильно покосившуюся дверь и... Как она со скрипом открывается...
Папа прошел внутрь. Я еще минуту стояла на веранде. В голове висело сомнение - заходить? Не заходить? В конце концов я решилась и сделала шаг внутрь дома...
Несмотря на устрашающий вид снаружи, внутри дом оказался необычно светлым и даже вполне чистым. Словно чья-то заботливая рука долго и тщательно прибирала его перед нашим приездом. Так тщательно, что вынесла из него все вещи. Только несколько осколков битой посуды валялось на полу. Папа наклонился и поднял с обшарпанного светлого паркета один осколок.
- Это от чашки из сервиза. У бабушки Нины была такая же и еще блюдце, - Папа вздохнул, - Красивая, фарфоровая, с розовыми цветами. Потом бабушка разбила чашку. Старенькая уже была, руки не держали... А блюдце лежит до сих пор среди посуды...- Папа сделал еще один шаг вглубь дома. Я медленно шла за ним, разглядывая все вокруг - пастельные розовые и бежевые стены, когда-то свежеокрашенные, а сейчас ободранные, деревянные, полностью облупившиеся перила лестницы, ведущей на второй этаж.
- Второй этаж осмотрим позже, там может быть опасно, - Сказал мне папа, - Дом давно не ремонтировали, полы, скорее всего прогнили. Я поднимусь первым, а ты иди за мной. Но сначала мы осмотрим весь первый этаж.
На первом этаже мы обнаружили просторную гостиную, в которой из мебели остался только сервант, который насквозь прогнил и был проеден жуками. Из гостиной вел небольшой коридор, на стенах которого были видны светлые следы от фоторамок. Самих фотографий, правда, не было. Я прикоснулась к одному такому светлому пятну, и меня внезапно наполнила атмосфера старого дома, когда его еще наполняла жизнь. Мне очень ярко представлялись одетые в старинные, длинные и кружевные платья девушки и там, среди них Нина и Лиза, а остальные, наверное, подруги докторских дочек. Шумный девичий смех, беготня. И маленькая девочка, смотрящая на них через приоткрытые двери. Я вижу только ее спину - длинные каштановые локоны, среди них еле видно тоненькую шелковую голубенькую ленточку; коротенькое беленькое платьице, все в кружевах и рюшах, белые панталончики. Это, наверное, Верочка. Плечи девочки слегка подрагивают от волнения, а пальцы почему-то вцепились в дверной косяк, словно девочке кто-то делает больно. Комнату освещают яркие солнечные лучи.
- Верочка, иди к нам! - Зовет малышку одна из старших девочек. Верочка заходит в комнату и медленно, осторожно, словно боясь наткнуться на что-то, идет вперед, к сестрам и их подругам.
- Лиза, с тобой все в порядке?
Я отрываю руку от пятна и понимаю, что нахожусь с папой, в старом доме.
- Все хорошо, папуль.
- Ты не ушиблась?
- Нет.
Мы заходим в одну из комнат, и мне становится плохо. Именно ее я видела минуту назад. Здесь, где я сейчас стою, около века назад стояла маленькая Вера. Перед глазами опять появились ее локоны, ленточка, кружевное платьице. А вон там раньше стоял плетеный столик, а вокруг него были стулья… А сейчас только пустая комната… В паркете местами зияли дыры, со стен были ободраны обои, а с потолка уже давно осыпалась штукатурка. Намека на мебель тут не было. Комната была абсолютно пуста.
- Пап, пойдем отсюда, - Прошептала я. Вроде бы пустое, светлое небольшое помещение вселяло в меня такой страх, что я даже боялась говорить в полный голос.
- Пойдем посмотрим, что в другой комнате, - Пожал плечами папа, - Если что, мы вернемся сюда еще раз.
В следующей комнате тоже не было ничего. Такие же ободранные стены и дыры в паркете. Все двери в доме уже давно были сняты.
- Идем отсюда, - Кивнул мне папа, - Нам надо еще много чего осмотреть.
Дом оказался на удивление большим. Да это было и неудивительно, ведь у доктора Подбельского было много довольно богатых пациентов. Гостевая комната, спальня самого доктора и его жены, маленькая темная кухня, в которой мы нашли осколки посуды и ржавый половник, просторная столовая, и душевая. Потом мы, по шаткой и полугнилой лестнице поднялись на второй этаж. Я шла за папой, но все равно очень медленно, пробуя каждую доску, прежде чем встать на нее всем весом. Но лестница и полы на втором этаже на удивление оказались прочными и даже особо не скрипели.
На втором этаже оказались две детские спальни и маленькая каморка служанки. Все комнаты были пусты...
- Думаю, здесь больше нечего смотреть, - Сказал папа, - Давай спустимся вниз и поедим. У меня в сумке есть термос с чаем и пара бутербродов с колбасой.
- Давай.
Я сидела на покрывале, постеленном на полу в гостиной и жевала бутерброд. Колбаса казалась безвкусной и резиновой и никак не хотела лезть в меня. Чай был абсолютно невкусным и даже немного горьковатым.
- Ты точно не заболела? - Папа пощупал мой лоб, - Да вроде холодный. Ладно, давай доедай, и будем расстилаться. Раньше, как я уже и говорила, мы с папой ночевали и на холодной земле, и на руинах разрушенных зданий. А сейчас мы лежали на теплом деревянном паркете, но меня трясло. Мне было очень страшно, даже не страшно, а как-то жутко. Вроде бы, что может быть страшного в семье из мужа с женой и их детей - двух молодых девушек, мальчика и маленькой девочки? Они не сделали мне ничего плохого. Но мне было страшно. Меня всю лихорадило… Наконец, видимо совсем обессилев, я уснула…
Передо мной на кровати лежит женщина. На вид ей лет сорок, не больше, но она очень измождена, вероятно какой-нибудь тяжелой болезнью. У нее длинные до пояса каштановые волосы, которые она распустила, видимо готовясь ко сну, и одета она в длинную белоснежную ночную рубашку.
- Лиза, доченька, - Говорит она, ласково глядя на меня своими пронзительными и очень красивыми темно-карими глазами, - Пойми меня, пожалуйста, ты одна моя надежда. Меня скоро не станет...
- Мама, не говори такое! - Бросаюсь я к ней и становлюсь перед ее постелью на колени, - Нина скоро ребеночка родит, да ты еще и до правнуков доживешь!
- Нет, милая, не доживу. Жалко... Андрюша... Андрюша... Ниночка, дочка, голубка моя... И не попрощаюсь даже... Лизонька... Андрюша все в Москве и Москве, с больными... Прошу тебя, не откажи мне... Не бросай, никогда не бросай Николеньку и Верочку, солнышек моих, - Женщина рыдала, - Я так боюсь оставлять их... Лиза... Не оставляй их... И возьми это… - Она протягивает мне небольшой блокнот, - Спрячь как можно лучше…
- Да, мамочка, - Я целую ее руки и заливаюсь слезами. В сердце словно появляется комок, который теперь ничем не размягчить. Я смотрю в широко раскрытые глаза и внезапно я понимаю, что она умерла... Что ее больше нет... Мама... Я начинаю судорожно рыдать и просыпаюсь. Мое лицо залито слезами...
На улице уже светло, но папа еще спит. По паркету бегают причудливые лучики. Я пытаюсь посильнее укутаться в одеяло, но спать мне больше не хочется.
Я достаю из сумки футляр с флейтой и, стараясь не шуметь, иду на второй этаж. Лестница скрипит, но доски еще довольно крепкие, поэтому я не боюсь.
Для своих занятий я выбираю маленькую и темную комнатку служанки и достаю флейту из футляра. Я подношу ее к губам и начинаю играть одну из моих знакомых пьес. Я, конечно, еще плохо играю, но эта простенькая песенка получается у меня вполне неплохо. Я играла ее, не задумываясь о нотах, поэтому в мою голову лезли другие мысли... Ольга Александровна... Она... Умерла? Отчего же она умерла? Что случилось? Эти мысли не давали мне покоя? Значит, когда Ольга Александровна умерла, Николенька и Верочка были еще маленькими? О Боже... Мама...
Мои мысли отвлек странный звук. Я играла все тише и тише, чтобы лучше слышать этот звук, но и не спугнуть его. Наконец, моя флейта затихла полностью, и я смогла уловить еле слышную мелодию. Это, как ни странно, была та же пьеса, что я играла на флейте. Кто-то копировал ее. Копировал фальшиво и неумело, постоянно ошибаясь, словно играя ее в первый раз. И звуки... Они не были звуком такой же как у меня металлической поперечной флейты, скорее чего-то, сделанного из дерева. Скорее всего, какой-то деревянной дудочки. Но кто может играть на дудочке утром в абсолютно пустом доме? Папа? Папе на ухо наступил медведь, у него напрочь отсутствует слух, и, к тому же, для того, кто играл, эта песенка была явно не первой...
Мелодия доносилась с первого этажа. Я очень тихо встала и, стараясь не спугнуть игрока на дудочке, что, кстати, плохо мне удавалось, потому что полы скрипели ужасно, пошла к лестнице, заглядывая при этом в комнаты. Комнаты были пусты, ничего нового в них со вчерашнего дня я не увидела.
Я спустилась вниз, при каждом шаге судорожно хватаясь за хлипкие перила, и зашла в гостиную. Папа продолжал крепко спать, подложив, как маленький ребенок, ладони под щеку. Музыка играла в коридоре, вернее в одной из комнат, что там располагались. Мне становилось все страшнее и страшнее, я пыталась сдержать страх, но сердце билось так, словно сейчас разорвет мою грудь и вырвется наружу. Я заглянула в гостевую комнату, но там тоже не было ничего. Звуки шли из спальни хозяев... Со страхом я заглянула туда и обомлела... На деревянном паркете, посреди пустой комнаты, спиной ко мне сидела... маленькая девочка, такая, какой я видела ее вчера, в дверях гостевой комнаты. Я отчетливо видела ее каштановые волосы и белое платьице. Она играла на дудочке, неумело переставляя маленькие пальчики.
- Верочка, - Тихо позвала ее я, но она не обернулась… Она, словно не слышала меня, моего голоса. Но она не могла быть глухой - она же слышала как я играю на флейте и смогла повторить то, что я играла.
- Вера, - Позвала я ее еще раз. Она опять никак не среагировала. Мне было очень страшно, но я сделала шаг и вошла в комнату.
- Верочка, не бойся, я не причиню тебе зла, - Я не знаю, боялась ли она меня, но саму меня просто трясло от ужаса. Я сделала еще шаг и... полетела прямо на Веру. Но она исчезла так же внезапно, как и появилась, и я всем телом рухнула на твердый деревянный паркет. Я, почувствовав резкую боль в ноге, медленно села и увидела, что споткнулась я об отошедшую паркетную доску. Я попыталась встать, но резкая боль заставила меня снова осесть на пол. Я медленно подползла к образовавшейся в полу дыре и заглянула внутрь. Сначала я видела только темноту, однако, через пару секунд увидела среди темноты какой-то странный небольшой сверток. Я протянула вниз руку и достала его. Сверток не был плоским, как будто в довольно плотную холстину был завернут не один, а сразу несколько предметов. Холстина уже начала подгнивать, видимо лежала под полом уже давно.
- Папааа, - Громко позвала я. Я не хотела, да и боялась одна развязывать сверток.
Около минуты я слушала эхо моего голоса и наступившую в пустом доме тишину, и затем в коридоре раздались шаги.
- Лиза! Что случилось? - Папа явно был напуган, увидев меня сидящей на паркете, со странным свертком в руках, у дыры в полу.
- Вера, - Плакала я, - Папа, я видела ее, мне страшно.
- Кого видела?
- Веру, папа!
- Маленькую дочку Андрея Подбельского?
- Да, - Я видела неверие в глазах отца.
- А что у тебя в руках?
- Я нашла это. Под полом, - Я протянула отцу найденный сверток. Он дернул за шнурок, и развязанная веревочка неживой змейкой соскользнула на пол. Папа опустился на корточки рядом со мной. В его руках была небольшая стопочка фотографий, детская деревянная дудочка, наверное Верочкина, и фарфоровая довольно большая шкатулка. Он передал это все мне.
- Смотри, разбирайся.
На первой фотографии была изображена молодая девушка в прямом, длинном старинном светлом платье. Ее волосы были уложены в замысловатую прическу, а в тонких белых руках была корзинка с цветами. На обратной стороне была надпись: Нина, 1912. Если папа рассказывал, что в 1905 году Нине было девять лет, значит на фотографии ей шестнадцать, как мне сейчас. На следующей фотографии были изображены девочка, наверное, Лиза, и семилетний кучерявый и темноволосый мальчик, Николенька. Было довольно интересно и почему-то странно разглядывать детские фотографии людей, которых уже давно нет в живых. На следующей фотографии была уже большая семья. Я двигалась от человека к человеку. Сам Андрей Подбельский - высокого роста, худощавый человек в очках, со светлыми волосами и усами пшеничного цвета. Он казался добрым человеком, с простым характером. Потом Нина. Фотография сделана, скорее всего, в этот же день, потому что девушка одета все в то же платье и на голове все та же прическа. Лиза. У нас с ней много общего. У Лизы распущенные, длиной до плеч светлые, слегка волнистые волосы, светлые, жаль, не видно какого цвета глаза. Николенька. Николенька стоит перед Ниной, девушка прижимает брата к себе. Ольга Александровна. Здесь она еще не измучена болезнью, красивая и цветущая женщина. Я узнаю ее резкий взгляд темных глаз. И... Верочка. Девочка в длинном, как у взрослых длинном красивом платье. В ручке у нее зажата дудочка, которая сейчас лежит передо мной. Верочка красивая девочка, у нее красивая улыбка, Вера вылитая мать, если бы не одна особенность, которая заставляет меня содрогнуться. Маленькая Вера смотрит в камеру абсолютно белыми глазами... Белками глаз... У нее нет ни радужных оболочек, ни зрачков... Сначала мне кажется, что это просто светлые глаза, однако сравнив их с глазами других членов семьи, я понимаю, что это не так. Верочка, бедненькая... - Мне становится безмерно жаль маленькую, абсолютно слепую девочку, в моих глазах даже появляются слезы. Так вот каково было проклятие женщины, родившей больного мальчика. Только вот чем заслужила его маленькая Вера? Я беру следующую фотографию.
На ней снова Вера, только теперь одна. Такие же белые полузакрытые глазки. Девочка сидит в кресле, наклонив набок головку, а ее руки безвольно обвиты вокруг плюшевого медвежонка. Прическа немного сбилась, локоны растрепались. Кресло слишком большое для девочки, и ножки в белых гольфиках и черных лаковых туфельках лишь слегка свисают с кресла. Странная фотография. Еще меня напрягла темная полоса посреди лба, которую пытались прикрыть волнистой челкой. Верочка, 1915. Судя по дате, девочке здесь уже десять лет, но она почему-то слишком маленькая. Но почему фотография такая странная?
- Это посмертная фотография, - Словно услышав мой вопрос, отвечает папа, - Такие делали, если умирал кто-то из близких.
- Но зачем, папа?
- Такова традиция, - Папа пожимает плечами, - Эта фотография считалась последней памятью о родном человеке.
- Жуткая традиция, - Меня передернуло, но я пыталась делать вид, что абсолютно не волнуюсь.
- Можешь почитать про нее в интернете. Я сам знаю не намного больше тебя.
Папа дотащил меня до того места, где мы спали. Наверное, он чувствовал, как я дрожала, но так и не подал виду. Он положил мне ноутбук на колени, я включила его и зашла в интернет, который, благодаря вышке в соседней Ивановке, ловил не так уж и плохо.

ИЗ ИСТОРИИ ПОСМЕРТНОЙ ФОТОГРАФИИ.
Фотографировать усопших начали практически тогда же, когда появились первые дагерротипы. До этого великого изобретения только состоятельные люди могли себе позволить иметь посмертные портреты своих близких. Их рисовали именитые художники, но с появлением фотографии создание памятных картин стало доступнее. Это было гораздо дешевле и быстрее, чем рисованные портреты, и потому позволяло представителям низших классов иметь свои собственные памятные картины.
Несмотря на точность воспроизведения образов, процесс дагерротипии требовал кропотливой работы. Экспозиция могла занимать до пятнадцати минут, чтобы фотография получилась резкой. Живым людям трудно было усидеть неподвижно так долго. Может быть, поэтому появилась идея посмертного портрета. Занимались подобным видом фотографии, как правило, те же самые фотоателье, которые изготавливали портреты. Впрочем, стоимость услуги была значительно больше - по понятным причинам - фотограф должен был приезжать к клиенту.
В первые годы своего существования дагерротипы - маленькие фотографии на полированном серебре - были такими дорогими, что часто человек мог фотографироваться лишь один раз в жизни, вернее, после смерти. В 1850-е популярность дагерротипа снизилась в связи с заменой его более дешевым аналогом, известном как амбротип. Амбротип был ранней версией фотографии, изготавливался он отображением негатива на стекле, за которым располагалась темная поверхность. Также применяли ферротипию. Ферротипией называли фотографии-позитивы, которые делались непосредственно на железную пластину, покрытую тонким чувствительным слоем. В шестидесятых годах XIX века фотография стала доступна почти всем слоям общества. Появились фотокарточки на бумажной основе.

На большинстве посмертных фотографий викторианской эпохи покойный изображается мирно спящим. Фотографии умерших детей были особенно дороги, потому что при жизни их почти не снимали или не снимали совсем. Многих из них усаживали и окружали игрушками, чтобы они были похожи на живых детей. Иногда родители или братья и сестры позировали вместе с умершим ребенком. Можно было получить множество отпечатков с одного негатива, поэтому семьи могли посылать фотографию другим родственникам. Большинство из них считались скорее памятными подарками, чем тревожными напоминаниями о недавней смерти.
Викторианская эпоха - эпоха британской королевы Виктории, которая правила страной с 1837 по 1901 год. Виктория вошла в историю как законодательница высоких моральных принципов. Определила «викторианский стиль», затрагивающий все стороны жизни, сама жила по определенным правилам и распорядку дня и требовала того же от своих подданных. Овдовев в 1861 году, она носила траур по мужу, принцу Альберту, до самой смерти, то есть 40 лет.
ВИДЫ ПОСМЕРТНОЙ ФОТОГРАФИИ.
Есть несколько подвидов посмертной фотографии. В некоторых случаях умерших фотографировали «как живых». Старались посадить на стул, дать в руки книгу, в некоторых случаях даже глаза были открыты. В коллекции Бёрнса существует фотография девушки, сделанная по прошествии девяти дней после ее смерти. На ней, она сидит с раскрытой книгой в руках, и смотрит в объектив. Если бы не надпись на фотографии, было бы нелегко понять, что она умерла. Иногда усопших усаживали на стул, с помощью подушек укладывали, полулежа, на постели, а иногда и сажали, задрапировав гроб тканью.
На других фотографиях усопшие запечатлены лежащими в постели. Иногда эти снимки делали сразу после смерти, иногда усопшего, уже одетого к погребению, укладывали на кровать для прощания. Попадаются снимки, где тело покоится на кровати рядом с гробом.
Еще один, наиболее часто встречающийся вид снимков можно назвать «гробовым». Усопшие запечатлены в гробах или рядом с ними. В этом случае глаза почти всегда закрыты. Тело уже облачено в погребальную одежду, часто покрыто саваном. Внимание, как правило, акцентируется на лице покойного, а иногда лицо видно с трудом из-за ракурса фото-графии или закрывающих гроб со всех сторон цветов и венков. Иногда фотограф старался подчеркнуть роскошь и убранство гроба и комнаты.
В редких случаях изображен закрытый гроб и венки, возможна также прижизненная фотография усопшего, вмонтированная в один из венков.
Существовал обычай фотографировать усопшую женщину и срезать локон ее волос. Этот снимок вместе с локоном помещали в медальон и носили на груди. Снимки делали в доме, где лежал усопший, в похоронном бюро и на кладбище.
ПОСМЕРТНАЯ ФОТОГРАФИЯ СЕГОДНЯ.
В последнее время посмертная фотография считается тяжелой для восприятия. Стараются избегать подобных снимков. Автору статьи известен веб-сайт, содержащий две версии статьи - одна с фотографией усопшей, другая - без фотографии, специально для тех, кого подобные фотографии отталкивают. В наши дни зачастую фотографирование умерших воспринимается как странный викторианский обычай, однако оно было и остается важным, если не признанным явлением американской жизни. Это такой же вид фотографии, как эротика, которую снимают супружеские пары в домах среднего класса, при этом, несмотря на широкое распространение этой практики, снимки редко выходят за пределы узкого круга близких друзей и родственников. Наряду с надгробными камнями, похоронными открытками и другими изображениями смерти, эти фотографии представляют собой способ, которым американцы попытались сохранить свои тени. Американцы снимают
и используют фотографии покойных родственников и друзей вопреки общественному мнению о неуместности таких
снимков.
Посмертная фотография очень часто практикуется в современном обществе, ею интересуются множество людей. Очевидно, что она играет важную роль для следователей по уголовным делам и всей системы правосудия в целом.
- Боже, - Шептала я, читая все это, - Неужели такое действительно могло быть?
Папа сидел рядом, заглядывая в экран ноутбука. Ну почему, почему я не узнала все это от него? Я знала, что, когда он рассказывал мне историю про проклятье, он просто боялся напугать меня перед сном. Но другая, пусть и небольшая часть моего сердца была все равно обижена.
- Пап, а что в шкатулке? – Я вспомнила про шкатулку из тайника.
- Давай откроем.
Папа взял ее в руки, собираясь открыть. Я смотрела на его руки. Внезапно перед глазами все поплыло, я больше не могла сидеть и рухнула на матрац. Папа отложил шкатулку.
- Лиза, дочь, тебе плохо?
Я кивнула головой.
- Давай-ка, мы с тобой прогуляемся? Может, на свежем воздухе тебе станет лучше? Как нога? Не болит?
- Болит, но уже лучше. Давай погуляем, - Шкатулка была благополучно забыта.
Мы вышли из дома. После затхлого воздуха пустых комнат, свежий воздух опьянил меня. Папа слегка поддерживал меня за руку, хотя я, в-принципе, я могла идти и сама. Дом Подбельских стоял на возвышении, и из двора можно было увидеть почти все село. Село явно было большим, но очень старым, даже древним - большинство домов были в таком же заброшенном состоянии, что и усадьба.
- Папа, мне страшно, - Я обняла его.
- Что здесь страшного?
- Здесь…так пусто…все такое старое…
- Успокойся, ты же сколько раз была со мной на раскопках. А там все гораздо древнее, чем здесь.
Папа распахнул плохо открывающуюся калитку, и мы оказались на улице. Это была самая большая, главная улица в селе, но и она была даже не посыпана щебнем. Просто тропинка, протоптанная людьми. Дом напротив усадьбы так же заброшен, крыша провалилась внутрь дома, в дырах окон не осталось даже рам, а красный кирпич, из которого он был построен, был весь в глубоких щербинах. Вот здесь, казалось, было самое место для призраков.
Мы медленно двигались по улице. Я была права - большинство домов сохранили лишь стены. Крыши были провалены внутрь, двери и окна отсутствовали. Только некоторые, совсем малое количество домов выглядели жилыми и ухоженными. По сравнению с другими домами, усадьба выглядела так, будто до нашего приезда ее кто-то оберегал - убирался, чинил, следил, чтобы никто не лазил. Как будто кто-то ждал нас...
- Папа, смотри! - Еще вдалеке, по земляной дороге, нам навстречу шла старушка. Когда она подошла ближе, я увидела, как же она была стара! Глубокие морщины, словно раны бороздили ее лицо. Спина не разгибалась, и старушка была вынуждена идти, опираясь на самодельную тросточку. Больные ноги плохо двигались, и она шла с трудом, еле передвигая ноги. Одета она была в поеденную молью синюю шерстяную кофту и черную юбку. На ногах были выстеленные газетой резиновые галоши. На голове была повязана цветная косынка, из-под которой виднелись седые пряди.
- Бабушка, здравствуйте! - Воскликнул папа, как только мы поравнялись.
- Здравствуй, милочек, - Голос старушки был мягким и тихим, - Отдыхать приехали?
- Да, бабуль. Отдыхать.
- Эх, зачем бабушку-то обманываешь, внучок, - Старушка, словно смеясь, посмотрела на папу, - Вы ж на нашу усадьбу поглазеть приехали.
- Да, бабушка, угадали, - Папа подмигнул, - А вы давно здесь живете?
- Эх, сколько себя помню, столько и живу. Давненько, поди.
- Наверное, и самого доктора Подбельского видели?
- Не, доктора не видала, а вот дочку-то его, Вероньку, часто вижу.
- Бредит что ли? - Шепнул мне папа.
- Не знаю, - Пожала я плечами. Не хотелось напоминать папе о том, что я своими глазами видела девочку.
- Странная девочка такая, - Продолжила бабулька, - Ходит все, ходит по кладбищу, словно ищет чего-то.
- Бабуль, Вера умерла много лет назад, - Попытался вразумить старушку папа.
- Как померла?! - Ее глаза округлились, - Я ж ее только сейчас видала!
- Бабуль, - Попытался поменять тему разговора папа, - Вы говорите, что тут давно живете. А мама ваша? Она знала Подбельских?
- Да кто ж вы такие, чтобы я вам все рассказывала?
- Я? – Папа усмехнулся, - Я правнук Андрея Подбельского.
- Доктора?
- Да, доктора.
- А не врешь?
- Зачем мне вас, бабуль, обманывать? Вот, с дочкой приехали на усадьбу посмотреть.
- Ладно, ладно. Баба Катя меня звать.
- Дмитрий Иоганнович Кнауберг. А это моя дочь Елизавета.
- Про мамку мою спрашиваешь? Ладно, внучок, расскажу тебе. Мамка моя, Авдотья Егоровна Белова родилась и до пятнадцати лет жила в Москве. Ее родители, мои бабушка и дедушка были из рода крестьян. Жили бедно, поэтому Мария, моя бабушка, была рада, когда пятнадцатилетнюю Авдотью взяла в услужение довольно богатая семья. Правда много Мария потом наслушалась слухов. Говорили даже, что барин девчонку как любовницу взял, что жена его не устраивала как женщина, поэтому бабушка сразу пожалела, что отдала дочь. Ну да ладно, это только слухи. Когда Авдотью только-только взяли на работу, у барина, у доктора-то вашего, было двое детей – Нина и Лизавета. Авдотью поставили сидеть с ними, кушанья готовить, да убираться. Потом Николушка родился, - Старушка вздохнула, - У барыни не было молока, так мамка вскормила мальчика. Она за неделю до рождения Николушки старшую сестру мою родила. Хороший стал мальчик, молодец добрый, красавец… А барыня через два года девчонку родила, слепую. До сих пор, те, кто остался жить здесь, говорят, что это проклятие было, что у бабоньки у одной барин роды принимал, а у ней и не ребенок, а чудище какое-то родилось. Вот она и прокляла барыню за это, а она на сносях… Мама сама говорила, что так оно и было. Вот Верка и родилась, да не просто слепой, а без глазонек, как же она ходит по кладбищу-то, бедная, - Бабушка покачала головой, - И ее мамка моя вскормила. Повезло так – опять совпало – мамка брата моего старшего родила за два месяца до этого. Рассказывала – кормишь ее, крохотулечку маленькую, а как посмотрит на тебя безглазая-то, и страх берет. Если б не глазки, то красавицей была бы девка. Нинка скоренько замуж выскочила, да в Москву уехала. А тут барыня, Ольга Александровна, возьми, да заболей. Сначала думали – простуда, травки попьет, да обойдется все. Да нет, долго барыня ходила, кашляла, потом совсем слегла. А барина тут на какой-то сбор этих, докторов, вызвали. И остался дом на мамке моей, да Лизаветке. Барыня слегла совсем, хрипела постоянно и кровью кашляла. А потом взяла да померла, Ольга Александровна-то. И детишек сиротинками оставила – без маманьки тяжко-то жить. Барин приехал, а барыньки то все, нет. Схоронили несчастную тут недалече, у часовни. Часовня сама плохо сохранилась, разгромили, ироды. Похороны были, говорят, пышные, да зачем они? На небе-то никто и не посмотрит, какие у тебя похороны были, да и барыньке самой все равно уже… Барин с горя с головой в работу окунулся, а детки на Лизке, старшенькой после Нины, остались. Нинка, сказали, там, в Москве, ребеночка родила, не до братьев-сестер ей было. Мамка и сама напугалась за такой оравой смотреть и расчет у барина взяла. Замуж вышла, да через несколько лет я родилась. А у барина дети умирать как мухи стали. Сначала Верочка, не знаю даже от чего, за Верочкой и Лиза умерла. Барин совсем с горя свихнулся, Николеньку, сыночка, забрал и уехал. А мамка долго еще прожила, в девяносто девять лет померла. Вот так. Как помирала-то, наказ мне дала – усадьбу, Катя, не бросай, ухаживай там, убирайся, хулиганить, ломать не давай. Вдруг Николенька вернется или детки Нинины. А вы-то кто будете? – Внезапно посмотрела старушка на папу.
- Нина была моей бабушкой, - Сказал папа.
- Померла?
- Да, бабуль. Много лет уже, как умерла.
- Царствие небесное, - Баба Катя перекрестилась, - Ой, да ладно, заговорилась я с вами, пора и честь знать. Пошла я до дома, мне еще обед готовить.
- Ну идите-идите, - И бабушка пошла мимо нас, опираясь на палочку. Мы ее, наверное, совсем заговорили.
- Пап, давай дойдем до этой часовни, про которую она говорила, - Стала я теребить отца.
- А не устанешь? Это, наверное, далеко. Нога-то, небось, болит.
- Почти не болит, - Соврала я. На самом деле нога болела ужасно, я еле могла на нее опираться. Но эта часовня настолько захватила меня, что я была готова терпеть боль.
- Ну, тогда пойдем, раз хочешь.
Село оказалось очень большим, домов было много. Но, чем дальше мы уходили от поместья, тем больше я замечала заброшенных построек. Мы прошли уже довольно много, но часовни или какого-нибудь намека на нее не было видно. Наконец, папа, который был ростом, гораздо, выше меня показал мне:
- Чуть-чуть осталось. Вон там, - Указал он вперед, - Я вижу кладбище.
Мы прошли еще несколько метров, и тогда я тоже смогла разглядеть кресты. На месте кладбища уже давно вырос лес, и могилки едва виднелись среди зелени. В-основном, они были древними, только на окраине виднелось несколько новых захоронений. Я подошла вначале к ним, пусть и их имена мне ни о чем не говорили. От яркости искусственных цветов и венков рябило в глазах.
Кладбище было не особо большим, поэтому развалины часовни мы увидели практически сразу. Ну, развалинами это было сложно назвать – в часовне еще сохранилась крыша и почерневший от старости купол, но оконные проемы давно разрушились до земли.
- Наверное, туда опасно входить, - Предупредил меня папа, - Может не надо, а, дочь?
- Пап, чего тут бояться? – И сделала шаг внутрь.
В часовне было необыкновенно тихо. Несмотря на то, что тут и там в стенах зияли дыры, я почему-то не слышала птиц, которые вовсю пели на кладбище. Над стенами уже поработали хулиганы – серые камни были сплошь исписаны нецензурщиной. Папа стоял снаружи и смотрел на меня, а я стояла и оглядывала все вокруг. Изнутри было невозможно понять, что раньше здесь располагалась часовня, что здесь люди обращались к Богу. Только вот… Мои глаза разобрали небольшую надпись, выдолбленную на одном из камней стены.
- Пап, здесь что-то есть, - Позвала я, - Здесь не страшно.
Я подошла ближе к камню, но на нем было вырезано только одно слово - "помоги". Буквы были корявыми, как будто надпись выдалбливал маленький ребенок. Николенька? Вера? Да почему я зациклилась именно на них? Кроме докторских дочерей и сына, в деревне были еще дети, которые могли это нацарапать. Или же это могли быть мародеры.
По бокам, на стене, которая была напротив входа, были вырезаны две ниши в форме креста, над нишами еще остались не вырванные из камня ржавые металлические петли, на которые когда-то подвешивались лампады.
- Лиза, выходи отсюда, я боюсь, что на тебя что-нибудь рухнет, - Крикнул мне папа, который так и не зашел и, скорее всего, даже не заглянул в часовню.
Я подняла голову. На потолке еще были остатки фресок. Лица святых и ангелов было уже трудно разглядеть, но я заметила то, что у одного из нарисованных ангелов не было глаз, как у Веры. Скорее всего, глаза просто забыли нарисовать, - Успокоила себя я и опустила взгляд. Пол в часовне был выложен камнем, но многие камни были кем-то вытащены, и теперь пол был весь в дырах, почти как шахматная доска. Я пошла к выходу, стараясь не провалиться в них, чтобы не сделать ноге еще больнее. Наконец я вышла из темной каменной постройки.
- Там ничего интересного, - Пожала я плечами, - Бабушка говорила, что могила жены доктора, барыни Ольги Александровны рядом с часовней. Надо бы найти ее.
Мы быстро нашли большой серый надгробный камень с мраморной доской с надписью "ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ОЛЬГА АЛЕКСАНДРОВНА ПОДБЕЛЬСКАЯ. ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНА И ЗАБОТЛИВАЯ МАТЬ (1869 - 1914)" Рядом с камнем, почти втоптанное в землю виднелось такого же цвета, как доска, мраморная надгробная плита. На ней тоже виднелись какие-то буквы, но от времени они стерлись, так, что слова разобрать было уже невозможно. Между камнем и надгробной плитой была ваза, вырезанная из камня и глубоко вкопанная в землю. Из горлышка торчало четыре еще яркие искусственные розы - кто-то ухаживал за могилой, не позволяя ей зарастать травой, и менял цветы в вазе. Внезапно меня отвлек шорох в кустах. Я оторвала взгляд от могилы, посмотрела и обомлела... В кустах мелькнуло детское платьице. Верочка... Забыв про больную ногу, я, чуть прихрамывая, побежала за ней. И вдруг я увидела висящий на кусте лоскуток от ее платья и вернулась к кусту. Но, как только я подошла, лоскуток исчез... Я глянула под ноги. Я чуть не наступила в могилу, моя нога стояла в сантиметре от надгробия. Я села на корточки.
В отличие от могилы Ольги Александровны, здесь не было надгробного камня. Был маленький низкий белый мраморный прямоугольный памятник. За памятником стоял словно настоящий, сделанный из такого же белоснежного мрамора, ангел, держащий в руках вазу, в которую должны были вставляться цветы. И сейчас туда был воткнут целый букет живых полевых цветов. За ангелом был новый, еще не сгнивший деревянный крест.
Буквы на памятнике разобрать было сложно. Когда-то они были прокрашены золотой краской, однако, сейчас краска совсем стерлась, и букв не было видно. Я села еще ближе и наконец смогла прочесть надпись. "ЗДЕСЬ СПИТ ВЕЧНЫМ СНОМ МАЛЕНЬКИЙ АНГЕЛ. ВЕРОЧКА АНДРЕЕВНА ПОДБЕЛЬСКАЯ (1905 - 1915) СПИ СПОКОЙНО, НАША КРОШКА. ЛЮБИМ ТЕБЯ". Буквы были старинного стиля, еще с твердыми знаками. Я нашла ее. Верочка была здесь, рядом со мной. Папа был довольно далеко, видимо, осматривал другие могилы. Я запустила руку в карман джинсов и наткнулась на деревянную дудочку, которую нашла под полами усадьбы. Неожиданно для себя, я поднесла дудочку к губам. Дудочка издала слабый, немного скрипящий звук; в моих глазах все поплыло, и я упала прямо на могилку маленькой Веры...
Посреди гостиной стоит большой деревянный прямоугольный стол. Вера кажется совсем маленькой по сравнению с этим столом. Она лежит на нем - такая маленькая, все детское личико в крови и простое ситцевое клетчатое платье изорвано и испачкано кровью. Перед столом стоит мужчина. Его движения точны как никогда. Комната залита светом. Андрей Подбельский срывает с Веры остатки платья. Все худенькое тельце покрыто засохшей кровяной коркой, однако девочка еще борется за свою жизнь. Слышно ее дыхание и даже биение маленького сердечка.
- Боже, - Шепчет мужчина, - Что они с тобой сделали. Звери... - Зло добавляет он. Я не вижу что он делает, но боюсь подходить ближе.
- Папа! - В комнату врывается Лиза, - Что случилось?! Что с Верочкой?
Отец оборачивается и жестами велит ей уйти. Лиза уходит, но я слышу шелест ее платья за дверью, в метре от меня.
- Вера, - Шепчет мужчина, - Живи, только живи, - У него сдают нервы, и я слышу приглушенные рыдания. Наконец он облегченно вздыхает и отходит от стола. Только сейчас я решаюсь подойти ближе. Белые глаза девочки открыты, словно у покойницы, однако жизнь теплится в ней. Все ее тело покрыто бинтами пропитанными какой-то вонючей мазью. Я прикасаюсь к ее ручке. Она совсем холодная. Андрей Подбельский сидит рядом на стуле, слушая дыхание дочери. Он не видит меня, я всего лишь призрак и не могу повлиять ни на что из того, что происходит перед моими глазами. Господи, только бы она осталась жива, - Молюсь про себя я, но Он не слышит моих молитв, и дыхание Верочки становится все тише, и через пять минут затихает совсем.
- Папа, - Тихо-тихо шепчет она. Мужчина вскакивает со стула, - Папа, мне плохо.
- Вера! - Кричит он, - Верочка!
Но Веры больше нет. Маленькая девочка уже уснула вечным сном... Андрей Подбельский падает на колени и начинает рыдать. Я стою за его спиной и тоже плачу.
- Боже, - Шепчет Лиза, входя в гостиную, и тоже падает на колени, - Верочка... Мне хочется подойти к ним, как-нибудь утешить их, но я почему-то не могла. Слезы душили меня, я еле сдерживала рыдания. За что? За что им все это?! Звери. Настоящие звери. Неужели это вообще возможно - убийство невинной десятилетней девочки? Надо быть настоящим нелюдем, наверное, даже звери не такие жестокие, как человек, сотворивший такое. Сволочи! Звери! Боже... - Я чувствую, что ноги не держат меня, и я сползаю по стенке...
- Лиза! Лизка! Что случилось?
Я открываю глаза и вижу над собой папу.
- Все в порядке?
- Да, папуль.
Я поворачиваю голову и оказываюсь лежащей на надгробной плите Вериной могилы. Только теперь я лежу прямо на плите, поверх гроба. Я словно чувствую своей спиной ее холодное тело. Господи, Верочка, бедная девочка…
- Папа… Ее убили… - Шепчу я.
- Кого убили?
- Веру.
- Веру? Не говори чушь. Вера умерла от чахотки – заразилась от матери, - Папа смотрит на меня как на глупую, - Пойдем отсюда, нам еще домой возвращаться.
Я понимаю, что спорить с отцом на эту тему бесполезно, и, встаю, медленно опираясь на локти.
- Пап. Ты нашел могилу Лизы?
- Нет, - Папа виновато смотрит на меня, - По-моему, ее здесь нет совсем. Я осмотрел все кладбище.
- Когда ты успел?
- Да что тут успевать? Оно ж маленькое совсем. Я нашел только могилу Альбины.
- Служанки?
- Да.
Папа показал мне эту могилу. Надпись на камне гласила «СОРОПАЙКО АЛЬБИНА ЕГОРОВНА (1888 – 1987)»
- Девяносто девять лет бабка прожила, - Обращает мое внимание на дату папа, - Одного года до века не хватило. Эх, такая она жизнь.
Я тоже вздыхаю, но перед глазами до сих пор стоит окровавленное тело маленькой Верочки. За что с ней так?!
Мы возвращаемся в усадьбу. Уже темнеет, и идти по почти заброшенному селу становится все страшнее. Представьте, что вы сами идете по земляной дороге, вокруг вас стелется пыль, а по обеим сторонам дороги стоят заброшенные дома, в которых вполне могут обитать бомжи, которые могут расправиться с вами, чтобы использовать ваше тело в качестве еды. Или… Такие же люди, которые так жестоко расправились с невинной Верочкой. Нет, - Отгоняю я от себя эти мысли, - Такого просто не может быть, они давно уже мертвы… Но сердце стучит. Тук-тук… Кажется, оно сейчас остановится от страха…
Но вот она. Усадьба. Мы входим в тихую темную прихожую. Папа включает фонарик и светит мне, чтобы я не споткнулась о дыры в паркете. Мы проходим в гостиную. Здесь… - Слезы брызжут из глаз. Где сейчас разложены наши спальные принадлежности и остальные вещи, стоял стол, на котором умерла Вера. Не плакать, не плакать, - Умоляю я себя, но ничего не получается.
- Разожжем камин? – Спрашивает папа, - Давненько его не разжигали, пылищи-то.
В каминной топке свален весь мусор, собранный в доме, наверное, бабой Катей. Деревянные паркетные дощечки, части лестничных перил и оконных рам.
- Подожди, - Говорю я папе и лезу в топку. Может быть, здесь есть хоть что-нибудь, что поможет мне? Нет… Ничего.
Папа достает зажигалку и поджигает мусор. Огонек весело освещает гостиную. Я сижу на паркете перед камином. Папа садится рядом и обнимает меня.
- Эх, доченька, а представь, как весело тут было тогда. Камин… Танцы… Пение…
- Еще фортепиано. С левой стороны от камина стояло фортепиано.
- Да откуда ж ты у меня все знаешь, всезнайка моя? – Отец улыбается.
Я вздыхаю. Не могу же я рассказать папе о том, что видела эту гостиную во всех ее деталях. И при каких обстоятельствах я ее видела.
Я ложусь на спальный матрац и обнаруживаю в складках одеяла шкатулку. Ту самую, из тайника, что показала мне Вера. Большая, состоящая, словно из невиданных фарфоровых цветочков и листочков круглая пестрая, но невероятно красивая шкатулка. Наверное, в ней что-то драгоценное. Я осторожно поднимаю крышку…
Внутри, на бледно-голубом бархате лежит очень изящный серебряный медальон на цепочке инкрустированный мельчайшими бриллиантами, из которых на крышечке выложено изображение необычной, несуществующей птицы, и небольшой блокнот, сшитый вручную из листов бумаги. Блокнот я быстро, чтобы не заметил папа, сую в карман.
- Эта вещь, наверное, стоит очень дорого, - Сказал папа, садясь рядом. Я вынула медальон из шкатулки и тут же отдернула руку. Он оказался очень холодным на ощупь, его лед больно обжег кожу. Медальон упал, но, Слава Богу, на матрац.
- Осторожнее, - Папа схватил меня за руку, - Давай, я сам его открою.
Я кивнула. Папа с трудом открыл медальон. Я заглядываю внутрь.
Внутри маленькая, просто крошечная семейная фотография. Я вижу здесь всех – доктора Андрея Подбельского, его жену и всех детей – Нину, Лизу, Николеньку и маленькую Верочку. На фотографии также был изображен незнакомый мне мужчина, которого я не видела ни на одной из других фотографий. Он был младше Андрея, но гораздо старше его дочерей. На другой стороне – гравировка.
- Дорогой Оленьке от всей ее семьи, - Читает папа, разбирая очень мелкие витиеватые буковки, - Это медальон моей прабабушки.
Я решаюсь, и беру его в руки. Теперь лед серебра не обжигает, а только приятно холодит кожу.
- Папа, а ты знаешь, кто этот мужчина на фотографии?
- Это лучший друг Андрея Подбельского, тоже врач. Михаил Александрович Юрьев. Он был в очень хороших, почти семейных отношениях с Подбельскими.
- А-а-а. Ясно.
Я закрываю медальон и сжимаю его в руке до нестерпимого холода.
- Пора спать, - Папа тушит огонь в камине, - Уже поздно.
Я надеваю медальон на шею и заворачиваюсь в одеяло. Я долго не могу уснуть – лежу, слушаю тишину в старой усадьбе. В доме тихо, но я чувствую, что мы здесь не одни. И мне почему-то впервые за все время пребывания здесь, совсем не страшно… Я долго смотрю на потрескавшийся потолок, потом закрываю глаза и чувствую, как уплывает все – плохое, хорошее, страшное и нестрашное, красивое и уродливое…
- Лиза! - Передо мной стоит Андрей Подбельский, - Помоги мне, пожалуйста!
- Да, папа, - В комнате появляется Лиза. Она заплакана, у нее красные глаза, но она изо всех сил сдерживает слезы.
- Помоги мне, пожалуйста, - Еще раз повторяет отец, - Скоро приедет фотограф, и надо хорошо усадить Веру в кресле.
- Фотограф? Папа, вы хотите фотографировать Веру? Но зачем?
- Такова традиция. Это последняя память о ней.
- Ужасная традиция! Папа… Папа… Как такое может быть?
- Успокойся, Лиза.
- Ладно… Папа… Раз это память… я все сделаю…
На кресле, невольной свидетельницей их разговора, сидела Верочка. Об окровавленном личике и теле, обо всем том кошмаре, что я видела недавно, напоминала только узкая полоса засохшей крови на детском лобике. Девочка была наряжена в светло-голубое кружевное платьице, ее волосы легкими волнами спускались на плечи. Отец нарядил ее, как будто на праздник. Кажется, что вечером намечается какое-то очень важное событие, и детей нарядили еще днем, а маленькая девочка Верочка просто устала от всей этой суеты и уснула, забравшись с ногами в кресло. Странное сравнение. Я чувствую, как дрожат мои руки.
Лиза садится перед сестрой на корточки и берет ее маленькие руки в свою ладонь.
- Верочка, - Шепчет она, - Сестренка… - Девушка пытается посадить сестренку прямо, но тяжелая головка валится набок. Лизу трясет в истерике, и она всхлипывает, не в силах сдержать слез, которые катятся прямо на безвольные ручки маленькой покойницы. Лиза кладет их на колени Верочки.
- Что-то не так, - Шепчет девушка, встает, идет в комнату и приносит оттуда плюшевого мишку и дудочку – любимые игрушки Веры. Зажимает дудочку в еще мягких пальчиках и обвивает безвольные руки вокруг медвежонка.
- Вера, Вера, - Шепчет она, - Знала бы ты, какая ты сейчас красивая.
- Она знает, - Пытаюсь успокоить я Лизу, но она не слышит меня. Я отхожу чуть-чуть подальше и смотрю на кресло и Верочку. Если бы не бедные глазки, она действительно выглядела как живая. Глаза Верочки были слегка приоткрыты, и из-под длинных пушистых ресниц были видны эти пустые бесцветные белки.
- Лиза, закрой Верочке глазки, - Прошептала я в надежде, что она услышит меня. С закрытыми глазами девочка выглядела бы безмятежно спящей, так было бы лучше.
Словно услышав меня, Лиза поднесла руку к лицу сестры, коснулась ее холодной кожи и резко отдернула пальцы.
- Вера... - Прошептала она, увидев кровь на лбу сестры, - Звери... Кто это сделал? - Она сидела, словно дожидаясь ответа. Я тоже не знала ответа на ее вопрос... Лиза уткнулась лицом в холодные, но еще мягкие руки Верочки, сжимающие дудочку и медвежонка, и разрыдалась. Она рыдала так горько, как может только маленький ребенок, обидевшись на что-то. Я подошла к ней и обняла ее. Но она не почувствовала моих, прикосновений, продолжая плакать.
- Лиза, полно, - Я и не заметила, как прапрадед Андрей сел рядом с ней, - Хватит плакать, пожалуйста. Ты испортишь слезами платье Веры.
Рыдания сразу же прекратились. Лиза подняла голову и посмотрела своими темными материнскими глазами в глаза отца.
- Вы, папенька... Папа... У вас больше нет дочери, у меня - любимо