Променад дефекации

Юрий Александрович я знаю, вам это о многом скажет, но дальнейший текст вам поведает о том, что думаю я на этот счёт. ;)

-Э! Алё! Гоблины, вы чё творите?! – Голос, прозвучавший из темноты, принадлежал невысокому коренастому мужчине лет тридцати пяти, который шёл по направлению к группе молодых людей вставших кругом. В центре этого круга был длинноволосый высокий парень, с несчастным видом вжавший голову в плечи, которого, словно мяч на пляжном волейболе, толкали друг другу «гоблины».
- Шёл бы ты, дядя… – ехидным тоном ответил один из окруживших длинноволосого, обернувшийся на прозвучавший голос из темноты.
- Или тоже хочешь подогнать мобилу и мелочь? – продолжил ехидничать «гоблин».
Это был молодой парень, лет двадцати, среднего роста, худой и уродливый. Его противные черты лица удачно сочетались с гнуснейшим голосом, что с таким ехидством выходил из его рта.
Оценивая ситуацию, мужчина окинул взглядом всех пятерых. Все как один были необычайно худыми, будто бы «дети голодной Африки». У всех одинаково уродливые лица с одинаково бессмысленными выражениями на них. Глядя на этих ребят складывалось впечатление, что все пятеро были братья-близнецы, лишь роста были они неодинакового. Но все минимум на голову выше, чем он.
- Слышь ты, гопота, я те ща реально бошку отобью! – набираясь злости, ответил всё ближе подходивший мужчина.– Я сказал, валите отсюда дебилоиды сраные!
- Опа, братва, фраерок нарисовался! Ну, всё папаша, ща мы тя на тряпки рвать будем!
Это было последнее, что успел сказать ехидный «гоблин».
Мужчина резко сократив дистанцию оставшуюся до гнусавившего гопника мощным ударом в челюсть повалил того в снег.Оставшаяся четвёрка «гоблинов» сразу ринулись на нападающего, размахивая руками и ногами. Эти действия, со стороны, напоминали не драку, а скорее какое-то подобие зарядки абсолютно невменяемых дистрофиков. Которые скорее двигали своими конечностями под воздействием ветра и инерции, чем координировали их движения при помощи мозга и мышц. То ещё зрелище, что тут сказать. «Драка» продлилась секунд двадцать. Мужчина и напрячься то толком не успел.
После быстрых четырёх ударов, гопники стали расползаться в разные стороны. Первый «гоблин» к тому времени вставший на ноги достал из кармана раскладной нож, но тут же получив мощный пинок под зад, быстро скрылся в темноте.
- Слышь, малец, ты как, в порядке? – спросил мужчина, подойдя к длинноволосой жертве.
- Спасибо всё хорошо. Но никакой я вам не малец! Я, между прочим, уважаемый художник! – гордо подняв голову, с вызовом ответил молодой человек.
- А-а-а-а… – задумчиво протянул мужчина.– Ну, извините меня господин уважаемый художник, – продолжил он после короткой паузы. – Звать то тебя как, уважаемый? А то «господин уважаемый художник» больно накладно выговаривать.
- Не вижу ничего смешного! Позвольте представиться – Альберт Ефимович Циммерманн! – всё так же гордо и высокомерно ответил длинноволосый.
- А я и не смеюсь, дорогой Альбертик, – хищно улыбнувшись, ответил мужчина.
- Я бы вас попросил, впредь – Альберт Ефимович! – не унимался художник.
- Ладно, ладно, Альберт Ефимович. Только это опять слишком долго и нудно. Давай я тя просто Циммерманном звать буду, – снисходительно предложил мужчина.
- Ох уж эта челядь… – с нотками показной усталости протянул Альберт. – Если вам так угодно пусть будет Циммерманн.
- Слушай сюда Циммерманн, мне вот начинает казаться, что я зря вмешался, может позвать пацанов обратно? – всё с той же ухмылкой проговорил мужчина.
- Спасибо вам, конечно, за щедрое предложение, но мне кажется, что они уже вдоволь насладились обществом великого художника, которого им вполне хватит на долгое время. И потом… боюсь, чрезмерное восхищение моей персоной оставит глубочайший шрам в их девственно чистом мозгу. А я по природе своей пацифист, который отрекается от всяческого проявления насилия, и не прощу себе, пусть даже не предумышленное, нанесение такой тяжёлой травмы.
- Ай, молодец! Как завернул то! Ну, просто красава! – восхищённо ответил мужчина,расплывшись в добродушной улыбке.
- Я, конечно, прошу меня простить за дерзость, но я так понимаю, что не дождусь от вас представления. Потому хотел бы сам спросить, как мне обращаться к моему спасителю?
- Слушай Циммерманн, кончал бы ты выёживаться, – звать меня Андрюха.
- Всё никак не привыкну к этому народному побратимству, – холодно проговорил Альберт. – Можно было бы услышать более развёрнутый вариант? Вот я, например – Альберт Ефимович. Надеюсь глубокоуважаемый и у вас был отец имени, которого вы не чураетесь?
- Слушай Циммерманн, я понимаю, на тебя напали, у тебя шок и всё такое, но не стоит грубить мне, я ведь могу и обидеться, – с суровым лицом сквозь зубы процедил Андрюха.
- Я искренне прошу меня простить, не хотел никоим образом задеть ваши чувства. Просто мне непонятно, почему вы – народ не проявляете должного уважения к своим отцам и всегда стремитесь опустить их имена, при обращении друг к другу?
- Послушай сюда уважаемый! Я люблю своих отца и мать, и всегда должным образом относился к ним! А то, что мы, как ты выразился – народ, при обращении друг к другу не указываем имена своих отцов это выражение близости и расположения к человеку которому обращаемся. И наоборот когда ты не испытываешь теплоты и доверия к тому с кем говоришь, ты называешь своё полное имя отчество. Так что для тебя Альбертик я Андрей Макарович! – заключительное предложение, будто сталью разрезало воздух между ними.
- И снова я покорнейше прошу меня простить, Андрей Макарович, за ненароком нанесённое вам оскорбление. И дабы загладить свою вину перед вами, а так же отблагодарить за избавление от чрезмерно увлёкшихся «фанатов», я бы хотел вас пригласить к себе. У меня есть просто дивный китайский чай и чудесный бразильский кофе.
- А трындеть ты конечно мастер… – слегка смягчившись, ответил Андрей Макарович. – Спасибо за предложение, но я думаю мне пора.
- Ну что вы право, я же не усну сегодня. Являясь человеком чести, я просто обязан вас отблагодарить достойно! И думать не смейте про отказ. Я его просто не приму! Я живу совсем рядом, вон в том доме, – слегка кивнув головой, Альберт указал направление к многоквартирному дому, что стоял метрах в трёхстах.
- Слушай, что ж ты такой красноречивый не смог своими речами противостоять «фанатам»? Или это как раз наоборот твоё красноречие и сделало из тебя предмет пылкого желания для них? Эдакий «плод страсти», не вкусив который они не хотели расходиться и даже более того – яростно защищали, когда я подошёл слишком близко, – игривым тоном подначил Андрей, к тому времени уже полностью успокоившийся. – Ну ладно, ещё раз спасибо за приглашения, но я пас, тем более если самое крепкое из того что ты можешь мне предложить – это кофе, то мне точно пора домой.
- Но я настаиваю. И потом у меня в баре припасён приличный бренди, а так же есть довольно неплохой коньяк, которым можно, так сказать, «укрепить» ваш кофе. Ну же идёмте.
Ну, раз господин уважаемый художник просют – грех отказывать, тем более, когда есть коньяк, – весело подмигнув, сказал Андрей.
- Я не понимаю, к чему вы клоните, но ваш сарказм, по отношению к моему несомненному таланту, не уместен! – с нотками надменности ответил Альберт.– И вообще, Андрей Макарович, вы всегда столь циничны по отношению к искусству или это только я вам как кость поперёк горла?
- Да ладно расслабься! Я же просто шучу. Дело в том, что я не люблю, когда люди бахвалятся, а я не знаю предмета их бахвальства. Я сужу о человеке только по его действиям, а не словам, уж прости, а в твоём случае действия – это творчество которого я не знаю и никогда не видел.
- Ну, так вот есть ещё один прекрасный повод зайти ко мне и ознакомиться с моими чудесными полотнами. Как раз сегодня, буквально несколько часов назад, я закончил свой, несомненно, величайший шедевр, и вы будете тем самым счастливчиком, что удостоится величайшей чести первым узреть его!
Взахлёб, с выражением величайшего удовлетворения и восхищения на лице, Альберт буквально выстреливал слова, пытаясь успеть передать всё полноту восторженности и гордости, за себя своему собеседнику.
- Слюни подбери, – хмыкнул Андрей. – Ну что ж будем считать, что ты меня уговорил. Тока это…ты в следующий раз не кокетничай как кисейная барышня, а прямо скажи: «Слышь мужик, а ты мог бы провести меня домой, а то мне одному как-то ссыкотно», – и всего делов то. Так же гораздо проще, или как ты считаешь?
- Я уже начинаю желать, что был столь настойчив, – слегка помрачнев, ответил на выпад Альберт.
- Ну, уж нет! Нечего мне было говорить про коньяк и бренди. Теперь ты от меня так просто не отделаешься! – с нотками лёгкого задора сказал Андрей, – веди!

Когда Андрей вошёл в квартиру, это было не совсем то, что он привык видеть обычно.
Квартира состояла из одной большой комнаты, с очень высоким потолком. Андрей про себя прикинул, что его высота где-то около пяти метров. Два громадных окна где-то по 2,5 метра в высоту и 1,5 в ширину были занавешены шторами из очень плотного материала. Видом своим они больше напоминали занавес в театре, чем шторы, к которым привык Андрей. И распахивались они, судя по всему, точно так же. Ещё одной деталью, так напомнившей ему о театре, была люстра. Огромная хрустальная люстра, которая была выполнена в виде лозы, с крупными листьями, свёрнутой кольцами в четыре витка. Вся конструкция напоминала собой конус, расширяющийся к потолку.
«Коридор», в котором они стояли, уходил по дуге в обе стороны от них. Левая сторона терялась за изгибом стены, а правая где-то на расстоянии метра от входной двери оканчивалась лестницей, которая словно повторяя дугу, уходила вверх. Последняя ступень, которой плавно перетекала в овальную площадку, уходящую в стену. Перила же, чуть утопленные вглубь, напротив продолжались в обе стороны площадки, огибая её по кругу. По всей длине, через равные интервалы, их поддерживали вертикальные металлические профиля, пространство между которыми заполняли вставленные стёкла. Вся эта конструкция напоминала «стеклянный буртик» высотой около восьмидесяти сантиметров, который не давал упасть с площадки. В центре овала стояла массивная кровать, что абсолютно ясно говорило о том, что это была спальня. В той части где «овал» сливался со стеной, было три двери: одна вела в гардероб, другая в туалет, третья в ванную комнату. С другой стороны квартиры, на уровне «спальни», за таким же «стеклянным буртиком» располагалась столовая. Высокие резные стулья. Массивные и на вид очень тяжёлые были расставлены вокруг огромного деревянного стола, который занимал собой практически всю столовую.Тут же располагалось третье окно, которое судя по всему было такого же размера, как и два окна «студии», но оно уходило в помещение под столовой, и потому точный размер определить было нельзя.
- А это моя студия, – гордо сказал Альберт, обводя рукой «помещение» в центре квартиры.
«Студией» была часть квартиры с двух сторон отделенная от остальной её части двумя дугообразными стенами, которые в свою очередь служили полками. Начинались они от «прихожей» и заканчивались где-то метрах в двух от наружной стены с окнами. Высота стен составляла примерно половину общей высоты квартиры. Левая стена-полка была полностью заложена книгами. В метре от неё, занимавший половину длины, стоял чёрный кожаный диван, который повторял дугу стены. Правая стена была поделена на две части колонной и служила не только полкой с одной стороны колонны и баром с другой, но и опорой для стоящей на ней «спальни». Полки и бар были пусты. Так же в метре от стены стоял кожаный чёрный диван. Пол «студии» был покрыт шикарным дубовым паркетом. На уровне окончания длины стен, по центру между ними, стоял накрытый простынёй мольберт, развёрнутый к окнам таким образом, чтобы свет от них попадал на него с левой стороны.
- Простите, конечно, уважаемый Андрей Макарович, за, так сказать, не полную картину, – извинился Альберт, поймав взгляд Андрея на пустом стенном баре. – Я просто только недавно въехал в эту квартиру после покупки и перестройки и ещё не полностью обжился…
- Да, я смотрю, Циммернманн, ты действительно уважаемый художник, – сказал впечатлённый увиденным Андрей, пропуская мимо ушей извинения Альберта.
- Это с чего вы вдруг сделали такой вывод, Андрей Макарович? А как же ваш принцип «сужу по делам»? Вы же работ моих ещё не видели. Вот сейчас я…
- Так, где ты говоришь у тебя коньяк? – бесцеремонно прервал Альберта Андрей, чётко давая понять, что эта тема его никак не интересует.
- Да, да конечно, сейчас принесу, – явно расстроившись, тоскливо ответил Циммерманн.
- И шикарный бразильский кофе не забудь, – подмигнув, добавил гость.
- Вы всегда столь грубы или вы пытаетесь на меня таким странным образом произвести впечатление? Я конечно человек широких взглядов, но стараюсь держать себя в рамках присущей мне гетеро сексуальности. Так что тут без вариантов, – сказал Альберт Ефимович и подмигнул в стиле своего собеседника.
- Хех…подколол, – сказал Андрей, весело прищурившись и погрозив пальцем. Вот можешь же быть нормальным мужиком, когда не понтуешься. Только я не понял твоих намёков на гомосятину.
- Ну как, на лицо все признаки брутального самца, который своими брачными ритуалами пытается привлечь внимание самки. Только вот вы, дорогой Андрей Макарович, не учли того обстоятельства, что самок тут нет. И вообще я как могу, пытаюсь вас завлечь в мир искусства, творчества и высоких материй, а вам лишь бы за воротник закласть. Типичный брутальный самец, только человеческого вида – пьёт, грубит и ругается…
Закончив фразу, Альберт демонстративно повернулся и направился в помещение под столовой, варить кофе.
- А ты я смотрю остряк! – сказал вдогонку Андрей.
Спустя несколько минут Альберт вышел с разносом, на котором стояли две кофейные чашки широкий стакан с толстыми стенками и бутылка коньяка.
- А чего стакан один, – спросил гость. – Ты с бутылки, чтоль пить будешь, а Циммерманн?
- А я, Андрей Макарович, не пью спиртных напитков.
- А вот это ты молодец! А вот это я уважаю! Думаешь, ты о ближних своих, правильно делаешь, мне ведь больше достанется.
- Все непременно, – странным образом скривившись, произнёс Альберт.
- Слушай Циммерманн, – наливая коньяк в бокал, сказал Андрей,– вот в голливудских фильмах, когда показывают квартиру художника, там обычно повсюду их картины висят, краски там, эти вот как у тебя, – гость кивнул головой в сторону мольберта, – …подставки…
- Это мольберт, – пояснил Альберт.
- Ну, я и говорю – мольберты там всякие, а у тебя что? Стоит какой-то один посреди комнаты, да и тот простынёй накрыт. Как же тебя оценивать?
- Как хорошего художника. Это только у плохих картины по всему дому висят, потому как не нужны больше никому, а картины великих мастеров либо в частных коллекциях, либо в галереях. Дома же находятся только те полотна, которые ещё не готовы, либо только-только законченные.
- А что же ты мне показывать собрался, если дома у тебя ничего нет? Или на понт меня брал?
- Простите, я не очень ориентируюсь в народных аллегориях, не могли бы вы пояснить последний вопрос?
- Я говорю, что ты мне наобещал с три короба, а дома и нет ничего, надеялся на то, что мне это всё равно не интересно и я и спрашивать не буду?
-Ну почему же, напротив, я очень хотел вас приобщить к миру искусства, а мои работы это не проблема – у меня есть фотоальбом с ними он же портфолио. Хотя сейчас я достаточно известен в кругах творческой элиты и в нём нет уже той надобности. Но в вашем случае он очень хорошо послужит. Если вы готовы проникнуться моим талантом…
- Слушай Циммерманн, не тяни кота за яйца, давай уже свой альбом, уж больно хочется поглядеть, что ж там за талантище. А то трындишь о нём как та балаболка, а я и знать не знаю о чём речь.
Альберт взял с полки альбом. Он был похож на большую книгу в кожаном переплёте. Когда Андрей взял его в руки, альбом оказался довольно тяжёлым. На лицевой стороне, в верхней части кожного переплёта красовалась тисненая золотом витиеватая надпись: «Альберт Ефимович Циммерманн». Внизу всё в том же исполнении красовалась надпись: «Путь творчества».
- А мы себя любим, – усмехнувшись, сказал Андрей. Не маловато ли золота, а Циммерманн? – всё также зубоскаля, добавил Макарович.
- Зря стараетесь, меня ваш сарказм не трогает. Чем осуждать обложку заглянули бы лучше под неё.
Андрей открыл портфолио на первой странице. Практически всю страницу занимало фотоизображение картины, сверху красовалась надпись – «Радость». Внизу красивым росчерком выведена подпись – «А.Е. Циммерманн».
- Я понял! – вдруг воскликнул Альберт.
– Ну, вы и плут! – с лёгким восхищением продолжил Циммерманн. – Так ловко обвести меня вокруг пальца! Браво, вы достойны восхищенья! А я дурак поверил…
- Циммерманн, ты о чём? – удивлённо спросил Андрей.
- Да полно вам, Андрей Макарович! Вам же не интересно моё творчество! О чём вы мне ясно дали понять, когда столь бестактно перебили своими низменными потребностями в алкоголе, мою речь о высоких идеалах. А потом так красиво вышли из положения, сыграв на моей слабости к искусству. Ведь если бы вы, осознав всю глубину оскорбления нанесённого мне, пошли на попятную и попросили показать мои работы, я бы это расценил как одолжение или приступ жалости, что разозлило бы меня окончательно. И вы бы так и ушли, не испробовав обещанного коньяку. Но ведомые своей алкогольной зависимостью, вы так тонко меня надули, что я и понял это только сейчас.
- Что-то, Циммерманн, ты слишком загибаешь. Как я, такой тёмный, могу додуматься до такой элитной тонкости? – ухмыляясь, ответил Андрей.
- Ну, как известно голь на выдумку хитра, да ещё и при таком-то мотиваторе, – парировал Альберт.
- Может и так, а может и не так, кто знает, – подмигнул Макарович. – В любом случае Циммерманн уже поздно – я удобно уселся, потягиваю твой коньяк, который действительно очень неплох и смотрю твой альбом. Так что господин уважаемый художник, перестань выдумывать всякие глупости, сядь поудобнее и выпей кофейку.
Андрей перевёл взгляд на фотоизображение картины.
Сама картина представляла собой восемь широких жёлто-оранжевых дуг расположенных горизонтально, которые из центра по четыре дуги расходились вверх и вниз. Они напоминали радугу, которая состояла всего из двух цветов и её зеркальное отражение.
- А почему радость? – недоумевающе спросил Андрей.
- Ну как разве вы не ощущаете теплоту и блаженство от этих цветов. Разве вы не видите чистоту этих плавных линий? Я специально использовал широкую кисть и выполнял штрих лишь в одно движение, чтобы передать ту чистоту чувств, которая исходит от человека, когда он счастлив и радость его безгранична. Она словно тёплыми волнами кристально чистой нежности исходит от человека. Присмотритесь внимательнее, как мягки и чисты эти тёплые и радостные цвета. Меня прям пронимает дрожь от неги, переполняющей мой разум при созерцании этого шедевра. Буд-то бы эти волны сходят с полотна и проникают в моё сердце, мою душу. Разливаясь по всему телу, они наполняют меня радостью, теплотой и блаженством.А наполнив доверху волны,усиливаясь, начинают исходить уже от меня дальше в мир, дабы наполнить его этим сказочным чувством.
Во время этой величественной речи, у Андрея слегка приоткрылся рот, но не от того что он настолько проникся картиной, просто он настолько был ошарашен, что слегка растерялся. Но когда минутная слабость прошла, и гость снова взял себя в руки, на язык к нему скатилась лишь одна фраза – «сказочный идиот», которая так и вертелась на языке, но всё же так и не сошла.
- Да уж… – сипло выдохнул, вместо этого, Андрей Макарович. К сожалению это прозвучало так, будто бы Андрея настолько восхитило услышанное, что от восторга его горло сжалось и смогло только выплеснуть это.
- Вы тоже это чувствуете! – словно получив второе дыхание, ещё больше оживился Альберт. – Может быть, всё-таки для вас ещё не всё потеряно, Андрей Макарович! Может я, силой своего творчества, выведу вас из народной темноты в яркий свет богемы!Я словно путевая звезда…
- Может коньячку? – перебил восторженный лепет Циммерманна, Андрей.
- Да, да, конечно! – не унимался Альберт. – Я понимаю как вам сейчас сложно, буря эмоций, просветление, так тяжело тёмному разуму всё это охватить в раз, наверное, действительно стоит немного отвлечься, так сказать дать разрядку измученному уму. Так что конечно угощайтесь.
- Ну, это само собой, тут без бухла не разобраться, – устало проговорил Андрей, – но я имел в виду тебя Циммерманн. Может тебе коньячку, а то что-то ты разволновался, так глядишь, и сердечным приступом дело кончится.
- Простите? – сбавив обороты и непонимающим взглядом смотря на гостя, спросил Альберт.
- Ай! Да ладно, забей! – раздражённо сказал гость. – Давай лучше дальше посмотрим, – перелистывая страницу, закрыл тему Андрей.
«Грусть», гласила надпись вверху листа, внизу, как и на предыдущем, красовался росчерк автора.
Картина была похожа на «Радость», только дуги были вертикальными и не расходились от центра, а наоборот смотрели друг на друга. Они напоминали букву «Х», в её прописном варианте. И хотя она тоже была двухцветная, но это были серый и чёрный цвета. Да и само исполнение линий было тоже другим, они не обладали такой «чистотой» как на прошлой картине, даже более того они как-бы стягивались к центру. А местами «скомканные» края были выполнены таким образом, что казалось, будто бы кто-то пытался слегка растопыренными пальцами смять эти дуги.
- Грусть? – неуверенно спросил Андрей.
- Ну да, – невозмутимо ответил Альберт. – Посмотрите на эти дуги, хотя я использовал кисть той же ширины что и в «Радости», но писал я их не одним движением, а двумя: от верха к центру и от низа к центру. Движения мои при этом были вялы и унылы, чтобы передать полноту грусти при виде этих линий. И смотрите, как они сходятся к центру, будто бы он пытается вобрать в себя весь негатив, всё черноту этого мира, прям как человек, который грустит. Полностью замкнувшись в себе, он притягивает мрак, сжимает внутри, пытается скомкать, зацикливается. Всё это здесь есть: душевные муки, переживания, отчаяние и уныние – одним словом грусть. – Уже не так восхищённо пояснял Альберт.
Андрей снова перевернул страницу.
«Злость» – гласил следующий заголовок. И снова внизу красиво выведено «А.Е. Циммерманн».
- Ты всё свои картины подписываешь? – спросил Андрей.
- Конечно! Это же визитная карточка мастера! Бренд – если хотите!
- Ясно, сказал гость и опустил глаза на изображение.
Хаотичные красно-бордовые линии, с очень резкими и «острыми» краями. Короткие и длинные. Вертикальные и горизонтальные. Косые и прямые, всё было вперемешку. Они, наслаиваясь друг на друга, но в то же время, весь этот хаос напоминал какое-то подобие квадрата. И хотя «грани» были изрядно «изрезаны», они были достаточно чёткими, чтобы их можно было проследить.
- Ну, понятно красный рваный хаотичный – злость. Это всё понятно, но вот объясни мне, почему это очень напоминает квадрат? – спросил Андрей у Альберта.
- Злость измеряется в масштабах, а масштаб это какая-то площадь в представлении. Во вторых злость имеет свои строгие рамки, причём рамки эти, с какой стороны не посмотри – одинаковые, выходя за которые она переходит в другие состояния. Например, агрессия, ненависть, террор. Ну, а площадь плюс одинаковые грани – это квадрат.
- Это бред! А не квадрат! Ну да ладно, что я простолюдин могу знать о высоких материях, – не сдержался Андрей.
- Зря вы так, Андрей Макарович. Между прочим, вся эта красота, – сказал Альберт, обводя рукой квартиру, – которой вы так долго наслаждались, реализована с продаж этих самых трёх картин.
- Во мажоры жируют! – изумлённо воскликнул Андрей. – Её богу лучше б детям в приют эти деньги отдали, толку больше было бы! И не жалко же платить за подобную ерунду!
- Нет предела вашему невежеству. Я поражаюсь вашей атрофии чувств, как можно жить в такой темноте. Что за удовольствие от жизни, в которой нет места чувствам, утончённости и вкусу.Как можно жить на одних инстинктах и зависимостях? Кода вы физически не воспринимаете чужих эмоций, что с таким трудом передают в свои картины мастера. Каждое полотно содержит частичку души самого художника, которую он дарит зрителю, чтобы тот мог окунуться в этот чудесный мир грёз и фантазий, душевных переживаний и эмоционального состояния. Это бесценный дар, ведь отдавая эту частичку, мы берём её от своей души, тем самым лишаясь её навсегда!
Следующая картина в альбоме называлась «Зелёный треугольник».
На картине был изображён равнобедренный треугольник зелёного цвета. Его вершина была опущена вниз, а боковые стороны слегка вогнуты внутрь. Слоя краски были нанесены таким образом, что фигура напоминала треугольный пласт мха. Так и хотелось потрогать, чтобы ощутить его мягкость.
- А что особенного в этом «Зелёном треугольнике»? – недоумевающе спросил Андрей.
- Это интерпретация природы – матери всего сущего, символично отображённая в виде женского лона, благодаря которому производится на свет новая жизнь. Смотря на эту нежную зелень и «мягкость», которую я так великолепно передал. Сразу чувствуешь любовь и ласку. Лёгкие изгибы придают особую женственность, красоту и грацию, смотря на которую тебя переполняет блаженство. Это тебя притягивает изначально к картине, но чем дольше ты всматриваешься, тем больше чувств тебя охватывает: тут и благодарность, за то, что благодаря этому великолепию появилось все, что тебя окружает, да и ты сам тут только потому, что природа-мать тебе дала этот великолепный дар – жизнь; и любовь, такая чистая, безмятежная, как бывает только у ребёнка к матери; и веселье; и радость… Да много всего намешано. Чувства просто переполняют настолько, что даже уловить их сложно. Это всё! Это жизнь! Это…это… – затушевался Альберт, пытаясь подобрать очередной эпитет. Вид при этом у него был такой, будто бы он пытался вытрусить застрявшее слово из небольшого шара, сантиметров сорок в диаметре, который он как-бы тряс в руках и смотрел, ожидая, когда ж оно выпадет. – Это настолько сильно, – наконец продолжил Альберт. – Что даже не описать словами.
Андрей молча перевернул страницу.
«Лента бытия» – гласило название следующей картины.
По всей ширине холста проходила узкая полоса, которая состояла из трёх цветов, постепенно сменяющих друг друга. Начиналась она черным, который переходил в фиолетовый, а тот переходил в голубой, который снова переходил в фиолетовый, что вновь сменялся чёрным и так на протяжении всего холста. Заканчивалась полоса чёрным. И если чёрный и голубой отрезок, были примерно одинакового размера, то фиолетовый составлял лишь где-то десятую часть этой длины.
- А что вы думаете глядя на этот шедевр, Андрей Макарович?
- Хрен его знает, Циммерманн. Поди, разбери, что за хренотень ты рисуешь. Тебя послушать так эти твои «шедевры» такие прям…глобальные. Столько всего ты им предписываешь, а как по мне так хрень какая-то. Я вижу какую-то трёхцветную полосу, но ты же сейчас расскажешь мне тут, что это ОГОГО! – масштаб! – сила!.. Ну как ты там обычно….
- Да уж… – задумчиво произнёс Альберт, – темнота, что тут скажешь… Это же лента бытия!
- Я знаю! – перебил Андрей, – несмотря на всю свою «темноту», читать то я умею!
- И что это вам ни о чём не говорит? Это же жизненный цикл! Вы знаете, Андрей Макарович, в буддистской религии мы не умираем, а проходим цикл перерождения…
- А разве ты не еврей, Циммерманн? – снова перебил его Андрей.
- Несмотря на свои корни, я человек широких взглядов и если уже говорить совсем откровенно буддизм мне гораздо ближе. Так вот на этой картине и запечатлён этот цикл перерождений. Чёрный – это наше существование в бесконечном космосе, в котором мы существуем в период перерождения в очередную земную оболочку. Фиолетовый – это момент перехода из космоса в физическую форму и наоборот, т.е. это момент рождения и смерти. Голубой – это наш земной цикл жизни. И как вы можете видеть эта, как я её назвал – «Лента бытия», не имеет ни начала, ни конца. Ведь мы есть всегда. Мы бесконечны, так же как и великий космос, питающий нас своей энергией. Мы рождаемся, живём, умираем, существуем и так до бесконечности. Возьмём простой пример – дежавю, это какой-то эпизод из жизни, который вроде бы только что с нами произошёл, но мы абсолютно точно уверены, что он уже был раньше. Хотя подумав, мы так же точно знаем, что этого не было, но это было, такой вот парадокс, противоречивое ощущение. Что это?! Почему так происходит? Ответ прост – дежавю это отголоски прошлых жизней, которые по какой-то неведомой причине мы иногда слышим. Может быть, это своего рода предупреждение о том, что мы снова идём по проторенной дорожке, которая в прошлых жизнях или одной из них, возможно даже предыдущей, вывела нас не туда и значит, самое время что-то предпринять, чтобы не повторять прошлых ошибок. Это очень глубокая картина, здесь есть над чем подумать.
- Даааааааааааа, – тяжело выдохнул Андрей, – Циммерманн, тут ты конечно прав – это даже чересчур глубоко. Так глубоко, что я и говорить об этом не хочу. Давай ка я просто полистаю дальше.
«Новая жизнь», так называлась следующая картина. Белый круглый фон, как всегда внизу красивый автограф, а в центре красное пятно, размером около пяти миллиметров, которое было похоже на каплю случайно упавшую с кисти точно в центр картины. Сам фон был довольно интересно выполнен – весь такой бугристый и какой-то…знакомый, что ли…
- Да это же не бумага! – осенило Андрея. – Вернее это…
- Именно, – улыбаясь, не дал закончить догадку Альберт, – да-да это наждачная бумага белого цвета. Я выполнил этот шедевр именно на ней. Не правда ли очень интересный ход? Но это тоже неспроста. Таким образом, я передавал смысл этой картины. Ведь если бы я писал её на обычном холсте, это было бы бессмысленным. Я не стану в этот раз спрашивать вашего мнения, уважаемый Андрей Макарович, потому как вы уже изрядно доказали свою эмоциональную апатию и снова опошлите искусство. Красная точка в центре это только что рождённый человек. Холст имеет круглую форму, что символизирует так называемый «круг жизни» данный этому новому человеку. Белый фон говорит о том, что это действительно новая жизнь, которая только-только зародилась на свет и ещё не успела обозначить какое-то направление. А слой абразивного порошка, нанесённый на бумагу, очень точно передаёт все трудности ожидающие человека на протяжении его пути по кругу жизни до его края – смерти. А красная точка показывает, что человек всегда на грани, она как бы говорит – одно неаккуратное движение и жизнь тебя сотрёт в порошок, как наждачная бумага стирает деревянную щепку в пыль.
- Что-то и коньяк мне не очень помогает, – наливая очередную порцию, сказал Андрей.
Перевернув очередную страницу, Андрей Макарович обнаружил, что та оказалась пуста. В немом вопросе он поднял взгляд на Альберта.
- Да, к сожалению это всё, – ответил Циммерманн.– Но, когда-нибудь я его заполню полностью, а пока мы подошли к кульминации – спешу представить вам, дорогой Андрей Макарович, свой новый шедевр я назвал его – «Фантазия»! – гордо и с немалым восторгом заявил Альберт.
Подойдя к мольберту, стоявшему в центре «студии» Циммерманн взялся за простыню накрывающую холст.
Итак, внимайте! – с не меньшей гордостью произнёс Альберт и сдёрнул простыню.
Молчание, застывшее в комнате длилось минуты три, уже давно перейдя стадию неловкого и напряжённого, оно практически перешло в угрожающее.
Первым нарушил молчание Циммерманн.
- Я знал! Я знал, что вы не безнадёжны, Андрей Макарович! Я знал, что великое искусство найдёт путь к вашему сердцу. Нельзя бесконечно отрицать гения. Нужно было просто подобрать нужный ключик, к двери, открыв которую проникший свет просвещения разогнал бы тьму невежества царящую внутри вас. Теперь вы видите? Вы понимаете, что значит высокое искусство? Не зря я работал над этим величайшим шедевром целых восемь месяцев! Вы представляете? Восемь долгих месяцев! Я создавал это детище. Раз за разом пересматривал, убирая лишнее, пока картина не достигла совершенства.
- Действительно, что может быть совершеннее этого, – как-то лениво и необычайно мягко проговорил Андрей, видимо выпитый коньяк, всё-таки возымел своё действие. – Хотя ты знаешь, Циммерманн, есть у меня предложение как ещё можно улучшить ЭТО, – с особым выражением на последнем слове предложил гость. – А доработай ка ты роспись, а так всё остальное просто супер. Я действительно вынужден признать, что ты великий мастер. Так мастерски разводить людей на покупку чистого листа – это действительно великий талант! Я бы даже сказал – талантище! Хотя, что это я, это ж не совсем чистый лист, тут же есть автограф величайшего мастера, а это дорогого стоит! Да, Циммерманн, ты – это что-то! – заключил Андрей.
- Да что вы понимаете! Это же «Фантазия»! Тут есть всё! Самые смелые ваши мечты воплощаются в жизнь на этом холсте. Я открыл для вас новый мир, который не имеет границ. Здесь вы воплощаете все, что когда-либо хотели. Вы хозяин этого мира, что я создал с такой любовью. Вы смело можете выплеснуть сюда любые эмоции и экспериментировать с ними как угодно. Придавайте любую форму. Создавайте именно то, что вы хотите. Авангард – пожалуйста, он тут есть. Ренессанс – как угодно. Рококо – что может быть проще. Тут никто не властен над вами, даже я, несмотря на то, что создан этот мир был мной. Экспериментируйте! Воплощайте! «Фантазия» – тут можно всё!
- Слышь, Циммерманн, а ты не пробовал слоганы писать? Я смотрю у тебя неплохо получается. Может, тебе это…профессию сменить? Мне кажется – это твоё… А если серьёзно, понимаешь, с таким же успехом я просто могу уставиться в стену и делать всё то же самое, но забесплатно. Хотя…да, что это я, там же автографа кисти великого мастера нет… – сказал Андрей, разведя руки в стороны, поджав губы, прикрыв глаза и иронично кивая головой. – Так что товарищ уважаемый художник это не «Фантазия» – это галимый развод лохов на деньги.
- Товарищ… – задумчиво произнёс Альберт, – как это по-пролетарски…
- Слышь Циммерманн, ты бы заканчивал с этими своими, как бишь их ты там называл… – аллегориями, во! Как раз именно благодаря тому, что я весь такой, как ты выразился – пролетарский я и спас твой августейший зад сегодня, ты так не считаешь?
- Да и вообще – что вы понимаете в художественном творчестве, – игнорируя вопрос, продолжил Альберт. – Вы, кто не имеет даже ни малейшего намёка на вкус. Кто может лишь опошлять прекрасное. Глумиться над эстетами и ранить чувствительную душу творца. Своим невежеством выражать бесконечную глупость в низменных попытках превратить мои шедевры в грязь!
- Ты закончил? – холодно спросил Андрей. – Потому что у меня есть более подходящее слово – дерьмо. Не в грязь, а в дерьмо, в то самое коим и являются эти твои «шедевры». Это самые натуральные шедевральные высеры, вот как это правильно называется.Меня вообще бесит вот это вот, что ты называешь искусством, а я шедевральными высерами. Хотя к моему величайшему сожалению эти самые высеры торжественно идут сквозь десятилетия и, судя по всему, не собираются заканчивать своё торжественное шествие. В защиту тебе могу сказать, что это касается не только художников, посмотри на современную эстраду, литературу, кино – это всюду. Везде говна до хрена! И такие как ты, благодаря своим спонсорам, или как сейчас модно это называть – продюсерам, называют всё это искусством. Говорят пафосные речи, возносят своё говно-искусство к небесам и самое обидное, что некоторые упорно сами в это верят и этой верой своей забивают ещё неокрепнувшие умы малолеток. А продюсеры, зашибая на этом бабла, дожимают аудиторию постарше. Влияя на них прессом этого самого бабла и уже «отпродюсированных» «мега звёзд» противопоставить которым, обычному люду нечего. Вот так и с тобой Циммерманн. Тоже, небось, кто-то тебя продюсирует? – заговорщицки подмигнув, спросил Андрей.
- Вы это о чём? – с искренним непониманием спросил Альберт.
- Ой, да ладно тебе дурня включать! Всё ты прекрасно понимаешь! Не ты же продал эти картины, за которые купил себе эту хату. Или я не прав?
- Нет, ну, конечно же, этому напрямую посодействовала Белла Абрамовна. Именно она, так сказать, и открыла для широкой публики мой талант. Это чудесная женщина, которая имеет исключительный вкус, очень утончённая, эстетичная, поистине великая женщина! У неё есть своя небольшая галерея, где и были выставлены мои первые картины и сейчас там находятся «Зелёный треугольник» и «Лента бытия», которые, кстати говоря, пользуются весьма недурным успехом. Была там и «Новая жизнь», но её совсем недавно выкупили.
- Ну, вот видишь, я про это и говорю. Она почувствовала, что на тебе можно навариться и сразу же предприняла меры. Да и ты паренёк видный, опять же молодой. Вот сколько тебе лет?
- Двадцать пять.
- Прекрасный возраст! Конечно же, она тут же захотела тебя «по продюсировать», – ехидно улыбнувшись, сказал Андрей.
-К чему это вы клоните, уважаемый Андрей Макарович?
- А к тому Циммерманн, что как сказал народный классик: «Сиськи правят этим миром!». Ты обязан своему успеху Белле, которая в свою очередь «отпродюсировав» тебя, – похотливо улыбаясь и сделав смешные недвусмысленные движения тазом и руками, продолжил гость, – вознесла господина уважаемого художника до небес, так сказать, при этом ещё и неплохо подзаработав.
- Да как вы смеете! – возмутился Альберт. – Белла Абрамовна святая женщина! Это высокоморальная образованная и крайне утончённая особа! А вы говорите про неё такие низменные речи! Как у вас только язык поворачивается?
- Да угомонись ты уже, Циммерманн. Ну, влюбился ты в бабу, которая тебя имеет и при этом ещё и неплохо наваривает, ну и что сейчас все так делают. Ну, я имею в виду продюсеров. Не парься ты по этому поводу, с кем не бывает. Или ты хочешь сказать, у вас секса не было?
- Я не собираюсь отвечать на ваши провокационные вопросы! И вообще, какое ваше дело до моей личной жизни?
- Ну, наконец-то в тебе заговорили корни, – улыбнулся Андрей. – А то всё строишь тут из себя интеллигента весь такой манерный, аж противно. В общем, я так понимаю, секс был. Можешь не отвечать, я по лицу вижу.
- Да что вы понимаете?! У нас любовь! Чистые красивые и нежные платонические отношения! Почему вы стремитесь опошлить все высокие чувства? Неужели вы действительно такой чурбан?
- Боюсь, Циммерманн, чурбан как раз ты. Ты в упор не хочешь видеть, что ей от тебя нужны только две вещи – прибыль и удовольствия что ты приносишь. Вот скажи мне, сколько твоей Белле лет?
- А это не ваше дело! – угрюмо ответил Альберт. – И потом, настоящая любовь не имеет возрастных ограничений! – гордо подняв голову, продолжил он.
- Т.е. исходя из твоих слов ей лет пятьдесят?
- Вообще-то сорок пять, но как я уже сказал – любовь не имеет возрастных рамок. И вы подлец! Вы уже дважды подлым образом заставили меня сделать то, чего мне делать не хотелось.
- Ну, Циммерманн, кто тебе доктор? И потом все мы хорошо знаем слова народного классика: «Любви все возрасты покорны», но сейчас не тот случай.
- Чернь! Вы!.. Вы! Неуч! Вы бестактный циник, который только и может, что кощунственно надругаться над высокими материями и величайшими людьми этого мира!Как! Как можно великого Александра Сергеевича Пушкина обозвать «народный классик»?!
- Я уважаю,творчество Пушкина и если уж на то пошло то и к искусству я не равнодушен, но Циммерманн я люблю то, что действительно можно назвать искусством. Тот же ренессанс, рококо и даже авангард, если он действительно хорош – мне нравится. Когда там действительно есть смысл. Когда ты смотришь на полотно и видишь действительно талант. Когда это всё красиво, понятно и действительно вдохновляет. Но вот то, что делаешь ты и соответственно величаешь шедеврами – это шедевральные высеры! А по поводу Пушкина, скажи мне, разве он не из народа? – парировал Андрей. – Все мы Циммерманн, выходцы из народа и ты, и я и даже твой Пушкин, все. Так вот к чему я это всё… Ты-то, конечно, влюблён по уши, но вот Белла твоя, я более чем уверен, что она просто на тебе нагревается, как может. И когда ты ей надоешь, и на горизонте покажется новая восходящая «звезда», по моложе и красивее тебя, ты перестанешь быть мамочкиным фаворитом. Вот она реальность Циммерманн, ты живёшь в своих каких-то не понятных фантазиях. Но пора бы тебе уже открыть свои глаза и трезво посмотреть на этот мир.
- Единственный человек кому бы сейчас действительно не помешала бы трезвость ума – это вы, Андрей Макарович. Вы приговорили, так кажется в вашем дремучем лесу, откуда вы родом говорят, уже половину бутылки и что-то смеете говорить мне о трезвости? Смешно!
- Эх Циммерманн, Циммерманн… Вот ты говоришь у вас какие там отношения?
- Платонические, если конечно такой темноте ка вы это о чём-нибудь говорит, – махнув рукой в сторону гостя, сказал Альберт.
- Вот, Циммерманн, ты думаешь вот что-то вроде этого…сейчас-сейчас…о! «Что может быть лучше платонических отношений?» А Белла твоя, в этот момент: «Лишь только беспрецедентный акт генитальных трений!». Вот она разница, которую ты Циммерманн упорно не хочешь понимать! Видишь, как на меня подействовало твоё «искусство»! Даже я стихами заговорил! А ты говоришь всё высокое мне чуждо…
- Знаете что! Оставили бы вы лучше при себе эту свою народную самодеятельность, Андрей Макарович! Не равняйте её с моим великим талантом!
- И вообще, небось, Белла твоя замужем за каким-нибудь старым пердуном, у которого кошелёк от бабла трещит. И есссно ей хочется молоденького и свеженького красавца, – плотоядно облизнувшись, продолжил Андрей. – А тут ты, весь такой слащавый, напомаженный с голубыми глазами… А как сорока пяти летней бабе склонить такого красавца? Правильно! Нужно открыть в нём «талант»! Тем более что какую-то хрень он малюет. А уж хрень эту она точно толкнёт, а если нет, то пожалуется своему «папику», а тот ради своих любимых «близняшек», – подмигнул Андрей, подняв при этом руки, согнутые в кистях и повёрнутые на Альберта, в район груди. И принялся слегка сжимать растопыренные пальцы, – нажмёт куда надо и решит вопрос продажи твоей «живописи», – с ударением на предпоследнюю букву «и», закончил гость.
- Белла Абрамовна – вдова. И я бы вас попросил выказать должное уважение к её недавней утрате! Её муж, Ефим Аронович, скоропостижно скончался в почтенном возрасте семидесяти двух лет.
- Оставив твоей Белле тонну бабла, забыл ты добавить, Циммерманн. Вот откуда у неё скажи своя галерея?
- Галерею ей подарил её усопший муж, в качестве свадебного подарка.
- Ну да, чтобы легче было таких «уважаемых художников» как ты, отлавливать и «продюсировать», – не выдержав засмеялся Андрей. Ну, вот смотри Циммерманн, твоё вот это художество-убожество, и ещё вот недавно я видел такую хрень, значит там кусок обычной школьной доски, на которой мелом, каляки-маляки нарисованы, иначе это просто назвать нельзя, которое тоже обозвали гениальным творением. Просто всё это рисует каждый ребёнок первый раз, взявший в руки карандаш, но знаешь в чём отличие этого ребёнка от тебя? Всё просто – «продюсирование» детей, строго карается по закону! Потому и нет среди них уважаемых художников. Ведь если бы не закон – сегодня плюнуть бы не было куда, от количества уважаемых художников, музыкантов, поэтов и т.д. и т.п…. Кстати! – с размаху хлопнув тыльной стороной правой руки по раскрытой ладони левой, лежащей на ноге, с неожиданным энтузиазмом продолжил Андрей. – Вот недавно видел я в интернете одну чудесную барышню, не помню я как там её звать, да это и неважно. Так вот она,значит, ходит голяком по улицам, и всё это дело фотографирует и тоже себя величает художником. Так вот Циммерманн, таких «художников» как она, в интернете, на сайтах под грифом три икса, в разделе паблик секс – навалом! Вот только их продюсеры, предпочитают немного другие галереи, в которых они представляют этих самых «художниц»… И называют их не художниками, а несколько более подходящими эпитетами, о которых я промолчу, а то ты итак уже красный как рак.
- Вашему кощунству просто нет предела! Смешать откровенную порнографию с безусловным талантом Эрики Симон, это та самая художница, это просто верх кощунства! Сразу видно, что вы ничего не знаете об эпатаже. Ведь она не несла никакого сексуального подтекста, в таком своеобразном эпатажном послании. Она лишь пыталась донести своим проектом людям то, что не стоит стесняться своего тела и грешно прятать ту красоту, что с такой любовью подарила нам природа, как раз для того, чтобы мы могли ей постоянно наслаждаться. Это очень сильный ход с её стороны. Очень смелый и очень романтичный. Смотря на её работы, прямо физически ощущаешь, как тебя всего буквально обволакивает дух романтизма исходящий от них,– блаженно закатив глаза, ласково ронял слова Альберт.
- Ну да, что я – чернь, могу знать о романтизме, – резко вырвавши из неги Циммерманна своим баритоном, заключил Андрей. Мы – народ вообще не романтики. Максимум на что способен простолюдин в эдаком приступе народного романтизма это…сейчас-сейчас, давай ка я тебе что-нибудь на твой лад…. А то вот сегодня ты меня прям вдохновил! Вот!.. «…и под окошком на снегу, он нежно выписял «ПРАСТИ»…». Обязательно через букву «А». Не правда ли очень романтично? А Циммерманн? Ты чувствуешь этот мощный дух народного романтизма? Эту страсть?! Сколько здесь эмоций! Тут и любовь, и раскаяние, и нежность! Ты видишь, сколько глубины в этом отчаянном крике души?!
- Это дерьмо! – не выдержал Альберт.
- Вот! Вот! Наконец-то ты со мной согласен! Это дерьмо! Как и картины твои и тебе подобных «уважаемых художников». Наконец-то ты понял, что чувствую я глядя на них и слушая твои высокопарные речи.
- Простите мне эту несвойственную для меня грубость, видимо на мне сказывается общение с вами, но я просто не сдержался. То, что вы только что говорили это действительно несусветная чушь! И всё равно я с вами не согласен насчёт Эрики. Она творит искусство. Она расширяет границы человеческого восприятия. Она сделала такой серьёзный шаг в попытке раздвинуть этот зажатый морализм человечества, который всячески пытается как можно плотнее сжать ту свободу, которая окрыляет. Свободу, которая делает человека не механическим созданием, призванным подчиняется только заложенным в него программам, а человеком! А вы, Андрей Макарович, это сравнили с порнографией и своей убогой народной самодеятельностью!
- Знаешь Циммерманн, вот сейчас ты мне подал очень интересную мысль. Порно актрисы – вот у кого самые широкие…эти…, – энергично водя большим пальцем руки по среднему и указательному, пытался подобрать слово Андрей, – как их там…границы, во! Вот кто действительно раздвигает морализм, как в прямом, так и в переносном смысле, – весело подмигнул Андрей. – Так почему ты их не называешь художниками? Ну ладно они, они лишь актрисы, они всего лишь, скажем так модели истинных художников. Вот если твоя Эрика создаёт шедевры, то знаменитейшие немецкие «йа-йа» режиссёры, – попытался передать немецкий акцент гость, снова смешно двигая при этом тазом, –просто творят легенды!
- Да ну вас! Вы всё превращаете в фарс и глумление! И кстати, если уж на то пошло ваш любимый продукт акта дефекации пользуется весьма неплохим спросом. Был такой художник – Пьеро Мандзони который известен своей эпатажной работой «Merda d'artista», что в переводе означает «Дерьмо художника». Пьеро взял 90 консервных банок, пронумеровал их и разложил в каждую по 30 граммов собственных фекалий, а на наклейке, на итальянском, немецком, французском и английском написал: «100%-е натуральное дерьмо художника» и продал всё это дело по цене аналогичной цене золота того же веса. А один из экземпляров работы, в 2007 году был продан с аукциона за сто двадцать четыре тысячи евро.
- ШИ-КАР-ДОС!!! – с восхищением по слогам протянул Андрей. – Вот это молодца! Ай, красава! Вот, Циммерманн, вот он настоящий шедевральный высер, как в прямом, так и в переносном значении! Ну, даёт! И нашёл же лохов! По цене золота продать кусок говна в консервной банке! Да Циммерманн, я думал ты, людей разводишь, но до великого мастера, как оказалось, тебе ещё очень далеко. Я в шоке! Удивил! А главное, нашёлся же идиот, который за это заплатил сто двадцать четыре тысячи евро! Я в шоке! Вот теперь я понимаю смысл значения «срать золотом», – заулыбался гость.
- Ну, Андрей Макарович, не зря же это эпатаж. На самом деле в банках находится гипс, хотя достоверно этого никто не подтверждает, так как банки не открывали. Не смотря на то, что часть партии банок, по слухам, взорвалась, владельцы оных не сообщают о том, что находится внутри, на самом деле.
- Да пойми ты Циммерманн! Это как раз тот случай, когда неважно, что внутри! Важно как раз то, о чём вещает наклейка! А по поводу того что владельцы молчат…ну так и правильно!Вот представь себе что это ты, мало того что купил за сто тыщ евро банку дерьма, так ещё и оказалось что там гипс, вот такая, блин, ирония – вот это тебя развели! Вот это ты лох! Конечно, будут молчать! Какой идиот признается в том, что он идиот? – весело гогоча, заключил Андрей. – Это ж надо! Быть такими лохами! Ой, порадовал ты меня Циммерманн! Ой, порадовал! Хоть чем-то за вечер ты меня действительно поразил и порадовал! Теперь я понимаю, почему на твои картины такой спрос. Всё что вам, буржуям надо – это дерьмо! И самое поразительное то, что этого даже скрывать не нужно, а наоборот скажи об этом прямо и цена взлетит до небес! Знаешь Циммерманн, вот сейчас я даже рад тому, что я как ты выразился «народ», «темнота» и кто там ещё…как ты там меня называл сегодня…а! – «челядь», во! Лучше уж я буду «тёмной челядью», чем «элитным ценителем шедевральных высеров», представителем бомонда, что дерьмо ценит дороже золота. У меня аж в горле пересохло от всего этого. Кухня там?– указывая в ту сторону, откуда Циммерманн в начале вечера приносил коньяк и кофе, спросил Андрей. – Я хочу попить водички.
- Да, но вы не беспокойтесь, Андрей Макарович, я сам сейчас всё принесу, – вставая, сказал Альберт.
- Сиди Циммерманн, я уже не маленький сам схожу.
Зайдя в кухню, Андрей увидел висящую на стене картину, внизу которой знакомым росчерком красовалось: «А.Е. Циммерманн». «Мещанское застолье», гласила надпись над автографом автора. Холст достаточно внушительного размера содержал какие-то бесформенные пятна, которые как впоследствии понял Андрей, были пятнами жира, некоторые из которых даже отличались по цвету. Начинались или заканчивались пятна графическим изображением источника. Тут была перевёрнутая банка майонеза, от которой расходилось бесформенное пятно. Жирное пятно, которое оканчивалось графическим изображением хвоста селёдки.Высохшая шкурка квашеного помидора, от которого расплывалась засохшая красноватая лужица. Судя по всему засохшие капли кетчупа, изображение которого, в смятом виде, так же присутствовало на картине, небрежно разлитые по всему полотну. Лежащий на боку гранёный стакан, от которого расходилось бугристое пятно, жидкость, судя по всему, это была водка, разлитая из стакана испарилась, но бумага успела размокнуть вследствие чего и покрылась буграми. Желтоватое пятно от «лежащей ложки» у банки с горчицей. Обильное жирное пятно в центре, на котором были подрисованы шкурки от сала.На правой боковой части холста было каких-то два непонятных симметричных пятна, на одном из которых даже красовалась дыра, разделённые между собой тоненькой бороздой относительно чистой бумаги.Увиденное полотно вызвало у Андрея ступор, на минуту он даже забыл, зачем сюда пришёл. А вспомнив, он, так и не попив воды, развернулся и вышел вон. Выйдя из кухни, Андрей со странным выражением лица и слегка севшим голосом сказал: «Что-то мне Циммерманн расхотелось пить…».
- От чего же уважаемый Андрей Макарович? – с интересом спросил Альберт.
- Скажи мне, пожалуйста, что это за херня висит на кухне?
- Это вы сейчас про что? – изумлённо спросил Циммерманн.
- «Мещанское застолье», – только и сказал Андрей.
- Ах, вы про это, – улыбнулся Альберт. – Это моя первая работа, которая долгое время находилась в галерее, и мне даже предложили не плохую цену за неё, но подумав, я отказался, всё-таки это моя первая работа и я решил её оставить себе как память. Потому я отказал в продаже и забрал её из галереи домой. Не правда ли картина хороша? – восторженно продолжил Циммерманн. – Но самое интересное это то, как я создавал этот шедевр. Я заплатил каким-то мужланам за то, что они за мой счёт пили и ели на том столе, какой я им накрыл, а в качестве, так сказать, скатерти я использовал холст, который впоследствии доработал в ту картину, что вы имели удовольствие видеть.
- Ага, теперь понятно, почему там всюду пятна, вот только одного я понять не могу – сбоку этого твоего «шедевра», есть каких-то два больших и практически одинаковых пятна, я не могу понять что это.
- А это так сказать кульминация застолья. В этой части стола произошёл акт совокупления между двумя участниками. И то, что вы видели не что иное, как филейная часть дамы, которую усадили на этот стол.
- Ты явно болен, Циммерманн. А мне точно пора идти иначе я за себя не ручаюсь, – сказал Андрей и пошёл одеваться.
Уже стоя за открытой входной дверью, гость неожиданно обернулся.
- Знаешь Циммерманн, все, что я сегодня увидел и услышал, все, что ты называешь искусством, а я шедевральными высерами, что, к моему величайшему сожалению, так торжественно идут сквозь десятилетия. Всё это мне напоминает, как ты там это назвал?...
- Что именно?
- Ну, когда этот твой уникал «уважаемый художник», навалил в консервные банки?
- Да не «навалил в банки», а произвёл акт дефекации…
- Во! Во! Так вот всё это мне напоминает эдакий променад дефекации. Прощай, Циммерманн! – сказал Андрей и закрыл дверь.

24.04.2012 14:03

Эдуард Словоблуд