Дом, взлетевший на небо

Дом, который погорел, не может оставаться прежним. Стоит обугленный остов – вблизи пахнет бомжами, издали тоже неэстетические чувства вызывает…
Елена Петровна, придержав подол длинного пальто, впрыгнула в оконный проём, соскочила внутрь. Осмотрелась. Трудно понять, где первый этаж, где второй. Сквозь дыры в крыше видно небо. Внизу, под снегом, груды кирпичей, железяки, мусор. Прошлое вспыхнуло в памяти… После пожара она не нашла общий язык с чиновниками жилуправления и ничего не получила. Устроилась, без детей, в нижней квартире – без электричества, но с сухим потолком. Осенью потолок потёк, и печка, столетняя, стала дымить. Однажды проснулась посреди ночи от грохота разбитого стекла. Сердце бухнуло тяжело, горячо… Матерный выкрик! Топор припасён под кроватью, но руки и ноги будто скованы… Прислушалась – тишина. Будто не влетал камень, не грохало стекло, не раздавался дикий мат…
Уехала из города – устроилась по контракту в село. А, появившись в осенние каникулы, увидела разгром. Все: книги, одежда, мебель, посуда!.. Горка, прабабушкина, расколочена! Кто? Зачем? Опять вспенились послепожарные разговоры, что выкуривают их с золотого, в центре, места…
Елена Петровна осторожно прошла вглубь, к своей половине.
– Ты это, Лена? В моей?
Елена Петровна повернулась на хриплый голос. Генаха!
– В твоей, в чьей же ещё…
В квартире под Зиминовыми жильцы менялись постоянно. Генаха жил последние лет десять. Даже имея крышу над головой, он жил как-то бездомовно, а после пожара вовсе понесло. И непригляден, как худой бомж.
– Мысль есть. Исполнишь?
– Хоть воробья в поле словить.
Они обговаривали мысль, жестами показывая, как что устроить, и увидели управдома. Тот и уклонился бы, но поздно. Остановился, большой, холёный. Уводя в сторону взгляд, заговорил, что уж давно бы… Давно бы пора им – получить своё, а ему – снести этот кошмар…
– Мы сами, – коротко бросила Елена Петровна.
Управдом запомнил свой разговор с ней сразу после пожара. Он тогда оговорился, что будь у неё деньги, она купила бы себе квартиру и жила бы с детьми припеваючи. А она в ответ, что будь её воля, то выстроила бы дом – вот на этом самом месте, где с 1911 года жила её семья… И пошли бы все… со своей квартирой! Он-то сразу понял, что с настроем подобным – ох долго! – не видать ей жилья…
– Исполнено будет, Елена Петровна! – такое обращение впервые слышала она от ровесника Генахи.
– Добро!
И не обращая внимания на управдома, они разошлись.
По дороге в жилуправление Елена Петровна завернула в фотоателье. За стойкой никого, но вдруг появился старичок с сухим, чистым лицом и голой, на яйцо похожей головой. Взгляд цепкий и будто знает он Елену Петровну и всех её родных – до седьмого колена. И Елене Петровне тоже вдруг показалось, что она, да и родные все, знают его. Он спросил заботливо:
– И что же у вас?
Елена Петровна подала фотографию:
– Вот! Нельзя ли?..
– Всё можно, всё можно, – произнес успокаивающе фотограф, вглядываясь в старинный снимок, изображающий троих детей.
– Моя бабушка, – сказала Елена Петровна, указав на девочку в полотняном платье и кружевных панталончиках. – Скоро ей сто два года.
– И жива?
– О, нет! Уж двадцать лет… А этот мальчик – брат бабушки, погиб на войне. А этот, младший брат, вернулся с войны раненый и скоро умер.
– Да-да, – мастер изучал снимок. – А кажется, что впереди всё хорошо.
– И вам тоже? – обрадовалась Елена Петровна. – Ведь это не просто так? Ведь это что-то значит?
– Несомненно, – промолвил мастер. И, немного подумав, сказал:
– Но мастерской, где это делали, нет уже. Знаете вы?
Елена Петровна кивнула, что знает.
Выбрали рамку с объёмным серебристым багетом. Договорились, что Елена Петровна зайдет через час-два за готовой работой. Снимок должен стать важным звеном в её сценарии: что пожелаешь в Новогоднюю ночь, то исполнится!
Она шла в мэрию. Вдруг, будто кадры в кино, в уме картины, как бабушку с братьями, детей, везут в Дворянское Собрание – на ёлку. В руках у бабушки-девочки бальные башмачки: запомнятся на всю жизнь. И следующим поколениям память о них передастся – чтоб стали хрустальными…
Идя по аллее, Елена Петровна искала логическое объяснение возникшей здесь сегодня красоте. Наверно, так: снег упал, таял и мерз, потом упал, таял и мерз следующий слой и следующий. В итоге… она подошла к мэрии. Лирика вмиг умерла – имела место быть проза. Елена Петровна с трудом открыла дверь, миновала безучастного охранника, свернула и оказалась в коридоре жилуправления. В очереди уже сидит пять человек: старый мужчина, бабулька и три женщины. Все поняли, что она не новичок в хождении по властям. Считалось, кто не ходит, тому «плохо надо», а кто выходил, добился – слыл удачником.
Елена Петровна уселась на дальний стул и открыла блокнот, на глянцевой корочке которого изображение счастливых детей и фраза по-английски про счастье. Последняя запись в блокноте: «Стенографировать во время приёма и подать на подпись!» Елена Петровна засмеялась громко, а люди в очереди посмотрели на неё осуждающе. Редко здесь острили, чаще оказывался такой, кто говорил: «Ну, и тупые мы!»
Опять разговор шёл о Ногиновой – начальнице жилуправления (Елена Петровна саму не видела, а коридорный фольклор расписывал её вальяжной, имеющей любовника-цыгана, раздающей квартиры за взятки).
Да ведь как подсунуть? Ведь не умеем подсунуть!
Женщина, сидящая в стороне, вдруг взорвалась:
– О чём говорим! О чём говорим!
По внешности и поведению дамы угадывалось, что когда-то – в школе, в институте – она сияла, была звезда. Но навсегда отпечаталось в ней болезненное, фанатичное. Она тряхнула папку с бумагами, бросила её в сумку и продолжила:
– Это навязывают, поймите вы!.. И технологии, поймите, такие, чтоб мы сами себя за дурачков держали… Я двадцать лет в этом коридоре…
Тоже, оказалось, история. Елена Петровна живо представила деревянный дом, укоренённый в центре города, с балконами и мезонинами, летом утопающий в зелени. Музейная ценность, в которой неудобно жить.
– Я тоже была тупая. А теперь… Я поняла… У вас что? – спрашивала она и, не дожидаясь ответа, будто заклинала:
– Только не верьте им! Не верьте!
В кабинете она пробыла долго: её голос, взвинченный, вырывался в коридор через тяжёлую дверь. Выскочила, как нахлестанная, бросила: не верьте, не верьте! И вынеслась.
Елена Петровна зашла в кабинет. Заместитель мэра и секретарь не сразу сумели после драйва сделать нужное лицо. Заместитель одет, как всегда: костюм, рубашка, галстук. Грубоватые черты лица смягчены кабинетной работой. Про секретаря, расторопную женщину средних лет в вязаном вишневом костюме, Елена Петровна думала почему-то, что у неё есть милая и славная дочь. И ещё, что она тоже из коренных горожан. Впрочем, нечего думать о внешности их, о манерах их, о детях! Гнать такие мысли! И по разные стороны баррикад!
Подстегнув себя, Елена Петровна достала блокнот.
Заместитель глядя в свою папку, бросил:
– Рассказывайте?
Елена Петровна на чистом листе блокнота написала сверху дату. Чиновники с изумлением посмотрели на неё.
– Я запишу, – пояснила она. – Слова к делу не пришьёшь, согласитесь? А запишу и на подпись вам…
Чиновники перебросились взглядами. Заместитель сказал:
– Напомните, что у вас?
Напомнила. А потом вдруг замямлила, оправдываясь:
– Я, понимаете, не могу часто отмечаться. После пожара выехала далеко, понимаете. А контракт же заканчивается… А прадеды здесь тоже жили. Отсюда мы, коренные…
– Мы тоже не приезжие, – обиделся чиновник.
Елена Петровна взглянула на него удивлённо – не верится. Заместитель и секретарша, перемежая заготовленные реплики, заговорили о трудностях с жильем, неразрешимых вечных. Что информацию об очереди узнавать в известном кабинете, а не к нему, заместителю? Вы грамотный же человек, английскому учите… Уровни соблюдать нужно… Уровни…
В нем бесконтрольно проявилась вдруг такая усталость, что хоть жалей бедного, и мелькнуло что-то во взгляде. В следующий миг он опять твёрдо знал, что решение одно – нет, но Елена Петровна, уловив живинку, перешла в наступление:
– А вы знаете, какие заплаты на линолеуме в вашем коридоре?
Чиновники застыли в немоте.
– Две заплаты – длиной по полтора метра каждая, шириной десять сантиметров. И приколочены гвоздями линолеумными… через два сантиметра…
Елена Петровна сложила в сумку блокнот, очки и ручку. Сказала нравоучительным тоном: Дебилизм! Требуете, чтоб мы высиживали в вашей конторе, изучали худые полы. Нехорошо!..
– У нас не контора всё же, женщина, – возразила секретарь.
– Буду знать, – вырвались беспомощные слова.
Усевшись в коридоре, записала в блокноте: «Мы – коренные». Потом добавила: «К следующему приёму – документы про прадедов».
Вышла. Осмотрелась. Вот ели на площади перед административным зданием. Именно здесь раньше был дом прабабушки – отсюда везли детей на Рождественскую ёлку, отсюда ходил на службу в почтовое ведомство прадед… Да! Надо принести документы и фотографии! И пусть воспримут как сумасшедшую. (Не безумие ли требовать квартиру, раз и деды-прадеды здесь жили?) Но в психушку не укатают – не то время.
…Фотограф сиял, будто не фото, а ангела-хранителя вручал. И опять явилось впечатление, что мастер знает и знал их всех до седьмого колена…

Продолжение