Школа гетер

Школа гетер Елена Арсеньевна Арсеньева Храм Афродиты #3 При рождении девочку назвали Доркион, что значит «маленькая косуля». Однако отец, вернувшись на остров Икария из многолетнего плавания, дал ей имя Лаис, то есть львица. Лаис частенько казалось, что боги наблюдают за ней. И вот однажды около источника Афродиты она встретилась с прекрасной женщиной которая предсказала ей судьбу: Лаис будет служить в храме Афродиты в Коринфе. Что ж, эта женщина знала, о чём говорит: ведь это была сама Афродита! А еще она сказала: «Все, что может помешать исполнению предначертания, будет сметено с пути человека, даже если он обольется слезами и проклянет неумолимых богов». И предсказание сбудется! Лаис доберется до Коринфа, поступит в знаменитую Школу гетер, спасет от разорения и позора храм Афродиты. Однако не раз проклянёт она неумолимых богов, когда будет терять близких и друзей, – и не раз благословит их, когда любовь и страсть повстречаются ей на жизненном пути. Эта третья книга из серии «Храм Афродиты». Елена Арсеньева Школа гетер Где розы мои? Фиалки мои? Где мой светлоокий месяц? Вот розы твои, Фиалки твои, Вот твой светлоокий месяц!     Песня древних времен © Арсеньева Е., 2014 © Дизайн обложки – Арсеньева Е., 2020 При оформлении использован фрагмент картины Джона Уильяма Годварда «Отдых и озорство», 1895 г. Икария Это слово – «лаис» – она впервые услышала от отца, еще когда жила на островке Икария в селении близ морского побережья и звалась просто-напросто Доркион, то есть маленькая косуля. Такое имя дала девочке Филомела – ее тетушка, которая и вырастила Доркион. Маленькая косуля сначала думала, что Филомела ее мать, но однажды та привела девочку в горы, показала груду камней возле непроглядно-глубокой расщелины и сказала, что там, в той расщелине, погибла Фтеро, родная мать Доркион. Достать ее тело, чтобы по обряду предать огню, так и не сумели, поэтому Филомела просто сложила на обрыве груду камней, чтобы можно было найти место, где погибла любимая сестра, прийти поклониться ее памяти и принести жертвы духу Фтеро, который, конечно, тоже обитает здесь, а не отправился в Аид, в царство мертвых: ведь ритуальное погребение не совершалось, два обола[1 - Мелкая монета в Древней Греции.] не были положены Фтеро на закрытые глаза, а значит, ей нечем было заплатить перевозчику, который переправляет усопших через безвозвратную реку Ахерон. Филомела очень любила сестру, а потому говорила, что мечтает после смерти лежать в той же расщелине. Ничего, что хищные птицы расклюют ее останки! Зато ее дух будет рядом с духом Фтеро. – Когда я умру, ты скажешь людям о моем последнем желании, – велела она Доркион. Маленькая косуля – и в самом деле еще малышка – не в силах была даже вообразить себе, что Филомела может умереть и оставить ее одну-одинешеньку, но все же, конечно, пообещала сделать так, как она хочет. И, когда настало время, исполнила это обещание… Однажды в их небольшом селении поднялась ужасная суматоха. К берегу подошла галера. Она была огромной! Раньше здесь появлялись только большие и маленькие рыбачьи лодки. На одной из таких лодок давным-давно ушел в море отец Доркион. Ушел – и пропал. Его жена Фтеро частенько высматривала лодку в морских далях, а чтобы лучше видеть, забиралась на самые высокие скалы. С такой скалы она однажды и сорвалась в пропасть… И вот отец Доркион вернулся! Он был одним из гребцов на той огромной галере и рассказал, что она называется пентеконтера, потому что на ней пятьдесят гребцов и пятьдесят весел: по двадцать пять в два ряда. Пентеконта означает – пятьдесят. Обычно за веслами на галерах сидели рабы, но иногда гребцами нанимались и свободные граждане, потому что за этот тяжкий труд хорошо платили. Сюда брали только силачей, и вот таким силачом был отец Доркион. Огромного роста, плечи широченные, глаза серые, дерзкие, а всклокоченные ветром волосы похожи на львиную гриву… Он и сам был похож на льва! – Ты не мой отец, – сказала Доркион, с восторгом глядя на него. – Разве может лев быть отцом маленькой косули? Ты вон какой сильный, а меня вечно колотит этот противный Орестес… – Я твой отец, – ответил «лев». – У тебя мои глаза! Ты похожа на меня, будто дождевая капля на ливень. Вся разница в том, что в ливне воды больше, а капля – маленькая. Вот и я большой, а ты маленькая. Мое имя – Леодор, дар льва, а тебя, если хочешь, мы будем звать Лаис, то есть львица. Один сарацин[2 - Слово «сарацины» в переводе с греческого значит «восточные люди». В античные времена так называли разбойничьи племена кочевников Аравии; в Средние века сарацинами стали именовать вообще всех мусульман. (Здесь и далее примечания автора.)] – мы вместе были в плену у финикийских пиратов, вместе бежали и стали добрыми друзьями – выучил меня своему языку. Слово «лаис» мне очень нравится! Когда-нибудь ты станешь прекрасной и грозной, как львица, и расквитаешься с этим противным Орестесом. Только сначала тебе надо подрасти. А потом я заберу тебя с собой, увезу за море, Зевс свидетель! – Но там, за морем, живет мормо – страшный упырь, который набрасывается на детей и убивает их! – испуганно воскликнула Доркион. – Я бы хотела научиться летать, чтобы он меня не догнал! – Ничего, галера под парусом летит как ветер, никакой мормо нас не настигнет, – успокоил отец. – Мы отправимся в Афины. В этой жалкой деревушке моей дочери не место! Согласна уехать со мной и зваться Лаис? – Конечно, согласна! – радостно закричала Доркион, но Филомела только головой покачала и буркнула, что будет звать ее по-прежнему, а слово Лаис ей вовсе не нравится, да и вообще вся эта затея с Афинами ей не по нраву. Зачем девчонке голову всякой ерундой забивать?! Леодор и будущая Лаис только засмеялись, однако Филомела поступила по-своему, так что теперь у Доркион было два имени: одно для Филомелы, Орестеса и всей деревни, а другое – для того неведомого «когда-нибудь», которое еще не наступило, но непременно должно наступить – ведь так сказал отец, а Доркион верила каждому его слову! Несколько дней они почти не разлучались. Леодор рассказывал о морях и городах, о тех людях, которых повстречал на своих сухопутных и водных дорогах, о новых знаниях и умениях, которые обрел, но куда чаще слышала от него Доркион истории о богах и богинях. – Человек должен понимать, что он не бесформенный комок глины и не муравей, который всегда смотрит в землю, – говорил отец. – Глаза человека должны почаще устремляться к небесам, чтобы встречать взоры богов, которые снисходительно приглядывают за нами! Никто в деревне никогда не произносил таких речей… Конечно, все с рождения знают об Олимпе и его бессмертных обитателях, об Аиде и царстве мертвых, о Посейдоне и его подводных владениях, люди беспрестанно упоминают имена богов, сплескивают им вино из кубка и бросают в огонь кусочек лепешки, клянутся богами и взывают к ним, однако Леодор говорил о них не просто как о величавых, грозных или милостивых творцах человеческих судеб, но рассказывал и о том, как они сами рождались, любили, ссорились между собой, сражались, карали или вознаграждали, как порой снисходили к людям. Слушая отца, Доркион чувствовала себя иссохшей губкой, которая жадно впитывает воду новых знаний. Его слова постепенно превращали маленькую косулю если еще и не в львицу, то в маленького львенка. И она не сомневалась, что навсегда запомнит все, что услышала от него. Теперь Доркион частенько казалось, что боги наблюдают за ней. Иногда, особенно глубокой ночью, бывало даже страшновато: чудилось, будто не луна заглядывает в приотворенную дверь хижины, а сама Селена явилась навеять девочке причудливые сны. В лесу она всегда готова была улыбнуться дриаде или убежать от похотливого сатира. Пение сирен доносилось до нее сквозь шум морских волн. Руки Гелиоса касались ее плеч, когда особенно сильно жгло солнце. Когда Доркион проходила мимо чьего-нибудь огорода, где, по обычаю, стояло изображение Приапа, отпугивающее птиц, то раньше стыдливо отводила взор от его непомерно большого детородного органа. Но теперь она старалась не оскорбить божество и с почтением взирала на магический фаллос, сообщающий плодородие земле и ее произрастаниям. Доркион верила, будто наяды поднимаются из морских глубин, чтобы улыбнуться самым красивым корабельщикам и поманить их с собой на дно, и умоляла отца – ведь он был, на ее взгляд, красивейшим из мужчин на свете! – не отвечать на их призывы. И, конечно, не слушать пение сирен, которое сводит людей с ума. – Я люблю море, но мне еще не надоела земля, – успокаивал отец. – Я был простым пойменесом – овечьим пастухом, потом рыбаком, потом пленником финикийских пиратов, я был каменотесом, бродягой, скороходом, который носит письма из города в город, теперь я мореход… Но есть еще множество интересных занятий, которых я еще не попробовал! Разве я могу умирать?! К тому же я ведь должен вернуться за тобой, дочь моя… когда ты немного подрастешь! Нет-нет, тебе не место в такой глуши, среди этих людишек, которые ничего не знают и не видят дальше своего носа, хотя живут на берегу необъятного моря, и стоит им только захотеть, весь мир откроется пред ними! Время летело слишком быстро, и вот кончились эти счастливые дни: пентеконтера ушла в морские дали, с ней вместе ушел отец, а Доркион с Филомелой принялись его ждать. Филомела была грустна, ничего не могла есть, ее беспрестанно тошнило. Доркион знала, что все ночи, проведенные в их доме, отец спал в постели Филомелы, поэтому у нее скоро будет ребенок. Брат или сестра Доркион! Маленькая косуля очень радовалась этому, однако Филомела укоряла себя, что не устояла и отдалась Леодору. – Вот так же было и с бедняжкой Фтеро, – вздыхала она. – Моя сестра с ума сходила по этому парню и была счастлива, когда однажды он позвал ее сходить омыться в источнике Афродиты… На Икарии существовал такой обычай. Если мужчина хотел, чтобы девушка стала его женой, он звал ее к источнику Афродиты. Ведь ее власть простирается на весь мир. Люди верили, что именно Афродита повелевает дождями, солнцем и даже может усмирять бури на море, ниспосылать удачу рыбакам. И, уж конечно, именно она должна благословить любящих, омывая их водами своего источника. Потом, когда Доркион уже попала в Афины, она узнала, что там задает тон и определяет все обычаи суровая и мудрая Афина-девственница, а потому городские девушки тоже очень берегут свое девство. Ни одна не взойдет на ложе мужчины, если он во всеуслышание не объявит ее своей женой и потом не будет справлен пышный свадебный пир! А вот на Икарии жили куда проще. Всех благословляла Афродита около своего источника. Конечно, родителям приходилось следить за своими дочерьми, чтобы они не ходили туда с кем попало, но за Филомелой и Фтеро следить было некому: их отец и мать давно умерли, девочек воспитывала и растила сельская община, поэтому никому не было особого дела, с кем гуляют сестры. Участь таких, как они, предрешена с рождения: если не найдутся мужчины, которые возьмут их в жены, то они станут женами общины. Любой сможет найти утоление в их объятиях: пастух, рыбак, гребец со случайно подошедшей к берегу галеры, недужный, который нарочно прибыл на Икарию, чтобы исцелиться в одном из тех целебных источников, которыми она славится, – да кто угодно! И они никому не смеют отказать, ибо только так могут вернуть долг за общинное милосердие. Леодор сводил Фтеро к источнику Афродиты – и с тех пор она считалась его женой. Но Филомела с ним туда не ходила и потому не смела надеяться, что Леодор прилюдно назовет ее супругой. С Филомелой и прежде нередко проводили время мужчины, однако она ни разу не беременела и очень этому радовалась. А теперь загрустила. – На что мы будем жить, маленькая моя косуля? – вопрошала Филомела печально. – Когда кончатся те монеты, которые оставил Леодор, что будет с нами? Неужто снова зависеть от щедрот общины? Снова останемся в нужде, как было до его приезда? – Отец скоро вернется, вот увидишь! – уверяла Доркион. – Вернется – и мы не будем знать нужды и горя. Отец возьмет тебя в жены, увезет в Афины, и там я буду помогать тебе растить дитя. Я буду очень хорошей нянькой! Филомела очень хотела в это верить, но она слишком страдала от беременности, чтобы надеяться на лучшее. И вот однажды она решила, будто ей так плохо потому, что ее ночи с Леодором не были благословлены Афродитой. И решила сама пойти искупаться в ее источнике и попросить у богини прощения. Но богиня отвергла ее мольбы… Наверное, вся Эллада[3 - Древние греки называли себя эллинами, а общее название этой страны было Эллада. Грецией ее стали называть римляне. В настоящее время Эллада и Древняя Греция синонимичны.] знает об источниках Икарии, которые называются банями Геракла. В незапамятные времена великий герой побывал на острове и исцелился от старых ран, давно мучивших его. Каких только нет здесь целебных вод! Одни выгоняют из тела дурные жидкости, другие расслабляют желудок, третьи помогают при параличе и других болезнях… Однако потом, позднее, когда Лаис уже жила в Афинах и в Коринфе, она много слышала рассказов об их волшебной силе: мол, они возвращают молодость старикам и оживляют мертвых. Лаис точно знала, что все это глупости. Особенно про оживление мертвых! На Икарии ходили слухи, будто некогда один буколой – то есть пастух, который пасет буйволов, – нашел на берегу прекрасную женщину. Ее выбросило на землю волнами. Она была мертва, но море пощадило ее красоту. Этот пастух страстно в нее влюбился и возжелал ее. Он тоже верил в слухи о том, что целебная вода способна оживить мертвых, а потому отнес красавицу к одному из источников. Воды источника не исцелили ее, пастух направился к другому, третьему, даже в источнике Афродиты ее омывал, но ничего не помогло. Пастух желал эту женщину так сильно, что возлег с нею и владел мертвой не раз, пока это не стало вовсе уж невозможно. Тогда он вошел в море с нею на руках, да так и утонул, сжимая возлюбленную в объятиях. Над этой историей можно посмеяться, можно всплакнуть, можно сморщиться с отвращением, можно пожалеть несчастного, которого Эрос довел до безумия, однако тот буколой сослужил жителям Икарии плохую службу. Афродита была жестоко оскорблена тем, что он предпочел обнимать труп, а не живых женщин, и осквернил воды ее источника тлетворной мертвечиной, а потому порешила очистить свой источник. С тех пор иногда – неожиданно и внезапно – вода здесь сильно нагревалась и становилась нестерпимо горячей. Конечно, заживо не сваришься, но обжечься можно довольно сильно. Именно поэтому в этом источнике никто не купался, как, скажем, в море, а просто осторожно омывался. Неплодная женщина плескала воду в свое межножье, чтобы вдохнуть в него жизнь, слабосильный мужчина поливал свой вялый, поникший стебель… Афродита многим помогала, но не всем везло: иногда богиня оставалась глуха даже к самым искренним мольбам. Филомеле не повезло больше всех. Она, наверное, забыла, как опасен может быть этот источник, и вошла в воду по пояс. Именно в это мгновение вода вдруг стала нестерпимо горячей! Филомела бросилась на берег, но было уже поздно: она упала – и здесь же, на берегу, выкинула плод. Истекая кровью, она пыталась ползти, лишилась сознания – да так и умерла. Потом, когда бедняжку нашли, стали решать, как ее похоронить. Спрашивали Доркион. Та была вне себя от горя, рыдала и сетовала на судьбу, однако все же нашла силы рассказать, где хотела после смерти покоиться Филомела. Староста общины очень удивился, но все же уважил это желание. Мертвое тело сбросили в ту же глубокую расщелину, где некогда погибла Фтеро, а на обрыве сложили вторую груду камней. Потом, когда все ушли на поминальный обед, Доркион сама потихонечку собрала еще одну кучку камушков. Для младенца, которого так и не родила Филомела. На поминальный пир идти не хотелось – Доркион знала, что там будут решать ее судьбу. Община станет судить да рядить, на сколько оболов надо расщедриться каждому, чтобы обеспечить прожитье сироты. Впрочем, обитатели любой деревни не богаты деньгами: некоторые вообще их в глаза не видели, – а потому каждый будет помогать Доркион, чем может. Жить она, конечно, останется в той маленькой хижине, где прежде ютилась вместе с Филомелой. Один сосед насыплет в глиняный горшок горячих угольев из своего очага, чтобы сироте было чем обогреться, другой принесет охапку сосновой щепы, смоченной в смоле, чтобы осветить ее жалкий угол, третий плеснет в черепок похлебки или сунет Доркион пару сморщенных оливок и кусок черствой лепешки, четвертый даст кусок полотна для хитона[4 - Нижняя одежда древних греков – как мужская, так и женская, наподобие рубашки без рукавов; только бедняки могли позволить себе появиться в одном хитоне, без верхней одежды и плаща.], когда ее одежда совсем обветшает и превратится в лохмотья… Конечно, Доркион придется отрабатывать эти милости, а потом, когда наступит ее время, придется благодарить мужчин тем, что ложиться с ними в постель, если у их жен будут в это время грязные дни и они не смогут исполнять свои супружеские обязанности. Словом, Доркион ждет участь Филомелы: скудное житье-бытье, случайные мужчины, внезапная беременность, никому не нужный ребенок, а может быть, и печальная кончина… Тоска грызла такая, что Доркион ничего не могла, кроме как плакать. Она уже не верила, что вернется Леодор, что вырастет достойной того имени, которое дал ей отец… Никогда не стать ей Лаис, она навеки останется жалкой Доркион! Весь мир чудился враждебным, но самым большим врагом девочка считала Афродиту. Как богиня могла так поступить?! Как она могла убить Филомелу?! Афродита, прекрасная и милосердная, щедрая и пылкая богиня любви, – почему она столь сурово наказала Филомелу за такую ерунду, как зачатие младенца без брачного венца? Да не счесть, сколько таких младенцев рождается на свет! Разве это преступление? А вот сама Афродита – дитя преступления, дитя отцеубийства! Всем известно, что она родилась, когда Гея, владычица земли и прародительница богов, возмутилась против своего жестокого и неутомимого супруга Урана. Она призвала на помощь сыновей, однако вступиться за мать решился только Крон. И однажды, когда Уран явился ночью, чтобы совокупиться с женой, Крон отсек ему серпом детородный орган и отбросил его в море! Долгое время член носился по волнам, и вот из белой морской пены, сдобренной семенем Урана, восстала Афродита Анадиомена – Пенорожденная… Доркион сидела на берегу источника, на том месте, где сухая земля впитала кровь Филомелы, с ненавистью смотрела на воду и проклинала богиню, которая обездолила ее. Сердце девочки ожесточилось, и она ничуть не опасалась, что совершает святотатство, а потому может понести суровую кару. Внезапно до нее донесся нежный женский голос, напевающий: Где розы мои? Фиалки мои? Где мой светлоокий месяц? Вот розы твои, Фиалки твои, Вот твой светлоокий месяц! Доркион так и ахнула. Она знала эти слова с первых дней жизни, ведь это была любимая песня Фтеро и Филомелы! Неужели дух одной из них явился ее утешить? Но нет, это был не дух. К Доркион приближалась женщина в белом одеянии. Она была высока ростом и стройна, тело ее маняще покачивалось при ходьбе, а больше ничего нельзя было сказать о ее внешности, ибо лицо ее закрывала кальма – легкое покрывало, словно в знак траура или печали. Доркион никогда не видела эту женщину прежде. Может быть, это одна из тех, которые прибыли сюда, чтобы излечиться? Может быть, лицо ее изуродовано проказой или изранено, поэтому она прячет его от людей? Стоило Доркион так подумать, как до нее донесся чуть слышный смешок, словно незнакомке непостижимым образом стали ведомы мысли девочки. В самом деле смешно – при таком-то сложении она должна быть невероятной красавицей! Доркион хотела заговорить с незнакомкой, поздороваться, однако странное смущение сковало ее. И трепет охватил: не то страх, не то восхищение, которое отнимало речь. Доркион не видела ее глаз под покрывалом, но ощущала испытующий взгляд. Наконец незнакомка нарушила молчание. – Что ты делаешь здесь, около источника Афродиты, дитя? – спросила она самым мелодичным на свете голосом, и Доркион стало понятно, что пела и в самом деле она. – Почему на лице твоем столько горя, а глаза полны слез? – Я оплакиваю свою тетушку, которая погибла на этом месте по вине Афродиты, и я оплакиваю себя, потому что осталась одна на белом свете, – ответила Доркион. – Разве у тебя нет ни отца, ни матери? – участливо спросила женщина. – Мать давно умерла. А отец… я сама не знаю, есть он или нет. Быть может, его давно накрыла морская волна. А может быть, он и думать забыл обо мне и о том, что обещал забрать меня отсюда и увезти в Афины. – Афины… – задумчиво повторила незнакомка. – Ну что же, славное место. Оно понравится тебе, но еще больше понравится Коринф: ведь там воздвигнут великолепный храм Афродиты, в котором ты будешь служить. На какой-то миг Доркион онемела от изумления. – Я буду служить в храме Афродиты?! – кое-как выговорила она. – Откуда ты знаешь, госпожа? Разве ты вещая пророчица и видишь мое будущее? – Я вижу твое будущее, – кивнула незнакомка, – а кроме того, всем известно, что Лахезис, одна из тех сестер-мойр, что прядут нити людских жизней, назначает каждому человеку жребий еще до его рождения. И бессмысленно пытаться изменить его. Что предназначено, то и сбудется, а все, что может помешать исполнению жребия, будет сметено с пути человека, даже если он обольется слезами и проклянет неумолимых богов. Путь жизни долог и богат впечатлениями. Каждое событие кажется необыкновенным, каждая радость – ослепительной, каждое горе – неодолимым, однако, оглянувшись назад, человек видит лишь неразличимую пыль забвения – и продолжает идти вперед. Доркион растерялась. Речи незнакомки были слишком мудрены для нее, как и некоторые рассказы отца о богах и их замыслах, но она изо всех сил пыталась проникнуть в их смысл. – Все, что может помешать исполнению предначертания, будет сметено с его пути… – повторила она то, что поразило ее больше всего. Женщина кивнула, и Доркион снова ощутила ее внимательный, настойчивый взгляд сквозь покрывало. Доркион напряженно размышляла. Отец обещал вернуться и забрать ее с собой в Афины. Но взял ли бы он и Филомелу с ребенком? Может статься, что нет, а значит, и Доркион пришлось бы остаться на Икарии: ведь она не бросила бы тетушку и ее дитя ни за что на свете! Значит, если ей в самом деле предначертано уехать в дальние края, то любовь и жалость к Филомеле могли бы помешать исполнению этого предначертания. И тогда выходит, что и вправду Филомела была кем-то сметена с пути Доркион, чтобы расчистить его… От этой мысли стало жутко. Доркион не хотела таких жертв! Она готова была отдать все на свете, чтобы ей не выпадало такого жестокого жребия, однако всем известно, что бороться с волей богов бессмысленно, да и невозможно. С нею необходимо смиряться и следовать своей стезей покорно, ибо иначе твой жребий будет влачить тебя по жизни, как буколой тащит упрямую буйволицу, да еще и нахлестывает ее. Значит, следует смириться со смертью Филомелы. Нет, Доркион никогда не перестанет оплакивать ее, но нужно думать и о себе, нужно смотреть в будущее и с надеждой ждать отца. Рано или поздно он приедет, увезет Доркион, она увидит Афины и Коринф, где поклоняются Афродите… Имя богини уже не вызывало той ненависти, которую Доркион чувствовала несколько мгновений назад. Что уже случилось, то уже случилось! Даже боги следуют воле рока, жребию, назначенному Лахезис, даже Зевс подчиняется судьбе, хоть он и зовется Мойрагетом – водителем и отцом мойр! Где уж какой-то девчонке тягаться со своей участью! Доркион покорно вздохнула – и впервые с тех пор, как узнала о смерти Филомелы, ощутила, что путы ожесточения, стянувшие ее душу и сердце, ослабели. Она поднялась, подошла к источнику и смыла его водой жесткую корку соли, которая покрыла ее лицо от пролитых слез. Перевела дыхание и обернулась к женщине, чтобы поблагодарить ее. Но никого не было рядом. Доркион решила, что незнакомка ушла в селение, побежала туда, но и там никто не видел ее и не слышал о ней. – Где ты встретила эту госпожу? – спросила одна древняя старуха, которая всегда была добра к девочке. – Около источника Афродиты, – ответила Доркион. Старуха прищурилась: – В прежние времена богиня иногда являлась людям около своего источника. Но я давненько не слышала об этом… Доркион опустила глаза, чтобы скрыть восторг, который, наверное, показался бы людям смешным. Чтобы ей, заброшенной сироте, явилась Афродита?! Конечно, такого не могло случиться. Но даже сама мысль об этом была отрадной! А время то еле тащилось, словно ленивая буйволица, то мчалось вперед, будто глупая коза. Доркион росла и взрослела. Жизнь ее складывалась не совсем так, как виделось ей в ее безотрадных размышлениях. Она не жила скудными подачками натужного милосердия: община определила девушку зарабатывать свой хлеб, помогая пастухам. Одним из них был Агазон – отец Орестеса, старинного приятеля, а вернее, неприятеля Доркион. Имя Агазона не зря значило – хороший: он и вправду был очень добр к девушке и, когда мог, защищал ее от этого драчливого забияки – своего сына. – Не иначе, тебя в самом деле породили ореады – владычицы гор! – однажды в сердцах крикнула Доркион, потирая синяк, который ей поставил Орестес. – У тебя кулаки бьют крепче, чем камни, которые срываются со склонов! – Нет, моего сына породила моя жена и его мать! – так и закатился смехом Агазон. – Однако родился Орестес здесь, в горах, потому мы его так и называли. Кулаки у него, может, крепкие и сильные, однако разумом он явно не силен. – Это еще почему?! – Орестес так изумился, что даже не обиделся на отца. – Потому что глазами-то смотреть умеешь, а видеть ими не научился, – загадочно ответил Агазон. – И на что это я смотрю, не видя? – насторожился Орестес. Агазон ничего не ответил, только лукаво повел взглядом в сторону Доркион. – На эту маленькую косулю? – пренебрежительно хмыкнул Орестес. – А чего на нее смотреть? И что я могу в ней разглядеть? – Очень много, – усмехнулся Агазон. – И сзади, и спереди. Еще будешь бегать за этой красавицей! И тогда спохватишься, что напрасно время терял! – Она?! Красавица?! – Орестес недоверчиво захохотал. – Да уродливей ее только горгона! Он замахнулся на Доркион, но та проворно отскочила и бросилась наутек. Помчалась сквозь заросли маквиса – только ее и видели! Маквис – так называются высокие густые кустарники: земляничное дерево, мирт, ладанник, вереск, фисташка, маслина, розмарин, можжевельник… Просто так меж ними не продерешься: оставишь на колючках и острых ветках не только клочки одежды, но и клочья кожи, выберешься с ног до головы в крови, но Доркион знала тут каждую тропку и помнила, где пригнуться, где проползти на корточках, где перескочить путаницу ветвей, как продраться сквозь плющ, который, словно неразборчивый любовник, норовил заключить в свои объятия каждое дерево и куст… Не зря ее назвали маленькой косулей – она была быстра и проворна, словно самая настоящая дикая козочка. А потому и сейчас она легко пролетела сквозь маквис и выскочила на каменистую прибрежную гряду. Внизу, на песке, краснели цветущие кусты тамариска, но камни, на которых стояла Доркион, громоздились выше его, и тамариск не загораживал ей моря. Где-то здесь, может быть, на этом самом берегу, некогда погребли дерзкого Икара. Этот юноша и его отец Дедал, строитель знаменитого Лабиринта, бежали с Крита от царя Миноса, грозившего им смертью… Вернее, не бежали, а улетели на крыльях, которые сделал из перьев, скрепленных воском, искусник Дедал. Однако Икар хотел подняться как можно выше и взлетел к самому солнцу! Но бог Гелиос жарко дохнул – воск растаял, крылья исчезли… Икар упал в морские волны. С тех пор море стало называться Икарийским, а остров, на котором великий Геракл похоронил летающего юношу, назвали Икарией. Море величаво катило свои волны от самого горизонта, но было пустынным. Ни одного паруса… Сколько уж раз напрасно ждала на скалах Доркион, и сколько раз еще ей придется прибегать сюда и всматриваться в пустынный, пронизанный соленым ветром горизонт? Когда, ну когда же появится вдали отцовская пентеконтера?.. Время идет, Доркион растет… Наверное, она и впрямь хорошеет, если все чаще ловит на себе горячие взоры мужчин. Да, Агазон не просто так назвал ее красавицей! У него острый глаз… неужто он присмотрел сироту себе в невестки? А что? Доркион недавно исполнилось пятнадцать, а Орестесу – шестнадцать. Конечно, он только вошел в возраст эфеба, но простые люди на маленьких островах взрослеют рано, им не до тех правил, по которым живут в городах! Шестнадцать лет – самое время жениться. Наверное, Агазон думает, что бедная сиротка Доркион с восторгом войдет в семью эполоя, который всегда был добр к ней. Агазон добр, это правда, но Орестес… Что это за муж, который беспрестанно колотит жену?! А может быть, он тоже подобреет? Доркион мечтательно улыбнулась, глядя в густую синеву морских волн. У Орестеса такие же глаза! Все жители Икарии светловолосы и светлоглазы, но у нее, Доркион, глаза серые, словно волны в ненастную погоду, а из глаз Орестеса так и льется радостное, пронизанное солнцем, синее сияние. Волосы его – ну чистое руно, которое некогда привез Язон из Колхиды! Пепельноволосая Доркион втихомолку завидовала этим мягким золотым кудрям и жалела, что Орестес так редко дает себе труд вымыть голову. А она чуть не каждый теплый, погожий вечер купалась в ручье – в одной тайной заводи, которую мало кто знал. Это было такое наслажденье – сбросить изношенный хитон и вбежать в прохладную воду, мягкую, словно та прозрачная киосская ткань, о которой отец рассказывал Филомеле в свой прошлый приезд! Он говорил, что флейтистки и танцовщицы в Афинах носят одежды из ткани, которая почти незаметна глазам: не сразу поймешь, одеты они или наги. Вот так же – одетой и в то же время нагой – чувствовала себя и Доркион, когда вода омывала ее тело. Она ощущала себя в воде счастливой и свободной. Чтобы продлить это восхитительное ощущение, она погружалась на дно и сидела там (с каждым разом все дольше и дольше) до тех пор, пока грудь не начинала разрываться от недостатка воздуха. Тогда она выныривала, глубоко вздыхала и опасливо озиралась: иногда казалось, будто чьи-то глаза следят за ней из зарослей. Доркион уже оставила в прошлом детские страхи: она никогда не встречала на маленькой Икарии ни одного из похотливых сатиров, которые любят подглядывать за девицами, а потом совращать их, и была уверена, что ей лишь чудится чей-то взгляд. Но сейчас она вдруг подумала: а что, если за ней подсматривал Орестес?.. Еще утром такая мысль возмутила бы ее, но сейчас, после того, как Агазон назвал ее красавицей и посоветовал сыну приглядеться к ней внимательней, Доркион мечтательно и томно улыбнулась. На миг вспомнилось, как однажды лунной ночью, еще когда на Икарии был отец, Доркион вдруг услышала протяжные стоны. Она подняла голову со своей постели и увидела нагие тела отца и Филомелы, сплетенные в жарком объятии и ритмично вздрагивающие… Это то, что делают мужчины с женщинами на ложе, то, на что вдохновляет их необоримый Эрос. Доркион представила губы Орестеса на своих губах, его грудь, прижавшуюся к ее груди, и его чресла, влившиеся в ее чресла. И тихо ахнула от мучительной истомы, которая вдруг охватила тело. И тут же нахмурилась и взмахнула руками, словно отгоняя наваждение: нет, нет! Эрос погубил Филомелу… Погубил потому, что она стояла на пути Доркион. «Что предназначено, то и сбудется, а все, что может помешать исполнению жребия, будет сметено с пути человека, даже если он обольется слезами и проклянет неумолимых богов», – сказала женщина, которая некогда встретилась Доркион у источника Афродиты. Может быть, это и впрямь была сама Афродита?.. Так или иначе, к ее словам следует прислушаться. Разве Доркион хочет, чтобы неумолимый жребий, данный ей судьбовершительницей Лахезис, погубил и Орестеса? Нет… Они не суждены друг другу, как бы этого ни хотелось Агазону и какие бы сладостные грезы ни захватили вдруг Доркион в свой мимолетный плен. Улыбка сошла с ее лица, а на глаза набежали слезы. Доркион сердито тряхнула головой и вновь уставилась в морскую даль, уверяя себя, что это, конечно, ветер режет глаза, что она вовсе не плачет, горюя о прошлом, жалея настоящее и тоскуя о будущем. И в этот миг некая темная точка показалась на горизонте! У Доркион дрогнуло сердце от волнения, и она принялась карабкаться на скалу, еще более высокую, чем та, на которой стояла. И вот она уже балансирует на крутом выступе, страстно всматриваясь в даль. Не обмануло ли ее зрение? Не померещилось ли ей то, чего на самом деле нет, но о чем она так давно мечтает? Ах, нет… Видение быстро приближалось, и вскоре стало ясно, что это не призрак, возникший в причудливых туманных струях: к берегу шел корабль. Это галера! Пентеконтера! Это возвращался Леодор. Доркион в тревоге стиснула руки: – О Афродита, смилуйся надо мной! И послышалось, будто из минувшего долетел до нее милый голос незнакомки, явившейся когда-то у источника: «Еще больше тебе понравится Коринф, ведь там воздвигнут великолепный храм Афродиты, в котором ты будешь служить!» И, несмотря на волнение и тревогу, Доркион затрепетала в блаженном и нетерпеливом ожидании будущего. Пентеконтера между тем приближалась. Доркион всматривалась в корабль так напряженно, что слезились глаза. Вот она уже могла различить фигуры гребцов, которые ритмично сгибались и разгибались, взрезая веслами морскую гладь и гоня галеру вперед. Где-то среди них отец! А может быть, за эти годы он получил повышение в чине и теперь стал надсмотрщиком за гребцами – келевстом? Келевст руководит теми, кто сидит на веслах, с помощью искусного флейтиста, который своей игрой задает ритм гребли… А что, если Леодор теперь кибернет – рулевой? Может быть, это отец стоит на высоком мостике и направляет галеру в Икарию?! Мечты, мечты кружили голову Доркион… Гребцы подняли весла и укрепили их в стойках. С бортов полетели якоря, а потом спустили лодку. Так всегда бывало – суда не могли подойти вплотную к берегу. Надо поспешить в селение, ведь отец первым делом будет искать ее дома! Доркион сползла с высокого откоса, выскочила на тропинку – и с разбегу налетела на какого-то человека. Орестес?! Что он тут делает?! Но юноша опередил ее с вопросом. – Что ты тут делаешь? – хмуро буркнул он. – Отец послал меня искать тебя. – Дай пройти, я спешу! – воскликнула Доркион, пытаясь проскочить мимо него по узкой тропке, но Орестес успел схватить ее за руку: – Куда спешишь? Зачем? – Ты что, ослеп? – изумилась Доркион. – Взгляни на море – там корабль! Это мой отец приплыл за мной, как обещал много лет назад. Отпусти же меня! – Приплыл за тобой? – повторил Орестес, не выпуская ее руки. – Значит, он увезет тебя? – Да, увезет! – счастливо расхохоталась Доркион. – Я увижу Афины, но гораздо больше мне понравится Коринф, где я буду служить в храме Афродиты. Это предначертано, поэтому не стой на моем пути, а то пожалеешь! Она всего лишь хотела предостеречь Орестеса, но забыла, какой он гордец и забияка. Его ясные синие глаза грозно потемнели: – Ты мне угрожаешь, маленькая глупая косуля? Нет, ты не косуля, ты просто дурная коза! Будешь служить в храме Афродиты?! Ты что, не знаешь, что это такое? – Конечно, знаю! – вызывающе ответила Доркион. – Я буду возжигать курильницы, отпускать на волю белых голубей и приносить цветы на алтарь богини. Помнишь, к нашим источникам приезжал лечиться жрец из храма Аполлона, что в Марсалии? Он ночевал в нашем селении. Разве ты не слышал его рассказов о храмовых службах? – Слышал, конечно, – кивнул Орестес. – Но я также слышал о том, что он рассказывал о службах в других храмах. Этот жрец много повидал разных городов, бывал он и в Коринфе. Знаешь, что такое – служить в тамошнем храме Афродиты? Это означает, что ты должна будешь отдаваться всем, кто пожелает. Странник или местный житель, молодой или старый, красавец или больной проказой – любой может пожелать тебя, и ты никому не должна отказать под страхом проклятия богини! Тебя будут покупать за деньги, как вещь! Орестес пристально уставился на Доркион, надеясь, что она испугается, однако девушка только плечами пожала: – Ну, ты прекрасно знаешь, что больные проказой просто так по улицам не шляются и в храмы их не пускают. А отдаваться любому мужчине… Разве не это ждет меня и здесь? Разве не так живут общинные дочери в наших селениях? Они становятся женами для каждого. Ко мне может подойти кто угодно и потребовать моего тела. Я удивляюсь, что этого до сих пор не произошло. Наверное, меня еще считают слишком маленькой. Или я некрасива… – Никто не подходит к тебе потому, что мой отец выбрал тебя для меня! – воскликнул Орестес. – Он понемногу выплачивает долг общине. Да-да, я подслушал разговор старосты и отца. С тех пор староста запретил нашим мужчинам даже думать о тебе! И как только отец все уплатит, ты станешь моей женой. – Значит, твой отец просто покупает меня у общины? – с презрением спросила Доркион. – Как вещь? Твоя мать больна, и вам в хозяйстве понадобилась хорошая работница? Но гораздо проще было бы меня попросить помочь, а не брать в жены и не тратить деньги! Орестес был так поражен этими словами, что отпустил ее руку, и Доркион мигом бросилась бежать. – Погоди! – послышался сзади полный отчаяния голос. – Погоди! Да, мать больна, но это не потому… Это не из-за того, что нам нужна работница! Я хочу, чтобы ты стала моей женой! Я этого хочу больше всего на свете! Я люблю тебя! Доркион даже споткнулась от изумления и приостановилась: – Не ври! Ты бьешь меня! Ты назвал меня уродиной! – Я нарочно! – закричал Орестес. – Клянусь всеми богами Олимпа! Я делал это нарочно! Мужчины говорят, что женщина может превратить в тряпку того, кто откроет ей сердце! Я боялся твоей власти надо мной, притворялся, что злюсь на тебя, но отец все понял, именно поэтому он хочет выкупить тебя, хотя в округе есть невесты с хорошим приданым! Остановись, Доркион! Не уезжай! Не покидай меня! Умоляю: пойдем к источнику Афродиты! Прямо сейчас! Ты станешь моей женой, и тогда никто не сможет забрать тебя у меня! Орестес был уже близко. Вот-вот он нагонит Доркион и схватит в объятия! И тогда… Сердце Доркион так и подпрыгнуло от счастья. Орестес… его глаза и золотое руно волос, его губы!.. Но тут же слова: «Все, что может помешать исполнению жребия, будет сметено с пути!» – вновь всплыли в ее памяти. Нет, Орестес не для нее. И надо с этим смириться! – Пусть твой отец поищет для тебя невесту с хорошим приданым! – крикнула она и захохотала, чтобы оскорбить Орестеса, чтобы он обиделся и ушел прочь. Однако он не остановился и почти поймал ее, но, на счастье Доркион, они уже были в селении. Все жители собрались на берегу, около небольшой лодки. Тут же стояли двое хмурых людей весьма странного вида. Они были бриты наголо и загорели до черноты. У одного, постарше, – горбатый тяжелый нос, толстые, будто вывернутые, обветренные губы и прищуренные, цепкие черные глаза. У другого, тоже темноглазого, свирепого, хоть совсем еще молодого, лицо крест-накрест рассечено шрамами. На незнакомцах были надеты короткие кожаные безрукавки и шаровары, какие, по слухам, носят сарацины, только шаровары эти были короткие, до колен. Шеи, уши, запястья эти люди щедро увешали украшениями из ракушек и кораллов, но среди них можно было различить и блеск золота. За широкими поясами заткнуты большие кривые ножи. Доркион замедлила бег и встревоженно огляделась. Эти люди, конечно, мореходы, но они не похожи на эллинов. И отца что-то не видно… О боги, неужели это не его галера? Неужели он забыл о своем обещании и все в жизни Доркион случится так, как того хочет Орестес?! А встреча у источника Афродиты и пророчества незнакомки – не более чем досужая болтовня?! Орестес немедленно нагнал приостановившуюся Доркион и схватил за руку. Но она вырвалась и подбежала к незнакомцам, вопрошая: – Вы знаете Леодора с Икарии? Это мой отец! При этих словах хмурые лица мигом прояснились, и даже страшные шрамы молодого морехода показались не такими уродливыми. – Ну вот! – воскликнул первый, который был постарше. – Вот и она! А эти люди клянутся, что здесь нет и не было никакой Лаис! Доркион кивнула: – Здесь никто не знает, что отец назвал меня этим именем. Однако где же он? И кто вы такие? – Это слово – лаис – твой отец услышал от меня, – сказал старший мореход. – Мы с ним когда-то бежали из плена, не раз спасали друг другу жизнь, стали друзьями. – Значит, это о тебе говорил отец, ты тот самый са… Доркион осеклась. Если она назовет этого человека сарацином, неизвестно, как воспримут это люди. Еще набросятся на него, растерзают! А впрочем, эти двое сами кого угодно растерзают. Односельчане Доркион безоружны, а у мореходов вон какие ножи! – Да, я тот самый, – ухмыльнулся сарацин, который, кажется, смекнул, почему девочка запнулась, и подмигнул: – Меня зовут Кутайба. – Имя какое-то дикое, – пробурчал Орестес неприязненно, однако Кутайба не удостоил его даже взглядом и обращался только к Доркион: – А приятеля моего зовут Терон. «Терон – значит охотник, – боязливо подумала девушка. – Где ж он получил эти шрамы, на какой охоте? Наверное, когти у дичи оказались длинней, чем его нож!» – Пошли, малышка, – продолжал Кутайба. – Твой отец ждет тебя на галере. – Почему же он сам не явился за мной? – встревожилась Доркион. – Ну, это… – замялся Кутайба, – у него много дел на галере. Вот и прислал нас тебя забрать. – А больше отец ни о ком не спрашивал? – спросила Доркион, надеясь, что сейчас прозвучит имя Филомелы, но Кутайба только плечами пожал: – Да нет, а о ком еще он должен спрашивать? Доркион только вздохнула: – Да так… Ну что ж, тогда я готова. Нет, подождите чуть-чуть, самую капельку, – я сбегаю домой и кое-что заберу с собой. – Бабы не могут без того, чтобы не взвалить на мужчину свое барахло! – буркнул Кутайба, но тут же благосклонно махнул рукой: – Беги, да поскорей! Туда и обратно! Только смотри, много узлов не волоки, а то лодка перевернется! Стоявшие вокруг сельчане, которые таращились на Кутайбу и Терона с таким восторгом, словно их навестили самолично вещий морской старец Нерей и владыка морей Посейдон, расхохотались: они-то знали, что у Доркион лишнего хитона не найдется, о каких узлах может идти речь?! Ей тоже стало смешно. А впрочем, даже если бы у нее были сундуки, которые ломились от вещей, она бы все равно ничего не взяла с собой. Тот волшебный ветер судьбоносных перемен, который внезапно взвился вокруг Доркион, взвихривая волосы и кружа голову, должен был унести ее из безотрадного прошлого легкой, невесомой, ничем не обремененной – кроме самой малой малости. Доркион вбежала в хижину, мгновение постояла, давая глазам привыкнуть к полутьме (в домишке не было окон), а потом кинулась к дальней стене. Под этой стеной в земляном полу была вырыта ямка, а в ней стояла крошечная корзинка, давным-давно сплетенная Филомелой. Здесь Доркион держала свои сокровища: витую розовую раковину, в которой вкрадчиво и бессонно шумело море; большую жемчужину – правда, приплюснутую, кособокую, а потому не имеющую никакой ценности, хоть она и была удивительного золотистого оттенка; обломок древесного корня, напоминающий единорога, – и глиняную птичку, которую Филомела слепила и обожгла на огне, чтобы не растрескалась. Птичка была не простая: в клюве у нее проделали дырочку, а в голову уже после обжига вставили обмазанную глиной камышинку. Дунешь в камышинку – раздастся свист. Доркион раньше часто играла с этой птичкой-свистулькой, но после смерти Филомелы ни разу не поднесла к губам, только пыль с нее смахивала да побыстрей укладывала на место. Но сейчас она поцеловала птичку, виновато вздохнула, мысленно простившись с прошлым, и подняла корзинку, чтобы взять с собой, как вдруг на пороге показалась чья-то тень. Орестес! – Зачем пришел? – сердито спросила Доркион. – Пропусти! Меня ждут! А он как бы даже и не собирался тронуться с места. Набычился, тяжело дыша… Доркион не видела его лица, но не сомневалась, что выражение его самое злобное. – Орестес! Мне было приятно слышать все, что ты говорил, но… это другая жизнь, она не для меня! Пойми, я с самого раннего детства знала, что отец когда-нибудь увезет меня отсюда, что мой жребий – иной, чем тот, который ты мне предлагаешь! Коринф – мечта моей жизни, моя судьба. А ты найдешь и полюбишь другую девушку, ведь каждая будет счастлива, если ты назовешь ее своей! – Мне не нужна каждая! – крикнул Орестес, врываясь в хижину. – Мне нужна только ты! Это тебя я хочу назвать своей! И назову! Он так сильно толкнул Доркион, что она повалилась навзничь. И в следующее мгновение Орестес вскочил на нее верхом и стиснул коленями бедра: – Ты будешь моей! Сейчас я развяжу твой девичий пояс, возьму твою невинность – и тогда никто не сможет увезти тебя от меня! – Когда об этом узнает мой отец, он явится и убьет тебя! – в отчаянии закричала Доркион, но Орестес будто и не слышал: задрал ее хитон и зачарованно уставился на обнаженные бедра. На лице его было незнакомое, странное выражение: мучительное и жадное. – О моя любимая… – простонал он, медленно скользя рукой по ее животу, и как ни была возмущена и испугана Доркион, сердце ее затрепетало в ответ на трепет его голоса, а тайные глубины тела отозвались на эту неумелую ласку. Она слабо застонала от наслаждения и невольно приподнялась, желая как можно ближе прильнуть к юноше, но в тот же миг разум вернулся к ней, а вместе с разумом страх: Орестесу нет места в ее жизни, он будет сметен с ее пути, она может его погубить! И Доркион снова закричала, плача и от злости на него, обезумевшего, и от горя близкой разлуки: – Отпусти меня! О боги Олимпа, да помогите же мне! Похоже, ее крик достиг слуха небожителей, ибо неведомая сила вдруг вздернула Орестеса вверх, так что он на мгновение повис над Доркион, а потом был отброшен вон из хижины. Она испуганно приподнялась – и поняла, что небожители в ее освобождении не участвовали, а если даже и участвовали, то действовали руками Терона, который расправился с Орестесом легко, как с цыпленком, а теперь равнодушно смотрел, как Доркион возится на полу, поправляя задравшийся хитон, поднимается, собирает рассыпанные игрушки и, прижав к себе корзиночку, вытирает свободной рукой слезы. Орестес лежал недвижимо, словно лишился сознания от удара о землю. А может быть, он убился насмерть?! – Это что еще такое? – раздался удивленный голос Кутайбы, и Доркион, выглянув, обнаружила, что поблизости собрались все односельчане. Видимо, они пришли сюда вслед за мореходами, которым надоело ждать Доркион, но теперь, при виде беспощадности, с которой Терон расправился с юношей, прежнее восторженное выражение на их лицах сменилось страхом и злостью. – Что ты с ним сделал? – вскричал Агазон, помогая подняться сыну и одергивая его одежду, и Доркион не без облегчения увидела, что Орестес жив, только сильно ушибся, а теперь пришел в себя. И тут же она подосадовала на то, что Орестес очнулся, потому что он снова бросился с кулаками на Терона. Сумасшедший! В драке с мореходом он обречен! Впрочем, Терон и не собирался драться: только выставил руку – и юноша, ударившись о нее, как волна ударяется о скалу, снова свалился на песок. – Да что же это такое? – снова закричал Агазон. – Эта девушка – невеста Орестеса! За что ты бьешь моего сына?! Если бы кто-то пришел и отнимал у тебя твою невесту, что бы ты с ним сделал?! Терон только плечами пожал и ухмыльнулся, но всем стало ясно, что такой наглец не успел бы и моргнуть, а дух его обидчика уже стремительно летел бы по направлению к царству мертвых. – Невеста? – Кутайба вопросительно посмотрел на старосту общины, и тот кивнул: – Агазон почти выкупил девчонку у общины, она уже почти принадлежит ему и его сыну… – Хм, – задумчиво сказал Кутайба. – Почти, значит… ну что же! А теперь признавайся, малышка Лаис: ты тоже помираешь от любви к этому хорошенькому мальчишке с такими чудненькими «юношескими частями»? – И он нарисовал две округлости у себя за спиной. Мужчины, собравшиеся на берегу, как ни были возмущены, все же не удержались от хохота: «юношескими частями» называли выпуклый задок. – Ну так что, Лаис? Отвечай: ты влюблена и хочешь выйти за него? – повторил Кутайба настойчиво. – Если это так, мы сию минуту отчалим, вернемся на галеру и передадим Леодору, что он больше тебя не увидит. Доркион на миг зажмурилась. Она должна сделать выбор! Сейчас и навсегда! – Я ни в кого не влюблена, – решительно сказала она. – Мою участь здесь решили без меня. Я хочу увидеть отца! Я поеду с вами! – Да кто бы спрашивал эту девчонку?! – заорал Агазон, и Доркион даже удивилась: привычную мягкость и доброжелательность с него как рукой сняло. – Она принадлежит общине! Люди! Эти разбойники хотят нас ограбить! Эти слова словно бы искру бросили в сухую траву. На лицах рыбаков и пастухов появилось угрожающее выражение, и вот уже кое-кто потянул колья из вешал для сетей, а иные кинулись в дома и выбежали оттуда с ножами или припрятанными до поры мечами. Кутайба и Терон переглянулись. Терон положил руку на свой кривой нож, однако Кутайба покачал головой и мягко сказал: – Ну-ну, люди! Что это вы всполошились? Мы совсем не хотим причинять вам вред или наносить ущерб! Но согласитесь: девчонка еще не замужем, выкуп не выплачен… Значит, она пока что принадлежит своему отцу, а не общине! Именно отец должен решать ее судьбу и платить долги. Давайте поступим так: Лаис и этот, как его… Орестес поедут с нами. Пусть Леодор посмотрит на него и сам решит, отдать ли дочку ему в жены. Если согласится – мы привезем их вдвоем обратно, да еще, само собой, отец даст девчонке приданое. Если скажет «нет» – мы привезем только мальчишку и те деньги, которые этот почтенный человек, – Кутайба слегка поклонился Агазону, – выплатил общине. Разумеется, Леодор отдаст тебе долг! Назови только сумму. Доркион заметила, как старейшина и Агазон мгновенно переглянулись, а потом Агазон важно сказал: – Я заплатил… шестьдесят мин. – Нет! – жадно перебил староста. – Он заплатил целый талант! – Да-да, – закивал Агазон. – Я ошибся. Конечно, целый талант! Кутайба перевел взгляд с одного на другого, и Доркион показалось, что на лице его мелькнула усмешка, но тотчас же он промолвил со всей серьезностью: – Ну что ж, это немалые деньги, однако у Леодора они есть, и вы получите выкуп, если Леодор воспротивится браку. А теперь нам пора отправляться. Море волнуется, надо спешить. Это и есть те узлы, которые ты хотела взять? – усмехнулся он, глядя на корзиночку с игрушками Доркион. – Ну, они нам не слишком-то помешают! В путь! Кутайба подхватил Доркион на руки и внес ее в лодку, где уже сидел на веслах Терон. – Ну что, красавчик? – насмешливо крикнул сарацин Орестесу. – Неужели раздумал жениться? Орестес вбежал в воду по колени и уцепился за борт лодки, как вдруг Агазон и староста, переглянувшись, бросились к нему и начали что-то нашептывать, показывая то на Доркион, то на корабль. Однако юноша с возмущением оттолкнул их: – Мне не нужны деньги! Мне нужна она! Вскочив в лодку, он сел рядом с Доркион и схватил ее за руку, неприветливо глядя на мореходов. – Похоже, твой будущий тесть не прочь был бы продать тебя, малышка Лаис? – расхохотался Кутайба. – Ставлю всю нашу галеру против лепты[5 - Самая мелкая монета, медяшка.], что он уговаривал сынка отдать тебя Леодору, а взамен привезти выкуп! Не правда ли, красавчик? – Ну да, он меня уговаривал, – краснея, кивнул Орестес, – но я не расстанусь с ней ни за какие деньги, клянусь богами! – Эх-эх, – не без грусти вздохнул Кутайба, – имей в виду, малыш, боги не любят, когда их вот так вспоминают, будто каких-нибудь самых незначительных людишек! Он сел рядом с Тероном, взялся за второе весло, и лодка, преодолевая силу прибрежных волн, взлетела на гребень. – Не забудь сказать Леодору, что я заплатил за девчонку шестьдесят мин! – донесся с берега голос Агазона. А вслед, эхом, – крик старосты: – Нет, талант! Леодор должен нам целый талант! Терон и Кутайба, хохоча, налегли на весла – и лодка полетела к галере. Доркион оглянулась. Берег отдалялся так быстро, что она не успела даже взгрустнуть, что прощается с Икарией, где прошла вся ее жизнь, где осталась печальная расщелина – могила Фтеро и Филомелы, – и источник Афродиты, и тропы, проложенные дикими козами среди маквиса, и хижина, в которой она когда-то появилась на свет, и скалы, с высоты которых она столько дней и лет всматривалась в морские дали… Доркион знала, что не вернется на остров, что отец не отдаст ее Орестесу, да и она сама не намеревалась идти за него замуж. Орестесу придется вернуться одному! Боги жестоко смеются над теми, кто слишком уверен в грядущем… Пентеконтера Доркион не сомневалась, что, как только она взберется по веревочной лестнице и ступит на палубу галеры, отец сразу заключит ее в объятия, однако Леодора поблизости не было видно. – Где отец? – спросила с тревогой. Кутайба кивнул: – Пойдем. Вон он. Под навесом. Доркион огляделась. Они стояли на плоской, дочиста выскобленной палубе. Посредине возвышалась мачта с опущенным парусом. Вдоль бортов сидели гребцы, которые придерживали на весу весла и с откровенным любопытством рассматривали девушку. Какой-то довольно молодой толстяк с добродушным бритым лицом сидел поблизости и обмахивался большим веером из пальмовых листьев. В отличие от прочих мореходов, одетых в одни лишь хитоны или короткие, до колен, штаны, как Терон и Кутайба, этот носил темно-синий гиматий[6 - Красиво задрапированный отрез более дорогой, красивой и прочной ткани, чем та, которая шла на хитоны. Верхняя мужская и женская одежда использовалась как плащ: поверх хитона или без него.] с видневшимся из-под него хитоном, что сразу изобличало в нем горожанина. На корме был построен некий помост, над которым натянули большой холст. Получилось что-то вроде шатра. Доркион решила, что отец ждет ее там, и бросилась вперед, но, еще не добежав, споткнулась, едва не наступив на человека, который лежал у самого борта, в тени его, на овечьих шкурах. Они были там и сям запятнаны красным, и Доркион сразу поняла, что это кровь. Человек был ранен, бледен, словно овечья шерсть, его могучая грудь, перехваченная несколькими полосами окровавленного холста, вздымалась, и при каждом вздохе на повязке пузырилась пена. О боги, о небожители, это был Леодор! Серые затуманенные глаза смотрели на Доркион, бледные губы дрогнули: – Лаис… ты пришла… – Я же обещал, что привезу твою девочку, побратим, – сказал Кутайба. – И я это сделал. Смотри, какая она красавица! – Красавица… – эхом отозвался раненый, и Доркион робко коснулась полуседых спутанных волос: – Отец! Я так ждала тебя! Леодор слабо кивнул, хотел что-то сказать, но кровавая пена теперь вспухла не только на его груди, но и на губах, и Доркион вскрикнула: – Нет-нет, не говори ничего, побереги себя! Леодор на миг прикрыл глаза, что означало согласие, а потом взглядом указал на ее пальцы и на свою бессильно откинутую руку. Впрочем, Доркион и без этой безмолвной просьбы уже сидела рядом с ним, перебирала его пальцы и с нежностью всматривалась в бледное, с заострившимися чертами лицо. – Его ранили финикийцы третьего дня, – угрюмо рассказывал Кутайба. – Хотели взять нас на абордаж по пути на Икарию. А у нас хороший груз, который надо привезти в Афины. Его хозяин обещал за благополучную доставку столько, что нам было за что драться… И мы дрались как звери, ты уж мне поверь! Любой наш мореход смог бы выстоять даже против обученного воина этого забияки Филиппа Македонского! – хвастливо бросил сарацин. – Однако пираты, знаешь, смерти тоже не боятся… Они уже почти взяли нас на абордаж, но тут твой отец перескочил на палубу их судна и одним ударом меча снес голову капитану. А финикийцы хоть и свирепы, и смелы, а все равно как слепые: им обязательно нужен поводырь, который будет стоять на мостике своего корабля, орать, браниться, подбадривать их молитвами да указывать, куда бежать, кого убивать и какой груз грабить. Сами они совершенно безмозглы, так что со смертью капитана мигом растерялись. Мы их быстренько всех перебили и пошвыряли в море. Однако Леодору не повезло. При капитане была девка… Она пряталась в шатре среди вороха ковров и подушек, а когда ее любовник погиб, выскочила – проворная и злая, как пантера! – с мечом, дважды рубанула Леодора поперек груди, а потом лезвием меча чиркнула себя по горлу, да и померла. Сбежала в Аид – знала, что за своего товарища мы шкуру с нее, сучки кровавой, заживо сдерем, если раньше не сдохнет, пока мы ее будем валять по палубе, и не поодиночке, а вдвоем или втроем! – Кутайба с досадой стукнул себя кулаком в ладонь. – А наша плоть здорово изголодалась… Теперь спускай семя в ладонь или знай терпи аж до Афин! Надоело! – Зачем терпеть? – послышался насмешливый голос Терона. – У нас ведь есть красавчик-женишок. Разве ты не для этого заманил его на галеру? Доркион недоумевающе взглянула на Терона и обнаружила, что он разглядывает стоявшего неподалеку Орестеса. – О, да я совсем забыл про него! – радостно воскликнул Кутайба. – Ну что ж, поставим парус – и порадуем себя! – Погодите, – растерянно сказала Доркион, не вполне понимая, о чем они говорят, однако насторожившись при словах о поставленном парусе. – Вы уже отправляетесь? Но ведь отец должен вернуть долг Агазону… – Это сколько? – ухмыльнулся Кутайба. – Талант? Или шестьдесят мин? Ха! Эти несчастные дураки пытались нас надуть, но даже соврать не сумели толком! Ведь шестьдесят мин – это и есть талант! И тотчас тон его стал серьезным: – Не строй из себя дурочку, Лаис! Неужели ты не поняла, что я соглашался со всеми, потому что не хотел, чтобы твои односельчане начали потасовку? Конечно, мы бы пробились к лодке, но неизвестно, сколько этих глупцов осталось бы лежать на берегу бездыханными, а Леодор просил не окроплять кровью его родную землю… Эй, вы! – махнул Кутайба рукой нескольким мужчинам, сидящим около мачты. – Распускайте парус! Попутный ветер! Те поспешно начали разматывать огромный свиток грязно-белого холста, прикрепляя его по обе стороны борта. Парус затрепетал и надулся: Нот и Эвр, боги южного и восточного ветров, вмиг наполнили его своим дыханием, уже готовые гнать судно к северо-западу, в Афины. Галера дрогнула… Несколько мореходов с правого и левого бортов втянули со дна огромные камни, прочно опутанные канатами, – якоря. И тотчас взлетели, опустились и снова взлетели и опустились весла гребцов – галера понеслась по волнам! Доркион испуганно оглянулась на отца, но тот лежал с закрытыми глазами и, казалось, дремал. Она выпустила его руку и вскочила: – Орестес! Спасайся! Прыгай за борт! Ты еще успеешь доплыть до берега! – Или ты прыгаешь со мной, или я остаюсь здесь, – неуступчиво ответил Орестес, который обводил восторженными глазами корабль. – А вообще-то я совсем не хочу возвращаться! Вижу, что эти два хитреца обвели всех на берегу вокруг пальца и хотят увезти тебя в Афины. Ну что ж! Я отправлюсь с тобой в Афины. – Так ты появился здесь из-за моей дочери? – слабым голосом спросил Леодор. – Тот самый противный Орестес, который когда-то колотил ее? – Он усмехнулся, с трудом шевельнув губами. – Я предсказывал, что она когда-нибудь расквитается с тобой – так и вышло. Но послушай меня и ее, Орестес: прыгай за борт и спасайся, пока не поздно, не то… И тут же Леодор горестно сморщился, потому что к ним подошел Терон: – Мне надо потолковать с этим юнцом! Он ловко поймал Орестеса за руки, заломил их ему за спину и задрал хитон так высоко, что стали видны нагие чресла юноши: – Хорошенький козленок, а? Мореходы, свободные от вахты на веслах, радостно заорали. Сильным тычком в спину Терон заставил Орестеса упасть на колени, а потом толкнул ногой в спину так, что юноша оказался стоящим на четвереньках. Терон принялся развязывать свой пояс, и в это мгновение перепуганный Орестес попытался вскочить. Однако Терон новым пинком заставил его рухнуть ничком и наступил одной ногой ему на поясницу: – Не дергайся, козленочек, не то я сломаю тебе хребет. Эй, друзья, подержите-ка нашего красавчика. В ту же минуту Орестес оказался схваченным и прижатым к полу, однако один из тех, кто его держал, оттолкнул Терона, который уже начал спускать свои короткие штаны: – Погоди, друг. Почему ты хочешь быть первым? Надо бросить жребий! Чтобы все было по справедливости. – Спятил? – презрительно покосился на спорщика Терон. – Да ведь это мы с Кутайбой приволокли его сюда! Разумеется, мы будем первыми, как иначе? А после вы бросайте какой угодно жребий! Единственный, кому я готов уступить, это Кутайба. Эй! – обернулся он к сарацину. – Может быть, ты начнешь? – Не люблю нехоженые тропы, – ухмыльнулся тот. – Начинай, храбрый Терон, а я потом. – Кутайба! – отчаянно воскликнула Доркион. – Что вы хотите с ним сделать?! – Сиди тихо и не мелькай тут своими хорошенькими ножками, Лаис, – отмахнулся сарацин. – Не то тебе придется их раздвинуть, на радость нашим удальцам, и не один раз. – Думай, что говоришь, побратим, – чуть слышно сказал Леодор. – Никто не посмеет коснуться моей дочери! Да и парнишку не надо бы поганить. Он попал в ловушку из-за Лаис, а значит, из-за меня. Ты опозоришь меня в его глазах… – Побратим, – серьезно произнес Кутайба, склоняясь над раненым, – ты знаешь, я обещал беречь твою дочь, как собственную жизнь. Но я ничего не обещал насчет этого мальчишки. Парни оголодали. Мы столько дней в плавании… Ты убедил их не сходить на берег и не трогать женщин в твоем родном селении – ладно! Но теперь дай им поразвлечься. Эка важность, что будет о тебе думать какой-то жалкий кусочек сладенькой плоти! Леодор тяжело вздохнул, Доркион поняла, что ее отец смирился. Погасшими глазами он равнодушно наблюдал, как бился Орестес, пытаясь вырваться из рук мореходов, но это было бессмысленно: Терон снова наклонился над ним, готовый к насилию. Доркион в ужасе стиснула руки: вот оно, сбывается пророчество незнакомки! Снова сбывается!.. Она хотела закричать, броситься на помощь Орестесу, но Леодор с неожиданной силой удержал ее, вцепившись в щиколотку. – Ты погубишь себя! – прошипел он. – Погоди, мореход! – послышался вдруг спокойный, мягкий голос, который, однако, легко перекрыл гвалт возбужденных мужчин. Толстяк в синем гиматии, только что полулежавший в тени борта, обмахиваясь веером, неторопливо поднялся на ноги и, отбросив веер на палубу, воздел руку, призывая к тишине. Край гиматия соскользнул с его левого плеча, и стало видно большое родимое пятно. Поправив одежду и прикрыв пятно, толстяк заговорил с приветливой улыбкой: – До Афин и их порта – Пирея – осталось всего ничего, о слуги Посейдона, покорители волн! Пара дней пути при попутном ветре! Можно немножко и потерпеть, а в самом крайнем случае вспомнить, что великие боги дали мужчинам руки не только для того, чтобы налегать на весла, верно?.. Он слегка приподнял гиматий, обнажив чресла, и сделал выразительный непристойный жест. Моряки так и покатились со смеху! А толстяк продолжал: – Там, в Пирее, в порту, к вашим услугам будут какие угодно девки и самые нежнозадые мальчишки. Но если вы беспокоитесь, что у вас недостанет денег заплатить за их ласки, то не стоит тревожиться: я увеличу долю каждого за перевозку моих грузов на двадцать драхм. А за шлюху вы заплатите пару-тройку оболов[7 - Самой крупной денежной единицей описываемого времени был талант, включавший шестьдесят мин. Одна мина составляла сто драхм, одна драхма – шесть оболов, один обол – шесть халков, один халк – две лепты.]. Так что я помогу вам разбогатеть. Только отдайте мне этого мальчишку! – Стойте, друзья! – вскинул руку Кутайба. – Да подождите же вы! Тихо!.. Что это ты говоришь, Фаний? По двадцать драхм каждому из нас?! Неплохо, очень даже неплохо! Теленок стоит всего пять драхм, а хороший плащ – десять! Ты мастер швыряться деньгами, Фаний! И что, это будут настоящие совиные драхмы, не какие-нибудь там яблочные или розовые?[8 - В те времена чуть ли не каждый город Греции чеканил свою монету, украшая ее на особый лад. Как правило, это была эмблема города или местности: на острове Мелос чеканили яблоко (мелон), на Родосе – розу (родон), в Эфесе изображали пчел и т.д. Самой устойчивой «валютой» считались монеты, отчеканенные в могущественных Афинах. На аверсе этих монет изображали сову – символ мудрости и любимую птицу богини Афины.] – Даже не сомневайся, – приложил руку к сердцу Фаний. – Самые подлинные афинские драхмы. Пусть сожрут меня летающие акулы, если я изрек хоть одно слово лжи! – Пожалуй, ты платишь за этого наложника слишком уж дорого! – удивился Кутайба. – Неужто Эрос пронзил твое сердце? Я-то думал, ты любитель женских прелестей. Вдобавок ты ведь не столь давно играл свадьбу! – Мне не нужен любовник, – с достоинством проговорил Фаний. – Спасите меня, боги, от мужских ласк! И я в самом деле обожаю свою милую женушку. Но вот в чем беда: я бесплоден, а мы страстно хотим ребенка. Дети скрепляют брачный союз, это всем известно! А главное, ребенок – лучшее развлечение для женщин. Я не хочу, чтобы моя дорогая Алфия томилась и скучала в нашем прекрасном, осеняемом тремя серебристыми оливами доме близ Пирейских ворот, что между Пниксом и Мусейоном в Афинах. Поэтому я решил сделать все, чтобы она забеременела. Я бывал по своим торговым делам в Спарте и знаю, что там существует такой обычай: если супруг не может дать жене ребенка или если он собой нехорош, а желает иметь красивое потомство, он ищет самого приглядного раба и приводит его на ложе к своей жене. Потом он следит за их совокуплением столько ночей, сколько нужно, чтобы супруга его зачала. Убедившись, что жена понесла, он убивает раба, чтобы утешить тех демонов ревности, которые за это время его измучили. Ну а после этого с облегчением забывает о случившемся, вместе с женой радостно ожидая прибавления семейства, и потом любит ребенка как родного. В тех краях, говорю вам, такие вещи случаются довольно часто. И я решил перенять этот обычай. – То есть ты выкупишь жизнь Орестеса, чтобы потом убить его?! – плача, закричала Доркион, но осеклась, услышав страдальческий шепот отца: – Молчи! Заклинаю тебя всеми богами, молчи!.. Однако Фаний все же услышал ее и живо обернулся: – А разве лучше, чтобы он погиб сейчас, раздавленный похотью этих неутомимых мужчин?! Вряд ли он останется жив после их ласк. Подобное вынесет лишь ко всему привычный потаскун – из тех, кто назначает за себя высокую цену на афинском Керамике или успешно соперничает с гетерами в Коринфе! Этот же юный, неопытный красавчик умрет в мучениях… А вот при мне он поживет еще месяц, а то и дольше, сколько будет необходимо, чтобы исполнить свое дело. Проживет он в довольстве и холе, при этом будет всласть обладать прекрасной, благородной женщиной, заронит семя в ее нежное лоно, а потом однажды легко умрет, не испытав ни мгновения боли. Это завидная участь, поверь мне. Конечно, мы можем спросить самого юношу… Как его там, Орестеса… Ну вот скажи, Орестес, чего ты хочешь: стоять тут, униженным, на карачках, испытывая весь ужас насилия, пока не изойдешь криками от боли и не испустишь дух, – или поехать со мной в Афины? – Дай мне броситься в море и утонуть! – закричал Орестес. – У тебя была бы такая возможность, – вздохнул Фаний, – если бы ты послушался этой девушки и ее отца. Но ты упустил время. Так что же выбираешь теперь? – Говори скорей, проклятый мальчишка, – взрычал Терон, – мое терпение на исходе! – И он почти вплотную прижался обнаженными чреслами к Орестесу. – Я пойду с Фанием! – забился, закричал Орестес. – Отпусти меня! Отпусти, проклятущий кинед![9 - Так называли тех мужчин, которые предпочитали однополую любовь.] – За тебя дают слишком хорошую цену, не то я расквитался бы за это оскорбление! – проворчал Терон, пинком отправляя Орестеса к его новому хозяину. Фаний помог юноше подняться и увел его вниз, в трюм. Доркион провожала Орестеса испуганными глазами, но он даже не оглянулся: потащился вниз, повесив голову, понурив плечи, едва передвигая ноги от стыда и страха. А Доркион тихо заплакала, прижав руки к сердцу и пытаясь задавить маленькую злобную змейку, которая там поселилась, взявшись неведомо откуда, и беспрестанно жалила ее так больно, что девушка едва сдерживала стон. Доркион еще не знала, что змейка эта звалась ревностью, но чувствовала, что ей было бы куда легче перенести разлуку с Орестесом, и даже его гибель в волнах, и даже жестокое насилие, которое готовы были над ним учинить изголодавшиеся мореходы, чем мысль о том, что он взойдет на ложе какой-то незнакомой женщины, чтобы обладать ею, как хотел обладать Доркион, и будет смотреть на эту женщину с тем же мучительным и жадным выражением, с каким смотрел на Доркион! – Не плачь, дитя мое, – тихо сказал Леодор. Он пошарил рядом с собой, нашел большую мягкую лепешку, завернутую в чистый лоскут холста, небольшую деревянную выдолбленную флягу с водой и подал все это дочери. – Поешь! Доркион ничего не ела с самого утра и сейчас ощутила такой голод, что готова была глотать эту черствую лепешку не жуя. Тесто оказалось пресным и невкусным, однако слезы щедро подсаливали его, и Доркион ела с жадностью. – А ты? – всхлипнула она, отпив воды и спохватившись, что отец не взял ни кусочка. – Доедай, я уже не чувствую голода, – слабо махнул он рукой. – Скажи, о чем ты так горько плачешь? – Мне жаль Орестеса, ведь он пострадал из-за меня, – снова всхлипнула Доркион, слегка покривив душой. – И мне жаль тебя, потому что ты так тяжело ранен! – О бедная моя, глупенькая девочка, – пробормотал Леодор. – Ты плачешь о мужчинах, которые сами сделали свой выбор… Но ты должна оплакивать себя, только себя! – Почему? – непонимающе взглянула на него Доркион. Леодор некоторое время лежал молча и неподвижно, потом заговорил: – Во время своих странствий я встречал много разных людей. Среди них был один певец, который знал от слова до слова великого Гомера и часто пел нам о том, как Парис, любимец Афродиты, пленил сердце прекрасной Елены, как величавые корабли ахеян[10 - Одно из древних названий греков.] стаями неслись под стены Илиона, как погиб благородный Гектор, а потом пал непобедимый Ахиллес, как Одиссеевой хитростью была взята Троя и от нее не осталось даже камня… Много строк, пропетых тем человеком, теснилось некогда в моей памяти, но сейчас забылись все они – остались только те слова, которые сказал Гектор своей жене Андромахе, отправляясь на смертельный поединок с Ахиллесом. Вот что он произнес: Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем: Настанет некогда день, и погибнет священная Троя, С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама. Но не столько меня сокрушает грядущее горе Трои, Приама родителя, матери дряхлой, Гекубы, Горе, тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых, Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных, Сколько твое, о супруга! Тебя меднолатный ахеец, Слезы лиющую, в плен повлечет и похитит свободу! И, невольница, в Аргосе будешь ты ткать чужеземке, Воду носить от ключей Мессеиса иль Гиперея, С ропотом горьким в душе; но заставит жестокая нужда! Льющую слезы тебя кто-нибудь там увидит и скажет: Гектора это жена, превышавшего храбростью в битвах Всех конеборцев троян, как сражалися вкруг Илиона! Скажет – и в сердце твоем возбудит он новую горечь: Вспомнишь ты мужа, который тебя защитил бы от рабства! Но да погибну и буду засыпан я перстью земною Прежде, чем плен твой увижу и жалобный вопль твой услышу…[11 - Перевод Н. И. Гнедича.] – Зачем ты говоришь мне это, отец? – испуганно спросила Доркион. – Затем, что не в добрый час связал я Кутайбу клятвой привезти тебя с Икарии! И только теперь это понял… Слишком я слаб, чтобы защитить тебя от этих скотов, и вся надежда теперь на побратима и на то, что покину я сей мир прежде, чем увижу твои мучения, – прошептал Леодор побелевшими губами, и глаза его были полны ужаса. Доркион повернулась и увидела, что взгляд отца устремлен на Кутайбу и Терона, которые, стоя неподалеку, яростно спорили о чем-то. Вдруг молодой мореход презрительно махнул рукой и направился к Леодору. Доркион подползла ближе к отцу и прижалась к нему. Терон остановился. Снизу его исчерченное шрамами лицо казалось еще более уродливым и страшным, и у Доркион вдруг мелькнула мысль: а каким он был раньше, этот совсем еще юный человек, – до того, как меч или нож врага оставил эти ужасные отметины на его лице? Был ли красивее и добрее? Может статься, уродство лица изуродовало и его душу? – Леодор, ты знаешь, что мы исполнили твое желание, когда, в обход привычных путей, свернули на Икарию, чтобы забрать твою дочь. И вот она здесь. Но ты ведь также знаешь, что именно из-за этого захода на Икарию мы попались на глаза пиратам. Многие наши люди тогда погибли. Кое-кто ранен. Мы думаем, что наша преданность тебе должна быть вознаграждена! – Ты забываешь, что я тоже был ранен в той схватке и что именно я сразил капитана пиратов! – запальчиво начал было Леодор, но тут же тон его смягчился, сделался заискивающим: – Хорошо, хорошо, ты, конечно, прав, Терон! Преданность и отвага требуют награды. Моя добыча в этом путешествии очень велика. Возьмите половину всего, что принадлежит мне. Нам с дочерью хватит того, что останется. – Ты забываешь, Леодор, что ты сейчас не в силах нам противостоять, даже если мы захотим забрать у тебя не половину добычи, а всю, – хмуро сказал Терон. – Однако твое имущество нам не нужно. Благодаря щедрости Фания у нас и своего прибавилось! Но никакие деньги не утолят нашего голода. Мы не желаем ждать до Афин! Нам нужна женщина… сегодня, сейчас! Ты должен отдать нам свою дочь. Леодор побагровел; казалось, возмущение придало ему силы. Он приподнялся на локтях, с ненавистью глядя на Терона, как вдруг лицо его поблекло, и побелевшими губами он смог только прошептать: – Кутайба! Твоя клятва! Потом он рухнул навзничь, содрогнулся… кровь хлынула у него изо рта, и Доркион поняла, что утратила отца, едва успев найти его. Она была слишком потрясена, чтобы рыдать, просто сжалась в комочек у его тела, вся дрожа, и с надеждой уставилась на Кутайбу. Тот подошел, склонился над Леодором и мягким движением ладони закрыл ему глаза. Твердые губы его дрогнули, он прошептал что-то на непонятном Доркион наречии – может быть, это был его родной язык, тот самый, на котором слово «лаис» значило «львица»… Потом сарацин пошарил в своем широком поясе и вынул оттуда несколько медных монеток – в обол каждая. Осторожно положил две на бледные веки Леодора и сказал – уже по-эллински: – Передай это перевозчику… Но не спеши, подожди еще немного! Тяжело вздохнул – и обернулся к Терону, за спиной которого настороженно собрались моряки. – Друзья, – молвил Кутайба, – вы знаете, что мы с Леодором не раз спасали друг друга от смерти, что мы побратались, и я дал ему слово беречь его дочь как собственную жизнь. Однако разве я берег свою жизнь в бою или в шторм? Да или нет? – Нет, – отозвались мореходы угрюмо. – Разве я не был готов в любую минуту пожертвовать ею ради вас? Так или нет? – Так… – Вот и сейчас я готов отдать ради вас свою жизнь! Сердце мое рвется на части: я не могу нарушить клятву, данную побратиму, – и не могу оскорбить вас, друзья. Поэтому прости, Доркион, – обернулся он к девушке. – Предоставляю тебя своей собственной судьбе. Если богам будет угодно, они защитят тебя. Кутайба выхватил кинжал и приставил его к горлу: – Терон и вы все, делайте с ней что хотите, но если вы убьете ее, наши с Леодором тени не дадут вам покоя, пока не утащат в самые страшные бездны Аида! Побратим, я иду за тобой! С этими словами он чиркнул себя лезвием по горлу и повалился на палубу, заливаясь кровью. Ладонь его разжалась, и две медные монетки выкатились из нее. Два обола… Кутайба заранее приготовил свою плату перевозчику! Доркион закрыла ему глаза, подобрала монетки и положила их на еще теплые веки. А потом села, обхватив руками колени, и, покорно склонив голову, стала ждать, когда свершится ее судьба. Пирей Постоялый двор в Пирее – портовом городишке на берегу Эгейского моря, морских воротах Афин – всегда был переполнен. Постоялый двор назывался лесха. Раньше, только что построенная, лесха выглядела как обычный дом: внутри просторный общий зал, снаружи – очаг под навесом, – но со временем к ней лепились все новые и новые пристройки, в том числе загородки для купален, так что теперь она имела весьма причудливый вид, и народу здесь с каждым годом появлялось все больше. Частенько случалось, что в лесхе находили приют не только прибывшие в Пирей купцы или странники, но и местные жители, у которых вошло в привычку проводить здесь дружеские пирушки. На столичный манер их называли симпосиями, хотя, чего скрывать, это были самые обычные попойки в шумной компании. Такие пирейские «симпосии» стали весьма популярны в округе, и, хотя в Афинах они были публично презираемы и осуждаемы, все же находились афиняне, которые не ленились потратить несколько часов пути, отделявшие город от порта, ради веселого времяпрепровождения. В лесхе всегда можно было забыть про жену, детей и прочих домочадцев и вновь ощутить себя свободным человеком, можно было вволю поболтать, узнать самые свежие новости от мореходов и по дешевке выпить вина какого-нибудь нового сорта, которое потом в Афинах пойдет втридорога, да еще и не всегда его отыщешь, а вместо него тебе подадут какую-нибудь повторную выжимку, которая только для рабов годится!. К слову сказать, рынок рабов был здесь также хорош – опытные торговцы нарочно караулили суда и закупали оптом сразу большую партию, а то и две, пленных иноземцев, чтобы в Афинах распродать их поодиночке и хорошо на этом нажиться. Пирейская лесха славилась также тем, что здесь можно было найти еще не истаскавшихся наложников и довольно свеженьких наложниц – кому что больше нравилось. Одно – недавно построенное, с собственным водоемом, – крыло лесхи принадлежало некоему Элию из Эфеса, торговцу. У него всегда можно было купить знаменитые мелонские подушки, в которые тамошние мастерицы подкладывали шелуху от какого-то удивительного «сарацинского зерна»[12 - Так в описываемое время называли гречиху.], уверяя, что это средство начисто избавляет от головных болей и сулит сладкий сон. Элий продавал прекрасные финикийские ковры и покрывала, хотя знатоки и уверяли, что называются они финикийскими потому лишь, что скуплены у пиратов, а на самом деле изготовлены тринакрийскими[13 - Тринакрия – так в описываемое время называли Сицилию из-за трех морей, которые ее омывали, и ее формы, напоминающей треугольник.] и критскими мастерами. Торговал Элий и киосскими занавесями от мошкары, и мягкими тюфяками, набитыми морской травой, в которой не заводились блохи, и разными прочими постельными принадлежностями, необходимыми для сладостного сна. В число этих «постельных принадлежностей» входили хорошенькие мальчики и девочки, которых по сходной цене также можно было купить у Элия. Разумеется, девственников и девственниц не отыскать было и здесь, однако Элий всегда призывал в свидетели богов, что товар побывал в одних, ну самое большее – в двух руках. Для особо недоверчивых Элий снабдил свое заведение несколькими отдельными клетушками, завешанными тростниковыми завесами. Сюда всегда стояла очередь из досужих посетителей лесхи. Прежде чем совершить покупку, ее разрешалось опробовать. Иные любители почесать блуд на дармовщинку часами пробовали да пробовали то один, то другой товар, задумчиво побрякивая кошелями: дескать, выбирают, выбирают, да никак не могут выбрать. Элий, конечно, ворчал, но на первый раз никому не отказывал. Однако тем, кто никого не купил, впредь пробовать не позволял. Был, впрочем, один человек, который покупки совершал крайне редко, однако отказа у Элия не ведал. Более того! Торговец почти бесплатно отдавал этому человеку лучшие образцы своего живого товара в пользование – на несколько дней, даже на месяц, – стоило ему только пожелать! Элий относился к гостю с таким же нескрываемым восторгом, как и другие посетители пирейской лесхи, да, впрочем, и все прочие. Ведь это был знаменитый художник Апеллес, сын Пифия. Однажды афинские живописцы спорили о том, чьи работы более правдоподобны, и вот на Акрополе, в Пропилеях – сооруженном из белого и фиолетового мрамора монументальном входе на Акрополь – устроили диковинное состязание, выставив на всеобщее обозрение огромные пинаки – картины, написанные восковыми красками на деревянных досках или терракотовых пластинах. Яркий свет был вреден для восковых красок, а потому пинаки обычно держали в особой пинакотеке – в полутемном помещении, куда скупой свет проникал лишь через двери и два узких окна. Пинакотека размещалась в северном (левом) крыле Пропилей, более массивном, чем другие пристройки. Однако в тот день пинаки вынесли на солнце. Конечно, не все, а только те, на которых были изображены лошади. Картины укрепили на некотором расстоянии друг от друга, а потом мимо них провели живых лошадей, копыта которых были обмотаны холстом, чтобы оберечь прекрасный мрамор Пропилей. Они равнодушно взирали на полотна, однако дружески ржали, проходя мимо лошади, изображенной Апеллесом. Да, вот такой это был художник… К яблокам с его картин тянулась рука, нарисованное вино, которое лилось из нарисованных кувшинов, пьянило одним своим изображением, ткани хотелось схватить и обернуть вокруг своего тела, в сандалии – обуться, в изображенных им мужчин влюблялись женщины, а нарисованных им женщин вожделели мужчины. Слава Апеллеса гремела не только в Афинах, но и далеко за их пределами. Вернее будет сказать, что слава пришла за ним в Афины из Македонии, где он был придворным художником царя Филиппа. В Македонию Апеллес отправился по совету своего учителя Памфила – македонца родом. Апеллес же родился в Эфесе, отчего поначалу был известен как Апеллес Эфесский, но затем, достигнув изрядной славы, он предпочел зваться одним только именем, заявляя, что Апеллес – один в Ойкумене[14 - Так эллины называли земли, лежащие в границах в те времена исследованного людьми мира.], а может статься, и за ее пределами, и никаких уточнений не нужно. В самом деле, его знали все – и все восхищались его полотнами и тихографией, то есть росписью стен[15 - Позднее римляне назовут эту технику фреской.], – даже те, кто слыхом не слыхивал об ионической и сиконской художественных манерах, в которых он работал, и не смог бы отличить одну от другой. Главное было в мягкости рисунка и нежности колорита творений Апеллеса, а также в том тщании, с каким он изображал самые мелкие детали лица и одежды богов или царей. Благодаря этому они становились похожими на самых обыкновенных людей, и, глядя на них, можно было убедиться: боги воистину сотворили людей по образу своему и подобию. И вот теперь Апеллес воссоздавал их образы благодаря людям. Торговец Элий из Эфеса гордился, что был земляком Апеллеса. Вдобавок они знали друг друга с детства, отчего меж ними всегда существовали особо доверительные отношения. При всей своей болтливости (ну а как же иначе уговорить человека сделать покупку, если не уболтать его?!) торговец умел хранить чужие тайны, а потому никому не говорил, зачем Апеллес берет у него молодых красавцев и красавиц. Все были убеждены, что он ищет чувственного разнообразия, ведь он был молод, бесшабашен и сладострастен. Однако они забывали, что Апеллес был не только мастером постельных дел, но и художником. Рабов и рабынь Элия он использовал как натурщиков и натурщиц, а потом возвращал торговцу для продажи. Накануне Апеллес получил весть от Элия, что к нему поступил новый товар, и очень обрадовался. Художнику как раз была нужна натурщица. Заказанная ему тихография для храма царственного Зевса требовала изображений целого сонма небожителей, низших божеств и людей. С несколькими восковыми табличками и стилосом Апеллес бродил по Афинам, делая новые и новые наброски, ловя необычные выражения лиц, примечая особенно красивые и яркие. Чаще всего его можно было встретить возле лачуг портовых шлюх и на рынках, в том числе на рынках рабов. Если набросок не удавался или встречалось более интересное лицо, он безжалостно размягчал пальцем воск и стирал изображение. Апеллес никогда не искал натурщиков и натурщиц среди свободных людей. Его произведения были слишком знамениты, на них ходили смотреть семьями, и Апеллес вовсе не желал, чтобы афиняне тыкали пальцем в какого-нибудь Нина, сына Салмокиса, или Феодору, дочь Лисия, крича: «Вот идет Арес, смотрите, это с Нина списан лик бога войны! А вот и Гера, она живет близ Акарнийских ворот, у нее трое детей, ее зовут Феодора!» Только однажды в жизни допустил художник подобную ошибку, и она чуть не стала для него роковой: царь Филипп Македонский, коего Апеллес изобразил в виде Посейдона (у Филиппа была необоримая страсть к морю, хотя войны свои он вел на суше), пришел в ярость, увидев на картине знакомые лица своих подданных, возведенных художником в ранг тритонов и нереид. Сначала Филипп отдал приказ казнить самонадеянного пачкуна и мазилу, однако вступился сын, молодой Александр, который сказал, что столь величаво никто еще не изображал царя и просто глупо уничтожать такого мастера, если стену можно расписать заново. Филипп редко внимал советам сына (впрочем, Александр еще реже осмеливался вообще открывать рот в его присутствии!), но на сей раз неожиданно для всех его послушался. Изображение Апеллес переделал очень быстро. Лица пришлось выдумывать, и они утратили то живое, непосредственное выражение, которым пленяли прежде. Но царь остался доволен, ибо его собственный лик засиял теперь еще ярче. Он щедро наградил Апеллеса, и тот некоторое время состоял в свите Филиппа Македонского, пока не устал от непрестанных кочевий и сражений, не встревожился, что разучится писать что бы то ни было, кроме военных сцен и свирепых воинских физиономий, и не отпросился на время в Афины – дать мирный отдых своему взнузданному и нахлестанному вдохновению. Александр снова помог ему убедить отца, и Апеллес уехал, увозя с собой свою мировую славу – и те уроки, которые он извлек из общения с сильными мира сего. Именно благодаря одному из таких уроков он теперь искал натурщиков где угодно, только не среди своих будущих зрителей и ценителей. Рабы в этом смысле подходили больше всего, ибо их постоянно перепродают, это раз, а во-вторых, ни один раб не будет настолько безумен, чтобы признать свое сходство с олимпийцем или хотя бы сатиром. За святотатство его колесуют, и это будет еще мягким наказанием. Как бы не содрали кожу с живого, как некогда поступил разгневанный Аполлон с чрезмерно самонадеянным Марсием! В поисках новых лиц с необычным выражением Апеллес и прибыл в тот день в пирейскую лесху и попросил Элия показать свежий товар. – Вряд ли тебя хоть кто-то привлечет, – огорченно махнул тот рукой. – Не на ком взору отдохнуть! Нынче все полудохлые, как на подбор. Мало ели, а… – …а били их много, – со знанием дела продолжил Апеллес. – Лица изуродованы? – Нет, просто грязные и тупые. – Грязные?! Ты их что ж, еще в купальню не водил? – изумился Апеллес, зная пристрастие Элия к чистоте: вымытый, аккуратный товар можно продать дороже, чем чумазый и вонючий. – Только собирался. – Ну так веди сейчас. А я посмотрю. Элий отдал приказ надсмотрщику отправить товар мыться и вновь обратился к уважаемому земляку: – Изволь отведать вина – алого самосского, сладкого, как ты любишь. Мне привезли также беотийский хлеб с орехами, твой любимый… Великолепный хлеб! Разводишь в кратере водой вино, обмакиваешь туда тугой кусочек хлеба, и он сразу становится мягким, будто только что испечен, а уж благоухает-то как! – Элий причмокнул губами. – Отведай! А тем временем эти грязнули немножко отмоются. – Вино потом, – отмахнулся Апеллес. – Я хочу посмотреть на них сейчас. – На немытых? – изумился Элий. – На купающихся, – ухмыльнулся Апеллес, и Элий только вздохнул, не смея больше спорить с великим человеком. Апеллей отстегнул круглую сердоликовую, вплавленную в золото, карфиту[16 - В античные времена обычно носили одежду без швов, она скреплялась на груди или на плечах застежками. Могли быть самыми простыми, но могли стоить и целое состояние, поражая ювелирным искусством. Греки называли такую застежку карфита, римляне – фибула.], которая придерживала на груди нарядный, изысканно задрапированный гиматий с охряной каймой по краям, сбросил его и остался лишь в длинном золотистом хитоне, украшенном по подолу темно-красным критским узором. Одни лишь рабы или воины носили короткие хитоны до колен или выше – почтенные люди позволяли себе открывать только щиколотки. Конечно, во время работы Апеллес не стеснял себя – на нем вообще была только грубая короткая эксомида[17 - Разновидность туники, оставляющая открытыми правое плечо и правую руку; одежда низов – ремесленников, крестьян, рабов.], открывавшая правое плечо и руку, что было очень удобно для размашистых движений, – однако пребывание при царском дворе приучило его к простой истине: встречают по одежке, даже если ты – художник, известный на всю Ойкумену. Чуть приподняв полы хитона и ступая осторожно, чтобы не запачкать тонкие кожаные сандалии с яшмовыми пряжками, Апеллес прошел к купальне и опустился в кресло, стоящее в тени пальмы. Купальня представляла собой небольшой, шагов двадцать на двадцать, неглубокий водоем с полого понижающимся дном и несколькими выступами в стенах. Сейчас на этих выступах там и сям примостились скорченные фигуры тех, кто уже помылся и теперь обсыхал. Апеллес опытным взглядом скользил по лицам и телам – тела для художника имеют такое же значение, как лица! – и с грустью отмечал, что Элий с его наметанным глазом оказался прав. «Люди вырождаются, – с грустью отмечал Апеллес. – Ну что это за сложение… что за руки и ноги… не найти даже намека на богоподобие! Как будто они все – из кривоногого племени лапифов, порожденных кентаврами! И можно подумать, их всех покусали бешеные собаки… у них водобоязнь! Даже помыться толком не могут, даже не способны получить удовольствие от купанья! Нет, этот товар мне не подойдет…» Посреди купальни вдруг вспенилась вода, и оттуда показалась облепленная мокрыми волосами голова, и затем чуть не до пояса взметнулось девичье тело. Остальные купальщики с визгом метнулись врассыпную, словно от внезапно вынырнувшей акулы. Те несколько мгновений, пока девушка не канула снова в воду, сердце Апеллеса, казалось, не билось – во всяком случае, он ощутил резкий толчок крови в горле, когда купальщица исчезла. И поверхность воды вновь стала гладкой. «Сколько же времени она провела под водой, если я ее сразу не заметил? – изумился Апеллес. – И сколько пробудет еще?!» Он незаметно для себя задержал дыхание, и легкие уже начали разрываться от недостатка воздуха, когда девушка вынырнула вновь, и на лице ее сияло то же выражение, которое поразило Апеллеса еще в первый миг ее появления на поверхности воды: выражение нескрываемого наслаждения. Темно-серые глаза ее были затуманены блаженством. Чувствовалась: сейчас она так счастлива, что для нее не существует окружающего, – она забыла о рабстве и мысленно вернулась в те времена, когда была свободна и могла купаться не только для того, чтобы помыться, но и просто для удовольствия. Апеллес жадно следил за каждым ее движением, за сменой выражений на лице. Вот она легко, в несколько сильных, быстрых взмахов, подплыла к одному из выступов на стене купальни, взобралась на него и села. Собрала волосы в жгут, отжала их сильно, как прачки отжимают белье, слабо улыбаясь, когда капли падали ей на колени, потом внимательно осмотрела себя – и покачала головой, увидев, что на ее бедрах изнутри еще не смыты какие-то ржавые пятна. «Она совсем недавно была девственницей, – понял Апеллес. – Ее насиловали, конечно: иначе отмылась бы от крови, – и насиловали жестоко: плечи и спина в царапинах от ногтей, видны следы укусов… Потом продали в лесху. Здесь она уже не сопротивлялась: на теле нет кровавых рубцов от плети надсмотрщика…» Тем временем девушка, кое-как закрутив мокрые волосы в жгут и отбросив его за спину, чтобы не мешал, снова соскользнула в воду. Руки ее были опущены и двигались: насколько понял Апеллес, она пыталась оттереть пятна крови. Иногда подтягивалась на руках, чтобы бедра показались из воды, придирчиво осматривала себя – и снова принималась мыться. По спине Апеллеса прошла волна дрожи. Каждое движение купальщицы было необычайно грациозно, и он люто пожалел о том, что живопись, как и скульптура, способна запечатлеть лишь паузу, а не само движение, остановить его, а не продолжить. Он мучился оттого, что невозможно изобразить, как она опускает пальцы в воду, и как они сжимаются в горсть, и как поднимаются, и капли одна за другой сыплются в водоем, покрывая его веселой рябью, а пальцы разжимаются вновь, ласкающими движениями отмывая нежную кожу межножья. Апеллес вскочил. У него помутилось в голове, задрожали руки, но он и сам не смог бы сейчас понять, это нахлынула на него привычная творческая алчность – или он жаждет эту юную женщину, которой до него силой овладели другие. Ну и великолепно, что уже овладели! Апеллес брезговал тем, что особенно ценили прочие мужчины, готовые бешено сражаться за кровь и крики боли бедной девственницы. Похищение невинности они приравнивали ну просто-таки к похищению золотого руна! Для Апеллеса это не имело никакого значения, тем более сейчас. Он видел своим опытным взглядом, что эта сероглазая, даже побывав под одним или несколькими насильниками, осталась неискушенной, что ей неведомы тайны блаженства, которые таит в себе соитие мужчины и женщины, что она знает только боль и сначала будет противиться. Ласковое обращение может совершить с ней чудо… Но Апеллесу была нужна не только новая наложница. Он искал новую натурщицу – и уже знал, что нашел ее. Это редкостно выразительное лицо, которое может сделаться каким угодно, от уродливого до прекрасного, это нежное тело, которое скоро утратит детскую незрелость и приобретет головокружительную округлость форм, эти чуть угловатые плечи, эти трепетные пальцы, эти точеные ноги с высоким подъемом и тонкими щиколотками… В ней не было безусловной красоты и совершенства – в ней была безусловная обольстительность нераспустившегося цветка. Музы и Эрос помогут этому цветку раскрыться! Апеллес повернул голову. Неподалеку маячил Элий, страдающий от того, что на сей раз не может предложить великому человеку ничего стоящего. И он радостно встрепенулся и даже разразился рукоплесканиями, когда художник вдруг загадочно улыбнулся и воздел палец, призывая к вниманию… Элий проследил направление его взгляда и сделал знак надсмотрщику. Тот понятливо воздел плеть и крикнул: – Эй! Эй, ты! Ты, на камне! Девчонка! Поди сюда! Девушка испуганно вздрогнула, сообразив, что надсмотрщик смотрит на нее и этот приказ отдан ей, и Апеллес понял, что она, погрузившись в удовольствие от купания, совершенно забыла о своем положении и о тех страданиях, которые ей довелось перенести, а сейчас грубый окрик вновь поверг ее в ужас прошлого и настоящего, словно в бездны Тартара[18 - Часть Аида, подземного обиталища мертвых, где для них приготовлены самые страшные мучения.]. Художник досадливо поморщился. Догадливый Элий погрозил кулаком надсмотрщику, и благодаря этому девушку не приволокли к ногам хозяина и его почтенного друга за волосы, отвесив для острастки пару ударов плетью, а просто швырнули. Мокрый жгут ее волос развалился и упал в пыль, снова став грязным. Апеллес огорчился так, будто на его глазах было осквернено драгоценное произведение искусства, но тут же успокоил себя: в его доме прекрасная купальня, и если даже в этой жалкой луже девушка мылась так восхитительно, то какое же представление она устроит в теплой, прозрачной воде, в которую Апеллес прикажет пустить крошечных красных, синих, зеленых и золотистых рыбок и бросить лепестки роз, и четыре раба, сидя на четырех углах бассейна, будут медленно, тонкими струями, вливать в воду темно-красное, густое и тягучее критское вино, и оно будет постепенно менять цвет от багрового до бледно-розового, будет расходиться причудливыми облаками, то скрывая изгибы тела купальщицы, то обволакивая ее, словно прозрачная ткань… Решено! Он напишет ее в образе Панопеи, красивейшей из нереид, жительниц моря! Никаких традиционных синих вод, никаких пошлых белых гребней на волнах. Таинственная бирюзовая глубь вдали, а в центре картины – расходящиеся среди бледных, прозрачных водных струй яркие винные струи. Вино льют из больших витых раковин прекрасные тритоны, а между ними раскинулась, нежась, обольстительная Панопея, и одна тугая винная струя, направленная самым смелым, самым лукавым тритоном, стремится прямо в ее межножье, отчего лицо Панопеи выражает такое сладострастие, что зритель должен понять: сейчас она отдастся этому тритону, а потом всем другим, и завеса пролитого вина целомудренно скроет от любопытных глаз эту непристойную, но такую манящую картину… Она появилась перед глазами Апеллеса настолько отчетливо, что у него даже руки зачесались – так захотелось немедленно взяться за работу. В то же время его плотское желание сделалось уже почти неодолимым, и сейчас в его воспаленном воображении сцены обладания неизвестной рабыней смешивались со сценами растирания красок и грунтовки стены для новой работы. Он схватил девушку за руку и рывком заставил ее подняться. – Как тебя зовут? – спросил хрипло. Она мгновение молчала, потом губы ее дрогнули, словно она хотела что-то сказать, но передумала. Испуганные глаза заволокло слезами: – Мое имя Доркион. Апеллес улыбнулся. Его переполняла нежность к ней и этому прелестному имени, которое подходило ей необыкновенно. Маленькая загнанная косуля, измученная бесплодными попытками спастись от преследователей! Художник готов был овладеть ею прямо сейчас, вот здесь, на пыльной, каменистой земле, или в любой из каморок, которые были приготовлены Элием для неотложных нужд посетителей. Но он не хотел, чтобы страх и боль искажали лицо будущей Панопеи! – Элий, пусть Доркион отведут в мою колесницу. Да не в таком виде! Вели принести для нее красивый хитон и гиматий поярче. За деньгами потом пришлешь ко мне своего домоправителя. И… прими мою благодарность, друг! Восхищенный Элий прижал руку к сердцу и склонился чуть ли не до земли. Афины – …Демосфен! – презрительно воскликнул Апеллес. – Не говорите мне об этом глупце и трусе! Вы, афиняне, отдали ему свою любовь, вы превозносили его до небес, а он опозорил себя в битве при Херонее! Он трусливо сбежал с поля того самого боя, в который так пылко и красноречиво вовлек своих соотечественников. – Я в это не верю, учитель! – сердито воскликнул Персей, и тотчас раздался голос Ксетилоха, который всегда вторил старшему брату, словно эхо: – Я тоже не верю, учитель! Доркион равнодушно вздохнула и украдкой переступила с ноги на ногу, стараясь, чтобы не упали красиво воздетые руки и не поменяли своего положения причудливо изогнутые кисти. Она ужасно устала, но до этого никому не было дела. Минуло около года с тех пор, как Доркион стала натурщицей Апеллеса, и за это время она многому научилась, а прежде всего – подолгу стоять неподвижно, приняв самую причудливую позу и сохраняя при этом то выражение лица, которое было нужно ее властелину – придирчивому, нетерпеливому и нетерпимому к малейшему непослушанию. Доркион могла часами удерживать на лице прелестную, манящую улыбку, лукаво приподняв брови, а сама думала при этом о совершенно других вещах, порою самых обыденных. Например, о том, что в лавках вокруг агоры – рынка – можно теперь купить не только привычные овощи, пряности или сыр, мясо и рыбу, но также редкие заморские коренья и приправы, даже какие-то там кокосовые орехи, наполненные молоком! Интересно, это молоко похоже на козье? Или о том, как стряпуха рассказывала: мол, все люди облачаются в знак траура в черное, а в Аргосе, наоборот, прощаясь с покойниками, носят белые одеяния. Иногда девушка косилась на учеников – Персея и Ксетилоха, которые растирали краски с воском для очередной пинаки, и тихонько смеялась про себя: забывшись и увлекшись спором с Апеллесом, Персей вместо воска добавил в любимый художником белый мелинум аттическую желть, а Ксетилох вместо жженой слоновой кости, которую использовал Апеллес, рисуя что-нибудь черное и гордясь тем, что это было его изобретение, названное им элефантином, взял виноградную черную, которую использовали, пережигая виноградные выжимки, прочие афинские живописцы. Апеллес терпеть не мог быть «как все», поэтому Ксетилоха неминуемо должна была постигнуть жестокая кара. А может быть, Доркион размышляла о том, как красива прическа «лампадион», когда волосы собраны в пучок на макушке, словно факел. Она-то носит только «коримбос», увязывая волосы в низкий узел почти на шее. Впрочем, спасибо судьбе и за этот незамысловатый «коримбос»: ведь она рабыня, а по закону рабыни должны коротко стричься и носить челку – в отличие от свободных женщин, которые открывали лоб или хотя бы часть его. Впрочем, рабыня – вещь хозяина, и воля хозяина выбирать, как ей выглядеть. Апеллес не велел остричь Доркион, потому что ему нравятся ее пепельные волосы. Он восторгается, глядя, как они струятся по ее обнаженному телу, и порою он нарочно приказывает ей ходить по дому нагой, прикрывшись только волнами кудрей. Мимоходом Доркион вспоминала тех забавных мужчин, которых встретила недавно на агоре, куда ходила вместе со стряпухой. Один из тех мужчин держал в руке восковую табличку с каким-то списком и бубнил: «Ножницы, бритвы, зеркала, сосуды для взбивания пены, кисточки, полотенца…» А второй заглядывал на лотки, нырял в толпу и вскоре возвращался то с одним из перечисленных предметов, то с другим. Скоро эти двое были нагружены вещами. Доркион подумала, что они собрались открыть цирюльню, однако первый вдруг начал зачитывать новый список: «Зеркальце на тонкой ручке, баночки для притираний, шкатулку для украшений, моток лент, точеный гребень, грудную повязку…» К тому времени за этими странными людьми ходила уже немалая толпа досужих бездельников, и некоторые были даже готовы биться об заклад, что это цирюльники, а другие – что слуги богатой госпожи. В конце концов кто-то не выдержал и спросил впрямую. Те двое расхохотались и сообщили, что они помощники человека, который готовит новые театральные представления, и эти вещи нужны для постановок. Все вокруг тоже расхохотались, и Доркион тогда хохотала как сумасшедшая, у нее даже губы свело от смеха, она этому очень удивилась, а потом поняла, что просто отвыкла смеяться. Ну да, она даже забыла, когда смеялась в последний раз! Наверное, еще на Икарии… Наверное, вместе с Орестесом… Доркион тихонько вздохнула. Орестес! Он теперь, конечно, уже давно мертв! Отдал свой долг Фанию – и заплатил за это жизнью. Доркион старалась не вспоминать минувшее, так же, как и то имя, которым называл ее отец и которое кануло в прошлое, так и не сделавшись будущим, – однако картины случившегося иной раз все-таки всплывали в памяти – реже и реже с течением времени, но еще не вполне покинули ее, как она ни гнала их прочь, словно непрошеных гостей. Сны были предателями… В них Доркион билась в тенетах воспоминаний: она снова и снова видела понурую, вздрагивающую от рыданий спину Орестеса, которого уводил в трюм Фаний; неподвижное тело отца в укромном уголке палубы; Кутайбу с перерезанным горлом – и побелевшее от ярости и вожделения лицо Терона, перечеркнутое двумя багровыми шрамами… Только потом, спустя некоторое время, Доркион поняла: Кутайба хотел своей смертью не только очистить душу перед побратимом, но и спасти его дочь. Он понимал, что никакими иными усилиями не сможет остановить обуянных похотью мореходов, но у него есть средство их удержать хотя бы на время и пробудить в них остатки разума и совести. И ему удалось это сделать! Если бы не самопожертвование Кутайбы, Доркион, возможно, умерла бы еще до наступления ночи, раздавленная более чем полусотней обезумевших самцов, – однако они, разом отрезвев, так и не нашли в себе сил переступить через труп того, кто еще недавно был их капитаном. Теперь власть на корабле перешла к Терону. Однако, как ни был он распален и разъярен, он все же принужден был сдержаться и позаботиться о достойном погребении своих сотоварищей. Конечно, на палубе невозможно было разжечь погребальный костер, однако мореходы издавна хоронили своих мертвецов в бескрайних нивах Посейдона. Вот и теперь они опустили тела Леодора и Кутайбы в синие глубины, произнося на разные голоса последние напутствия и самые благие пожелания, которые должны были сопровождать их души в Аиде. Конечно, путь в Элизиум, куда идут только души избранных героев, был для обоих закрыт: скорее всего, место им в Тартаре, пристанище тех, кто за свои злодеяния обречен на вечные муки, однако товарищи все-таки желали им мирных блужданий по полям асфоделей[19 - Асфодели – цветы согласно мифическим представлениям древних греков, росли на лугах в той части подземного мира, где блуждали души недостойных Элизиума, но и не совершивших тяжких преступлений. Они были подвержены лишь одному наказанию – забвению прежней жизни.], где забываются все обиды, все страсти, все радости и горести нашего мира. Наверное, и Леодор с Кутайбой позабудут, какие страдания раздирали им сердца перед кончиной… Но память живых не умерла, и Доркион не могла забыть о том, что случилось позднее. Потом она узнала, что не меньше, чем Кутайбе, она была обязана жизнью и добряку Фанию. Пока совершалось погребение и незамысловатые поминки, он пошептался то с одним мореходом, то с другим, обошел всех, направо и налево раздавая деньги из своего кошеля, который казался необъятным, и вот то там, то здесь вдруг зазвучали несмелые речи о том, что не стоило бы трогать девчонку, которая только что осиротела, надо дать ей время оплакать отца. Нельзя так поступать во имя памяти Леодора, ведь он был хорошим товарищем, многие ему жизнями обязаны. Да и Кутайба пролил свою кровь, чтобы не пролилась кровь Доркион… Кровь Лаис, дочери Леодора. Эти речи произвели впечатление на всех, кроме Терона. Напротив, они приводили его в лютое бешенство! И денег от Фания он не принял, а пригрозил швырнуть его в море, если тот не перестанет морочить головы команде. Фаний притих, но не сомневался, что уже добился своего. И оказался почти прав! Когда кончилась поминальная пирушка – это было ближе к полуночи, – Терон призвал метнуть жребий, кому первому брать Доркион. Но от этого отказалась вся команда… Захохотав, Терон швырнул Доркион на палубу и изнасиловал ее на глазах у всех столь жестоко и беспощадно, что она, издав несколько душераздирающих воплей, лишилась сознания от боли и отвращения и уже не чувствовала, как Терон, голод которого казался неутолимым, владел ею снова и снова – извергаясь, чудилось, без остатка, но через мгновение возбуждаясь вновь. Наконец он насытился и уснул, придавливая полумертвую жертву своим телом. Тогда Фаний позвал нескольких мореходов на помощь, и те оттащили в сторону мертвецки спящего Терона. Однако, оглядев при свете факелов почти бездыханную Доркион, Фаний только головой покачал, решив, что зря потратил свои деньги и девушка все равно умрет. Однако она не умерла… – Доркион, ты что, уснула?! – послышался гневный оклик, и девушка очнулась. Ах да, у нее чуть поник локоть, и пальцы стали вялыми. Апеллес одержим страстью запечатлевать движение так, чтобы оно как бы продолжалось перед глазами зрителя, и при этом бывает очень строг, когда Доркион не соблюдает предписанную им позу. Иногда ее так и подмывало подсказать, что если бы он рисовал ее танцующей, а не замершей в избранной им позе, ему удалось бы добиться большей порывистости и живости, – но разве она посмела бы сказать хоть слово? Это любимец славы не выносит ни малейшего возражения и запросто может обрушиться не только с бранью, но и с кулаками на чрезмерно осмелевшую наложницу, как на любого святотатца. Всем Афинам была памятна недавняя шумная сцена, когда великий художник побил одного знаменитого башмачника, которому заказывали сандалии самые именитые горожане. Башмачник явился полюбоваться новой тихографией Апеллеса, но уставился прежде всего, конечно, на то, что его больше всего интересует: на обувь. Посмотрел – и пробурчал, мол, нарисованная сандалия совсем другой формы, чем стопа. Апеллес, который очень любил шнырять меж зрителями, прилежно, как пчелка, собирая в соты своего тщеславия нектар похвал и совершенно равнодушно приемля хулу, был, против обыкновения, задет за живое. Ведь он очень высоко ценил правдоподобие своих работ! Внимательно выслушал башмачника и, послав ученика за принадлежностями своего ремесла, смыл прежнее изображение, заново оштукатурил этот кусок стены и, пока штукатурка еще не высохла, заново нарисовал жидкими красками сандалии. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/elena-arseneva/shkola-geter/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Мелкая монета в Древней Греции. 2 Слово «сарацины» в переводе с греческого значит «восточные люди». В античные времена так называли разбойничьи племена кочевников Аравии; в Средние века сарацинами стали именовать вообще всех мусульман. (Здесь и далее примечания автора.) 3 Древние греки называли себя эллинами, а общее название этой страны было Эллада. Грецией ее стали называть римляне. В настоящее время Эллада и Древняя Греция синонимичны. 4 Нижняя одежда древних греков – как мужская, так и женская, наподобие рубашки без рукавов; только бедняки могли позволить себе появиться в одном хитоне, без верхней одежды и плаща. 5 Самая мелкая монета, медяшка. 6 Красиво задрапированный отрез более дорогой, красивой и прочной ткани, чем та, которая шла на хитоны. Верхняя мужская и женская одежда использовалась как плащ: поверх хитона или без него. 7 Самой крупной денежной единицей описываемого времени был талант, включавший шестьдесят мин. Одна мина составляла сто драхм, одна драхма – шесть оболов, один обол – шесть халков, один халк – две лепты. 8 В те времена чуть ли не каждый город Греции чеканил свою монету, украшая ее на особый лад. Как правило, это была эмблема города или местности: на острове Мелос чеканили яблоко (мелон), на Родосе – розу (родон), в Эфесе изображали пчел и т.д. Самой устойчивой «валютой» считались монеты, отчеканенные в могущественных Афинах. На аверсе этих монет изображали сову – символ мудрости и любимую птицу богини Афины. 9 Так называли тех мужчин, которые предпочитали однополую любовь. 10 Одно из древних названий греков. 11 Перевод Н. И. Гнедича. 12 Так в описываемое время называли гречиху. 13 Тринакрия – так в описываемое время называли Сицилию из-за трех морей, которые ее омывали, и ее формы, напоминающей треугольник. 14 Так эллины называли земли, лежащие в границах в те времена исследованного людьми мира. 15 Позднее римляне назовут эту технику фреской. 16 В античные времена обычно носили одежду без швов, она скреплялась на груди или на плечах застежками. Могли быть самыми простыми, но могли стоить и целое состояние, поражая ювелирным искусством. Греки называли такую застежку карфита, римляне – фибула. 17 Разновидность туники, оставляющая открытыми правое плечо и правую руку; одежда низов – ремесленников, крестьян, рабов. 18 Часть Аида, подземного обиталища мертвых, где для них приготовлены самые страшные мучения. 19 Асфодели – цветы согласно мифическим представлениям древних греков, росли на лугах в той части подземного мира, где блуждали души недостойных Элизиума, но и не совершивших тяжких преступлений. Они были подвержены лишь одному наказанию – забвению прежней жизни.