Television Romance

Television Romance Dai Aneko RED. Young Adult Талантливый Кёнсун – лидер школьной инди-рок-группы в небольшом городке самого центра жаркой Калифорнии. У него есть лучшие друзья, уютная репетиционная и любимая гитара. Все бы ничего, но жизнь героя омрачает печаль: сердце юноши разрывается от безответной любви. А потом в его класс переводится новенький – и у молодого человека появляется еще больше проблем. Эта история – о важности уступок и разговоров, о выходе из привычной зоны комфорта. Эта история – о подростковой любви: безнадежной и грустной, мимолетной и незначительной, большой и настоящей. Комментарий Редакции: Кто бы что ни говорил, а быть молодым и юным – иногда та еще ноша. Но сердце, полное вдохновения и настоящего чувства, способно выдержать любые удары судьбы. Эта книга напоминает о том, что молодость полна разочарований и боли, но тем не менее по-прежнему остается лучшим периодом в жизни. Dai Aneko Television Romance Dai Aneko – автор в жанре янг-адалт. Закончила Новосибирский Государственный Технический университет по специальности «Зарубежное регионоведение». «Считаю, что изюм в простоте персонажей. Мы не идеальные, мы можем обижаться, злиться, глупить, неправильно понимать, долго догадываться. Я люблю живых людей и стараюсь сделать таковыми героев своих историй». Zero. You haven't left my mind, trust me that I've tried and I've tried, I've tried …и его имя было Юн Сокхван, и он был корейцем. Высокий, стройный, широкоплечий, в меру подкачанный, – занимался спортом просто для здоровья. Он всегда был в тёплых цветных кардиганах или пальто в холодное время, носил лонгсливы, потому что не любил светить голыми руками, стесняясь их худобы; он всегда был в круглых очках с тонкой чёрной оправой, потому что его зрение было ни к чёрту. У Сокхвана были тёмно-каштановые волосы с ровной обрамляющей высокий лоб чёлкой, и он редко убирал её, поэтому, если он это делал, у Кёнсуна всегда тряслись поджилки, но он никогда не делал ему комплиментов. А ещё у него были пухлые ярко-розовые губы, обычно обветренные и обкусанные, но такие красивые, плавной идеальной форме которых позавидовала бы любая девчонка. И Кёнсун завидовал тоже. Сокхван был старше Кёнсуна. Он даже не знает до сих пор, что произошло такого, что вдруг они начали дружить. Они просто… стали. Хотя, такие противоположности обычно же и притягиваются, правда? Он был таким добрым и мягким, нежным до самых кончиков ровно уложенных шоколадных волос; когда Кёнсун произносил или думал «Сокхван», у него всегда подсознательно ассоциировалось это имя с какао, тёплым и сладким, молочным и невинным. Эта невинность никогда не граничила с глупостью, потому что иногда Кёнсуну казалось, он мог бы доверить ему хранить своё существование, свою душу, и он никогда бы их не утерял и не повредил. У него были длинные, изящные пальцы, в которые Кёнсун мог бы без раздумий вложить своё сердце или самый важный артефакт во вселенной, и он бы бережно сохранил всё это. Сокхван. Всегда честный, всегда уважительно относящийся к Кёнсуну, так, будто бы это он был старше его. Нет, он не был скучным или снобом; в его компании Кёнсун всегда чувствовал себя свободно от оков смущения, был способен раскрыть все свои эмоции и чувства. Кёнсун не был похожим на него, он мог быть грубым, если у него был плохой день, или Кёнсун мог плакать, и он всегда был готов прижать его к своему плечу, а от него пахло чем-то сладким и одновременно терпким, смешивался лёгкий одеколон и запах выпечки, а ещё – его кожи, и эта прекрасная смесь служила лучше любой валерьяны. И его улыбка тоже. Тёплые слова, которыми он уверял Кёнсуна, что всё наладится. И оно правда налаживалось. Кёнсун и Сокхван были самыми близкими друзьями на планете, кажется. Соулмейтами? Кёнсун – часто гиперэмоциональный солист в гаражной горе-инди-рок-группе, и Сокхван – любитель галимой попсы, девчачьих поп-групп, от которых других друзей Кёнсуна, скорее всего, вырвало бы прямо на линолеум в их репетиционной (гараже отца его друга). Сокхвана называли святошей. Кёнсун сам называл его святошей. Но Сокхван был лучше их всех вместе взятых в тысячи раз. Кёнсун думал, что Сокхван отличный парень, но, наверное, для кого-то лучше, чем он. Потому что Кёнсун был не достоин его, и Сокхван не был таким, как он. Кёнсун знал это. Он искренне надеялся, что Сокхван найдёт кого-то получше, что он не наступит на грабли дурацких сериалов и фильмов, утопающих в сопливой романтике, и не влюбится в Кёнсуна. Возможно, это потому, что Кёнсун сам был не хуже всех этих дуралеев-героев с экрана. Потому, что Кёнсун сам безнадёжно влюбился в Юн Сокхвана, глядя на него, когда он кормил уток во время одной из их вечерних прогулок после Кёнсуновой репетиции; встретив его, Сокхван кинул ему в руки бутылочку «Пепси», любимой газировки Кёнсуна, и протянул свой вязаный крупными спицами шарф цвета ванили, обвязал вокруг голой шеи парня и улыбнулся, взлохматив его волосы рукой. Кёнсун был в кожанке нараспашку, потому что днём было довольно тепло, но вечером знатно похолодало; Сокхван был в клетчатом кофейно-белом пальто и свитере, и выглядел он таким уютным, как самое настоящее горячее какао с зефиром, приторным запахом и окутывающей мягкостью. И вот, когда Сокхван кормил в оранжевых лучах кованного уличного фонаря уток, бросая им кусочки батона, Кёнсун смотрел прямо на его лицо, на плавные аккуратные линии челюсти, на подвитую от влажного воздуха чёлку, в которой искрились фонарные блики, на покусанные алевшие губы, и Кёнсун подумал, что, наверное, будет совсем не по-дружески, если он вдруг их поцелует. И он не стал. И не сказал ничего. Хотя, если верить книжкам и фильмам, момент был потрясающий. Сокхван выглядел ангелом с персиковым свечением вокруг, когда поднял глаза и улыбнулся, глядя на сосредоточенное лицо Кёнсуна, его нахмуренные от внутренних противоречий брови. Эта улыбка была теплее шарфа. Теплее солнца. Кёнсун почти подавился воздухом от того, как сердце сжалось. А потом, в один день, когда они собрались с ним в их любимом диско-кафе, чтобы он объяснил Кёнсуну треклятую математику, он был одет в тёплый белоснежный свитер и чёрно-красный кардиган с ромбами, а волосы его были немного взлохмаченными и волнистыми от снегопада; в тот самый день Кёнсун пил клубничный коктейль из высокого прозрачного стакана с красно-белой трубочкой и смотрел на него, смотрел, смотрел, просто не мог остановиться, потому что такая полукудрявая чёлка выглядела так по-домашнему, и внутри парня снова наступала весна; в тот самый день Сокхван вдруг задал вопрос: – Сун, ты когда-нибудь влюблялся? Младший сглотнул и покачал отрицательно головой. Сделав ещё один жадный глоток коктейля, он прочистил горло и решил вести себя как можно более непринуждённо. – Что за дурацкие вопросы? Сокхван мягко усмехнулся – у него всегда получалось делать это мягко, а не по-издевательски. – Я вот, кажется, да. Кёнсун помнил, в помещении играла тихая музыка, у неё был ровный и незамысловатый такт, который в его ушах слился с биением собственного сердца. Он выпустил трубочку изо рта и уставился на старшего, сидевшего по ту сторону небольшого столика, такого крохотного, что их пальцы то и дело неловко соприкасались во время разбора задачи, нацарапанной дурацкой синей плохо пишущей ручкой в Кёнсуновой тетради; он смотрел в его глубокие карие глаза, прячущиеся за очками с отблесками от неоновых вывесок, развешанных по стенам кафе, ища хоть малейшую зацепку, хоть что-то, даже сам не понимал, что. Сокхван вскинул брови в ответ на его глупое ступорное молчание. – В к-кого? – выдохнул тогда Кёнсун, заметив, что перестал дышать на какое-то время. Сокхван улыбнулся, как будто удовлетворённо, и сложил руки на стол, пряча пальцы под длинными рукавами вязанного кардигана. «А тебе скажи». Кёнсун покрылся миллионами мурашек, и его будто облили холодной водой – дышать стало так тяжело. Он не знал, как не подать виду особой, не дружеской заинтересованности. Его немного потряхивало, и он опустил голову, делая вид, что задача вдруг стала для него чем-то правда важным, хотя так никогда не было на самом деле. – Я её знаю? – Думаю, нет. – Надеюсь, она хорошая. Иначе ей не поздоровится. Сокхван засмеялся. Кёнсун поджал губы. – Не смешно. Такое сокровище нельзя давать в руки кому попало. Сокхван легонько толкнул младшего в плечо, и Кёнсун подумал, что это был первый комплимент, который он давал ему за всю историю их многолетней дружбы. Он говорил ему слова благодарности, но никогда не говорил комплиментов; возможно, это была причина, по которой Сокхван не видел в Кёнсуне кого-то кроме друга. Или дело было в его стойкой гетеросексуальности. Кёнсун не знал. Они как-то договорились, ещё в самом начале, без слов, что они друзья. А Кёнсун это дурацкое условие послал к чертям. И он думал, что это целиком и полностью была его вина. Но, обвиняя себя, время Кёнсун бы не повернул вспять. Он бы не изменил того факта, что Сокхван влюбился в девушку. Кёнсун даже не знал, кто она, как выглядит, сколько ей лет, в каком она классе и вообще учится ли в их школе, он не знал вообще ничего – но он её уже ненавидел каждой клеточкой своего тела. И, хотя Кёнсун и понимал, что нужно сказать Сокхвану о своих чувствах, в тот самый вечер он передумал. Он верил, что испортил бы всё, и, возможно, потерял бы друга навсегда. Но он не мог так поступить. Это была его первая любовь. Идеальный Сокхван нашёл свою идеальную девушку; он долго тушевался и спрашивал у Кёнсуна советов, но тот верил, что сам по себе старший справится гораздо лучше. Просто потому, что это Сокхван. Он смог покорить сердце Кёнсуна – а он, вообще-то не был падким на романтику и прочую дребедень, – так что и с ней Сокхван должен был справиться легко. И он справился. Через неделю он написал Кёнсуну, что они идут на свидание. Младший провёл тогда весь вечер в репетиционной, даже когда остальные разошлись по домам, сидя в дырявом кресле, обшитым пошарпанным зелёным бархатом, посреди гаража и бренчал на акустической гитаре, придумывая самые слезливые и омерзительные песни про неразделённую любовь и исписывая ими свой блокнот, надеясь, что от слёз страницы слипнутся, и он никогда не прочитает эти строчки снова. Первая и последняя любовь. Сокхван закончил школу и поступил в университет в столице вместе со своей девушкой. Кёнсун был рад из-за того, что он счастлив, и был зол из-за того, что он счастлив. Какая-то часть Кёнсуна была уверенна в том, что Сокхван поступает неправильно и вообще, что он бросает его. Хотя, разумеется, это было не так. Он никогда Кёнсуна не бросал. Это он бросил Сокхвана. Потому что именно Кёнсун начал отдаляться, когда он стал сближаться с ней. Но он думал, так будет правильно. Так будет честно. И Сокхван уехал, оставив другу адрес кампуса, где собирался жить, чтобы Кёнсун приезжал, когда ему было бы скучно, или, когда он должен был готовиться к сдаче итоговых тестов. Кёнсун приезжал к ним пару раз. Но ему это стоило огромных усилий. Это было неправильно. И, в общем-то, Кёнсун больше никогда не влюблялся. Он перешёл в десятый класс в тот год, когда Сокхван уехал, и как бы Кёнсун ни пытался выискать хоть кого-нибудь, на толику напоминающего Сокхвана, он не мог найти. Кёнсун пытался встречаться, в основном с девушками, потому что не хотел признавать собственную ориентацию, но в конце концов смирился с ней; все они были не такими, им всегда чего-то не хватало, в конце концов, они не были Сокхваном. Это был самый огромный минус. Кёнсун думал, что, возможно, как его романтика началась в Сокхване, так она и закончилась, и отношения вообще не для него. Возможно, дело было именно в Сокхване, в его шарме, его шутках, в его прямой чёлке и круглых очках, в его извечных цветных кардиганах и пальто, в его вкуснейшей выпечке; дело было в его дурацком смехе и милейших морщинках в уголках глаз, в его срывающемся в эмоциональном порыве голосе; возможно, дело было в его запахе, который если бы Кёнсун почувствовал вдруг в толпе, то непременно бы нашёл источник. Дело было в Сокхване. Если честно, Кёнсун не понимал даже, зачем ему в кого-то влюбляться. Он жил прекрасные шестнадцать лет без любви, потом в ней утонул так, будто бы его швырнули в прорубь с ледяной водой и закрыли крышкой, не давая вылезти наружу. Кёнсун не знал, понравилось ли ему осознавать, что он влюблён. Он думал, любить ответно гораздо лучше, это хотя бы имеет смысл; а любовь безответная кому и зачем нужна? Пустая трата времени. А потом, Кёнсун помнил, как в начале одиннадцатого класса к ним перевёлся один парень. Достаточно симпатичный, чтобы девчонки разглядывали его, пока преподаватель представлял его классу во время урока английского; у него было крепкое телосложение, высокий рост, широкая грудь, – видно, он точно больше занимался спортом, чем «только для здоровья»; а ещё у него были высветленные волосы цвета сухой пшеницы, и лежали они так аккуратно, чёлка открывала лоб. Он улыбался и представился Кван Ханылем, сияя от радости и предвкушения влития в новый коллектив, а Кёнсун смотрел на него и думал о том, что у него и вправду серьёзные проблемы с парнями, потому что он казался достаточно красивым, чтобы он мог обратить на него внимание. Но позже он передумал. Потому что Ханыль был совсем другим. Сокхван был интровертом, и он всегда был верен только своему небольшому кругу друзей, поэтому, Кёнсун думал, он ему нравился. Будто он как элитарное искусство – не для всех. Для него. Ханыль играл в футбол и довольно быстро добился успеха в их школьной команде: хотя позицию капитана и занимал парень с двенадцатого класса, Ханыль мог занять его место сразу после его выпуска. И Ханыль был таким лучезарным, что у Кёнсуна от его широкой улыбки обычно самого сводило челюсть, так, будто это он улыбался; у него буквально за пару дней оказалась целая куча знакомых и друзей, а девчонки начали сохнуть по нему, потому что, знаете, такой красавчик и такой хороший парень. Хороший парень, который мило общался со всеми вокруг, помогал всем вокруг, отлично играл в команде и просто существовал как целый солнечный луч, дарящий всем тепло в этой школе в самые холодные январские дни. За окном был сентябрь, и Кёнсуну не было холодно. Он понял, что такой весь идеальный Кван Ханыль точно пришёл не за ним, не для него, да и раздражал он немного. Ханыль был слишком обаятельным и общительным, а это было совсем не то, чего искало Кёнсуново сердце. Он в это верил. One. I guess we're different Обычно все дурацкие истории начинаются с самого утра, с самого будильника или завтрака; но Кёнсунова началась с того, что они с его друзьями – Соно, Минджуном и Йесоном – сидели на лавках у кабинета директора, и Кёнсун смотрел в окно, за которым младшие классы делали зарядку на уроке физкультуры; солнце светило ярко-ярко, совсем по-летнему, а не по-сентябрьски, и школьники бегали по стадиону в шортах и футболках, а рядом разминалась команда поддержки в сине-белой форме с юбками в складку. Какая-то низенькая девчонка не могла никак достаточно растянуться, и к ней пристал парень в синих трениках и белой футболке – тоже член команды – и начал давить ей на спину, так сильно, что она, кажется, закричала от боли, потому что, сидя в помещении за закрытыми окнами, Кёнсун мог поклясться, что слышал её вскрик. Минджун развалился на сиденье и ковырялся кроссовками в отслоившемся порванном линолеуме, пуская стрелку по серо-коричневому полотну всё дальше, засунув руки в карманы своих широких изумрудно-зелёных брюк. Он был уставшим и совершенно подавленным, то и дело как-то тяжело вздыхая и глядя прямо перед собой в невидимую точку в противоположной стене, под окнами. Йесон спал на его плече, потому что тоже не выспался; его выкрашенная в вишнёво-красный шевелюра то и дело содрогалась от тревожной дрёмы, но он никак не просыпался. Соно читал какой-то старый журнал, который нашёл на журнальном столике около кабинета директора. В коридоре стояла тишина. Мерно и надоедливо тикали огромные уродливые часы на стене. Если не считать Кёнсуновы нервные подёргивания коленкой, не было никаких движений, даже воздух стоял, не циркулируя; духота просачивалась в помещение с улицы, окна нагревались от ярких солнечных лучей, и Кёнсун встал, чтобы открыть форточку, потому что от нервов было просто нечем дышать, он боялся, что отключится, прежде чем директор вообще удосужится их принять. Кёнсун потянул за деревянную ручку, и в форточку ворвалась летняя жара, от которой у него застыл выдох в горле, так что Чхве отвернулся и протяжно выдохнул, глядя на измученную бессонной ночью компанию. Они катались после их мини-вечеринки по улице на пикапе Йесона, огромном и ржавом, но самом любимом пикапе на планете, потому что, Йесон считал, это будет лучшая машина для их будущих гастролей, ведь у него огромный кузов для инвентаря и достаточно места внутри, чтобы они могли поместиться на сиденьях вчетвером. Кёнсун обычно ездил спереди, потому что однажды выиграл у Минджуна спор на максимальное количество съеденных хот-догов, так что с тех самых пор Кёнсун ездил рядом с Йесоном – единственным парнем, у которого были права в его окружении. Он был старше их всех, учился в выпускном классе, а права у него появились уже в шестнадцать. Тогда же появился и пикап. Так вот, ехали они в нём – Кёнсун на переднем пассажирском сиденье с бутылкой самого отвратительного пойла, обозванного Йесоном «эльфийским элем», но после него здорово кружило голову, так что Чхве продолжал его пить с зажмуренными от отвращения глазами, и ему было так хорошо. Из новенькой магнитолы – Йесон сказал, что перестал бы уважать себя, если бы поставил в «золотой» пикап рухлядь, – на полную катушку заливалась какая-то отличная песня, и ни у кого из них не было и малейшего представления, что за исполнитель её пел; но в его голове эта песня делала самое главное – заглушала новые мысли по поводу Сокхвана, который прошлой ночью вдруг вздумал ему позвонить, и Кёнсун снова впадал в подобие депрессии. Поэтому они решили собраться и выпить на квартире у Соно, Кёнсун бы сказал, конкретно надраться, полосуя потом пьяными махами по несчастной акустической гитаре и завывая самые дерьмовые песни о любви, а затем – просто вывалиться на улицу и поехать покорять чёртов город на полуразвалившемся пикапе. Стоя в пустом длинном коридоре и глядя на взъерошенные волосы парней и их синяки под глазами, Кёнсун думал, что это была отвратительная идея. Одна из самых идиотских за всю историю их идиотских идей. Их группа называлась «Роман из телевизора», потому что это была одна из самых любимых песен Кёнсуна, от неё у него коленки тряслись – так сильно она ему нравилась с этим налётом музыки восьмидесятых. Остальные не возражали, потому что, когда они собирали их группу четыре года назад, никто даже и подумать не мог, что они это всерьёз, что Кёнсун это всерьёз. Но серьёзней его на тот момент никого не было во всём мире, а Сокхван – куда же без него – поддерживал его всеми руками и ногами, и именно он помог ему найти Минджуна и Йесона, и Кёнсун тогда думал, что, возможно, существует какая-то иная, более тесная связь у корейцев друг с другом, о которой Кёнсун просто не знал, и они могут найти друг друга в какой-то специальной базе данных по местоположению и увлечениям. Ему было забавно так думать. Йесон и Минджун оказались полными придурками, поэтому они довольно быстро сдружились. И они играли на гитарах, духовых и даже аккордеоне, но этой опции Кёнсун за четыре года так и не придумал назначение. В общем, идея была отвратительная по нескольким причинам. Во-первых, они были несовершеннолетними идиотами, пьяными до посинения, и с бутылками в руках, а во-вторых, даже не настолько пьяный Йесон въехал на своём замечательном пикапе прямо в кирпичный прямоугольный монумент у въезда на территорию школы, где гордо черными печатными буквами было выгравировано название: «Модесто Хай Скул» и, конечно, слова «добро пожаловать». На удивление пикап выжил, а монумент – нет. За секунду до того, как это произошло, Кёнсун сидел, высунув руку с бутылкой из открытого на полную окна, и кричал какую-то чепуху про то, что сможет забить на Сокхвана, и когда они врезались, Кёнсун дёрнулся на сиденье вперёд, но его тугой мозг догадался пристегнуться, так что Кёнсун приложился лбом о приборную панель совсем немного – разбил бровь и только. Повернув голову в сторону Йесона, Кёнсун обнаружил его, сжимающего вытянутыми руками руль, а его лицо было белее луны над городом, и глаза были широко-широко раскрыты от ужаса. Минджуна вырвало на половичок сзади, а Соно недовольно фыркнул и сделал ещё глоток из бутылки. Кёнсун собирался открыть рот, чтобы объявить остальным, в который раз, что они облажались, но его перебил скрип открывающейся двери в кабинет директора; парень поджал губы и застыл на месте, с толикой паники глядя на выходящего из него мужчину, высокого и худощавого чернокожего, которого все в школе называли просто Мистер Д. Он с нескрываемым разочарованием посмотрел на них, упираясь кулаками в бока тёмно-синего пиджака, и покачал головой. Кёнсун смотрел на него, на его скатившиеся по скользкой от испарины коже продолговатые очки, и в его тёмно-карих угрюмых глазах Кёнсун видел свой собственный стыд. Ему было так стыдно, что он мог бы с удовольствием принять участие в разработках машины времени в качестве подопытного кролика. Мистер Д. никогда не относился к ним плохо. Он вообще был классным, очень понимающим, но серьёзным и рассудительным. Ученики уважали его и прислушивались, а он прислушивался к ученикам. Их группу он, скорее всего, тайно любил, потому что почти всегда давал им отгулы для выступлений на фестивалях, вносил их в списки выступающих на школьных мероприятиях, чтобы им не пришлось договариваться с школьным советом, а ещё он по-отцовски давал им по голове, когда они в чём-то косячили, и только однажды отстранял их от занятий. Однако в этот раз он не дал бы им отцовских тумаков. Он вообще выглядел так, будто они – самое большое разочарование в его жизни. Возможно, так и было. У Кёнсуна сердце упало в пятки и отказывалось дальше биться. Директор большим пальцем указал парням, чтобы они зашли в кабинет; Соно ткнул локтем в Минджуна, и он скинул с себя Йесона. Тот почти свалился со скамьи, с мучениями разлепляя опухшие глаза, и они стройным рядком прошли в небольшое помещение, освещённое тёплым светом настольной лампы и широким окном, находящимся прямо за рабочим местом Мистера Д. Он проследовал за ними и сел за свой длинный стол, складывая руки в замок на нём, и выждал, пока парни уселись на четыре подготовленных для них стула с мягкими черными сиденьями. Кёнсун кусал губу так остервенело, что она кровоточила уже через пару минут. На потолке крутился вентилятор, в кабинете было не так душно, как снаружи, но дышать под пристальным взором директора всё равно было нечем. Кёнсун надеялся, что он просто скажет им убираться и приходить на отработки после уроков каждый день в течение нескольких следующих месяцев, но они нарушили своим пьянством закон, так что он должен был приготовить для них что-то по истине ужасное, вроде исключения и полиции со штрафом в полтысячи зелёных с каждого в добавок. Поэтому Кёнсунова надежда тухла каждую минуту всё больше и больше, лишь он поднимал испуганные глаза на его нахмуренное лицо, изучающее учеников перед ним. В попытках найти хоть каплю успокоения, Кёнсун глянул на остальных, буквально краешком глаза, и увидел, что Соно совсем всё равно; он сидел расслабленнее остальных, рассматривая без энтузиазма свои облупившиеся чёрные ногти, закинув одну ногу на другую. Кёнсун подумал, что в нём сосредоточилась либо вся их храбрость, либо вся их глупость. Йесон теребил пальцами рукава своей безразмерной рубашки, жёлтой в мелкую клетку из чёрных полосок. Кёнсун любил эту рубашку. Она считалась в их группе счастливой после того, как они пару раз выиграли в шоу талантов, когда Йесон был в ней, так что теперь если им предстояло что-то невероятно сложное – он, либо кто-то из них надевал её. Этот раз был не исключением. Кёнсун перевёл взгляд на Минджуна, и он смотрел на него тоже, и в ту секунду он как-то шумно сглотнул – Кёнсун сразу опустил глаза в пол. Он был похож на напуганного ребёнка. Такие большие глаза, такое вытянутое лицо. Кёнсун попытался вспомнить, когда видел шатена таким в последний раз, и вдруг понял, что никогда. Да, Соно был хладнокровней всех тех животных, которых объединили в это семейство, но он не был авантюристом; дух приключений среди них жил и тёк по венам именно Минджуна, и именно он всегда шёл первым на встречу любым препятствиям. Он заводил толпу, он кричал громче всех и заливался громче всех. Так что видеть его таким ужаснувшимся Чхве стало так больно, его страх передался ему одним мимолётным взглядом. Кёнсун напряг каждую мышцу в своём теле и посмотрел на выжидающего чего-то Мистера Д. И тут он дрогнул, и Кёнсун от волнения дрогнул тоже. – Я даже не знаю, что вам сказать. – Он прочистил горло в кулак. – Я так долго думал, что сказать и просто не могу найти слов. Я в таком ужасе, и я так сильно разочарован в вас. Кёнсун кивнул ему в знак понимания. Директор остановился взглядом на нём, как на солисте, но Кёнсун никогда не был лидером. Вернее, формально он был, но ему нужно было ещё многому научиться для того, чтобы действительно им стать. Например, в этой ситуации он не проявил ни одного лидерского качества, потому что был скован страхом как стальными цепями, обвитыми вокруг его тела и крепко сжимающими, так сильно, что дышать удавалось только через раз. – Мы понимаем, Мистер Д., – выронил Кёнсун дрожащим голосом. – Нам очень жаль. Это отвратительная выходка. Соно тихо и размеренно дышал слева. Кёнсун сглотнул, и в его глазах, скорее всего, читалась тогда такая отчаянная мольба, чтобы их простили или сделали хоть какую-то поблажку, но он знал, что директор устал идти на уступки. Так что всё это было бессмысленно. – Вы вчетвером будете наказаны. У меня есть ещё время, чтобы придумать, какое наказание вы будете отбывать. Я мог бы отчислить вас или как минимум отстранить от занятий, но я пока думаю, как вы можете пригодиться нашей школе, так что скажу вам позже. Пока что убирайтесь. – А полиция? – вклинился Минджун. – Вон из моего кабинета, – жёстче отрезал Мистер Д., и Кёнсун со смешанными эмоциями подорвался со стула и выскочил в коридор. С колотящимся в самом горле сердцем он схватил оказавшегося поблизости Йесона, полупрозрачного от стресса, и обнял его так крепко, что он издал какой-то сдавленный полувсхлип. Минджун обнял их обоих и пригвоздил к ним безэмоционального Соно, который наверняка закатил глаза. Они простояли так недолго, всего мгновение, чтобы успокоиться, и помчались на улицу, в звенящий зной, который был всё равно свежим воздухом после пережитого, и бежали все вместе до самой поляны у центрального входа в школу, на которой обычно обедали школьники, но из-за того, что урок шёл в самом разгаре, там было пусто. И, добравшись до дерева, раскинувшегося под окнами школьного корпуса, Кёнсун упал на корточки рядом с ним и вжался в него спиной, переводя дыхание. Дерево создавало тень, в ней было приятно спрятаться. Минджун рухнул мешком с песком рядом, прямо на спину на сочно-зелёный газон, и Йесон следом – улёгся головой на Минджунов живот и зажмурился. Соно сел в позе лотоса, замыкая их кривой круг. – Он что, правда нас не сдал? – подал голос Йесон, и он дрожал, потому что был на грани того, чтобы расплакаться. – Я не знаю, – шумно выдохнул Кёнсун и облизнул сухие губы. – Парни, нам была бы такая жопа, если бы он по правде сдал нас, так что, возможно, он не сделал этого. Я уверен, что он не сделал, – Соно прикрыл глаза и вытер пот со лба предплечьем, переводя дыхание. – Мы должны будем спасти мир за это, – Кёнсун откинул голову назад, прижимаясь макушкой к жёсткой коре. Ветерок чуть щекотал кожу. – Или я не знаю. Короче, мы теперь ему должны. Так много, что я не уверен, смогут ли наши тощие задницы когда-то заплатить по счетам. – Моя задница не тощая, – возразил Минджун. Кёнсун закатил бы глаза, если бы они не были закрыты. В общем, когда урок закончился, они забрали из аудиторий свои оставленные вещи; Кёнсуна ждал урок английского, а Соно и Минджун отправились на биологию. Йесон учился на курсе старше, поэтому их уроки никогда не пересекались, но во время ланча на большой перемене они всегда сидели вместе. Так и в тот день – они договорились встретиться за своим обыкновенным столиком и разошлись по разным сторонам корпуса, хотя от перемены оставалось ещё добрых десять минут. Их всех грызла совесть. Кёнсун зашёл в класс ещё тогда, когда из него неровными потоками выходили девятиклассники. Он прошёл к парте у окна посередине и, швырнув холщовую сумку на стол, сложил на неё же руки и зарылся в них лицом, нервно выдыхая. Он нёс ответственность, которая оказалась слишком тяжёлой для его худых плеч. И Кёнсун тонул в этом чувстве вины, оно пожирало его с завидной жадностью. Дело было не только в том, что Кёнсун – «лидер», но и в том, что пьянку устроил он, а ещё он мог бы остановить их перед тем, как они сели в этот чёртов пикап, но он не сделал этого. Поэтому, в который раз за то утро чертыхнувшись, парень лениво расположил принадлежности для урока на парте и уставился в окно, устроив подбородок на ладони. Корпус был построен в виде подковы, поэтому он видел другую аудиторию, так близко, что мог общаться жестами с сидящими там учениками. Там проходил урок биологии и – разумеется – они всегда пользовались этим с Минджуном, который занимал место у окна, прямо как Кёнсун. Он сделал так и в тот раз – сел у окна – и уставился на Кёнсуна, точно так же опираясь на руку подбородком. Они выглядели как отображения друг друга, подавленные и уставшие. Им даже не хотелось общаться, они просто смотрели друг на друга и временами вздыхали – Кёнсун видел, как раз в пару десятков секунд плечи его друга поднимались выше обычного. Так что, он подумал, что не один в своей угрюмости прямо в эту минуту, и ему стало немного легче. Прозвенел первый звонок, и кабинет начал заполняться старшеклассниками. В помещении поднялся гул, засновали люди, но Кёнсун даже не шелохнулся, прожигая безликим взглядом лицо Минджуна, и он занимался тем же самым, хотя за его спиной точно так же становилось людно и, Кёнсун был уверен, громко. Затем по ушам вдарил второй звонок, и до начала занятий оставалась минута, и в аудиторию зашёл преподаватель, из-за чего парень медленно показал на Минджуна указательным пальцем, давая понять, что тот выиграл никому не известный и никому не нужный челлендж, так что он ухмыльнулся, и Кёнсун отвернулся. За мистером Клиффордом, преподавателем английского, шёл парень, и Кёнсун сначала не придал этому никакого значения – на втором году обучения постоянно кто-то добавлялся, кто-то убывал. По крайней мере, так говорил Йесон, потому что сам он доучивался только первую неделю. Три дня назад было пополнение в их классе во время урока обществознания, но два дня назад из школы отчислили какого-то громилу с потока. Кёнсун подумал, что, возможно, следующими отчалившими будет их четвёрка, и его передёрнуло. Все уселись на свои места; Кёнсун открыл учебник на странице с домашним заданием и обнаружил, что забыл сделать одно упражнение. Обречённо выдохнув, он взял карандаш и решил, что лучше поздно, чем никогда, и собирался уже начать его делать – вписать пропущенные слова – когда мистер Клиффорд громко прочистил горло, привлекая внимание, и парень устало поднял на него глаза, отрываясь от предложения, в котором подводных камней оказалось больше, чем в Кёнсуне желания с этим справляться. Учитель попросил тишины. Стоящий близ него парень, выше преподавателя примерно на голову, был корейцем. Достаточно симпатичным, чтобы девчонки разглядывали его, пока мистер Клиффорд представлял его классу; у него было крепкое телосложение, высокий рост, широкая грудь, скрытая под белоснежной оверсайзной рубашкой, а мощные спортивные бёдра были упакованы в рваные голубые джинсы; ещё у него были пшеничного цвета волосы, и лежали они так аккуратно, косая чёлка открывала лоб. Он улыбался, и когда он представился, Кёнсун подумал, что не слышит в его речи акцента. Его звали Кван Ханылем, и он сиял от радости и предвкушения влития в новый коллектив, а Кёнсун смотрел на него и думал о том, что у него серьёзные проблемы с парнями-корейцами, потому что он казался достаточно красивым, чтобы Кёнсун мог обратить на него внимание. Его попросили рассказать пару слов о себе, и он сказал, что играет в футбол, занимается плаваньем и любит видеоигры, а ещё – что рад со всеми ними познакомиться, и голос у него был бархатистый, звучный, немного взволнованный. Он как будто говорил грудным регистром, мягко, и окончания предложений медленно утихали, словно в нём заканчивался заряд аккумулятора. В конце монолога он поклонился, как самый настоящий азиат, и Кёнсун вдруг поймал себя на мысли, что ничего толком не услышал, потому что размышлял о том, что, скорее всего, он будет очень популярным в школе, и потом – что, скорее всего, они никогда с ним не заговорят, и вообще Ханыль слеплен из другого теста. Это подтвердилось совсем скоро, когда он плюхнулся на свободное место на другом конце аудитории, и к нему тут же полезли знакомиться одноклассники, хотя урок уже давно начался. Кёнсун в последний раз взглянул на него, когда Лэйси, одна из самых «общительных» – если вы понимаете – девчонок передала ему записку, и он как-то затушевался, но улыбнулся ей, и Кёнсун подумал, что ему теперь точно конец, потому что за такие мышцы нужно будет ответить перед каждой желающей школьницей в этой дурацкой школе. И Кёнсун вернулся к отвратительному предложению в учебнике; до конца урока оставалось ещё много времени, а задание было одним из последних, но он перевернул страницу и положил голову на стол, лицом к окну, всматриваясь в мутное стекло на той стороне здания, где Минджун сосредоточенно вёл конспект. Так Кёнсун просидел до звонка. * * * После третьего урока Кёнсун на ватных ногах выполз на улицу, к зоне со столиками, где в тёплую погоду по обычаю обедали школьники; пришёл туда позже всех и, не взяв ничего поесть, приземлился за стол рядом с Минджуном, медленно пережевывающим куриный чизбургер. Вокруг была куча подростков, они громко разговаривали и смеялись, а над их столом висели грузные серые тучи и обет молчания, которым Кёнсун собирался перекусить, потому что от пережитого стресса желудок внутри скручивался сотнями узлов и болезненно ныл. Йесон передал ему молоко в небольшом тетрапаке, и парень сделал пару глотков, прежде чем скривиться от неприятных ощущений. – У меня в классе по английскому новенький, – решил Кёнсун поделиться, потому что остальные выглядели слишком вымученными, чтобы хоть словом обмолвиться; на удивление похмелье не подействовало на него так сильно, как на них, хотя, скорее всего, дело было в отрезвляющей с утра беседе с Мистером Д. – Хорошенький. Кореец. Йесон вскинул брови, мешая в контейнере салат. Минджун закашлялся справа, но Кёнсун знал, что он просто придуривается, так что ударил его по спине, и тот взвыл с полным ртом чизбургера. – И что? Он достаточно хорош? – спросил Йесон, и диалог, даже такой дурацкий, заставил его немного расслабиться, что было уже хорошим знаком. – Ну, чтобы… – Нет, – перебил его Кёнсун и пожал плечами. – Он тоже не то. – Ты же сказал, что он красивый, – гулко проглотив кусок, сказал Минджун и присосался к трубочке в банке с газировкой. – Красота – это ещё не всё, как будто ты не в курсе, – ответил Йесон, с укором глядя на младшего. – Так в чём дело? – Экстраверт. Футболист. Горячий парень. Постоянно лыбится. – О, – Йесон понимающе закивал. – Тогда да, конечно. Кёнсун хотел расплыться по стулу, чтобы вздремнуть ближайшие минут пятнадцать, пытаясь избавиться от сводящей с ума боли в голове, но вдруг народ вокруг стал ещё шумнее, и люди начали сновать туда-сюда ещё быстрее, и парень с толикой недовольства, смешанного с любопытством, обернулся назад, на источник шума; через мгновение из-за поворота показался капитан школьной футбольной команды, и Кёнсун понятия не имел, как его зовут; рядом с ним, увлечённо слушая чужой рассказ, уверенным шагом шёл новенький, придерживая одной рукой ремень чёрной спортивной сумки. Его волосы, как и волосы капитана, блестели влажностью в ярких лучах полуденного солнца, острыми иглами спускаясь на его лицо и в небольшом беспорядке торча на макушке. Видимо, они как раз шли после урока физкультуры, а раздевалки находились в другом корпусе. – Ого, – выдохнул Йесон, и Соно, читавший книгу, оторвался от страниц и поднял голову; Минджун, высасывая из банки остатки влаги, обернулся с недоумением назад. – Он правда горяч. Ого. Кёнсун повернулся обратно лицом к столу и всё-таки развалился на стуле. У него не было желания смотреть на Ханыля, хотя, безусловно, Кёнсун не мог отрицать то, что он привлекательный; ему было также всё равно, как быстро он займёт высокую позицию в пирамиде их школьного социума. Кёнсун понял для себя, что такой весь идеальный Кван Ханыль точно пришёл не за ним, не для него, да и раздражал он немного. Он был слишком обаятельным и общительным, его уже было слишком много, а это было совсем не то, чего искало Кёнсуново сердце. По расписанию у них в тот день было по четыре урока, так что они договорились собраться после и поехать в гараж для того, чтобы продолжить выбор песен для выступления на осеннем фестивале, участие в котором принимали уже третий год подряд. Им нельзя было облажаться, потому что они должны были показать, как выросли за год, чему научились и чего теперь стоили. Выбор песен всегда был сложным делом, ведь каждый хотел предложить свою, и в конце концов у них было песен двадцать, всегда таких отличных, что от попыток выбрать необходимое ограниченное количество голова шла кругом. И они не думали о том, насколько сложно будет их исполнять; они думали о том, как хорошо они смогут передать их дух слушателям и как они смогут с их помощью расслабиться и подчиниться музыке, свободе. Кёнсун шёл на последний урок в наушниках, желая послушать ещё одну песню, которую скинул Минджун с подписью «огосподибожеэтопростонечто», а у неё в названии было написано «Песня года 78»; когда Кёнсун включил её, в ушах зазвучал до боли знакомый мотив одной из самых популярных на то время песен в интернете, которая на самом деле называлась «September», и исполняла её группа Earth, Wind amp; Fire. Кёнсун подумал, что Минджун издевается, но песню выключать не стал – она ему правда нравилась. Он отправил в чат стикер с закатыванием глаз. Последней у него была мировая история. Кёнсун любил историю вне зависимости, была ли она американской или, например, китайской. Ему было интересно изучать пути от становления до крушения великих держав, было интересно, как они справлялись с теми или иными трудностями. Интересно и то, как развивалась в разных государствах своя, обособленная культура. Кёнсун считал «Роман из телевизора» одним из небольших государств. Ему нужно было знать, как построить свою политику так, чтобы потом не было никаких экономических кризисов, забастовок, свержения власти. Не то, чтобы Кёнсун был самоуверенным в плохом смысле лидером, но он бы очень не хотел, чтобы с ним поступили как с Николаем Вторым, например. Но через пятнадцать минут после начала урока по всей школе вдруг раздался строгий женский голос секретаря через систему оповещений. Он дважды сделал объявление о том, что Кёнсун Чхве – то есть, этот самый Кёнсун – должен явиться в ближайшее время в кабинет директора. Он сидел в ступоре ещё полминуты, пока на него глазели одноклассники и в кабинете наступила тишина. Преподаватель заставил его очнуться и покинуть класс, и он ещё с минуту стоял камнем у дверей, не в состоянии заставить себя сдвинуться. Если его ожидал такой же кошмар, какой был утром, думал Кёнсун, он не пережил бы это. С него было достаточно стресса. Если Мистер Д. звал его к себе, это означало лишь одно – он придумал, как наказать их. Возможно, думал Кёнсун по дороге в корпус, где находился его кабинет, он придумал что-то отвратительное, по типу отработок после уроков в течение всего последующего года обучения, а, может, он просто не стал париться и решил сдать их полиции. Он так же мог решить отстранить их от уроков или того хуже – отчислить, не найдя в них никакой социальной необходимости. У Кёнсуна сердце билось так быстро, что голова кружилась. В сумке трещал телефон от десятков тревожных сообщений в общем чате. В кабинете Мистер Д. усадил его на теперь уже единственный стул напротив его стола и некоторое время молчал, перебирая бумаги. Затем, сняв очки и потерев взмокшую переносицу, он посмотрел на парня, и Кёнсун криво улыбнулся, не зная, что должен сказать. Директор не улыбался, но теперь выглядел скорее уставшим, чем взбешённым, как это было с утра. – Кёнсун, как ты понимаешь, я немного обдумал ваше наказание, – его голос звучал негромко и мягко, не пугающе. – Я правда уже хотел просто сделать всё, как должен был с самого начала. Но вы, ребята, мне как дети, и я не могу с этим ничего сделать. Он встал из-за стола, обошёл его и присел на столешницу перед Кёнсуном. – Когда я был в вашем возрасте, у меня тоже была группа. Днём мы были участниками школьного оркестра, а вечером собирались с моими друзьями из одиннадцатого класса и… …и бла, бла, бла. Он рассказал, как они репетировали в подвалах, как тяжело им далось первое выступление, как они пошли на преступление – взломали музыкальный магазин – чтобы спереть струны для их гитариста ночью перед самым выступлением, потому что какие-то отморозки порезали его старые. Короче, Кёнсун не понимал, к чему он ведёт, но было очевидно одно: это было что-то такое, что могло бы задеть именно «Роман из телевизора», потому что иначе он бы не стал делиться своими воспоминаниями, а просто вызвал родителей в школу. – Мистер Д., – пробормотал Кёнсун, когда директор в очередной раз, воодушевлённый воспоминаниями, уставился куда-то в стену позади него, едва заметно улыбаясь. – Скажите, пожалуйста, зачем я здесь. Мне правда очень интересно, но, чем я дольше здесь, тем больше нервничаю. Директор прочистил горло и закивал. Он встал со стола и начал расхаживать по кабинету, застёгивая свой пиджак. – Ты уже ведь знаком с новеньким в вашем классе по английскому? – спросил он, и Кёнсун подумал, должен ли он вообще отвечать. – Да. Ханыль, кажется. – Точно, – Мистер Д. сел за свой стол и сложил руки в замок на столешницу, поверх бумаг. У Кёнсуна создалось впечатление, что он встревожен не меньше его. – Это касается его. Отчасти. Ваше наказание. Чхве непонимающе уставился на мужчину. – Во-первых, безусловно, вы будете ходить на отработки после уроков, начиная с понедельника и до конца месяца. – Кёнсун чуть заметно кивнул; шла первая неделя семестра, а все наказания начинались только со второй. – Во-вторых, скоро осенний фестиваль, но, думаю, ты и без меня в курсе, – продолжил он спокойно. – Кван Ханыль здесь новенький, ему нужно здесь освоиться. Я решил, что ты – отличная кандидатура для помощи. Что же касается фестиваля, – он снова надел свои очки, пока парень, как рыба, открывал и закрывал рот в попытках сдержать негодование. – Лучшее, что я могу сделать, так это отстранить вас от участия в нём, ну, а худшее – сам понимаешь. Но я не стану этого делать, если в составе вашей группы там выступит Ханыль. – Ч-что? – выдохнул рвано Кёнсун. Ему искренне хотелось верить в то, что ему послышалось, но директор повторил последнее предложение в точности так же, как сказал его в первый раз, и Кёнсун чуть не задохнулся от подступающего к горлу вскрика, утонувшего в груди, так и не прорвавшись наружу. Чхве закрыл рот рукой и зажмурился, тело содрогнулось, и Кёнсун подумал, возможно, его стошнит прямо сейчас на директорский бордовый ковёр, но этого не произошло. Проблема была, кроме всего прочего, в том, что они обязаны были выступить на осеннем фестивале. Он проводился среди всех школ их округа, и там зачастую были в качестве гостей скауты из разных университетов со всех концов страны, а ещё – подосланные сотрудники различных компаний, подыскивающих талантливую молодёжь. С каждым разом, когда они выступали там, им вручали всё больше визиток, а этот год должен был стать пиком их карьеры, потому что Йесон оканчивал школу, а это значило, что он просто обязан был заявить о себе; а ещё это означало, что он в последний год выступает с ними в качестве школьника. – Это всё потому, что он кореец? – ляпнул Кёнсун, переведя учащённое дыхание. Мистер Д. взглянул на него, спокойно и с укором, поправил очки и снова прочистил горло. Кёнсун и сам был корейцем, но это никаким образом не оправдывало тот факт, что именно он был в какой-то странной, даже дурацкой связи с каждым грёбаным корейцем поблизости. В общем. Дело было в том, что их городок не был самым большим и густонаселённым, он даже не был просто большим, но он находился в Калифорнии, а Калифорния хвасталась наличием самой большой корейской диаспоры в США. Так что азиаты не были чем-то необычным, жители штата к этому привыкли, но всё же именно здесь их не было так много, потому что в таком городишке не каждому хотелось бы жить. В Лос-Анджелесе даже находилось посольство, Кёнсун помнил об этом, потому что ему говорил Сокхван, семья которого занималась помощью в адаптации в новой стране гостей с Азии. И Кёнсун им помогал, потому что, во-первых, он постоянно торчал с Сокхваном, а во-вторых, за это ему платили, немного, но на карманные расходы хватало, так что Чхве не чувствовал себя троглодитом. А ещё, после десяти лет дружбы с Сокхваном, в возрасте неполных восемнадцати лет Кёнсун уже отчётливо осознавал свою ориентацию, и что у него появился тип, но это не означало, что ему нравился каждый встречный парень-азиат. Кёнсун просто считал их славными. Ему было приятно с ними общаться. То есть, конечно, Кёнсун общался со всеми, не взирая на их расу или пол, но из-за Сокхвана, который был в довольно тесных контактах со всеми корейцами и кореянками в городе даже спустя долгое время после их приезда, будто у них была отдельная община, Кёнсун знал их всех тоже, и потом, пока Сокхван не уехал, когда приезжали другие, Чхве автоматически знакомился и с ними, по привычке, наверное. Это было странно. Даже для него самого. Минджун и Йесон были корейцами, и они с ними легко нашли общий язык. – Возможно, только отчасти, – сказал Мистер Д., принимаясь опять листать бумажки на столе. – Но он также отличный студент. По крайней мере, если судить по его портфолио из предыдущей школы. Сплошные положительные отзывы, грамоты, награды, похвалы… Даже награды за песенные конкурсы. – И что? – Кёнсунов голос сорвался; Мистер Д. смирил его одним взглядом, и парень стал тише. – Да пусть он хоть святой. Наша группа – это уже укомплектованный коллектив, и нам не нужен больше никто. Йесон и Минджун умеют играть на всём подряд, Соно пишет песни, вокал за мной был и остаётся. Нам больше никто не нужен. Кёнсун пылал внутри, потому что это было так нечестно. Они никогда не считали себя школьным ансамблем – именно по этой причине они никогда не репетировали в школьном музыкальном кабинете, оставляя его для хора и оркестра; они всегда были обособленными и в этом был их шарм, их сила. На них никогда не влияли экономические трудности оргкомитета, их не пытались распустить или изменить стилистику, потому что не имели над ними власти. Её никто над ними не имел. Их духом была свобода. Это была группа Кёнсуна. Каким бы отвратительным порой лидером Чхве ни был, это целиком и полностью была именно его группа: название было его, тексты – большинство из них – были его, вокал был его, люди в группе тоже были его. Даже первая барабанная установка для Соно – хорошая, полуакустическая, а не старая и скрипучая, – была куплена в основном на Кёнсуновы деньги. Потому что Кёнсун желал существования этой группы так же сильно, как желал бы поцеловать Сокхвана – всеми фибрами своей души, каждым нервом, каждым вздохом за все свои на тот момент шестнадцать лет жизни. Они были такими мелкими, но всё равно их глаза горели огнём страсти к музыке. Каждый человек в их «Романе из телевизора» был как часть пазла и идеально дополнял картинку, убери одного – и всё распадётся. Но картинка была полной и не требовала доработок. Никаких Кван Ханылев им не было нужно. Каждый человек в «Романе из телевизора» был Кёнсуновым, потому что пережил каждую трудность, каждую рану рядом с ним и никогда не отворачивался; каждый из «Романа» поддерживал идиотские идеи Кёнсуна, и его глаза, его сердце горели так же ярко, как у Кёнсуна. Они приняли его и его музыку, они приняли условия, в которых стали расти, и они были частью Кёнсуна, его истории, его личности. Это была больше, чем группа. Это была его жизнь. В которую теперь пытались насильно вклинить кого-то ещё. Кёнсун закрыл лицо руками и попытался выровнять дыхание, потому что к горлу подступала истерика, а он не должен был допустить её прорыва. Мистер Д. сложил руки на стол в замке, внимательно всматриваясь в парня, в его пальцы, скрывающие наливающиеся слезами глаза. – Ты должен понимать, на что мне пришлось пойти, чтобы вас не отчислять, – сказал он спокойно. Кёнсун кивнул, не убирая руки от лица. – Ему нужно здесь освоиться. Ты всегда вокруг себя собирал всех корейцев в округе. У тебя не должно быть с ним проблем. – У него нет проблем точно, – выдохнул Кёнсун. – Вокруг него уже крутится добрая половина школьников и школьниц. И вообще… Он же первоклассный футболист, так пусть там и осваивается. – Он хочет музыкальный уклон. – Тогда пусть валит в хор или оркестр, – Кёнсун хлопнул ладонями по коленкам. – Это не обсуждается. Ты можешь делать что хочешь, но Кван Ханыль обязан выступить в составе «Романа» на осеннем фестивале, и это окончательно. Кёнсун ногтями впился в плотную джинсовую ткань на своих бёдрах. Его переполнял ураган из злости, обиды, растекающейся по венам лавы ярости. Эмоциональные слова, из-за которых Кёнсун потом бы жалел до конца своей жизни, застряли в глотке, и он не проронил больше ни звука, кивнув и выйдя из кабинета. Потом он, сжимая губы и кулаки, быстрыми шагами добрался до школьной парковки и уткнулся лбом в горячее от палящего солнца стекло дверцы Йесонова пикапа, пытаясь успокоиться, но внутри выстроенная многолетней, зачастую кровавой работой вселенная рушилась, едва Кёнсун мог бы назвать себя полностью сформировавшимся человеком; в ушах гудел внешний мир и слышался шум разбивающихся надежд и устоев. Кёнсун заплакал. Разумеется, на урок Кёнсун не вернулся. До конца оставалось тридцать минут. Он простоял все эти полчаса на парковке, откинувшись спиной на накалённый металл пикапа, боясь залезать внутрь и сгореть заживо от горячего воздуха, томящегося внутри машины. Вскрыть дверцы не было трудно, потому что замки на них стояли такие же древние, как сам пикап. Но Кёнсун не хотел стать рагу до прихода остальных, поэтому просто стоял, одной ногой опираясь на автомобиль с обратной стороны от солнца и думал, думал, думал, но всё время возвращался к мысли о том, что лучше бы его отчислили хоть тысячу раз подряд, чем заставили принять нового участника – вне зависимости, был бы это Кван Ханыль или какой-нибудь Пит Костыль. Когда прозвенел звонок, на парковке стало гулко и многолюдно, но Кёнсун не шелохнулся до самого прихода Йесона. Тот остановился в паре ярдов от брюнета, смотря растерянно ему прямо в глаза, и Кёнсун махнул ему рукой, чтобы он быстрее садился за руль. Им нужно было дождаться Минджуна и Соно, но Йесон должен был до этого завести тачку и включить в ней дряхлый кондиционер, чтобы они смогли пережить поездку от школы до репетиционной. – Что сказал Мистер Д.? – спросил Йесон, открывая водительскую дверь. Его обдало жаром из пекла машины, и он постоял ещё пару секунд снаружи, чтобы хоть какой-то свежий воздух с улицы обдал по салону. Кёнсун засунул руки в карманы своих узких джинсов, раскачиваясь с носков на пятки. – Обсудим на месте. Нам правда есть, что обсудить. Кёнсун сказал это ровным голосом, но Йесон нахмурился, всматриваясь в его пустое, не выражающее ничего лицо – Чхве, пока пытался успокоиться, растратил силы на всё, даже на мимику. Пожав плечами, Кёнсун отвернулся, всматриваясь в двери центрального входа, то и дело открывающиеся и закрывающиеся от снующих туда-сюда подростков. Минджун и Соно будто планировали дождаться выхода всех учеников из здания и только потом появиться. Они вышли минут через десять, и Кёнсун видел, каким раздражённым выглядел шатен, гневно снимая по дороге с плеча сумку и, пройдя мимо Кёнсуна, зашвыривая её внутрь салона. – Что случилось? – прошептал Чхве, и Соно безучастно пожал плечами, молча усаживаясь на заднее сиденье справа, за водительским креслом. Минджун всегда сидел позади Кёнсуна. Они ехали до гаража Минджуна молча; Йесон беспокойно вёл машину, то и дело оглядывая салон, тонущий в духоте и угнетающей энергетике; Кёнсун кусал губы и смотрел в окно, на проплывающие мимо улицы городка, особо не всматриваясь ни в здания, ни в людей, сливающихся в сплошной цветной поток; Минджун, скрестив руки на груди, дёргал нервно коленкой и задевал его сиденье, но Кёнсун молчал, потому что он всегда так делал, когда был зол; Соно жевал жвачку и время от времени надувал и лопал из неё пузыри, расписывая что-то в своём ежедневнике. В машине было грузно и тихо. Никто не хотел включать магнитолу. Когда они подъехали к дому, Минджун выпрыгнул на тротуар и молча двинулся к входной двери, а остальные, припарковавшись на платформу у въезда в гараж, подняли электрические ворота. Кёнсун сразу же плюхнулся в своё бархатное кресло, залезая на него прямо в ботинках, и откинул голову назад, вздыхая. Внутри была прохлада, приятно пахло древесиной, а свет не был таким ярким, так что спокойнее этого места для него не существовало во всём мире. Кёнсун любил этот гараж так сильно, что, порой, задерживался дольше всех – даже Минджун уже мог уйти спать – и сидел на этом самом кресле, таком потасканном, но мягком и уютном, и писал стихи, играл на гитаре, заучивал каверы. Иногда – просто думал. Это было замечательное место. Гараж не уступал ни школьной репетиционной, ни любой другой студии, которые сдавались в аренду в городе за неоправданно большие деньги. У них была импровизированная сцена – постеленный на бетонный пол чёрный линолеум, ровно обрезанный отцом Минджуна, чтобы выглядело более профессионально. У них были стойки с микрофонами на шнурах, пускай не самой новой модели, но с довольно качественным звуком. Чуть поодаль от входа, почти посередине помещения стояла барабанная установка Соно, и на ней красовалась их эмблема «Т/R», с нарисованным телевизором и расколотым сердцем на фоне, и всё это было дело рук самого Соно и одного из его многочисленных чёрных баллончиков с краской. У них была акустическая гитара – все на ней умели играть, потому что это было довольно просто – и электронные бас и соло, которые парни купили на заработанные за лето деньги пару лет назад. Минджун разрисовал свою в кислотных оттенках, и на её корпусе тоже красовалась небольшая эмблема их группы. У них ещё был синтезатор, который Кёнсун купил на одной из гаражных распродаж, потому что, он подумал, им нужны клавишные, и Минджун его со временем тоже освоил. У них было и оборудование, не самого высшего сорта, но оно было, и Кёнсун любил и бережно относился к каждому усилителю, стабилизатору и даже к набору из сотен разных медиаторов в круглой стеклянной вазе, стоящей на одном из нескольких стеллажей вместе с тетрадками, дисками и пластинками. На стенах гаража висели плакаты с лозунгами по типу «свобода в огне» или «лучше умереть, чем жить без страсти», и несколько фотографий с группами, чьё творчество нравилось хотя бы половине их коллектива. Там были и The 1975, и Panic! At the Disco, и Pale Waves, и Paramore, и ещё много других, потому что их много кто вдохновлял. Соно сразу уселся на табурет за барабанами, но палочки не взял, всё ещё увлечённый записями; Йесон достал из небольшого холодильника, который привёз из своего дома, когда родители купили новый и навороченный, две банки газировки и кинул одну Кёнсуну, усаживаясь в кресло-мешок чуть поодаль справа от него. Кёнсун открыл напиток и сделал жадный глоток, обнаружив, что его мучает ужасная жажда. Минджун вышел из двери, ведущей прямиком в дом и находящейся в глубине гаража, с тарелкой сэндвичей и поставил её на низкий столик около Кёнсунова кресла, сам же сел на пол между ним и Йесоном; на его голове теперь была повязана чёрно-белая бандана, видимо, чтобы было не так жарко от волос. Он с громким хрустом откусил огурец, который держал в своей руке, и этот звук был единственным в дурацкой неестественной для этих стен тишине. – Так что произошло? – спросил Кёнсун, не в силах больше слушать чавканье шатена. Ему нужно было, чтобы остальные начали говорить; тогда Кёнсун смог бы немного расслабиться и начать обсуждение настоящей проблемы. – Препод сегодня забрала у Минджуна его скетчбук и выбросила прямо во время урока, – сказал ровным голосом Соно. Кёнсун с приоткрытым ртом уставился на него, и тот не оторвал даже взгляда от ежедневника, прячась за копной взъерошенных мятно-зелёных волос. Минджун откусил ещё огурца, продолжая лениво его пережёвывать. – Что за фигня? – воскликнул Йесон. – Он нарисовал миссис Лори с бесовскими рогами. Прямо во время того, как она рассказывала о распятии Христа, уже в сто двадцать седьмой раз за эти два года. Кёнсун прижал ладонь ко рту. Миссис Лори была такой набожной, что азиатов – хотя она и не говорила напрямую – считала неверными, и все они в её глазах поклонялись Будде и были наркоманами, хотя, вообще-то, Буддизм зародился в северо-восточной Индии, и там не совсем было про дурь. Уровню её некомпетентности мог бы позавидовать только Кёнсун на уроках точных наук. – Отвратительно, – прошептал Йесон. – Отвратительно круто. Минджун взглянул на него и улыбнулся; красноволосый заговорчески улыбнулся в ответ. – Ладно, парни. У нас проблемы, – вклинился Кёнсун со всей своей серьёзностью. – Это точно, – закивал Йесон. – Вы даже себе не представляете, – продолжил брюнет, и все посмотрели на него сосредоточенно, даже Соно с неохотой кинул книжку на пол под табуретку, – в каком мы с вами дерьме. Кёнсун выждал паузу, потому что слова стало произносить чертовски трудно, как будто для каждого нового нужно было напрячь все мышцы в теле. Остальные молчали, не торопя его. – Короче. Все же видели новенького? – они кивнули. – Мистер Д. хочет, нет, он заставляет нас взять его в группу. – Чего? – взбушевался Минджун. – Какого хрена? – Он сказал, что этот парень занимался вокалом в предыдущей школе или что-то типа того. Что он был так хорош, что Мистер Д. согласился предоставить ему место в этой школе в музыкальном ансамбле. – Но мы не какой-то дурацкий ансамбль, – взвыл Йесон. – Мы инди-группа. Мы независимые. – Я знаю, – продолжил Кёнсун. – Конечно, я отказался, за кого вы меня принимаете? Но в качестве альтернативы он предложил отчислить нас из школы или как минимум отстранить нас от участия в фестивале. Или вообще сдать копам. Вот у вас есть по полтысячи? – все замолчали, хлопая глазами, и Кёнсун устало выдохнул. – Вот именно. – Но у тебя же есть какой-то план? – спросил Минджун. Кёнсун поджал губы. Ему нужны были бы годы, чтобы придумать хоть что-то, потому что за последний час он придумал ровным счётом ничего. – Думаю, нам нужно пойти на эти условия, – начал размышлять Йесон. – Сделать так, чтобы этот Ханыль сам отказался. Не знаю, как, думаю, это будет просто. Он долго с нами не протянет. Главное, чтобы он выступил на осеннем фестивале, а дальше – пусть катится. – А может, он сам накосячит? – сказал Минджун. Чхве покачал головой: – Такие, как он, не умеют косячить. Кёнсун не ненавидел Ханыля. Никто здесь не ненавидел Ханыля. Его никто толком даже не знал. Просто он был не их человеком. Это не была его вина. Он принадлежал миру футбола и команд поддержки, миру вечеринок и популярных девчонок, он принадлежал миру правильному, миру с картинки, со всеми его наградами и почестями, миру обычных школьников и их хлопот, миру социума, в котором они не играли особой роли и вообще – зачастую воспринимались как придурки, потому что, в отличии от большинства, у них была своя мечта, одна, поделённая на четверых. У них была своя эстетика, пропитанная романтикой ретро и пыльных пластинок, с мозолями на пальцах от струн, хриплым под вечер после репетиций голосом и потными футболками; с крашенными в яркие цвета волосами и осыпавшимися смоки, с усыпанными серебром ушами и другим пирсингом, с одеждой не по размеру и кожаными ботинками. И в общем, они решили, что на следующий день Кёнсун должен был подойти к Ханылю, и потом привести его к остальным, чтобы познакомиться, возможно, в школьной репетиционной, потому что встреча и разговор должны были пройти в спокойной обстановке, без гула вокруг и без лишних ушей, без его кричащей взлетевшей популярности. Кстати, она тоже входила в число тех факторов, из-за которых их группа могла пострадать. Они исполняли музыку не ради популярности, но для тех, кому группа нравилась, так что такой парень, как Ханыль, мог бы – и он бы это сделал – привлечь к ним лишнее внимание. Тем вечером они репетировали недолго, хотя обычно перед осенним фестивалем они часами пытались доводить звучание до идеала. Но в тот треклятый день был исчерпан запас энергии на пару месяцев вперёд из каждого из них, так что они прогнали несколько неплохих песен, которые могли бы подойти для выступления и куда можно было бы вклинить второго вокалиста кроме припева. Кёнсун даже не был уверен в том, какой у Ханыля певческий голос. Это всё предстояло выяснить на следующий день. Его место занимали то Минджун, то Йесон, но их голоса совсем не походили на голос Квана. У них были неплохие голоса для пения, порой они занимали партии во время бриджа или выступали в качестве бэк-вокала на припевах, но никогда не исполняли песни целиком, потому что играть на инструментах им нравилось гораздо больше, так что было как-то условлено, что вокал у них в группе исключительно Кёнсуна. В районе семи вечера Йесон уже подвёз Чхве до дома, и Кёнсун пообещал ему, что всё будет хорошо, сидя на пассажирском сиденье, повёрнутый к нему корпусом. Йесон беспокоился за их группу как мать за родных детей, просто потому, что испытывал те же тёплые чувства ко всему, что было связано с «Романом из телевизора», какие были и у Кёнсуна. Они обнялись, Йесон зарылся носом ему в надплечье, и было щекотно, но Кёнсун ничего не сказал. Потом он провёл рукой по его щеке, и Кёнсун молча вышел из машины, и старший ждал, не трогаясь с места до тех пор, пока Чхве не зашёл в дом. * * * На следующий день после урока обществознания – он шёл третьим в списке – Кёнсун выжидал Ханыля около его шкафчика. Была как раз большая перемена, и, если бы не обстоятельства, они преспокойно сидели бы за ланчем на улице, обсуждая предстоящий фестиваль, а, может, какую-нибудь чушь, по типу недавно вышедших видеоигр, в которых Минджун был специалистом с завидным послужным списком, а они всегда слушали его советы о том, на что стоит обратить внимание; все они – в большей или меньшей степени – любили видеоигры. Так что, да. Они могли бы их обсуждать в тот самый момент. Но Кёнсун стоял у чужого шкафчика, кусая от волнения губы и озираясь, потому что его собственный шкафчик был на другом конце коридора, и в этом «дистрикте» Кёнсун обычно не тусовался. Телефон вибрировал в кармане узких джинсов от бесконечных сообщений от Минджуна в общем чате, раздражая его сильнее, но Кёнсун старался не терять самообладание, потому что ему нужно было представиться в качестве настоящего лидера. Ханыль заставил себя подождать ещё некоторое время, может, минут пять, но этого времени было достаточно, чтобы Кёнсун, взвинченный от постоянных оповещений и дурацких взглядов проходящих мимо школьников, уже собирался уходить, но тут Кван вынырнул из-за угла, лучезарно улыбаясь высокому парню из футбольной команды. Он был таким ярким в своём свитшоте цвета яичного желтка, его сильные ноги облегали узкие спортивные брюки с двумя белыми лампасами по бокам, сияли белизной кеды, шнурки которых обвязывали узкие лодыжки на два раза. Время стало замедленным, как в сериалах, и они постепенно надвигались на Чхве, вместе с этим футболистом в сине-белом бомбере с эмблемой школы, и Кёнсун затаил дыхание. Каждая клеточка его тела застыла, Кёнсун даже перестал ощущать вибрацию мобильника; когда Ханыль, всё ещё так широко улыбаясь, что глаза от паутинок морщин в уголках были едва видны, наконец наткнулся на него, стоящего прямо перед его шкафчиком, он охнул, потому что не заметил его облачённую в чёрное с ног до головы фигуру на фоне светло-серой стены, и вопросительно его оглядел; Ханыль был выше Чхве дюймов на пять. Кёнсун забыл английскую речь, поэтому тупо смотрел на него некоторое время, замечая в ярком дневном свете, льющемся из широких окон коридора, маленькие родинки справа на кончике его носа и под губой. – Эй, певичка, тебе что-то нужно? – с насмешкой спросил футболист, и Кёнсун даже не посмотрел на него, потому что, если он знал его, это не было гарантией того, что Кёнсун знал его тоже. Кёнсун проглотил ком в горле и схватил застывшего Ханыля за запястье, и, швырнув какое-то сдавленное «да», потащил парня прямиком в репетиционную сквозь толпы подростков, непонимающе расступающихся перед ними. От переполняющего его волнения Кёнсун даже не чувствовал силы Ханылева сопротивления или хотя бы веса; он поспешно бежал за ним, и сквозь гул собственной крови в ушах Кёнсун в одну секунду услышал его заливистый смех и что-то вроде «что ты делаешь», которое не звучало вопросительно. Ещё несколько ярдов Кёнсун пытался отогнать румянец от щёк, потому что держал незнакомого парня за руку, а она была до приятного тёплой, так что, Кёнсун подумал, было бы неплохо не выглядеть по-идиотски смущённо, как будто ему пятнадцать. Ему было семнадцать. Почти восемнадцать. Разница была буквально в пропасть. Затолкав все ещё смеющегося парня в кабинет, Кёнсун захлопнул дверь за ними и закрыл её на замок; внутри уже ждали Минджун, Йесон и Соно, сидя на стульях за пюпитрами оркестра. Они выглядели почти каменными изваяниями, подсвеченными мягкими лучами солнца, проникающими сквозь полузакрытые жалюзи, не шевеля ни одной мышцей лица, когда Кёнсун обернулся к ним, пытаясь выровнять учащённое сердцебиение и сбившееся от бега дыхание. В воздухе витал запах лака, видимо, совсем недавно была репетиция оркестра; в самой аудитории обычно хранились кубки и инструменты в плотных черных чехлах, расставленные у дальней от окна стены, а ещё нотные книжки, пюпитры и другой инвентарь; посреди кабинета, повёрнутое к нескольким рядам из стульев, стояло фортепиано, которое обычно использовали для распевок хора. «Роман из телевизора» никогда в жизни не использовали это помещение для репетиций, потому что оно было пропитано таким духом, который был чужд для их музыки – правильным, прилежным, классическим. Коричневые стены, обшитые деревянными панелями со звукоизоляцией, такого же цвета паркет и даже фортепиано. В общем, совсем не то, что их гараж. Ханыль перестал смеяться. В большом помещении, каждая молекула воздуха которого была пропитана музыкой, его смех мелодично отражался от стен те самые несколько секунд до того, как он перестал. Он робко оглядел класс, где теперь находились только они впятером, и никого из них четверых Ханыль не знал и даже вряд ли помнил, что Кёнсун уже дважды ходил с ним на английский. Чхве вдруг подумал, должно быть, он напуган, потому что его улыбка сменилась полным непониманием и глаза расширились, и он стал похож на оленёнка Бэмби в своём апельсиновом свитшоте. – Что происходит? – спросил он; Кёнсун слышал, что голос его не дрожал, и это так противоречило его внешности в тот момент. – Ну здравствуй, Кван Ханыль, – сухо, словно подражая манере какого-то киношного героя, сказал Минджун. – Мы знакомы? – Пока нет, – Минджун встал с места и медленно обогнул невысокий пюпитр, приближаясь к блондину; его голос был низким и с нотками надменности, и так он разговаривал только когда был либо пьян, либо в вызывающем мурашки по всему телу предвкушении. – Но совсем скоро ты узнаешь… – Хватит, – оборвал Кёнсун. Минджун закатил глаза, вскидывая руки. – Ты сядь на место, – Минджун сел, – а ты, – Кёнсун обошёл Ханыля, чтобы встретиться с ним глазами, – сядь вот сюда. Чхве легонько толкнул его в преподавательское кресло посередине, чтобы он оказался лицом к остальным, и отошёл подальше, чтобы тот видел их как единое целое, как группу, потому что Кёнсуну было это важно. Ханыль должен был видеть, что они уже состоявшийся коллектив, и, возможно, это толкнуло бы его на мысли о том, чтобы сразу отказаться. – Меня зовут Кёнсун, – представился Чхве. – Я лидер этой инди-группы под названием «Роман из телевизора». – О, – лицо Ханыля вытянулось в искренней заинтересованности. – Мне говорили, что здесь есть такая, но я не думал, что она будет меня похищать. – Нам нужно поговорить, – продолжил Кёнсун спокойно. – Мистер Д. сказал, что ты обязан попасть в нашу группу, но мы – как видишь – уже в полном составе. – Угу, – он кивнул. – Я сказал ему, что было бы неплохо заниматься музыкой и дальше, но только не в оркестре или хоре, я такое не люблю. И что, он заставил вас? – Там… Другие обстоятельства, но, в общем, да, – вклинился Минджун. Он прочистил горло, когда Кёнсун взглянул на него, и продолжил. – Короче, он сказал, что ты обязан выступить с нами в составе группы на осеннем фестивале, но не то чтобы мы в тебе нуждались. – Я понимаю, – Ханыль активно закивал. Он не выглядел, как какой-то дурак, Кёнсун подумал, возможно, всё будет гораздо проще, и он вправду просто откажется сам, раз он так хорошо все понимал. Но Кёнсун рано обрадовался, потому что Ханыль усмехнулся и как-то оценивающе осмотрел их. – Но даже если так, я хочу попробовать. Может, мой голос именно то, чего не хватало вашей группе? – Ты даже никогда нас не слышал, – сказал Кёнсун, отчаянно хватаясь за ниточки рассудительности в его голове. – Ты даже ничего о нас не знаешь. – Как и вы обо мне, – заявил он и встал со стула. – Вы здесь репетируете? – Нет. – Тогда приведите меня на свою репетицию. – Нет, – отрезал Чхве. Его голос дрогнул, потому что на самом деле Кёнсун не должен был быть таким категоричным, и его трезвая, лишённая ярой ревности часть рассудка старалась подавить в нём зачатки бешенства. – Тогда как же вы будете разбираться с директором? Кёнсун поджал губы, а Ханыль по-недоброму улыбнулся. – Я просто хочу послушать, посмотреть. Ничего такого. Возможно, мне правда не зайдёт, и тогда мы просто договоримся, я не буду придурком и помогу вам, – он медленно двинулся в сторону выхода, его пальцы коснулись ручки двери, аккуратно открывая замок. – Ну, а если мне понравится, то и вам понравится, обещаю. И он вышел из аудитории, оставляя их в звенящей напряжением тишине. Кёнсун стоял с открытым ртом с тех самых пор, как Ханыль начал ставить условия, и не закрыл его до тех пор, пока через некоторое время Минджун не подскочил со стула, выругиваясь, а Йесон не заскулил где-то слева. К репетиционной начали сходиться школьники, и им пришлось покинуть её, и они разошлись по кабинетам, точно так же, как днём ранее, не сказав ни единого слова. Этот Ханыль был не прост. Нужно было увидеть его в действии, чтобы поверить; для всех остальных он был милым парнем, похожим на лунного кролика, добродушным и общительным, но Кёнсун после того разговора видел в нём эти зачатки демонической силы, лисьей хитрости и крысьей расчётливости; Кёнсун буквально видел ауру вокруг него – тёмную, устрашающую. Он оказался гораздо хуже, чем они могли себе представить, потому что он знал, какая сила теперь была в его руках – совсем немного, но он был осведомлён. И самым страшным для Кёнсуна на тот момент было просто представить, как же Кван мог ею распорядиться. После пятого урока они, голодные из-за пропущенного ланча и уставшие, поплелись к пикапу Йесона; Ханыль нагнал их на полпути на парковке, и тогда Кёнсун подумал, что нужно ставить машину гораздо ближе ко входу, чтобы можно было быстро слинять. Но Йесон ставил её всегда в одно и то же место, между машиной его приятеля с двенадцатого класса и стоянкой для велосипедистов, потому что там было безопасно для его «ласточки». Так вот, Ханыль нагнал их и сел им на хвост на своём родстере цвета электрик с опущенной крышей, и они выехали, даже ничего друг другу не сказав, включив какую-то дрянную музыку на магнитоле; Йесон выключил её на одном из светофоров. В машине было ещё более угрюмо и угнетающе, чем было прошлым вечером, и воздух внутри был свинцовым. Кёнсун немного дрожал из-за нервов, а его кресло тряслось из-за коленки разъярённого, но молчаливого Минджуна; Соно дремал, вжавшись в стекло и слушая музыку в наушниках. Йесон взволновано вёл машину, как и всегда. Они подъехали к дому Минджуна, находившемуся в тридцати минутах езды от школы, и Ханыль, припарковавшись у обочины и выпрыгнув из машины, спросил: – Вы кого-то ещё забираете? – Нет, – ответили они хором; Минджун поспешно ринулся к дому, едва колёса пикапа коснулись заезда на платформу. Они вылезли из машины и устало ждали, пока Йесон припаркуется на платформе, а затем – пока откроет гараж, и все это время Ханыль осматривал ровные домики улицы, где жил Минджун с семьёй, одинаковые двухэтажные с молочной облицовкой и гранатового цвета крышей. Этому району уже было лет десять, но он сохранился так, будто бы был построен и выставлен на продажу только полгода назад. Район тот был тихим и благополучным, практически в каждом доме жила семья с детьми, так что там обычно было довольно тихо, и репетициям никто не мешал; машину Йесон ставил так, чтобы через открытые настежь ворота гаража их не было видно. Они, правда, никак не решали этим проблему со звукоизоляцией, но за четыре года остальные жильцы улицы к ним привыкли, зная, что они не какие-нибудь там панки, что они не закатывают пьяные вечеринки от заката до рассвета – это они обычно делали на квартире у Соно, – да и вообще, что они довольно безобидные. Тем более, они соблюдали закон о тишине[1 - Закон, регулирующий время и объём допустимого шума в жилых помещениях.]. Они зашли в гараж, и Соно уселся на софу в глубине помещения, а Йесон достал из холодильника три банки газировки и дал по одной ему и Кёнсуну. Ханыль заинтересованно разглядывал плакаты и стеллажи, пока они справлялись с обезвоживанием; Йесон уселся в своё любимое кресло-мешок, и Кёнсун рухнул на него, потому что его собственное кресло было слишком близко расположено к любопытному блондину, листающему журналы о музыке, напечатанные в конце прошлого века; Йесон обнял его за талию, уткнулся подбородком в изгиб Кёнсуновой шеи и обеспокоенно следил за Ханом – Кёнсун чувствовал, как шевелится вслед за движениями парня голова старшего. – Так это – ваша репетиционная, – констатировал Ханыль. – Вы что, правда репетируете в гараже? – Да, – подал голос Йесон рядом с ухом Кёнсуна. – Вау, какое ретро. Не думал, что в наше время такое ещё практикуют. – Мы – инди-группа, – сказал Йесон. Часть «инди» в слове «инди-группа» всегда имела огромное значение для Йесона, потому что эта часть была от слова «независимость», а слово «независимость» он даже набил себе предплечье, – так много для него было смысла в нём. Поэтому он неустанно повторял «инди-группа», когда ему только выпадала возможность. – Я вижу, – усмехнулся Ханыль, изучая стопки пластинок. – И что же вы исполняете? Он закончил осмотр и плюхнулся в бархатное кресло, и Кёнсун был готов воспламениться, потому что даже Минджун в своём же гараже не позволял себе такого нахальства. В воздухе тускло освещённого гаража летали пылинки; Кёнсун смотрел в лицо Ханыля, который закинул ногу на ногу в расслабленном жесте, и видел в нём интерес, но смешанный с чем-то чуждым для их репетиционной. Он как будто своим вопросом проверял их, будто аттестовал, но для их музыки никогда не нужны были аттестации; они играли не для оценок, а для души, однако Кёнсун всё равно почувствовал смущение, как будто если он издаст хоть звук, Ханыль может его засмеять. – В основном – каверы, – выдавил Чхве, садясь ровнее на коленках у Йесона. – Но своё тоже пишем. – Выступаете? – На школьных фестивалях, на городских мероприятиях иногда тоже. Концерты проводили пару раз, – ответил Йесон, поглаживая Кёнсуна по спине, чтобы он перестал напрягаться. Ханыль закивал, почёсывая шею и переваривая эту небольшую информацию, и он выглядел как какой-то продюсер или что-то вроде того, потому что таким серьёзным было его лицо, будто он принимал решение, позволять им отправляться в мировое турне или же они слишком плохи для этого. У Кёнсуна в ушах стучало сердце; он встал и снял джинсовку и, кинув её на напольную вешалку, стоящую рядом с выходом из гаража, решил немного размять шею, стараясь расслабить мышцы, напряжённые от нервов. Его раздражала эта атмосфера, в которую погрузилась его любимая репетиционная; в ней всегда было так приятно находиться, но только не в тот день, потому что в тот день в ней было столько странной, чужеродной энергетики, что Кёнсун почти не узнавал воздух, наполняющий гараж. Запах древесины смешивался со сладковатым запахом одеколона Ханыля, таким же чуждым, как его задница на Кёнсуновом бархатном кресле. И, если бы не Ханыль, они бы уже минут десять как принялись репетировать, но Кёнсун знал, что Минджун пытается справиться с агрессией – у него с ней правда были проблемы, – а остальные чувствуют себя недостаточно уютно, чтобы приняться за дело. В прочем, как и он сам. – Хочу послушать, – сказал Ханыль; Кёнсун, до этого разглядывавший пустую улицу, плавящуюся от жаркого солнца, обернулся, и тот сидел в пол-оборота, смотрел прямо на брюнета. Кёнсун сглотнул. – Покажите, что вы умеете. – Нужно дождаться Минджуна. – Хорошо, – он кивнул, и Кёнсун подумал, что он слишком часто кивает. – Расскажите мне тогда немного о вашей группе. Кем вы вдохновляетесь? – Нет, дружок, расскажи-ка о себе ты, – вдруг ответил Соно, вставая с пошарпанного дивана и приближаясь к барабанной установке. Кёнсун с Йесоном переглянулись. – Мы хрен знает вообще, кто ты такой. Я вот даже без понятия, как тебя зовут. Сколько тебе лет? Ты вообще хоть что-то в музыке смыслишь? Чхве прикусил губу, потому что хотелось рассмеяться, ведь Соно так редко подобным образом разговаривал; ему было всегда трудно развязать язык. Но, находясь в их святая святых и глядя на то, как самодовольный новичок пачкает подошвой закинутой на коленку ноги Кёнсуново драгоценное кресло, и слушая, как он разговаривает, Соно, видимо, просто не сдержался. Чхве хотелось обнять его, но он не сдвинулся с места, наблюдая за картиной с порога гаража. – Ха, – Ханыль ухмыльнулся и встал с кресла, шаркая по полу, приближаясь к Соно. – Меня зовут Кван Ханыль, я ученик одиннадцатого класса, мне восемнадцать лет. Неделю назад я приехал из Токио, где находился полгода на стажировке в компании отца и учился по обмену. Я занимался вокалом и в Токио, и до этого в Лос-Анджелесе, где прожил прекрасные семнадцать лет. И да, я знаю немного о музыке. Он приблизился к Соно, глядя чёрными глазами на его маленькую фигуру на табуретке за барабанной установкой, и стукнул пару раз по хай-хету[2 - Хай-хет – двойная тарелка, установленная на одном стержне. Часто основной ритм ведётся именно с помощью хета.], и звук разбил тишину на мелкие кусочки, заставляя содрогнуться ушные перепонки. Соно был непоколебим, на его лице не шевельнулась ни одна мышца; Кёнсун подался вперёд и, приблизившись к ним, убрал руку парня от установки, чтобы он больше ничего не трогал. Ханыль вопросительно взглянул на брюнета, и Кёнсун смирил его строгостью в глазах. И они смотрели друг на друга, глаза в глаза, ещё некоторое время, может, минуты две, а может, пару столетий; Кёнсун напряжённо всматривался в его лицо с острыми линиями, пытаясь не сгореть от изучающего взгляда больших карих глаз, сосредоточенно рассматривающих его лицо, его волосы, а потом – снова лицо, будто он пытался запомнить каждую частичку его внешности, чтобы потом составить фоторобот или ещё чего; Кёнсун видел капельки испарины на приоткрытом от разделённой пополам длинной чёлки высоком лбу, и его медовая кожа контрастировала теплотой оттенка с высветленными волосами. Его розовые губы медленно изогнулись в странной лёгкой ухмылке. Кёнсуновы пальцы продолжали сжимать его запястье, прямо как тогда, когда они бежали по коридорам, но в этот раз Кёнсун делал это неумышленно – он вообще об этом забыл. – Что за хрень? – вдруг послышался голос Минджуна за Ханылевой спиной. Кёнсун поспешно убрал руку и прочистил горло; пару секунд взгляд Ханыля всё ещё был прикован к нему, Кёнсун чувствовал это, но сам на него больше не смотрел, борясь с подскочившим в одно мгновение уровнем адреналина в крови. Минджун подошёл ближе и с характерным лязгом с силой поставил на столик тарелку с сэндвичами с курицей. Он мог бы своим напором прожечь дыру в полу или в лице Ханыля одним своим взглядом, но этого не происходило, так что он просто пошёл к своей гитаре и перекинул её широкий узорчатый ремень через плечо, подключая тут же усилитель. Минджун играл на басу, и бас был создан для Минджуна, а Минджун был создан для баса, и сочетание их на выступлениях заводило толпу сильнее, чем вся их группа в целом, будь они без Минджуна и его баса. Минджун всегда перевоплощался, становился самым настоящим профессионалом на публике, его движения всегда были страстными и оттого – потрясающими, и игра на гитаре была такой, что Кёнсун бы с удовольствием рассказывал об этом своим детям и внукам, называя Минджуна олицетворением духа бас-гитаристов. Шатен взял из стеклянной вазы медиатор и засунул его в зубы, сосредоточенно проверяя строй гитары, и, лишь его пальцы коснулись струн, вдоль позвоночника Чхве пробежалась стайка мурашек. Кёнсун сглотнул нервно. Тот из-под опущенных ресниц взглянул на них и провёл пальцами по струнам, и обдающий жаром звук разлетелся по помещению. Ханыль сложил руки на груди и отошёл немного в сторону. – Хочешь посмотреть на нас в действии? – сказал Кёнсун, воодушевлённый энергетикой Минджуна. – Что ж, попридержи тогда свои штаны. Йесон вскочил с кресла и, подхватив со стойки свой голубой «телекастер»[3 - Телекастер – модель электрогитары «Fender» с простым дизайном, будто из цельной древесины.], тоже взял медиатор из вазы. Обычно Кёнсун играл на ритме, потому что во время пения ему нужно было сосредотачиваться на ровности голоса, а с недавних пор взялся и за клавиши, но в тот раз от всё ещё удушающего его волнения Кёнсун боялся, что будут трястись пальцы. Так что он взял свою старенькую «Женевьеву» (это было её имя, и она, в отличие от Йесоновой гитары, была модели «статокастер» – самой типичной для электронных гитар, потому что на другую у него пока не набралось денег, ведь Кёнсун копил на грёбаный «гибсон лес пол»[4 - Гибсон лес пол – модель электрогитары, задавшая одно из направлений в движении гитарной промышленности. Он легко узнаваем по своей форме, ассоциирующейся с женской талией, характерным звукоснимателям и корпусу, собранному из дорогого красного дерева. Эта гитара многими признается самой универсальной. Стоимость варьируется от 1200 до 2500 тысяч долларов.]), воткнул её провод и микрофоны – у всех были микрофоны – в усилитель и встал у своей высокой стойки, оглядываясь на остальных. Соно расправил плечи и взялся за белые длинные палочки; его угрюмое бледное лицо с бордовым оттенком тинта на узких губах встретилось с его взглядом, и он кивнул, показывая, что готов. Йесон убрал чёлку с лица пятернёй и нахмурил брови, цепляясь длинными пальцами за тонкий гитарный гриф. Кёнсун выдохнул и повернулся лицом к Ханылю, который, лишь палочки Соно ударили по натянутому пластику большого барабана и тарелке хай-хета, задавая ритм песни, немного дёрнулся, убирая руки с груди, и его запястья просто повисли в воздухе на уровне боковых швов, а заворожённое лицо приоткрыло рот. Кёнсун подумал, что, возможно, он ни разу не видел живого выступления музыкальных групп. Чхве подхватил ритм, и по помещению поплыла музыка с ровным базовым тактом игры барабанов и вскоре – красивыми переплетениями нот соло-гитары; Минджун аккуратно добавил свою партию, скользя по грифу пальцами и прикрыв глаза. Кёнсун дождался окончания вступления, будто оно длилось несколько часов, отпустил гитару из рук и взялся за микрофон, прижимаясь к нему губами, и с его уст слетели первые строчки песни «Kiss» прекрасных Pale Waves, потому что её они усердно репетировали ещё в августе, но она бы не подошла для фестиваля, потому что второй голос им казался там лишним, так что у них пока что не было возможности выгулять её. А ещё ему нравилась партия соло-гитары в ней с нотками тёплого ретро, так что она была идеальной. Идеальнее была бы только сама «Television Romance», но для её исполнения им нужны были бы клавиши. – Я знаю, что хочу тебя этим вечером, – на этой строчке Кёнсун поднял полуприкрытые глаза на Ханыля, и тот сглотнул, но Кёнсун этого за громкой музыкой не слышал. – Почему большинство ночей ты хочешь проводить в моей голове? – и его пальцы вцепились в гитару, лад за ладом заскользили по струнам во время аккордов, а кусок пластика в правой руке завибрировал от боя. – Ты – зыбкая мечта, твоя любовь чиста, – Кёнсун улыбнулся и взмахнул волосами, потому что тело отдавалось музыке всё больше, и сердцебиение ловило такт и сливалось с ним. Хотелось двигаться, скакать; песня была такой замечательной для того, чтобы погружаться в неё полностью. Так что Кёнсун подчинился. Оранжевое закатное солнце осветило фигуру Ханыля со спины, и в помещении стало немного темнее, и песня будто стала интимнее; на строчке «думаю, мы разные» Кёнсун вскинул подбородок, всё ещё буравя персиковое лицо стоящего в паре ярдов от него парня, и после припева, на бридже, Кёнсун застыл, вцепившись разгорячёнными пальцами в микрофон, глядя ему прямо в душу, потому что Кёнсун хотел вызвать в нём те же самые эмоции, какие дарила ему эта песня, эта музыка. «Крепко поцелуй меня, словно я разбиваю твоё сердце». По дороге, полускрытой от них пикапом, проехалась машина, Ханыль вздрогнул в тишине, и они взорвались проигрышем; Кёнсун оттолкнул стойку, ухмыляясь, закрывая глаза и снова приходясь по струнам боем, скача на месте и загибаясь, тряся головой и короткими чёрными волосами, чувствуя эйфорию, растекающуюся по телу вместе с кровью, переполняя его счастьем, которое Кёнсун испытывал только во время выступлений. Ему нравилось то, как они звучали и выглядели, с чуть влажными от пота на лице волосами и приоткрытыми во время игры ртами. И ему нравилось, как Ханыль смотрел на них; в его взгляде блестело восхищение. Последние аккорды и удары по барабанам, и Кёнсун с прикрытыми глазами ещё раз полоснул медиатором по нагретым струнам и опустил голову, пытаясь успокоить бешеное сердцебиение; его одышка звучала из колонок. Пару секунд они стояли в выжидающей тишине. Парни не торопились начать разговаривать, а Кёнсун боялся поднять глаза на Ханыля, потому что минутой ранее пытался сожрать его взглядом, поглощённый песней. И вдруг – так внезапно, что Кёнсун вздрогнул – тот захлопал, и когда Чхве посмотрел на него, он улыбался. – Вау, – выдохнул он. – Это было классно. Правда. Ему стало легче. Сзади справа послышалась самоуверенная усмешка Минджуна. – Какого года эта песня? Звучит так в стиле ретро. – Две тысячи восемнадцатого, – сказал Кёнсун, снимая с себя гитару и ставя её на место. – О, – он поджал губы. – Всё равно круто. – Ну так что? – подал голос Минджун. – Послушал-посмотрел? Свалишь? Ханыль ухмыльнулся, разминая плечи, будто он собрался драться, и Кёнсун настороженно отошёл к Минджуну, чтобы взять его под предплечье и заставить быть спокойнее. Острый на язык Минджун уступал мускулистому парню в телосложении; если бы вышло так, что Ханыль задумал бы вырубить басиста, у него получилось бы это с первого раза. Минджун даже бровью не повёл. – Послушал, посмотрел, – спокойно сказал Ханыль. – В вас, определённо, что-то есть. Все эти плакаты, пластинки, лампы с жижей, – он обвёл руками их репетиционную. – Вы сами. Вы выглядите как пародия на «корпорацию тайна». У вас есть пёс? – Будет, если ты присоединишься к группе, – не выдержал Минджун и дёрнулся, но Кёнсун встал прямо перед ним, глядя ему в глаза, чтобы он перестал. Его челюсть напряглась; за Кёнсуновой спиной послышалась усмешка. – Слушай, наша группа гораздо важнее всего этого дерьма типа исключения и всё такое, – Йесон поставил гитару на пьедестал и, сложив руки на груди, подошёл ближе, вставая перед ними с Минджуном; он был только чуть-чуть выше Кёнсуна, может, дюйма на полтора, и Ханыль выглядел рядом с ним таким же гигантом, каким он казался рядом со брюнетом. – Так что мы можем сейчас просто послать тебя, если ты продолжишь вести себя как конченный придурок. Ханыль, приподняв подбородок в самоуверенном жесте, смотрел на Йесона сверху вниз, но плечи старшего были такими напряжёнными, что, не видя его лица, Кёнсун понимал, что тот не поддастся на эти попытки Ханыля его запугать. Йесона вообще было сложно запугать, да, он часто волновался, но это никогда не был пустой и бессмысленный страх. – Хорошо, – выдохнул Ханыль. – Ладно. В следующий раз я покажу вам, на что способен. У меня сегодня ещё тренировка, так что извините, – он наклонился чуть в сторону, чтобы посмотреть на Кёнсуна и Минджуна. – А ты, – он смотрел Чхве в глаза, – просто вау. И он подмигнул Кёнсуну, подхватывая свой рюкзак со старого кресла, и ушёл из гаража, оставляя их – его – в дичайшем недоумении. Шлейф его парфюма последовал за ним, и через несколько минут уже не было физических следов его присутствия в музыкальном логове; только Ханылев уверенный громкий голос отскакивал то и дело от серых стен гаража, повторялся в голове Кёнсуна раз за разом, как неисправная пластинка. Кёнсун смотрел на пустую улицу в узком проходе между гаражом и пикапом и ничего не говорил, ни о чём не думал и не шевелился, временами сглатывая вязкую слюну. – Он конченный, – подвёл итог Минджун. Соно, в совсем чуждой для него манере, кивал, попивая холодную воду из бутылки. – Хрен с горы. Кто он такой? И Минджун до самого позднего вечера ругался, покрывая Ханыля благими матами; Йесон кусал губы, обдумывая их план действий и занимаясь заполнением анкеты для фестиваля, потому что это нужно было сделать уже в кратчайшие сроки, но он никак не мог сосредоточиться, в конце концов оставив её на столе с незаполненной графой «количество участников». Соно пытался выучить новый ритмический рисунок. Кёнсун сидел на пороге гаража и со стеклянными глазами вглядывался в асфальт под ногами. Сердце даже спустя пару часов не прекращало колотиться в висках. Минджун плюхнулся рядом с ним на пол, когда время перевалило за девять, и солнце спряталось за горизонтом из миниатюрных коттеджей, а на улице сгустились сумерки; зажглись лампочки высоких фонарных столбов, расставленных по периметру. Внутри гаража Йесон включил неяркий свет. Минджун накинул на Чхве свою лёгкую куртку, потому что вечером всегда сильно холодало, и от дневного зноя ничего не оставалось, будто его никогда не существовало; Кёнсун криво улыбнулся ему и продолжил сверлить взглядом дырки в фундаменте дома через дорогу. – Я мог бы дать ему по его смазливой роже, – сказал вдруг парень, и Кёнсун перевёл пустой взгляд на него, потому что знал, что он не мог бы. – А ты меня остановил. Зачем? Он тебе понравился? Кёнсун фыркнул. – А ты бываешь тупее, чем обычно, – ответил парень, и тот толкнул его в плечо. – Нам нельзя его трогать, – присоединился к беседе Соно, садясь справа от Кёнсуна на пол и вытягивая недлинные худые ноги. – Он сказал, что у его отца есть компания. Если есть компания, значит, есть и власть. – Парни похлопали ресницами, глядя на него. Соно закатил глаза. – Боже. Вы такие тупые. Думаю, именно из-за этой власти Мистер Д. так о нём печётся. Я думаю, его отец теперь член попечительского совета и будет инвестировать в школьную казну, если, конечно, он уже не сделал это. – Богатенький сынок, – протянул Минджун и, поставив руки за своей спиной, упёрся ими об пол и чуть наклонился назад, всматриваясь в вечернее небо. Звёзд ещё не было видно, так что, Кёнсун думал, он просто размышлял. – Чертила. Соно поправил на голове маленькую бордовую бини и достал из кармана своего объёмного чёрного блейзера пачку дорогих сигарет с кнопкой, которые с завидным бесстыдством своровал у матери, и протиснул одну из них меж губ. Парень нахмурился, поджёг сигарету и глубоко затянулся, после чего выпустил белую глыбу дыма из носа и закрыл глаза. В их группе, кроме Соно, никто больше не курил – по крайней мере с таким постоянством, – и он считал это одной из своих фишек, а ещё курение помогало ему привести нервы в порядок, так он говорил. Кёнсун не знал, из-за них или нет, но он был самым спокойным человеком из всех, кого Чхве встречал в своей жизни; ему было глубоко плевать на всё и на всех, кроме, разве что, «Романа из телевизора». – Горько, – прошептал он, разрушая повисшую тишину. – Надо менять. Даже если ему переставал нравиться какой-то вид сигарет, он всегда докуривал пачку до конца. Он не слыл расточительностью. Но если ему нужна была какая-то дорогая вещь, будь то новая краска для волос или пара кед с умопомрачительным дизайном – Соно просидел бы на одной крупе месяц-другой, но купил бы необходимое. – Или бросить. – Нет, это слишком просто. Найти действительно твой сорт сигарет – это задача, к решению которой нужно долго идти, перепробовав кучи дерьма. А бросить – дело одного дня. Если ты, конечно, не слабак. Кёнсун приобнял его, кладя на его узкое плечо голову, и Минджун сделал то же самое с Чхве; позже Йесон сел со стороны Минджуна, потому что его бесил запах сигарет, и присоединился. Они были похожи на домино, и их первое звено даже не собиралось падать, поэтому они чувствовали себя в безопасности. В вечернем сентябрьском воздухе плавал дым, медленно растворяясь в безветренной улице. Они то и дело тяжело вздыхали по очереди, но никто больше не проронил ни слова. Наступали тёмные времена. Они не были уверены, что справятся, не были уверены, что смогут отстоять частичку «инди» в их инди-группе. Они проходили за четыре года через большое количество разных ситуаций, они были и на грани распада, и в секунде от ошеломительного успеха, который в конце концов просто выскользнул прямо из их шершавых пальцев. Они проходили через пресловутые стычки интересов, ссоры, нападки со стороны безмозглых подростков, которым их музыка не нравилась. Они проходили через депрессию и творческий кризис. Но они ещё никогда прежде не проходили через Кван Ханыля. Two. You and I haven't got it television romance Следующим утром они разразились всеобщим негодованием, пока Кёнсун дома жевал отруби на завтрак, заедая бутербродом с шоколадной пастой и бананом, в их чате. Они внезапно обнаружили, что была суббота, а уроков у них по субботам не было. Это означало, что у них не было возможности связаться с Ханылем и договориться о времени встречи, как, в общем-то, и желания её найти, чего уж лукавить. Они не общались с командой футболистов, Кёнсун даже не был уверен, что хоть кто-то из них и вправду знал имя капитана; они так же не знали никого, кто мог бы знать номер Ханыля или его адрес спустя два дня после его перевода в их школу. Наверняка эта информация хранилась в школьной базе данных, но они даже не знали хоть кого-то, кто мог бы им эти данные рассекретить. Так что они договорились встретиться в полдень в диско-кафе в центре города, где по обычаю проходили все их невероятно важные беседы и продавали самое вкусное мороженое в округе. День был пасмурным, с самого утра вдарила духота, но небо было затянуто серыми ватными тучами, город был мрачным, совсем скоро должен был хлынуть ливень. Йесон заехал за Кёнсуном – он жил в паре кварталов от его дома – и они вместе отправились к месту встречи, по дороге захватив ещё и Соно. Старший брат Минджуна работал в том кафе на полставки, так что они приехали чуть позже вместе на его служебной машине. В диско-кафе обычно тусовалось не много подростков, потому что эстетика этого места не вполне отвечала требованиям современной моды; там всегда играла классная музыка, что-то из творчества ABBA, Фрэнка Синатры, Queen, Дэвида Боуи и даже пресловутая «Never Gonna Give You Up» для того, чтобы угодить молодёжи. Интерьер в ретро-стиле был пропитан американским духом; мятно-бело-розовые оттенки придавали месту сладости. Кёнсун с парнями всегда садились на мягкие голубоватые диваны вокруг прямоугольного стола у окна с фиолетовой неоновой вывеской, потому что там была розетка для вечно разряженного телефона Соно, и брали по бургеру с молочными коктейлями, шлифуя после обед мороженным. Это был их план и на тот день. На самом деле, каждую неделю в субботу в три часа Кёнсун ходил на вокал в академию искусств. Тот день не был исключением. У него не было много времени поторчать в кафе, но всем остальным жутко не хотелось сидеть дома, так что Кёнсун сдался. Они думали, что вылазка за десертом поможет им немного расслабиться и всё-таки ещё разок всё обдумать. Ханыль был главным вопросом, насущной проблемой, которая вызвала у всех бессонницу минувшей ночью. Нужно было разобраться с этим. Но когда они встретились в кафе и завалились на излюбленные диваны, когда сделали заказ милейшей официантке по имени Элис в белоснежном, обшитом рюшами фартучке, и даже после того, как съели обеды, они молчали, уставившись каждый в свой мобильник. – Я сегодня иду на свидание, – нарушил тишину Соно. Кёнсун нахмурился и заблокировал телефон, убирая его в сторону на стол. Он сидел прямо напротив него, поджимая губы и вертя в руках розовую салфетку. В его мятных волосах отражались фиолетовые блики. – С француженкой? – заулыбался Йесон. Соно пару раз кивнул, но он не выглядел слишком радостным, каким вдруг стал сам Йесон. – Это круто! Что вы собрались делать? – Ну, я просто хотел сводить её в кино. Я не хочу ничего придумывать. – Правильно, она должна с самого начала понимать, что имеет дело с камнем, – Минджун высосал остатки клубничного коктейля и захихикал. – Я просто не трачу силы понапрасну. – Надеюсь, что она покажет тебе настоящий французский поцелуй, – ухмыльнулся Кёнсун. Соно, хоть и пытался это скрыть, но тоже заулыбался. Кёнсун взглянул на часы, и стрелки на них показывали ровно два. Ему требовалось около двадцати минут, чтобы добраться от кафе до академии, поэтому он мог позволить себе ещё некоторое время. Парни начали обсуждать, какие поцелуи они уже пробовали по национальностям, а ему захотелось взять ещё одну порцию молочного коктейля, так что Кёнсун протиснулся между Йесоном и столешницей и вынырнул из-за стола, передвигаясь в сторону барной стойки, за которой находилась касса и работал обычно брат Минджуна – Хаджун. Когда Кёнсун подошёл к нему, тот пересчитывал продукты в холодильниках и на полках и записывал результаты в блокнот. Приятно поддувал кондиционер. Чхве сел за стойку напротив парня, разглядывая его. Хаджун ему всегда казался очень мужественным и оттого – красивым. У него были волосы цвета кофе с молоком, и на работе он носил дурацкую мятно-белую униформенную пилотку, к счастью не скрывающую приятный оттенок волос; довольно большие глаза с таким интересным разрезом, какой ещё иногда называют драконьим, и пухлые губы. На щеках у него были ямочки, и Кёнсун бы мог поклясться, что, если бы они были близки, он бы тыкал в них пальцами по сотне раз на дню. Кёнсун точно не знал, сколько Хаджуну было лет, знал только, что он студент и ездил постоянно в свой университет аж в сам Лос-Анджелес; ещё Кёнсун знал, что у Хаджуна были отвратительные кофейные напитки и до искорок из глаз вкусные молочные коктейли. И на этом, в общем-то, всё. Хаджун повернулся в его сторону, чтобы снова занести данные в лежащую на столе тетрадь, и, встретившись с Кёнсуном взглядом, тепло улыбнулся. Он был довольно крупным, смугловатые руки выглядели мускулистыми в рукавах голубой футболки. Он нагнулся, чтобы нацарапать ручкой цифры в графе «сиропы» – получилось двенадцать. – Можно мне ещё один шоколадный? – спросил Кёнсун, когда парень выпрямился и почесал шею, задумчиво свербя глазами бумажки. – О, да, извини, – он снова улыбнулся и отвернулся, доставая чистый высокий стакан. Кёнсун подумал, что Хаджун правда был очень приятным парнем. Он подумал, что, если бы они ближе общались, то Кёнсун бы возможно знал, есть ли у Хаджуна девушка, на кого он учится в университете, сколько, в конце концов, ему на самом деле лет. Минджун был близок с ним, но никогда не позволял этого своим друзьям, и Кёнсун точно не знал, почему. Хаджун всего раз заглядывал к ним в репетиционную, и то долго там не пробыл. В общем, Кёнсун думал об этом. Это казалось ему важным в тот момент. Кёнсун думал, возможно, ему нужно немного больше выходить из своей зоны комфорта и научиться замечать других людей. Кёнсун обернулся поглядеть на друзей за столом у окна. Они расслабились и уже во всю вскрикивали какую-то ерунду, активно споря друг с другом. Соно смеялся, его глаз почти не было видно, и Кёнсун почему-то заулыбался. Минджун выглядел взволнованным. Йесон активно жестикулировал и тоже смеялся. Это казалось таким обыденным, ведь именно так и было всегда. Но Кёнсун знал, что теперь это напускное. Что, как только Кёнсун сядет к ним за стол и решит начать разговор о серьёзном, они снова замолчат. Хаджун с тихим глухим стуком поставил стакан перед собой, и Кёнсун вернул к нему взгляд. Он снова улыбался, так приветливо, демонстрируя свои ямочки, что Кёнсун невольно подвис. Потом, взявшись пальцами за трубочку, Кёнсун сделал пару глотков на пробу – он всегда просил так делать – и прикрыл в наслаждении глаза. Приятная прохладная вязковатая жидкость с насыщенным вкусом шоколада заставила вкусовые рецепторы затрепетать от удовольствия. – Потрясающе, – выдохнул Кёнсун и приоткрыл глаза; Хаджун заулыбался шире, всё ещё смотря на него, и ему показалось, что этот взгляд он уже видел. Кажется, так смотрят на младших братьев и сестёр, но Кёнсун не был точно уверен, потому что у него не было ни старших, ни младших. Чхве сделал ещё пару жадных глотков, а после, просмаковав коктейль, спросил: – Хаджун, сколько тебе лет? Он сначала удивлённо вскинул брови, а потом немного потёр шею ладонью, задумавшись. – Мне двадцать три. – Так ты выпускник? – Кёнсун взял в губы трубочку и начал её просто кусать, чтобы занять себя чем-нибудь, пока тот от неловкости мнётся. Ему показалось это довольно милым. Они правда настолько редко общались. – Да, – он кивнул, беря в руки тетрадь и клея на открытом развороте цветной стикер, видимо, в качестве закладки. – Ты уже решил, что будешь потом делать? – Вроде того, – Хаджун закрыл тетрадь и убрал её под столешницу. Кёнсун наблюдал за каждым его движением, потому что его поведение было таким контрастным по отношению к его внешности, и это было довольно занимательно. Кёнсун был уверен, что на лице у него румянец, а не отражения цветных лампочек, подвешенных под потолком. – Расскажи мне. – Я думал переехать в Нью-Йорк, – ответил он, чуть упираясь в столешницу руками. На ирисковой коже не было никаких меток, даже вены были едва заметны. – Хочу работать там. У меня есть на примете пара издательств, куда меня могут взять на стажировку. – Так ты журналист? – Кёнсун подпёр подбородок кулаком и чуть наклонил голову. Голос у Хаджуна, хрипловатый и медовый, согревал уши, и слова из него лились так звучно, хотя фразы и были короткими. Кёнсун подумал, что его правда приятно слушать. Как Минджуну только не стыдно было держать на дистанции такого замечательного родного брата от своих друзей? – Ага. Я раньше работал в школьной газете. Много читал. Мне правда нравится это. Думаю однажды написать свой роман. Это смешно, наверное… – Нет, нисколько, – Кёнсун улыбнулся. – Извини. Я никогда не интересовался. – Мы как-то и не общаемся, – Хаджун пожал плечами, но его лицо оставалось таким заботливо добрым, что Кёнсун подумал, он совсем не против его расспросов. – Но мне приятно, правда. Что ты спросил. Кёнсун засмеялся, тихо, потому что Хаджун тоже, и ему вдруг стало так спокойно. Чуть позже Кёнсун вернулся к остальным, когда коктейль был уже допит за стойкой, взял свою сумку и дал каждому из парней по рукопожатию; с Йесоном и Минджуном они договорились встретиться после его занятий в репетиционной, а Соно должен был уйти немного позже его и они все – сам Соно тоже – планировали, что субботний вечер он проведёт не в их гараже. Так что они попрощались, и Кёнсун выскочил в охладевший город, звякнув колокольчиками на дверях. На улице было темно, как будто уже наступил вечер. Резкие порывы ветра разбрасывали сухие листья по тротуару, вороча их кучками по зелёной траве. Кёнсун поспешил на автобус, завидев, как он выворачивает с другой улицы, и запрыгнул в него, внезапно вспомнив, что оставил свою куртку в пикапе Йесона. Времени возвращаться у него уже не было, так что Кёнсун просто грузным мешком упал на сиденье и закрыл глаза, спокойно дожидаясь своей остановки. Kim Possible Минджун Ким, семнадцати лет отроду, младше Кёнсуна на полгода, родился в Чикаго, и его семья через одиннадцать лет после этого замечательного события переехала в Кёнсунов городок. Минджун никогда не говорил по-корейски, как и его родители, потому что сами переехали в США задолго до планирования рождения Минджуна на свет. У них даже акцента не осталось. Так что корейца в Минджуне выдавала только внешность. Он был атеистом и блестящим музыкантом; он отвратительно готовил и просто волшебно рисовал. Кёнсун думал всегда, что в Минджуне собрался талант всего штата, когда он рождался. Кёнсун сидел в своём диско-кафе и заглатывал уже вторую порцию шоколадного мороженного с кусочками банана – как сейчас он помнит, вкус был просто божественным; ему недавно стукнуло четырнадцать, Кёнсун тогда только начал красить волосы, и они были у него ярко-ярко рыжие. Нижняя губа надоедливо ныла от первого пирсинга, поэтому холод десерта приятно заглушал ощущения. На стоящем рядом барном стуле валялась его кожаная куртка. Кёнсун ждал Сокхвана. Он обещал ему устроить сюрприз, но Кёнсун терпеть не мог сюрпризы, потому что каждый раз он делал какие-то глупости, из-за которых Кёнсун сильно сомневался в том, что Сокхван старше его. В последний раз Сокхван хотел свозить его в соседний штат для экскурсии по музею музыкального искусства, но они сели не на тот автобус и весь день потратили на остановке посреди поля и шоссе. Чхве ждал его уже полчаса, и ему казалось, что он мог бы отвесить старшему знатных люлей за потраченный зря вечер. Это было ещё за два года до того, как Кёнсун понял, что влюблён в него. По телевизору как раз шёл новый сезон «Икс Фактора», а Кёнсун так сильно любил это шоу, но ему приходилось сидеть в кафе, пускай и поедая самое вкусное мороженое в его жизни. Чхве решил дать ему ещё некоторое время, потому что Сокхван написал ему: «ты не пожалеешь ни минуты!!!», и Кёнсун подумал, это достаточно утомительно, но вместе с тем и достаточно интригует. Он появился на пороге через ещё минут десять, звеня колокольчиком над дверью, и его раскрасневшееся лицо, взлохмаченные волосы и чуть съехавшие с переносицы очки заставили Кёнсуна оторваться десерта и развернуться к нему корпусом. – Ты такой старый и тебя долго ждать, – ныл младший. – Тебе не стыдно? Сокхван погладил себя по груди, пытаясь отдышаться. Кажется, он бежал. – Не понимаю, почему вообще всё ещё с тобой дружу, – заулыбался он, тяжело дыша. Кёнсун вдруг обратил внимание за его спину, и там стоял худощавый паренёк, ниже Сокхвана примерно на голову – правда, сейчас это уже совсем не так, – с копной прямых тёмно-каштановых волос. На нём была чёрная футболка с логотипом какой-то музыкальной группы, там была нарисована фигура девушки без кожи и с крыльями за спиной; жакет цвета хаки с белой надписью и громадными карманами. Он неловко смахнул с глаз чёлку движением головы и взглянул на Кёнсуна, пряча пальцы в задних карманах тёмно-синих узких джинсов. За его спиной виднелся чехол, как Кёнсун потом узнал, от саксофона. – Это Минджун, – сказал Сокхван. – Минджун, это Кёнсун. – Ага. – Кёнсун сглотнул ком и не понимал, что ему делать. Таких сюрпризов Сокхван ему ещё не приносил. – Минджун – настоящий вундеркинд и виртуозный музыкант. Он перевёлся к тебе в школу три года назад. Вы должны были пересекаться раньше. – Я не видел его, – признался Кёнсун. Чхве вообще-то не был самым общительным на свете подростком, так что кроме Сокхвана и парочки друзей с его класса Кёнсун больше никого в школе не знал. – Я знаю тебя, – пробормотал Минджун; Кёнсун сглотнул ещё раз, потому что его голос оказался каким-то слишком низким для подростка и глубоким. – Мы ходили вместе на литературу и биологию, и ещё на что-то, кажется. Почувствовав вину, Кёнсун пожал плечами и перевёл взгляд на делающего заказ Сокхвана. Он уже поправил волосы и очки, а его голубой свитер лёг аккуратнее на широких плечах. Он повернулся к Кёнсуну и почерпнул ложкой остатки его мороженого, тут же погружая в рот. – Ты же хотел группу, – с набитым ртом сказал он. – Вот тебе участник. Лучшего ты не найдёшь. У меня, кстати, ещё пара человек на примете. Так они с Минджуном познакомились. Позже Кёнсун узнал, что у Минджуна глубоко внутри спит самый настоящий рокер, и порой он показывал его миру, но не очень часто. Больше он показывал то, о чём обычно они старались не разговаривать – у Минджуна правда были проблемы с агрессией. То есть, он работал над этим со своим психотерапевтом, потому что иногда от приступов мог в щепки разнести свою комнату или что-то – или кого-то – поблизости. Он сказал ему об этом после того, как на Кёнсуновых глазах разбил гитару в один из первых дней в их репетиционной, потому что сильно поссорился со своей девчонкой, и Кёнсун потом не знал, как ему жить с этим. Ему по правде стало немного страшно. Но Кёнсун это преодолел. Они подружились. * * * Кёнсун ненавидел уроки по вокалу. Дело было не в преподавателе и не в дурацких песнях, типа госпела, которые ему приходилось разучивать; дело было в распевках. В конкретных, в самых дурацких распевках на планете. Это были джазовые распевки со всеми этими присущими им мелизмами, свингом и треклятыми многократными «ду-бап’ами». Его педагог была уверена в том, что свинговые распевки дают вокалистам «особую инструментальную виртуозность голоса», и она повторяла это каждый чёртов раз, когда Кёнсун молил её пропустить этот этап перед началом отработки песен. Кёнсунов рот отказывался повторять за ней и её «скэтом»[5 - Скэт – вид импровизированного джазового вокализа, в котором голос используется для имитации музыкального инструмента.]. Поэтому им приходилось повторять это снова и снова, пока она не говорила: «на сегодня достаточно», и не переходила к следующему упражнению. В общем, именно из-за этого каждый раз, выходя из кабинета после занятий, Кёнсун шёл в туалет и устраивал себе передышку, совмещённую с пятиминуткой ненависти к себе. Он всегда вставал напротив зеркала у раковин и смотрел на себя, спрашивая, почему он настолько ужасен, что не мог повторить идиотские распевки. Это было своего рода обычаем, ритуалом, выверенной последовательностью. Кёнсун ополоснул руки и кивнул сам себе в зеркало, поправляя влажной пятернёй мягкие волосы. Губы были обкусанными и красными – Кёнсун почему-то этого раньше не замечал. Он вышел из туалета и направился вниз по коридору на улицу, желая скорее уйти из места, где Кёнсун чувствовал унижение даже в воздухе на лестничной площадке. За окном мрачно поблёскивали молнии. В холле было довольно тихо. Кёнсун быстрым шагом прошёл мимо кабинета, где до этого у него были занятия, и в нескольких шагах от него остолбенел, медленно попятившись назад. Заглянув в щель приоткрытой двери, Кёнсун увидел знакомый силуэт и двух других людей. Знакомых силуэтов оказалось два. Его преподаватель и Кван Ханыль. Кёнсун отшатнулся от двери, чтобы его не заметили, но отходить не стал, прислушавшись. У Ханыля в голосе была слышна улыбка. Они обговаривали время занятий. Кёнсун, будто струсив, чтобы не пересечься с парнем поспешил прочь. Сердце от волнения долбилось в рёбра, как будто его уже догоняли, но сзади было тихо. Кёнсун быстро спустился на первый этаж и по залитым электрическим светом белоснежным холлам вылетел на улицу, оцепенев от вида разразившегося над городом ливня. Чертыхнулся. У него не было ни зонта, ни куртки, ни черта. Кёнсун поджал губы и схватился за голову. К парадному крыльцу академии с массивными белыми резными колоннами вела широкая мраморная лестница. У одной из колонн Кёнсун скинул свою сумку и прижался к ней спиной, сложив руки на груди. У него не было вариантов, пришлось ждать окончания дождя, но оно никак не наступало. Кёнсун простоял около пятнадцати минут, бездумно пялясь на разбивающиеся об асфальт капли, и даже успел забыть про Ханыля, когда он и высокий человек средних лет в костюме вдруг медленно проплыли рядом. Они остановились неподалёку, на краю лестницы, и Ханыль ему что-то будто доказывал, но мужчина, поправив очки, даже ничего не ответил, только покачал головой. Он раскрыл длинный чёрный зонт и спустился с крыльца, торопливо приближаясь к блестящему чёрному джипу. Ханыль выдохнул и взлохматил волосы на голове, смотря, как автомобиль выезжает со стоянки и удаляется. Потом он повернулся. Его лицо было хмурым, глаза бегали по полу, а руки уткнулись в бока белой футболки. Он быстро облизнул губы и осмотрелся; зонта у него тоже не было, так что он тоже оказался в ловушке. Кёнсун хмыкнул, подобрал сумку и двинулся вперёд, к противоположному краю лестницы. Ему почему-то захотелось встать рядом и посмеяться над их низким интеллектом, ведь они оба наверняка знали, что дождь пойдёт, но он не стал приближаться. Кёнсун накинул сумку на плечо и молча уставился на выезд с территории академии, тайно надеясь, что тот его всё-таки не заметит и уйдёт раньше. Ханыль подал голос через пару секунд задумчивого молчания. – О, это ты? – он удивлённо вытянул лицо и зашагал к парню. Кёнсун захотел усмехнуться, но не стал. – Ты чего тут делаешь? – Это ты тут чего делаешь? – ответил Чхве, поворачивая лицо в его сторону. – Я пришёл записаться на занятия, – сказал Ханыль. Кёнсун поджал губы. – Мне сказали, что преподаватель здесь есть отличный. Миссис Коллинз, кажется. Но моему отцу никогда ничего не нравится, так что не уверен, что буду ходить, – Ханыль сложил руки на груди, переступая с ноги на ногу и с увлечением разглядывая свои громоздкие кроссовки. – Я здесь занимаюсь, – пробормотал Кёнсун, опуская глаза. – У миссис Коллинз. – Вот оно как, – Ханыль кивнул. – Так ты с занятий? Чхве едва удержался от того, чтобы закатить глаза, потому что вопрос был бессмысленным и скорее для того, чтобы заполнить неловкую тишину. – Ну, да, – Кёнсун убрал волосы с лица и посмотрел на Ханыля. Он смотрел на него тоже, как будто ему действительно было интересно. – Какого хрена ты без зонта? – А ты? – он ухмыльнулся. – У меня тачка стоит вон там, – он вытянул руку, показывая на свой родстер, который Кёнсун бы не узнал из-за поднятой чёрной крыши. Он стоял достаточно далеко, чтобы можно было полностью намокнуть под дождём по пути до него. – В ней нет смысла, раз ты поставил её так далеко. – Я могу подвезти тебя, если хочешь, – проигнорировал его Ханыль и начал всматриваться в графитовое небо. – Думаю, дождь будет идти ещё долго, так что ты можешь проторчать здесь до самого вечера. Кёнсун пожевал губу. Перспектив было две и обе они не были для него хорошими, но предложение Ханыля явно было лучше. К тому же, Кёнсун подумал, возможно, это отличный шанс для того, чтобы Ханыль дал им себя послушать в репетиционной. Кёнсун подумал, было бы лучше быстрее с этим покончить. Так что, да, немного помедлив, Кёнсун согласился. – Мне нужно в гараж, – добавил он. – Если ты не занят, то можешь присоединиться. – Тогда… сейчас… бежим со всех ног, – ответил Ханыль. Он вдруг встал в подобие позы для разбега; Кёнсун испуганно сглотнул и открыл рот для возражения, потому что бегал не так хорошо – Кёнсун был в этом уверен, – но не успел ничего сказать, когда парень резко рванул, и ему пришлось бежать за ним. Лужи под ногами расплёскивались и попадали в тряпичные кеды, неприятно холодя кожу. Кёнсун мчался по дороге, сжимая сумку в намокших пальцах над головой, и всё его тело обнимали капли воды, заставляя ткань футболки и джинсов неприятно липнуть к коже. Ханыль по пути разблокировал машину, и они запрыгнули в автомобиль и быстро захлопнули двери. Внутри было тепло и – главное – сухо, пахло каким-то приторным цитрусовым ароматизатором. Снаружи в крышу и окна долбили грубые струи дождя, через мутное стекло почти ничего не было видно. Они с Ханылем пытались отдышаться; Кёнсун тяжело сглотнул и откинулся назад в намокающем под тканью его одежды сиденье. Переведя тяжело фокусирующийся от пульсирующей в голове крови взгляд на Ханыля, Кёнсун столкнулся с его ленивой счастливой улыбкой. Он задрал голову к потолку, зажмурившись, чтобы с мокрых прядей капли не попадали в глаза, и так же тяжело дышал, как и Кёнсун, будто бы никогда не был спортсменом. И вдруг он посмотрел на него и засмеялся. И Кёнсун почему-то тоже. – Чёрт, – проскулил Чхве. Тело пробило на дрожь от остывающей воды. – Холодно. – У меня есть покрывало, – ответил Ханыль, не прекращая улыбаться. – Правда, оно в багажнике. – Обойдусь. – Я думал, что они нарисованы фломастером или ручкой, – Ханыль вдруг ткнул пальцем в одну из десятков мелких тату на Кёнсуновых руках – той, где небрежно были нарисованы молния и сердечко на внешней стороне руки, ближе к сгибу. Он сделал это на долю секунды, а на холодной влажной коже Кёнсуна будто образовалось пятно тепла. – Мне что, десять? – Кёнсун усмехнулся. Ханыль пожал плечами и завёл машину, попутно выкручивая кондиционер на нагрев салона. Растрёпанные влажные волосы липли к лицу. Кёнсун промокнул салфеткой из сумки кожу под глазами, и она стала коричневой, и Кёнсун подумал, что теперь похож на панду или, быть может, на ночной кошмар. Но ни одна эмоция на покрытом каплями лице Ханыля не выразила отвращение или страх. Так что, наверное, Кёнсун выглядел сносно. Длинные пальцы коснулись кнопки на магнитоле, и Ханыль отсчитал какую-то песню, выкрутил громкость на среднюю и удобнее уселся на кресле, пристёгиваясь. Кёнсун узнал эту песню почти сразу – несколько секунд просто пялился на цветные скачущие бугорки на экране проигрывателя, не веря, что в этой машине и у этого человека в плейлисте может быть что-то подобное. Кёнсун рассчитывал на Канье Уэста, на Джастина Бибера, на Ариану Гранде, но никак не на Pale Waves. Приоткрыв рот от удивления, Кёнсун посмотрел на Ханыля, и он довольно заулыбался. – Я решил послушать что-то из репертуара той группы, ну, после вашего выступления, – объяснил он. – Подумал, что тебе понравится, если я включу её. Это твоя любимая группа? – Кёнсун еле заметно кивнул. – Я так и понял. Ты, видимо, очень ими вдохновляешься. Вы с солисткой немного похожи. Мне понравилась музыка, клипы крутые, немного не мой стиль, но… Он продолжал говорить, и его речь была тёплой, как парное молоко, и заглушала собой грохот грома снаружи, так что Кёнсун не хотел, чтобы он останавливался. Его лицо постоянно показывало разные эмоции, а голос скакал по тональностям, то становясь тихим и низким, то вдруг взлетая почти до фальцета; брови заламывались и расправлялись, глаза, устремлённые вперёд, блестели и смеялись. Он постоянно улыбался. Кёнсун не знал, можно ли вообще так много улыбаться, наверное, брюнет думал, у него здорово болели щеки. «Со мной что-то не так, но всё в порядке». В сером дневном свете его потемневшие от влаги волосы приняли приятный тёплый персиковый оттенок; немного взлохмаченные мокрые брови обрамляли большие тёмно-карие глаза, искрящиеся каким-то задором; вырез белой футболки выставлял на показ капли дождя на острых ключицах, тонкая мокрая ткань просвечивала смуглую кожу сильного подтянутого тела. Кёнсун мог поклясться, что, если бы продолжил глазеть, то увидел бы тёмные пятна сосков под ней. «Они сказали, это всё в моей голове». Кёнсун почувствовал, что щёки заливаются румянцем, и отвернулся. Ханыль продолжал болтать, не замечая его стеснение. Чхве смотрел на размытые силуэты пролетавших мимо зданий, всматриваясь в прячущихся под небольшими козырьками людей. Музыка, песня, такая хорошая песня, заполняла салон и заставляла его чувствовать себя героем какого-то подросткового фильма. «Я не очень хорошо себя чувствую, чувствую себя непонятой». Там был такой отличный гитарный проигрыш, который Кёнсун заставлял выучить Минджуна, потому что он исполнялся басистом. «Я бы заплакала, если бы могла». Чхве прикрыл глаза, и в его голове снова начался бессмысленный, но такой тяжёлый мыслительный процесс на тему того, кто же, чёрт возьми, Кван Ханыль такой. Кёнсун мог бы думать о чём-то более важном, но, сидя в этом небольшом салоне, слушая, как отличная песня из Кёнсуновых аудиозаписей, возможно, впервые благословляет эту тачку, Кёнсун не мог думать о чём-то – о ком-то – другом. «Я разгоняюсь, чтобы почувствовать что-то. Я просто так разрушаю свою жизнь». Сглотнув тяжко слюну, Кёнсун крепко сжимал ремень безопасности, потому что Ханыль и вправду гнал по полупустой дороге, и в разные стороны из-под их колёс вылетали шквалы грязной воды из затопивших город луж; он гнал так быстро, что у Кёнсуна сердце ушло в пятки, или, может, ему так казалось. Брюнет напрягся всем телом. Его взгляд то и дело возвращался к парню, потому что, думая о его сущности, Кёнсун всё время пытался выискать подсказки в спокойном выражении его лица. Ханыль выглядел таким расслабленным за рулём, поставив локоть левой руки на подоконник, потому что машина у него была леворульная; он поглаживал свой гладкий подбородок, всматриваясь в тёмно-серую залитую дождём улицу; не прекращавшие работать дворники пытались спасти их от аварии. «Я влюбляюсь во всё подряд». Под медовой кожей его рук перекатывались мышцы, предплечья были увиты синеватыми венами. Под подсохшей футболкой всё ещё виднелся рельефный торс, и Кёнсун думал, что никогда прежде не видел кого-то чужого практически голым так близко; его крепкая грудь двигалась в спокойном дыхании, длинные пальцы стучали по оплётке руля в такт песне, сквозь широкие дырки на голубых джинсах виднелась гладкая карамельная кожа. «Я не знаю, что я делаю». Кёнсун клялся, что мог бы заработать себе сердечный приступ, продолжая так откровенно пялиться на Ханыля. Это было неправильно, Кёнсун знал, что так делать нельзя, и ему пришлось приложить просто титанические усилия для того, чтобы, наконец, оторваться от разглядываний. Кёнсун не смог найти ничего для того, чтобы ответить на свой главный вопрос. Кровь стучала в висках, в груди образовался вакуум и было тяжело дышать; руки дрожали от бушующего урагана эмоций, чертовски незнакомых эмоций. Кёнсун подумал, что, наверное, совесть пытается вразумить его. Поэтому Кёнсун отвернулся снова. Через некоторое время они уже были у обочины напротив дома Минджуна. Кёнсун почувствовал, как его вдруг обуяло сильное облегчение от того, что они больше не будут с Ханылем наедине. Через щель наполовину опущенных гаражных ворот виднелся тусклый оранжевый свет. Кёнсун выскочил из машины, закрывая голову сумкой, и помчался через мокрую траву прямиком к репетиционной, не дожидаясь Ханыля. Холодные капли били по коже острыми стрелами, под ногами неприятно хлюпала земля. Кёнсун согнулся пополам и протиснулся в щель, и его обдало запахом свежих вафель. Парни не заметили его прихода, увлечённо скача с неподключенными гитарами в руках под орущую из колонок «Fat Lip» – старую песню Sum 41. Кёнсун скинул с себя сумку и повесил её на напольную вешалку, улыбаясь и наблюдая за ними. Минджун так отчаянно пытался попадать в текст, а Йесон так заливался от смеха, что забросил игру и просто корчился на полу, сгибаясь в три погибели. Минджун активно закачал головой на проигрыше, вместе с отросшими волнистыми каштановыми волосами в воздухе метались кончики чёрно-белой банданы, повязанной на голове парня. «Что ж, я – невоспитанный сын среднего класса, забытый всеми, и мне похрен на всё». Кёнсун ощутил лёгкое влажное прикосновение вставшего рядом Ханыля, его рука случайно задела предплечье брюнета, и он так улыбался, когда Минджун вдруг замер и поднял руку вверх, протягивая низким охрипшим голосом строчки бриджа, а потом он взорвался припевом, прыгая выше, чем на зачёте по физкультуре, и отчаянно изображая самую крутую игру на гитаре, которую когда-либо видел этот бренный мир. Он кричал: «я никогда не стану таким, как все, не стану жертвой твоей правильности и не уступлю», и Кёнсун закричал эти строчки вместе с ним и побежал к нему, и они начали орать в унисон, и смеха Йесона уже не было слышно. Песня кончилась, и они с Минджуном обнялись, но он быстро отпрянул от Чхве, потому что Кёнсун был мокрым и холодным от дождя. Йесон дотянулся до пульта, распластавшись на полу, и сделал музыку тише; из-за этого вдруг стал различим тихий шум из угла, откуда минутой ранее Кёнсун наблюдал за представлением. Ханыль стоял там, закрыв рот рукой, и его глаза были зажмурены от смеха. – А он здесь что делает? – спросил Минджун, и от его веселья не осталось и следа. – Мы встретились в академии, – ответил Кёнсун с одышкой. Горло запершило, и ему пришлось прокашляться и выпить воду из стоящей на полке полупустой бутылки. – Он подвёз меня и… Ну, в общем. – Я обещал показать вам, – продолжил Ханыль. Он выпрямился и подошёл ближе. Йесон сел на полу, и они с Минджуном молча переглянулись. – Я приготовил песню. – Нам нужно сделать это как можно быстрее, чтобы выбрать песни для фестиваля, – попытался убедить парней Кёнсун. – Я понимаю, что вы хотели отстрочить это как можно больше, но этот факт нам не исправить, нам нужно как-то работать дальше. Парни снова переглянулись. На хмуром лице Минджуна читались усталость и огромное нежелание. Йесон встал и подошёл к Кёнсуну, обнимая за плечи и поворачиваясь к Ханылю лицом. Кёнсун был готов поспорить, что Йесон пытался выглядеть как можно более уверенно, чтобы уверенность Ханыля не была такой самоуверенностью. – Ну и что ты приготовил там, Зак Эфрон? – усмехнулся Йесон. – Мне нужна гитара, – ответил Ханыль, игнорируя насмешку. – Не электронная. Кёнсун поджал губы, оборачиваясь к Минджуну. Чхве и Йесон хранили свои инструменты, кроме тех электрогитар, с которыми они обычно выступали, в своих домах, так что в гараже была единственная акустическая гитара, и она была Минджуновой – старенький «августо» с широким грушевидным корпусом, желтоватого цвета верхней декой, почти чёрной обечайкой и такого же цвета накладкой, длинным каштановым грифом – в общем, самая обычная акустическая гитара. Минджун нервно отвернул голову и еле заметно кивнул. Взяв гитару с подвесного держателя, Кёнсун протянул её Ханылю, не подходя к нему слишком близко. Тот как-то неуклюже взял её в руки, осмотрел и поднял на него глаза. Чхве видел в них неуверенность и немного страха. – И ещё… каподастр?.. Брюнет на секунду застыл, как будто с опозданием слыша его голос, и, кивнув, взял с полки металлический предмет с резиновой вкладкой, так же отдав его Ханылю на расстоянии в несколько футов, словно тот мог бы его схватить вместе с зажатым в пальцах инструментом. Ханыль взял его и сел на поставленный Йесоном у микрофона высокий барный стул, отсчитывая по пути нужный лад и фиксируя каподастром струны. Кёнсун включил провод микрофона в усилитель и подошёл к остальным, выстроившимся линией напротив Ханыля. Парень прочистил горло. Он так сильно нервничал, что Кёнсун подумал, он никогда не играл на гитаре прилюдно, возможно, он выучил на ней только эту песню. Ханыль опробовал звук, проведя по всем струнам рукой, а затем его пальцы заскользили в спокойном переборе, немного неумелом, и Чхве вздрогнул, прижимаясь к руке Минджуна. Тот стоял, насупившись и сложив руки на груди в защитном жесте. Левой рукой Ханыль начал создавать аккорды, и на баррэ звук не был чистым, струны дребезжали, но он продолжал играть, и на его лице была вселенская сосредоточенность со сведёнными к переносице прямыми бровями и сжатыми губами. Мелодия показалась Кёнсуну знакомой, но он не мог вспомнить, что это была за песня, пока Ханыль не открыл рот. На улице отчаянно разбивался об асфальт ливень, разражался снова и снова гром, но природу вдруг заглушил тихий Ханыль, едва его губы коснулись микрофона; естественная мягкость его голоса озарила помещение, как новый восход солнца; нежная хрипотца заставила мурашки пробежаться по коже и остановиться на мгновение на чувствительных от холода участках тела, вызывая лёгкую дрожь. – Не думаю, что я забуду об этом, – пел он, и Кёнсун сжимал собственные предплечья пальцами до синяков, потому что от голоса блондина ему было не по себе, таким проникновенным он был. – И надеюсь, что ты тоже не забудешь. Он часто выдыхал строчки, как будто звук и воздух внутри него превращались в одно целое. Кёнсун больше не обращал внимание на отвратительное баррэ. «Я живу образами, как будто я рядом с тобой, но я знаю, что без меня тебе будет хорошо». Кёнсун тяжело сглотнул и в одну секунду неожиданно обнаружил себя с влажными от слёз щеками. Песня была отвратительной, потому что она была настолько хорошей в исполнении Ханыля, настолько подходящей его обволакивающему тенору, что Кёнсун ненавидел и его, и ту песню, и тот дурацкий дождь, который своей стеной запечатывал их в крохотном пространстве и шумом заглушал дыхание остальных людей в гараже, придавал мини-выступлению Ханыля ауру чего-то личного, чего-то адресованного. Чувства, эмоции в песне, заключённые в строчках были такими знакомыми, прожитыми Кёнсуном так много раз, что она была одной из тех «запретных» песен для спокойной жизни, которые ты обычно складируешь в отдельном плейлисте для специального настроения, когда ты хочешь выжать из себя все соки и плакать несколько часов подряд, лёжа на собственной кровати, может быть, выпивать от того, насколько ты несчастен и как сильно тебе больно. Больно от неразделённой любви, например. От расставаний. От несправедливости судьбы. Кёнсун себе такие сессии проводить запретил, но вот он – Кван Ханыль – взял одну из этих песен с «запретного» плейлиста и сел напротив него, мурча отвратительно прекрасным голосом все эти убивающие строчки, повторяя: «до сих пор я живу образами» и ещё: «воспоминания переливаются в моем онемевшем сознании», и Кёнсуново действительно онемевшее сознание не могло бороться с нахлынувшим водопадом из боли, пронзившей его сердце. И на последней строчке бриджа он прошептал: «если бы я смог перетерпеть это, со мной бы было всё в порядке», а потом опять начал играть голосом, протягивая гласные, а Кёнсун настолько был не в порядке, чтобы вынести оставшиеся проигрыш и куплет, что закрыл лицо руками и попятился назад, почти вышел под дождь, пытаясь скрыть за его шумом собственные всхлипы и умоляя гром не прекращаться до тех пор, пока Ханыль не закончит его пытать. Ханыль был всё время сосредоточен на переборе и аккордах, а остальные были сосредоточенны на нём, так что до тех пор, пока пальцы блондина в последний раз не дёрнули струну, никто даже не обратил на Кёнсуна внимание. Это было замечательно. Кёнсун ненавидел плакать на людях, это ранило его самоуважение. Тишина заполнила репетиционную. Кёнсун вытер тыльными сторонами пальцев кожу под глазами, пытаясь не размазать влажные тени, и обернулся. Парни стояли неподвижно, Ханыль поднял на них глаза только через некоторое время, и в них читалось нескрываемое волнение. Минджун опустил руки и уткнулся ими в бока, сжимая на талии широкую тёмно-синюю рубашку с мелкими белыми цветочками. Кёнсун затаил дыхание; тот собирался что-то сказать. Однако не успел. – Эй, ты что, плачешь? – раздался вскрик Ханыля из усилителя, и Чхве, всё ещё прикрывая рот ладонью, непонимающе уставился на него. Для Кёнсуна было загадкой, как в тусклом освещении тот смог разглядеть его красные глаза. Йесон резко развернулся и подлетел к Кёнсуну, хватаясь тёплыми влажноватыми ладонями за его щёки, и брюнет прикрыл глаза, сжимая пальцами мягкую ткань рукавов его свитера. Он стал вертеть его голову, рассматривая признаки слёз; Кёнсун не удержался и улыбнулся, потому что такая его излишняя опека всегда была для него забавной. – Кёнсун-и, – лепетал он. – Ты чего? Ну, ты чего? Что-то случилось? Кёнсун отрицательно покачал головой, всё ещё чувствуя, как старший сжимает его щёки, заставляя губы немного выпячиваться вперёд и делая его посмешищем. – Так хорошо спел, что не выдержал? – усмехнулся Ханыль с места; и, хотя это не была злобная усмешка, Минджун всё равно велел ему заткнуться. Кёнсун взял руки Йесона в свои и открыл глаза, встречаясь с встревоженным взглядом кофейных глаз, бегающим по его лицу. – Плачу от того, какая это паршивая песня, – буркнул Кёнсун, всё ещё глядя в глаза Йесону, потому что они помогали его голосу не дрожать. – И баррэ у тебя отстойное, – поддержал Минджун. Он аккуратно гладил Кёнсунову спину, снимая напряжение. – Хочу напиться, – сказал Чхве. Йесон вскинул брови. – В сопли, по возможности. Но только без участия пикапа. * * * Когда Кёнсун, преодолев мерзкое ощущение тошноты, выпил чашку горячего чая с мелиссой, принесённую Минджуном из дома, они позвонили Соно, и он сказал, что, если они приедут к нему домой на пикапе, он даже не станет с ними разговаривать. Парни поддержали его. Никто не хотел больше повторения дурацкой истории с монументом. На самом деле, рана от произошедшего была ещё такой свежей – её олицетворение неловко переминалось с ноги на ногу, стоя у полок неподалёку от их тесного кружка, но желание заглушить взбудораженные треклятой песней чувства было гораздо важнее и сильнее здравого смысла. Они не были такими уж буйными, когда выпивали, по правде говоря. Инцидент с пикапом был первым – и они поклялись, что последним – случаем идиотского поведения. Через полчаса, когда ливень наконец утих, они покинули репетиционную и отправились в сторону автобусной остановки. На улице было неприятно сыро, ботинки шлёпали по лужам, и капли попадали на оголённые щиколотки, холодя кожу; над городом висели такие тучи, будто время было уже к ночи, хотя едва перевалило за семь вечера. Минджун дал Кёнсуну свой бомбер, потому что его куртка всё ещё оставалась в пикапе, а к нему они пообещали не притрагиваться ближайшие сутки, хотя, Кёнсун думал, это была идиотская причина для того, чтобы просто не забирать её. Кёнсун думал, дело было в огромной луже, скопившейся вокруг машины, и в огромном нежелании любого из них в неё лезть, чтобы добраться до салона. Поэтому, да, Минджун водрузил на него свою огромную куртку-бомбер цвета хаки, которая постоянно находилась на вешалке в гараже, а сам надел свою любимую косуху, несущую за собой приятный шлейф аромата кожи. Что касается Ханыля, то он вообще больше ничего не говорил после того, как Минджун его заткнул. Он молчал и тогда, когда они начали обговаривать, что именно собираются выпить дома у Соно, у которого коллекция спиртных напитков была бесконечно огромной, будто бы он жил в баре. И Кёнсун правда думал о том, чтобы послать Ханыля домой, потому что Чхве бы не выдержал его голоса больше в тот день, но потом, немного придя в себя и успокоив мелиссой нервы, Кёнсун решил, что им всё равно ничего не остаётся. Ханылю какого-то чёрта понравилась их группа, было ли дело в них самих или в музыке, кто б его знал. Так что он не собирался их оставлять в покое, а у них были обязанности, которые они должны были выполнять. Так что… Так что Кёнсун просто позвал его с ними. Парни были, конечно, удивлены, – Минджун в особенности, разумеется, – но у них не было выбора. Им нужно было как-то начать общение с этим парнем, какие бы странные эмоции он ни вызывал у Кёнсуна и как бы сильно ни раздражал остальных. И вот, Кван Ханыль плёлся позади них по тротуару, оставив свою машину там же, около дома Минджуна, потому что это было одним из условий его участия, и он на него, хоть и с опаской, но пошёл. Когда Кёнсун предложил ему присоединиться, он выглядел таким озадаченным, как будто совсем этого не ожидал, и это, наверное, было нормально. Он вообще стал каким-то непривычно тихим с тех пор, как Минджун на него прикрикнул, молча стоя и поглядывая на них со стороны, как виноватый ребёнок. Это было по-странному мило. Было уже около восьми, когда они сидели на полу в широкой комнате Соно на его съёмной квартире в спальном районе, наполненном многоэтажками, похожими на стоящие на гранях спичечные коробки. За окнами было всё так же темно, поэтому Соно зашторил их и включил комнатные светильники. У него в однокомнатной квартире было довольно уютно, на полу в комнате лежал настил – что-то вроде татами – чтобы можно было сидеть без страха застудить или просто отсидеть задницу. Ещё у него был невысокий квадратный стол, достаточно широкий, чтобы они вчетвером могли поместиться за ним, но кто-то всегда валялся звездой посреди комнаты, так что, когда у них появилось пополнение в виде стеснительного Ханыля, для него место тоже нашлось. Соно недоверчиво стрелял взглядами в сторону Ханыля, но так ничего и не спросил, ни у него, ни у остальных. Кёнсун думал, он прекрасно понимал, зачем они приволокли его с собой. Ничто не сближает так, как общая пьянка – это была аксиома, известная всем подросткам, которые хоть изредка, но пускали в компаниях по бокальчику. Так что идея была просто потрясная. Они, то есть в основном Кёнсун, убивали сразу двух зайцев. Буквально один из них согласился на пару банок пива, и они точно не знали, убьёт это его или нет, но они очень надеялись. Соно включил музыку, что-то из сборника «приятный вечер в компании друзей», то есть, что-то рандомное и абсолютно дурацкое, но они как-то вдруг увлечённо начали разговаривать, жадно поглощая чипсы и достаточно дрянной «бад», так что песни были едва слышны. Позже, спустя пару банок, речь пошла о француженке Соно, потому что они все увлечённо следили за его личной жизнью, и, хотя Соно был самым скрытным из них, об этом он всегда рассказывал с таким упоением, казалось, едва задай вопрос – и он поведает всё в самых мельчайших подробностях. И он даже не постеснялся Ханыля, который молча попивал пиво, сидя в позе лотоса рядом с раскрасневшимся вскоре Йесоном, и увлечённо слушал; порой на его лице образовывалась искренняя улыбка, пару раз Кёнсуну даже удалось за гулом Минджуна услышать его смех, но Чхве старался не сталкиваться с ним взглядом и не подавать вид, что следит за ним. Они взорвались криками, когда Соно сказал, что француженка, хоть и оказавшись недотрогой, в конце свидания всё-таки показала ему французский поцелуй, улюлюкали и даже чокнулись жестяными банками, желая Соно, чтобы девчонка оказалась в постели такой же горячей, как круассаны во французских пекарнях. Они рассказали Ханылю причину, по которой оставили пикап у дома Минджуна, и он долго смеялся; потом они развели Ханыля на рассказ о себе, и тогда узнали, что его отец – владелец компании по производству концертного оборудования, и что Ханыль в Токио стажировался в филиале для того, чтобы в последствии поступить там в университет и сразу иметь рабочее место. Ханыль рассказал, что всегда любил музыку, но никогда ни на чём не играл, потому что не обладал нужной усидчивостью, поэтому больше склонялся к спорту – плаванью, футболу, баскетболу, везде понемногу. О том, что впервые пошёл на занятия по вокалу из-за того, что поспорил с отцом, что сможет с песней выиграть шоу талантов в его старой школе, и он правда выиграл, а потом ходил на вокал просто потому, что ему это нравилось. Он раскрылся перед ними с совсем другой, новой стороны, и Кёнсуну даже стало казаться, что, возможно, он не так плох. – Слушай, – Йесон с поплывшим от алкоголя взглядом положил ладошку Ханылю на коленку. – У тебя есть девчонка? – Нет, – скромно улыбнулся тот. – У меня была в Лос-Анджелесе, но мы расстались перед тем, как я уехал. – Как же так, – протянул Йесон, – чтобы у такого красавчика и не было девчонки. Ханыль усмехнулся и сделал новый глоток. Кёнсун поймал себя на мысли, что, и вправду, такие, как Ханыль, не должны быть одиноки. – Скоро появится, – вставил Минджун. – Ты видел сколько вокруг него вьётся красоток? Всю школу соблазнил, мерзавец. Щёки Ханыля залились румянцем, и он широко заулыбался, опуская взгляд на усыпанную крошками столешницу. Это звучало так по-дружески, что Кёнсуну самому захотелось улыбаться. Минджун в пьяном состоянии был менее агрессивен, так что алкогольные посиделки и правда для их ситуации были отличным решением для сближения. – А вы, – Ханыль пальцем обвёл их троих, пока Соно пошёл за холодным пивом на кухню, – у вас кто-то есть? – В нашей группе отношения по-настоящему складываются только у Соно, – сказал Кёнсун. – Хотя, если честно, для нас всех это очень странно. А, ну, и Минджун часто с кем-то водится, но это не длится долго. – Эй, – с обидой вскрикнул Минджун. – Я просто ищу свой идеал, – он расправил плечи. – Рыб в пруду много, а мне нужна золотая. – Смотри, чтобы удочка не отвалилась, рыбак, – засмеялся Йесон, и, сделав глоток, прочистил горло. – У меня никого, потому что не так легко найти то, что мне нужно. Ханыль вскинул брови, не до конца понимая, что Йесон имеет в виду. – Если ты не найдёшь себе девушку в ближайшее время, то Йесон начнёт ухлёстывать за тобой, – объяснил Кёнсун, и Йесон залился громким смехом, падая на его плечо. Ханыль сначала удивлённо вытянул губы в еле слышной «о!», а потом тоже засмеялся. Кёнсун подумал, возможно, дело в том, что Ханыль не рос в таком маленьком городе, и для него однополые отношения не были такой диковинкой. Обычно Йесону и ему было сложно в этом плане; Йесону, правда, немного легче, потому что он всё-таки был бисексуалом. Но Ханыль не выглядел так, будто он смеётся над ним; он выглядел смеющимся вместе с ним. – Хорошо, – сказал Ханыль, всё ещё хихикая, – я буду иметь это в виду, – и он подмигнул Йесону, так неожиданно и так лукаво, что тот поперхнулся. – О, Господи, – промычал Минджун. – Что за хрень происходит в этом мире? – он приобнял Кёнсуна за плечи. – Только мы с тобой невезучие. Кёнсун посмотрел на него исподлобья, но тому было всё равно; он прикрыл глаза, забивая рот новой порцией сырных чипсов. – А что с тобой? – спросил вдруг Ханыль, глядя ему в лицо, и Кёнсун сглотнул от внезапно накатившего от дурацкого вопроса чувства дискомфорта; улыбка испарилась с его лица. – Юн Сокхван, – ответил Кёнсун и, встав из-за стола, вышел из комнаты, рассчитывая, что, когда вернётся из туалета, тема будет переведена на что-то более приятное. Кёнсун скрылся за поворотом, но встал у стенки, потому что услышал робкий вопрос голосом Ханыля: «что за Юн Сокхван?», а затем тихое Йесоново: «неразделённая любовь», и потом вдруг, кроме завываний из колонок, ничего стало не слышно, как будто они либо замолчали, либо принялись говорить шёпотом, и Кёнсун ушёл. Позже, встретившись на кухне с Соно, Кёнсун вдруг обнял его, когда он нарезал сыр для горячих бутербродов. Кёнсун сделал это со спины, и из-за одинакового роста Чхве мог уткнуться носом в его растрёпанные волнистые волосы, жестковатые от постоянных покрасок. От него пахло мятным шампунем и его кожей; холодными руками он прикоснулся к Кёнсуновым предплечьям и пару раз их сжал. Кёнсун выпустил его, и тот обернулся, заглядывая ему в глаза. От количества выпитого пива Кёнсун не мог достаточно быстро сфокусироваться на его лице со снятым макияжем и оттого не такими ярко выраженными глазами. – Он поёт как ангел, – выронил Кёнсун. Всё дело было в содержащемся в крови алкоголе, он мог поклясться, в трезвом виде не признался бы в этом даже перед самой собой. – Так прекрасно поёт. Спел сраную Тори Келли с её этими «бумажными сердцами». Ненавижу эту песню. – Плакал? – Ага, – Кёнсун поджал губы, чувствуя, что может расплакаться снова. – Как школьница. – Ты почти школьница, – сказал Соно и провёл пальцами по его щеке. – Но тебе всё же нужно его отпустить, Кёнсун-а. Нельзя так разбиваться из-за одной только дурацкой песни. Его руки пахли сигаретами, и это был такой уютный запах. Кёнсун закивал. Он всегда это знал. В тот момент было уже больше года с тех пор, как Сокхван уехал и строил свою счастливую, лишённую его присутствия жизнь. Что касается Кёнсуна, то ни дня его не проходило без мыслей о нём. Каждая его песня, каждый аккорд; каждый его шаг и каждый его вздох были полностью посвящены и вдохновлены мыслями о Сокхване. Это было так глупо, потому что они даже никогда не были вместе, чтобы он мог по правде разбить Кёнсуну сердце. Но это не мешало Чхве чувствовать себя так, будто он – жертва расставания. Они доделали бутерброды и с ними вернулись в комнату, где парни увлечённо обсуждали свои сексуальные похождения, от чего Кёнсуну сразу захотелось дико рассмеяться; они, как и Соно, безусловно делились своей личной жизнью, и им было по семнадцать-восемнадцать-девятнадцать лет, а это означало, что они уже давно были «в игре», но каждый раз, когда они хвастались, Кёнсуну почему-то было так смешно. Хотя, в конце концов смеялись всегда больше они, потому что Кёнсун со своей идиотской любовью не успел к семнадцати годам наработать такой уж большой опыт. Потом как-то внезапно речь пошла об экспериментах, и Кёнсун вполуха слушал эти разговорчики, постоянно заливаясь смехом и краской; и именно в тот момент Ханыль вдруг спросил: – А вы спите между собой? И в его голосе не было ничего издевательского, он спрашивал так спокойно и, наверное, его вопрос даже был нормальным, потому что Соно усмехнулся и ответил: «ни за что», а Йесон и Минджун посмотрели друг на друга и показали жестом тошноту. В одну секунду общее внимание было приковано к Чхве, и Кёнсун запил подступающую к горлу панику жадным глотком холодного пива. – Ну, вы просто такие близкие… – поспешил добавить парень, и Кёнсун вспомнил, как несколько раз они действительно вели себя довольно тактильно перед ним, потому что сами к этому привыкли. – Мы же не какие-то хипари, – возразил Минджун. – Мы такое не практикуем. Кёнсун вообще ещё даже не… – и он заткнулся, когда Кёнсун схватил его за бедро и сжал ногтями сквозь джинсовую ткань. – Ай! Йесон пьяно засмеялся, а Ханыль был таким удивлённым, что у Кёнсуна запылало всё лицо – и это было не только от пива и духоты в комнате. Пьяный Минджун мог разбазарить государственную тайну, так что было не удивительно, что он умудрился сказать и это; но Кёнсун знал Ханыля слишком мало, чтобы посвящать его в такие подробности о себе. – Ого, – выдохнул Ханыль, и Кёнсун не понимал, что за этой странной полувоодушевлённой и полувосхищённой интонацией скрывается. – Ты выглядишь таким раскрепощённым, когда поёшь, не мог даже подумать, что ты из монашек. Кёнсун завис со стеклянными глазами, медленно моргая, глядя в его лицо. «Что он сказал?» – Он же сейчас сгорит со стыда, – смеялся справа Йесон. – Прекрати. – Я не девственник, – начал оправдываться Чхве. – Но то, что я не хочу трахаться с кем попало, ещё не делает меня монашкой. Я не животное и могу потерпеть. Кёнсун и вправду не был девственником. Отчасти. У него были девчонки, с которыми он по-настоящему спал, пару раз он доходил до жаркого петтинга с парнями, но именно с парнями у него ничего по-настоящему не было. А поскольку он уже определил себя как гея, Минджун не мог упустить и шанса пошутить над парнем и выставить его самым настоящим девственником. – И чего ты ждёшь? Когда Сокхван вернётся для того, чтобы тебя осчастливить? – вдруг вклинился Минджун, и Кёнсун подумал, что мог бы плеснуть жидкость из банки прямо в его лицо, потому что он перешёл границу, но Кёнсун не сделал этого. Йесон замолчал и дал младшему подзатыльник. В комнате опять слышались только мелодии из колонок. Кёнсун сверлил взглядом полупустую красную банку в руке, думая о том, что внезапно самая приятная компания в его жизни стала ему противна. Конечно, всё должно было вернуться на свои места – оно всегда возвращалось. Минджун не был ярым сторонником однополых отношений, хоть и пытался это подавить ради друзей, и он всегда презрительно относился к этой Кёнсуновой дурацкой любви, поэтому во время пьянок типа этой он всегда ляпал что-то из ряда вон, за что с утра потом тысячи раз извинялся, так что Кёнсуну было не впервой. Однако в этот раз была немного иная ситуация из-за сидящего с ними Ханыля, который искренне пытался узнать о них больше, пускай и такими странными и глупыми вопросами. Он не был виноват в том, что всё сводилось в конце концов к одному и тому же – к Сокхвану. И Кёнсуна это так сильно раздражало, то, что он со своими юнсокхвановыми проблемами портит их весёлые беседы. В общем, Кёнсун выпросил у Соно сигарету, потому что впервые за пару месяцев ему по-настоящему захотелось курить, взял с его тумбы зажигалку, куртку с прихожей и вышел через кухню на незастеклённый балкон. На дворе стояла достаточно холодная ночь, в иссиня-чёрном небесном полотне ярко горела белым светом круглая луна. Кёнсун сделал глубокий вдох, и морозный воздух неприятно обжог тело изнутри. В сердце будто образовался камень и острыми углами царапал стенки органа. Кёнсун натянул рукава бомбера на пальцы и обнял себя, чтобы немного согреться, не торопясь закуривать сигарету. Через пару минут скрипнула пластиковая дверь, и на балконе образовался Ханыль. От него несло алкоголем, хотя, Кёнсун подумал, от него несло точно так же; он чуть улыбнулся и встал рядом с Чхве, облокачиваясь о перегородку балкона и всматриваясь в россыпь из горящих включённым светом окон домов вокруг. – Довольно холодно, – шепнул он, натягивая рукава своего объёмного чёрного худи точно так же на пальцы, как это сделал брюнет. Кёнсун молча кивнул. – Не принимай близко к сердцу. Он просто пьяный. Кёнсун усмехнулся. Он говорил так, будто это он уже четыре года дружит с Минджуном, а не Чхве. – Я знаю. Они молча смотрели куда-то в сторону горизонта, выдыхая белые клубы пара изо рта. И, когда эмоции внутри немного улеглись, Кёнсун вдруг спросил: – Кван Ханыль, кто ты такой? И он ответил: – Я не знаю. Three. I start to believe in anything you're saying Кёнсун утром проснулся с ноющей от неудобного дивана спиной и смердящим ртом; из зашторенного окна приятным приглушённым светом обливалась небольшая светлая комната. Было тихо, настолько, что было слышно тиканье лежащих на комоде наручных часов. Кёнсун приподнялся на локтях, с недовольством разлепляя глаза, и осмотрелся: он спал на диване с Соно, который сжался в маленький комок на краю; в ногах, у противоположного подлокотника, сидя спал Ханыль, прижавшись головой к стенке чёрного шкафа. Он сжимал в руках мягкую игрушку Соно, большого белого плюшевого альпака, и выглядел совсем юным; под просторной футболкой не так сильно виднелась крупная мускулатура, поэтому Ханыль и вправду казался совсем ещё подростком. Кёнсун не знал, должен ли он вставать или ему стоит полежать ещё, потому что голова трещала, грозясь от смены положения из горизонтального в вертикальное разбиться и расплыться яйцом. Он повернулся на бок, всё ещё вглядываясь в спящего Ханыля, и рот того был немного приоткрыт в умиротворённом сопении. Кёнсун плохо помнил, чем закончился вечер, он даже не был уверен, как именно оказался на диване под одеялом и в трусах; его джинсы валялись на стуле, вывернутые наизнанку. Время близилось к обеду, так сказал телефон Соно, который Кёнсун нашёл под его подушкой; как бы сильно ему ни хотелось продолжить лежать до вечера, им нужно было вставать, потому что на понедельник оставалось домашнее задание, обязательное для выполнения. Кёнсун протёр руками лицо и выдохнул, ещё раз в отвращении сморщив нос от собственного запаха изо рта. У Соно были зубные щётки для парней на случаи типа такого. Так что Кёнсун всё же сгрёб себя с кровати, аккуратно перелезая через Соно, потому что в крепости его сна он был абсолютно уверен, а с Ханылем у него была первая совместная ночь. Встав напротив зеркала, Кёнсун начал разглядывать своё лицо; под глазами привычные припухлости стали больше обычного, чёрные мягкие волосы были взъерошены, и, причесав их пальцами, Кёнсун подумал, что, возможно, ему нужно подстричь чёлку, потому что она уже расходилась на лбу пополам прямо как у Ханыля, хотя волосы второго были длиннее. Почистив зубы, Кёнсун ополоснул кожу прохладной водой и некоторое время постоял, наклонившись, с зажмуренными глазами, чувствуя, как капли спадают в раковину с характерным звуком. Дверь в ванную комнату была открыта, но в неё всё равно тихо постучали, и Кёнсун промычал; повернув голову и моргая, чтобы вода не попала в глаза, брюнет встретился взглядом с сонным Ханылем, и тот как-то неловко улыбнулся. Кёнсун выпрямился и взял с крючка полотенце, чтобы вытереться. – Доброе утро, – севшим голосом сказал Ханыль. – Я могу тоже умыться? Кёнсун, вытирая лицо, на секунду прикрыл глаза, прячась за мягким зелёным полотенцем, пахнущим кондиционером с запахом полевых цветов. Ханыль порой вёл себя как самая настоящая девственница, а порой – как бывалый аферист и мошенник, и Кёнсуна эти смены его настроений и поведения немного пугали. – Да. Конечно. Ханыль скользнул внутрь; ванная была крохотной, Кёнсун сдвинулся от зеркала и чуть не угодил в ванну, едва устояв на ногах. Ханыль включил холодную воду и сразу опустил голову под струю целиком, и у Кёнсуна аж пальцы на ногах поджались от фантомных ощущений ледяной воды на собственной коже. Ханыль потряс головой, зарываясь в своих волосах длинными пальцами, и Кёнсун протянул тому шампунь с полки Соно. Ханыль показал парню большой палец. Немного погодя все проснулись; Соно хлопотал над завтраком на кухне вместе с Йесоном, Кёнсун сидел в углу на диване в комнате, который они с Минджуном сложили и застелили мягким клетчатым пледом, и следил за блондином; Ханыль сидел в телефоне рядом на полу, делая подобие вялой растяжки, сложив ноги в позе лотоса. Минджун лениво переключал каналы на телевизоре. Шла всякая дребедень, и он от хмурого настроения начал громко стонать каждый раз, когда канал его не устраивал. Чхве прикладывал все свои усилия. Он правда искренне старался. Он смотрел на Ханыля так много, что если бы от взгляда человек стирался, как карандашный набросок от ластика, то Ханыля бы уже давным-давно не стало; Кёнсун мог просверлить в нём дыру от своих гляделок, которые выходили у него на подсознательном уровне, но, по правде говоря, он вообще очень любил смотреть, всегда в глаза и всегда максимально внимательно. Ханыль был отвратительно напыщенным индюком в их день знакомства, довольно весёлым и дружелюбным на второй день их знакомства и самым маленьким и милым парнем на свете в ту минуту, сидя на татами в огромной белой футболке Соно, которая, Кёнсун помнил, самому Соно была чуть выше колена, а на Ханыле едва скрывала боксеры. Кёнсун пододвинулся к Ханылю, заглядывая к нему в телефон, потому что надеялся увидеть что-то большее, он хотел ворваться в личную жизнь без приглашения и разрешения, потому что всего того, что Ханыль позволял ему видеть, было жутко недостаточно для составления полноценного представления. И всё, что он увидел – открытый профиль на «Ютубе», и Ханыль прямо при нём ткнул на последнее выложенное видео, на котором оказался сам блондин с профессиональным студийным микрофоном. Кёнсун приоткрыл рот. Звук на видео был выключенным, но Чхве видел, что тот пел; Ханыль мотнул ниже, к секции с комментариями, пробежав мельком по количеству поставленных лайков, и Кёнсун мог поклясться, что видел там сумму в пять цифр. Кёнсун сглотнул максимально тихо, и Минджун как раз в этот самый момент в очередной раз застонал, скрывая этот звук; брюнет уселся поудобнее на диване, делая вид, что затекла спина, и сам уставился из-за плеча парня прямо в экран мобильника. Он обладал прекрасным зрением, и это пошло ему на руку, потому что он видел всё то же, что видел блондин; каждый комментарий, прочитанный Ханылем внутренним голосом, звучал в голове Кёнсуна его собственным. Там было много чего-то вроде «какой красавчик!», «голос как у ангела», «ребята, кажется, я беременна» и так далее. Кёнсун поджал губы. «Роман из телевизора» тоже снимали видео на «Ютуб», они даже заработали свои первые пятьдесят тысяч подписчиков, но они делали это очень редко, в последние полгода практически вообще ничего не заливая. Их социальными сетями занимался Сокхван, и даже переехав в университет он продолжал им помогать, но потом у него попросту закончилось свободное время, и заниматься больше этим никто не стал. Кёнсун очень хотел продолжить, но он не был силён ни в съёмках, ни в сведении звука и записи, ни в чём-либо ещё касающемся качественных видеороликов. А у Ханыля была профессиональная техника. Не только микрофон – открывшаяся на долю секунды картинка была отличного качества, Кёнсун прекрасно видел гладкие и совершенно не пиксельные черты лица парня в экране. Это заставило его почувствовать какую-то странную ревность, неприятно сливающуюся с завистью. С кухни послышался голос Йесона, и Ханыль заблокировал экран; Кёнсун поспешно отшатнулся и сделал вид, что ковыряет заусенцы на руках. – Уберите мусор со стола, мы сейчас принесём еду, – строго сказал Йесон, и Ханыль сразу подскочил, забирая у того пакет, и начал сбрасывать остатки чипсов и пивные банки в него. Кёнсун смотрел снова. Третий вид Ханыля был самым замечательным из всех представленных, подумал он. Возможно, даже ближе к Сокхвану, чем кто-либо ещё. * * * Было уже около трёх часов дня, когда они приехали к дому Минджуна, Йесон и Ханыль – за машинами, а Кёнсун – за курткой; по правде говоря, дурацкая куртка ему не была столь необходима, ему просто не хотелось идти домой, потому что голова ещё немного гудела и хотелось прогуляться, освежиться. Мать Кёнсуна, застав его перед работой – она была медсестрой и работала в ночные смены, – начала бы бесконечные расспросы о том, где тот был, и ему пришлось бы врать, потому что она терпеть не могла подростковые пьянки. В этом плане родители остальных были более демократичны, а мать Соно вообще жила в Лос-Анджелесе с новым мужем, так что ей не было дела до того, как её чадо развлекалось на выходных. Она стабильно отправляла ему деньги каждый понедельник, и это было достаточным проявлением материнской любви для них обоих. Минджун обнял Кёнсуна, в тысячный раз извиняясь за прошедшую ночь; хотя он не помнил, что произошло, он знал, что накосячил, как-то внутренне это чувствовал, так что всё равно извинялся, и Кёнсуна это устраивало. Кёнсун не был плаксивой девчонкой, чтобы дуться до скончания веков, но Минджун правда перегнул, так что Чхве позволил себе насладиться чувством вины друга. Они распрощались на крыльце дома шатена, Кёнсун попросил его передать брату привет, и Минджун непонимающе выгнул брови, а Кёнсун засмеялся, убегая к пикапу Йесона. Он планировал, что они поедут домой вместе, как это происходило всегда, но когда он подошёл к остальным парням, Йесон его вдруг огорошил: – Мне нужно в автомастерскую. Это в центре. Центр находился в противоположной от дома Кёнсуна стороне, и проводить там остаток дня – а дела, связанные с пикапом, всегда длились часами – Кёнсун явно не желал. Он понимающе закивал, забрал свою куртку с переднего сиденья и молча наблюдал, медленно маша рукой, как Йесон выезжает с платформы и удаляется по расплывающейся вдали от солнца и тёплого воздуха дороге. Ханыль разговаривал по телефону, складывая влажную крышу родстера, на обочине. Кёнсун сам не понял, как оказался рядом с ним. – Хорошо, я понял, – раздражённо говорил Ханыль. – Я же тебе уже сказал! Хм-м. Не знаю. Не уверен. Хорошо. Сайонара. Он отключил телефон, бросая его на пассажирское переднее сиденье, пока Кёнсун делал вид, что заинтересован в мелких камушках на асфальте близ синего автомобиля. Краем глаза Чхве видел нахмуренные брови блондина, который достал из небольшого багажника тряпку и принялся натирать усыпанное каплями-бусинами переднее стекло. – Всё в порядке? – спросил Кёнсун. Он звучал довольно уверенно, за что сам себя похвалил. – А? Да, – брови парня расправились, и лицо стало расслабленным с намёком на небольшую улыбку. – Просто отец. Опять. Ничего нового. – Ханыль высунул кончик языка меж губ, старательно убирая разводы на окне. Он поднял глаза на секунду, Кёнсун не поймал этого, обвязывая куртку вокруг тонкой талии, и отвлёкся, выпрямляясь. – А ты далеко живёшь? Кёнсун удивлённо вскинул брови. – Я? Минут двадцать отсюда. Мы обычно с Йесоном ездим вместе, но тот слинял сегодня. – Он сказал, у него какие-то проблемы с водонепроницаемостью кузова. Ему нужно проверить сейчас, чтобы потом не было неприятностей. Кёнсун хмыкнул – сделал вид, что понял, какие неприятности могут случиться, хотя по факту ничего в машинах не смыслил. Ханыль закончил со стеклом и убрал тряпку обратно в багажник, вытирая руки влажной салфеткой из бардачка. – Я могу тебя подвезти, если хочешь, – предложил Ханыль. Кёнсун приоткрыл рот и покачал головой. Он бы не выдержал такого же давления, какое испытал прошлым вечером, сидя в машине с Ханылем наедине. – Я на автобусе. – Уверен? – Ханыль сел на водительское сиденье и открыл пассажирскую дверь, убрав телефон. – Я довезу быстро и с ветерком. Кёнсун почувствовал себя опять какой-то школьницей. Красавчик с класса предлагает подвезти до дома. Куда Кёнсун вдруг попал? Он конечно был уверен в том, что их с Ханылем не ждут страстные поцелуи и совместный закат, как это обычно случается с девчонками, запрыгивающими в машины для того, чтобы их подвезли, но ему всё равно было как-то странно. Но он всё же согласился. Если Ханыль обещал «быстро и с ветерком», то это было явно лучше автобуса с его «медленно и в духоте». Кёнсун сел и пристегнулся, а у Ханыля опять позвонил телефон, и ему пришлось взять трубку. Он снова был взбешён, Кёнсун чувствовал это каждой клеточкой своего тела, потому что Ханыль только изредка мычал и бросал «да» каждые пять секунд; когда разговор закончился, Ханыль кинул телефон в бардачок и уткнулся лбом в руль, переводя дыхание и пытаясь успокоиться. Кёнсун не был уверен, что ему нужно было делать, так что он слегка коснулся руки парня, и когда тот его не оттолкнул, Чхве полностью положил ладонь на крепкое плечо. Ханыль со стоном разочарования выдохнул. – Эй? Может, ты всё-таки домой? – Нет, туда я точно сейчас не сунусь, – пробормотал Ханыль со слабой усмешкой, всё ещё не поднимая головы. Кёнсун пожевал губы. Возможно, он будет жалеть об этом до конца своих дней, он подумал, но всё же сказал, прежде, чем полностью решился: – Можешь посидеть у меня, пока не успокоишься. Мне всё равно нужно домой. Это предложение было странным в голове Чхве, и оно не стало менее странным произнесённым вслух. Ханыль, помедлив, повернул голову к Кёнсуну, и тот пожал плечами. Ему на самом деле было бы всё равно, если бы Ханыль отказался, но Кёнсун подумал, что это было бы неплохим шансом узнать Квана лучше, спросить его про канал на «Ютубе». Он бы мог позвать его завалиться в кафе, например, или ещё куда-то, но Кёнсуну правда нужно было сделать доклад по истории, так что ему просто необходимо было добраться до дома в ближайшее время. – Эм, – Ханыль выпрямился, глядя Чхве в глаза, и рука того опала с сильного плеча. Лицо Кёнсуна не выдавало никаких эмоций, а Ханыль был немного удивлён. – Если не хочешь, всё в порядке, я же тебе не переспать предлагаю, – хихикнул Кёнсун, потому что Ханыль и вправду так выглядел – так, будто его зовут на «чай» после свидания. – Нет, я… – Ханыль прочистил горло, бегая глазами по панели управления. – Я не против. Я просто не ожидал. Думал довезти тебя до дома и потом просто несколько часов потерять где-нибудь ещё. – У меня есть снеки и булочки с корицей, – сказал Кёнсун. – И ещё коктейли. Они сладкие и девчачьи, но мне нравится. Ханыль заискрился от радости. – Я обожаю сладкое. Так они заскользили по влажному асфальту прямиком домой к Кёнсуну, и дневной осенний воздух приятно пах сыростью и тепло обдувал их в открытом автомобиле; Ханыль включил радио и весело подпевал каждой чёртовой попсовой песне, которую только ставили, и Кёнсуну почему-то от этого было так смешно, будто они дружили уже целую вечность, это чувствовалось знакомым и привычным. Чхве на время забыл о своих рассуждениях о том, кто такой Кван Ханыль и чем он опасен. В голове было пусто. Они припарковались на улице у дома Кёнсуна, и машина его матери, небольшой седан цвета металлик, всё ещё стояла на парковке. Дом у Кёнсуновой семьи был небольшой, у них даже не было гаража; он был с серой облицовкой, белыми каёмками по крыше и грязно-белым деревянным крыльцом, у которого по бокам стояли глиняные клумбы с цветущими фиолетовыми гладиолусами. Дорожка, вымощенная гладкими камнями, узким ковром вела к дому от самой дороги, разрезая пополам зелёное полотно короткого газона. Кёнсун стриг этот газон раз в неделю по вторникам летом, и теперь ему нужно было делать это только раз в четырнадцать дней. Ханыль неловко снял обувь, повторив за Кёнсуном, стоя у выхода, и начал осматриваться. Помещение было залито оранжевым солнечным светом, лучи лились из небольших стеклянных вставок коричневого цвета над входной дверью. Кёнсун крикнул, сообщая, что пришёл домой; справа, со стороны гостиной доносился звук работающего телевизора. Через мгновение в проходе появилась мать Кёнсуна, невысокая женщина лет сорока пяти, и Кёнсун обнял её, стараясь не дышать, боясь, что от него всё ещё несло перегаром. – Здравствуйте, – неловко улыбнулся Ханыль, стоя на коврике у входа. Кёнсун закатил глаза. – Мама, это Ханыль, он новенький в нашем классе. – Кёнсун потянул парня с коврика, уцепившись кончиками пальцев за чужую футболку. – Ему нужно помочь, потому что он пропустил первую неделю обучения. Ты знаешь, почему я этим занимаюсь. – Да, здравствуй, – она улыбнулась. Конечно, она знала, что Кёнсун стал, хотел он того или нет, волонтёром по помощи в адаптации. Адаптации корейцев, если точнее. – Будете кушать? – Я провожу его в комнату и сам всё сделаю, – Кёнсун поцеловал мать в висок, потому что так было максимально далеко от её обоняния, и пошаркал тапочками по паркету в сторону узкой лестницы на второй этаж. Ханыль чуть кивнул женщине и поторопился за ним. – Вау. Ханыль выдохнул это, когда Кёнсун заехал по скользкому полу на носках в свою комнату, бросив тапки на полпути в коридоре. В комнате было светло и царил творческий беспорядок – так оправдывался Кёнсун. Его акустическая гитара покоилась на полутороспальной расправленной кровати с белоснежным бельём. По полу валялись учебники и тетрадки, на полках высокого стеллажа пылились кучи дисков и книг самых разных направленностей. На окне висели белые занавески и новогодняя гирлянда; на подоконнике стоял зелёный горшок с умершим растением. Кёнсун скинул сумку на кровать и открыл окно, чтобы запертый воздух сменился на свежий; поспешно убрал с кровати гитару, повесил её на крюк рядом с письменным столом, и застелил постель; поторопился подобрать разбросанные по сероватому ковру с длинным ворсом учебники и тетради, складывая их неровной стопкой на столе. Ханыль смотрел на фотографии, расклеенные по стене над столом, на которых был Кёнсун и его «Роман из телевизора», а ещё Сокхван, но Ханыль его не знал, а Кёнсун искренне хотел, чтобы тот и не спрашивал. Позже Чхве вернулся в комнату с подносом, на котором стояла тарелка с рулетами с корицей и пара стаканов со свежевыжатым апельсиновым соком, и в них потом Кёнсун планировал разлить коктейли, когда мать уехала бы на работу. Он обнаружил Ханыля бренчащим по струнам его классической гитары, которая обычно так же висела на крючке рядом с акустической; брюнет поставил поднос на стол, аккуратно сдвинув кипу бумаг, и сел на стул на колёсиках напротив Ханыля. – Я не умею играть, – сказал Ханыль и усмехнулся, поднимая глаза на Кёнсуна; тот прикусил кончик большого пальца, облокачиваясь на спинку стула. – Я выучил только ту песню. – Почему её? – Не знаю, – Ханыль пожал плечами. – Я подумал, она красивая. Существует много красивых песен, я знаю, но… Просто я её выучил и всё. – Она много значит для меня, – чуть помолчав, сказал Кёнсун, опуская глаза на гитару в руках парня. У него внутри что-то сжималось от воспоминаний, но ему также отчего-то хотелось объясниться. – Так дело не в моей ужасной игре? Кёнсун поднял глаза на лицо Ханыля, и тот выглядел серьёзным, вправду удивившимся, будто до сей секунды он верил в бездарность своей гитарной игры, в такую ужасную, способную довести человека до слёз. Кёнсун захотел рассмеяться от того, каким этот парень порой был наивным. – Нет, – брюнет улыбнулся, убирая волосы со лба. – Не в ней. Баррэ у тебя действительно отвратительное. Но этому можно научиться, просто нужна практика. – А пение? Улыбка соскользнула с лица Кёнсуна, потому что он не до конца понимал, чего хочет Ханыль – он напрашивался на комплимент или правда хотел услышать его мнение? Он замялся и облизнул губы, задевая колечко в нижней, и задумался, тут же начав его кусать. Он делал так иногда, это приносило потом очень неприятные ощущения, потому что губа была чувствительной, но он не мог перестать. – Поёшь ты тоже ничего, – сказал он, и Ханыль выпрямился, удивлённо выгибая брови. Кёнсун засмеялся. – Ладно. Смотри. – Чхве выудил гитару из рук парня и поставил её на своих коленях. – Делать баррэ на классической гитаре гораздо удобнее, чем на акустике, да и сами аккорды тоже удобнее ставить. – В чем разница? – На акустике стоят металлические струны. Они врезаются в пальцы и их труднее зажимать. Хотя, на классике обычно шире гриф, и из-за этого может быть неудобно, если у тебя короткие пальцы, – Ханыль вскинул руку и распрямил пятерню, разглядывая её, а потом взглянул на пальцы Кёнсуна, которые были гораздо короче его собственных. – Так, ладно, с этим у тебя проблем быть не должно. Заткнись, – Кёнсун стрельнул взглядом на сдерживаемый Ханылем смешок. – На классике струны сделаны из нейлона, они мягкие и ими легче делать перебор. Кёнсун демонстративно поставил аккорд, который использовался в песне – F, – на первых ладах и провёл пальцами правой руки по струнам, и звук был чистым, без брюзжания. Он тут же сделал пару переборов, какие ему вспомнились в ту секунду, и звук был всё ещё идеальным. Ханыль хмыкнул, с неподдельным интересом глядя на пальцы парня. – Возьми и попробуй сам. Ханыль взял гитару в руки, а Чхве потянулся за акустической гитарой и расположил её у себя на бёдрах. Кван поставил пальцы в том же самом аккорде и провёл по струнам; звук не был чистым, но уже был лучше, чем тогда на акустической гитаре в гараже. Брюнет сделал то же самое на своей гитаре – звук всё ещё был гладким. Ханыль насупился. – Это только тренировка и отработка, – пожал плечами Кёнсун. Кван раздосадовано выдохнул и закивал. Снизу послышался голос Кёнсуновой матери, и он поджал губы и ушёл её провожать. Поцеловав женщину в щёку, потому что успел почистить зубы и больше не боялся за запах, Кёнсун улыбнулся ей и закрыл дверь, на пятках поворачиваясь лицом к лестнице, ведущей наверх. У него спёрло дыхание, и он планировал немного расслабиться с помощью коктейлей, всё ещё размышляя по поводу своего доклада. Он был не совсем уверен, начать ли ему делать его тут же, или всё-таки отложить до ухода Ханыля и просидеть над ним полночи. Кёнсун вернулся в комнату, где Ханыль всё ещё пытался сделать звучание баррэ чистым, и плюхнулся в свой стул, откидывая голову назад. За окном рыжел закат, огнём опаляя комнату парня, и с улицы приятно пахло осенней листвой, ветер покачивал тонкую вуаль занавесок. Кёнсун кусал губы, размышляя. Он не знал, чем занять Ханыля, ведь у него не было даже приставки, и всем, что он мог ему предложить, была его компания и неинтересные диалоги, хотя тот и без него прекрасно справлялся. Кёнсун усмехнулся, когда очередное баррэ оказалось провальным, и блондин рухнул спиной на кровать. – Если тебе и вправду так хочется научиться, я могу дать тебе свою классику на время. Научишься на ней и потом вернёшься к акустике. – Я хреново учусь, – признался Ханыль, жмуря глаза от падающих на них лучей. – На самом деле, я самый отвратительный ученик на планете, потому что сейчас вот я сижу с этим, но пара попыток и я забью. Кёнсун покачал головой. Он встал и подошёл к своему плательному шкафу, в обувных коробках в котором прятал бутылки с коктейлями. Это были дурацкие коктейли, типа сидра или фруктового пива, но они не были такими горькими, так что Кёнсун их очень любил. Две прозрачные бутылки с розоватой жидкостью оказались на столе. Кёнсун протянул лежащему на его кровати парню стакан с соком и велел выпить его содержимое. Тот сделал это за глоток и рухнул обратно на постель, всматриваясь в цветные фигурки оригами, подвешенные на скотч и нитки к потолку. Первые стаканы были высушены за мгновенье ока; Кёнсун налил им по ещё одному, пока из компьютерных колонок тихо играла музыка. Это был последний альбом The 1975, песни Кёнсуну нравились не все, но он не успел его послушать полностью. Он читал состав коктейля, болтая одной ногой на другой; Ханыль, так и продолжая глазеть на бумажные фигурки, тихо сказал: – Ты ведь не панк, да? – Моя комната похожа на комнату панка? – Больше похоже на комнату самого обычного подростка, – Ханыль приподнялся на локтях, и Кёнсун перевёл на него взгляд, и волосы того были в милом беспорядке. – Я думал, что лидеры инди-рок-групп предпочитают чёрные обои и дэд-металл, но единственное, что здесь «дэд» – это тот несчастный фикус. Кёнсун усмехнулся. Даже он не знал, что это был фикус. – Я просто люблю музыку. Я люблю самовыражаться через неё. Повседневный я и Кёнсун, который на сцене, два разных человека. – Да, это точно, – он закивал, выпрямился и потянулся за стаканом, чтобы сделать ещё два больших глотка. – Ты украл это на вечеринке в сестринстве? Отвратительно сладко. Мне нравится. Ханыль по-хозяйски повесил обе гитары на крючки и плюхнулся обратно на кровать; Кёнсун думал, что, если не опускать глаза на вызывающие голубые драные джинсы с гладкими ногами в зияющих дырках, то, в принципе, Ханыль выглядел по-домашнему уютным. – Кто этот парень? – Ханыль пальцем указал на фотографии над столом. – Это тот самый… Сокхван, кажется? – Угу, – кивнул Кёнсун. Он прочистил горло и осушил в три глотка второй стакан целиком. В голове приятно мысли затянулись лёгкой дымкой, воздух вокруг стал будто мягким, и Кёнсун лениво растянулся на стуле, и его футболка чуть задралась, оголяя подтянутый худой живот. – Он твой парень? – Нет, – Кёнсун усмехнулся. – И не был им. Это друг. – Френдзона? – спросил просто Ханыль. Кёнсун ногой крутанул стул, чтобы взглянуть на парня, который расслабленно лежал на его кровати, подперев голову рукой. У него уже были красные щёки и немного затуманенный взгляд. Песня The 1975 была отвратительно грустной. – Ага. Да, – Кёнсун поджал губы. – Мы дружим уже больше десяти лет. Два года назад я понял, что влюбился в него. По уши. Просто кошмар. – Кёнсун грустно улыбнулся, ковыряя пальцами подлокотник кресла. – Он гетеро, у него есть девушка, и они вместе учатся в Вашингтоне. Ханыль закивал. У него весь вид говорил о том, что он Кёнсуну сочувствовал. Кёнсун от этого вида всякий раз чувствовал себя так, будто остался контуженным после войны и теперь ему сопереживают. Он не сравнивал ни в коем случае уровни потерь, но люди обычно не понимали его настолько, чтобы и вправду знать, что он испытывал. – Я никогда не влюблялся, – сказал вдруг Ханыль. – У меня были отношения, и не раз, просто всегда это было так, ничего серьёзного. Так что я не знаю, если честно, что ты чувствуешь. – Кёнсун поднял глаза на Ханыля, и тот жевал губы, сосредоточенно глядя в пустоту перед собой. – Но я думаю, это хреново. Правда. Кёнсун кивнул, но теперь сам ничего не понимал. – Что, прям никогда? – Ага, – Ханыль сел на кровати, опираясь на руки, и пожал плечами пару раз; его взгляд не был сфокусированным, будто он выпил не девчачью шипучку, а крепкого джина. Взъерошенные волосы упали на лицо с полузакрытыми глазами. У Ханыля, как заметил Кёнсун, были двойные веки, что было довольно редким явлением для корейцев. Кёнсун не помнил никого в своём окружении с такой особенностью. – Не знаю. У меня даже не было особой необходимости в этом, я думаю. – Это приходит тогда, когда ты не просишь и не ждёшь, – возразил Кёнсун. – Ты думаешь, я хотел влюбиться в своего лучшего друга как последний придурок? – Ты можешь дать мне что-то переодеться? Дурацкие джинсы сейчас превратят мои яйца в гоголь-моголь, я клянусь. Кёнсун похлопал ресницами, приоткрыв рот. Это был самый глупый способ перевести тему, но он сработал, потому что Кёнсун понял, что у Ханыля, как и у него самого, есть темы, которые в разговорах лучше избегать. Он подошёл к шкафу и достал оттуда серые спортивные брюки и футболку; они, как ему казалось, должны были подойти Ханылю по размеру. У них были слишком разные телосложения, оттого он был не уверен, может ли блондину подойти хоть что-то в его гардеробе. Ханыль благоговейно расстегнул ширинку и начал стягивать деним с ног, и Кёнсун отвернулся. Он буквально утром видел парня в трусах с голыми ногами, такими гладкими, что в пору сниматься в рекламе восковых полосок, но он всё ещё думал, что это странно. Так что подглядывать не стал. Одежда Ханылю на удивление подошла, и Кёнсун отметил, что без дырявых узких джинсов и оголяющей ключицы футболки Ханыль был самым обычным парнем, совсем не похожим на какого-то плэйбоя. Чхве открыл «Ютуб», чтобы включить какой-нибудь летсплей фоном вместо музыки, думая, что, раз Ханыль любит видеоигры, ему должно это понравиться, но Ханыль материализовался рядом и склонился к Кёнсуну, заглядывая в горящий белым светом монитор. Кёнсун краем глаза заметил, что острая линия челюсти с чуть проступающей «шестичасовой» тёмной щетиной находилась к нему ближе, чем когда-либо. – Короче, я хочу тебе кое-что показать, – выдохнул Ханыль, выдвигая из-под столешницы полку с клавиатурой. Кёнсун сжался. – Я веду свой канал. Не то, чтобы такой уж популярный, но там я записываю в основном каверы, так что, я думаю, ты должен посмотреть. Ты ведь лидер. Тебе нужно придумать, что со мной делать. Кёнсун сглотнул, уставившись на открытый в браузере профиль. У Ханыля на аватарке стояла его фотография с широкой весёлой улыбкой, а волосы ещё были каштановыми, мягкими длинными волнами спадали на его уши. Ханыль нажал на кнопку «подписаться», и Кёнсун его ткнул в бок локтем, слыша, как тот хихикает. – Не очень популярный, да? – взвизгнул Кёнсун, увидев количество подписчиков канала. Цифра переваливала за миллион. – А это что? Ханыль заливисто засмеялся, и Кёнсун толкнул парня обратно на кровать. – Знаешь, что? Я отпишусь. Я знаю хозяина этого канала, и я думаю, что не хочу следить за ним. Парень демонстративно нажал на кнопку отписки. – Неужели? – улыбался Ханыль. Кёнсун кивнул. – Чем он плох? – Он довольно самоуверенный, – сказал Чхве. – Порой он ведёт себя как ребёнок, а порой – как придурок. Я не понимаю, кто он такой. С ним ужасно тяжело. Ханыль понимающе закивал. Кёнсун чувствовал, как внутри что-то странное и тёплое разливается от того, как Ханыль смеётся и принимает правила игры. – Да, точно. Полный придурок. Возможно, у него биполярное расстройство. – Ты тоже так считаешь? – Ага. Они прыснули. Кёнсун ощущал приятную сладость лёгкого опьянения и слабый сквозняк из приоткрытого окна, за которым солнце со своей вечерней краснотой почти спряталось за горизонтом из крыш соседних домов. Он вдруг подпрыгнул со стула и уставился на Ханыля, и тот так опешил от неожиданности, что поперхнулся собственной слюной. – У меня есть выход на крышу. Я хочу посмотреть закат. – Но солнце почти село. – Похер. Кёнсун принялся стягивать свои джинсы, и они были гораздо уже, чем у Ханыля, и трудно давались его пьяным пальцам; Ханыль сел ровно на кровати и озадаченно смотрел на парня, который, скинув чёрную ткань в угол комнаты полез в комод за домашними штанами графитового цвета с клеткой; потом стянул футболку и швырнул к джинсам, меняя её на голубой оверсайзный лонгслив, в котором его узкие плечи смотрелись ещё уже. Он встряхнул головой, поправляя чёлку, и обернулся к Ханылю, всё это время на него глазевшему. Кёнсун изогнул бровь. – Ты либо странный, либо извращенец. – Извини, – Ханыль понурил взгляд. – У тебя больше тату, чем я предполагал. И… Я просто не думал, что ты спортом занимаешься. Кёнсун опустил голову и приподнял край лонгслива, оголяя торс. Сбоку, справа на рёбрах у него и вправду была тату с рваными буквами выгравированной фразой «never mind». Но его пресс совсем не был таким, как у Ханыля, потому что само телосложение Кёнсуна сильно отличалось; у него была довольно хрупкая фигура, массу набрать не получалось, да он и не хотел; во время учёбы в младшей и средней школах он занимался лёгкой атлетикой, но в старшей перестал из-за травмы, продолжая потом поддерживать фигуру в основном пробежками, когда было настроение, и отчасти правильным питанием. – У тебя талия тоньше чем у моей бывшей, – заворожённо добавил Ханыль, и Кёнсун вдруг почувствовал, как на его лице расцветает румянец. – Обручи крутишь? – Ну да, – Кёнсун усмехнулся. – Каждый день, сразу после матушки. Триста вправо и триста влево. – Ханыль засмеялся. – Давай. Вставай, мать твою. Мы идём на крышу. Возьми сестринские коктейли. Ханыль не совсем понимал, как на такой небольшой крыше мог оказаться выход, но всё равно взял напитки, разлив их по бокалам, и понёс их на подносе вместе со сладкими рулетиками, карамелью переливающимися в тусклом вечернем свете, вслед за Чхве, уверенно шаркающим домашними тапками по коричневому покрытию. Они зашли в соседнюю комнату – комнату Кёнсуновой матери, – и Кёнсун раздвинул лавандовые занавески в цвет интерьера, почти сразу ныряя в открытое окно. Ханыль вскрикнул от неожиданности. – Всё в порядке, – сказал Кёнсун, рукой маша с улицы. – Дай мне поднос и иди сюда. Немного дрожащие руки передали Кёнсуну угощение, и он уселся удобнее на синей черепице несильно покатой крыши, на которой было довольно удобно сидеть, и Кёнсун постоянно лазил туда посмотреть на закат или делать домашнее задание. Сине-фиолетовое небо багровело уже где-то за соседскими домами, а воздух был пропитан вечерним предвкушением приятной сентябрьской ночи. Ханыль вылез к Кёнсуну и протянул тому плед, принесённый с его комнаты; Кёнсун вскинул брови, удивляясь смекалке блондина. – Ни черта не видно, – выдохнул Ханыль. – Наслаждайся приятной компанией, – сказал Кёнсун, поставив между ними поднос и подхватывая бокал. Жидкость в нём была больше похожа на клубничный лимонад, так что у него не должно было быть проблем с соседями. – С такой редко удаётся провести вечер. Ты счастливчик. Ханыль усмехнулся, беря второй стакан в руку и делая глоток, жмурясь. Он подцепил пальцами один из рулетиков, первый за тот вечер, и откусил половину. – Ну ты и прожорливый, – пробурчал Кёнсун и взял другую булочку. – Их нужно есть постепенно, наращивая удовольствие, потому что в середине сосредоточена начинка. – Разве не нужно откусывать сразу половину, чтобы начинка была в любом случае? – Ох, ты нетерпеливый, я понял. Кошмар. Ханыль удивлённо уставился на брюнета, и Кёнсун заливисто засмеялся. Он по правде становился очень и очень разговорчивым от алкоголя, хотя прошлым вечером и не сильно это демонстрировал, потому что слишком стеснялся. Теперь Кёнсун чувствовал себя увереннее. Ханыль больше не казался страшным и неизвестным зверем, по крайней мере, Кёнсуну хотелось в это верить. Вечер приятно убаюкивал своей безмятежностью; машин практически не было, вокруг в домах стояла тишина, будто все соседи внезапно стали работать в ночные смены вместе с матерью Кёнсуна; они тихо смеялись и обговаривали ещё много всякой ерунды, от школы до самого вкусного на свете мороженого, и Кёнсун сказал, что блондин обязательно должен побывать в диско-кафе; Ханыль сказал, что умеет делать дурацкие джазовые распевки, и что это вообще очень просто, и Кёнсун думал, что скинет этого паршивца с крыши, не иначе. Когда солнце село, город погрузился в сумерки с расшитым кристаллами бархатным полотном тёмно-синего неба, Ханыль и Кёнсун уже допили напитки и оставили только парочку рулетов на подносе; Кёнсуна здорово вырубало, он то и дело начинал впадать в дрёму, слушая, чем корейский кимпаб отличается от роллов, но всё никак не мог понять; голос у Ханыля стал вялым, он проглатывал звуки и шепелявил сильнее, чем обычно. Когда Кёнсун в который раз ответил, что не понял, Ханыль выдохнул, убирая волосы от лица, заправляя пшеничные прядки за ухо, приходя к заключению, что Кёнсуну лучше один раз попробовать, чем слушать рассказы, и тогда Чхве промямлил: – Приготовь мне. – Прямо сейчас? – В следующий раз. Ханыль хмыкнул. – Подпишешься на мой канал? – Чёрта с два. – Пошли спать. Кёнсун с прикрытыми глазами кивнул, Ханыль пролез в окно вместе с подносом, с грацией кошки, не уронив ни одного стакана, а потом помог брюнету влезть в комнату с пледом в обнимку. Они лениво поплелись в комнату Кёнсуна, и он сразу плюхнулся на кровать, лицом зарываясь в подушки, и матрас прогнулся на противоположной стороне от чужого веса. – Я не планировал с кем-то спать сегодня. – Я тоже. – Будешь приставать – останешься без письки. – Кто в восемнадцать лет вообще говорит слово «писька»? – взвыл Ханыль. У Кёнсуна голова была повёрнута в другую сторону, и от щёк губы вытянулись, он был похож на утёнка – он знал это, но был слишком ленив, пьян и не способен изменить ситуацию. – Мне будет восемнадцать только тринадцатого сентября. – Мне уже исполнилось первого сентября, – пробормотал Ханыль. – С днём рождения. Ханыль прыснул. Так они уснули. Four. Panic on the brain, world has gone insane В городе Модесто, округ Станисло, штат Калифорния, США, численность населения составляла порядка двухсот тысяч. Если вы задумались о том, много это или нет, то для сравнения в Лос-Анджелесе – городе – проживает четыре миллиона человек. Согласно статистике, найденной Кёнсуном в интернете, корейская часть жителей многонационального Модесто составляла примерно ноль целых две десятых от всех двухсот тысяч; несложные математические махинации привели его к выводу о том, что это около сорока тысяч корейцев во всём городе, что, на самом деле, было большой суммой. Кёнсун знал некоторых, но не знал всех, потому что такое количество человек могло бы основать свой маленький городок в и без того небольшом городе. Кёнсун думал об этом, лёжа на кровати и рассматривая фиолетового бумажного журавлика, покачивающегося на белой нитке под высоким косым потолком от лёгких дуновений утреннего сквозняка. Пахло ароматическими свечами из ближайшего «Таргет», на их упаковке было написано что-то вроде: «сущность безграничной свободы», и про запах там было сказано: «бесконечный океан разбивается о скалы, выражаясь водной тонизирующей композицией с нотками соли», и Кёнсун ничего не понял, когда их покупал, так что он просто понюхал картонную упаковку – пахло необычно, похоже на соль для ванн, довольно-таки успокаивающе. Так вот, он всё размышлял о том, какова была вероятность того, что среди двухсот тысяч жителей разных полов и рас он влюбится именно в Сокхвана; какова была вероятность того, что среди двух с половиной тысяч учащихся в младшей школе Модесто Кёнсун подружится именно с Сокхваном, а потом в средней – с остальными; какова была вероятность того, что среди всех старших школ – Кёнсун знал про существование как минимум пяти – Ханыль переведётся в самую обычную «Модесто Хай Скул», а не в «Среднюю школу Дэвиса» или «Школу Монтессори». Например, «Христианская школа Биг Вэлли» выглядела довольно неплохо, их футбольная команда «львов» гоняла по городу на джипах с откидным верхом с гордо поднятыми головами в жёлто-синих бомберах. Но, наверное, она была слишком христианской, догадывался Кёнсун. Какова была вероятность того, что спустя пару дней после знакомства с человеком, интересы и жизненный стиль которого Кёнсуну казались бесконечно чуждыми, он проведёт аж две ночи подряд рядом с ним? Чхве не был авантюристом. Совсем нет. Он совершал сумасшедшие поступки, потому что того требовал его возраст и нередко – друзья, но сам по себе, если откровенно, он был совсем не такой. Кёнсуну не хватало бунтарского, по-настоящему рокерского духа, живущего и циркулирующего вместе с кровью по венам в пылком Минджуне; ему не хватало хладнокровия, равнодушия и скептицизма, пронизывающих тонкими нитями каждую клеточку вечно сосредоточенного Соно; ему не хватало открытости и опытности, ему не хватало яркости и стойкости, которыми сиял Йесон. Чхве ими искренне вдохновлялся и восхищался, и он правда пытался соответствовать своему образу «лидера инди-рок-группы», однако, чем старше он становился, тем больше осознавал, что на самом деле он был обыкновенным. Ничем не выделяющимся. Его группа и его музыка были именно тем, чем он пытался изменить эту несправедливую действительность. В то время, как остальные жаждали свободы от оков в этом прогнившем обществе, Кёнсун тайно желал найти своё собственное место, в нём или вне его. Он проснулся за час до будильника, потому что легли спать они довольно рано; в незакрытую форточку всю ночь врывался ночной прохладный воздух, и парню пришлось вставать посреди крепкого сна, чтобы накрыться одеялом, потому что Ханыль слишком сильно дрожал по ту сторону кровати. Кёнсун потянулся, выныривая из тёплого убежища, встречаясь лицом с ранним утренним светом. Солнце вставало за противоположной стороной дома, поэтому никогда не слепило в восходе. Парень сел на кровати, заглядывая в узкое напольное зеркало с простой белой рамкой, купленное в том же самом «Таргет», стоящее в углу у его шкафа-купе с полупрозрачными серыми дверцами. Он смотрел на себя в мятом лонгсливе, на свои взлохмаченные чёрные волосы, на лицо без макияжа, и ему казалось, что он выглядел маленьким сонным ребёнком, которого только притащили с долгих прогулок по магазинам. Чхве завалился обратно и посмотрел на Ханыля, повёрнутого к нему головой. Тот сопел, обнимая подушку, как своё сокровище; его ресницы трепетали в дрёме, рот с бледно-розовыми губами был чуть приоткрыт. Волосы походили на копну сухой травы, раскиданной по белой простыне. Он казался невинным. Кёнсун пробежался взглядом по его лицу с приятным тёплым оттенком кожи и заметил небольшой шрам на его щеке. На носу и под губой и вправду были маленькие родинки, придающие Квану ещё больше очарования. Кёнсун нахмурился, потому что заметил во рту у Ханыля странный металлический блеск, и, присмотревшись, мог бы поклясться, что у того был проколот язык. Проколот язык? Самой настоящей штангой? Чхве удивлённо уставился в потолок, переваривая эту информацию. Он мог ошибаться, ведь не мог же он открыть рот спящего парня, чтобы удостовериться, но и ничем другим этот серебряный блеск просто не мог бы быть, верно же? Кёнсун быстро облизнул сухие губы. Этот факт, этот пирсинг, совсем никак не вязался с образом Квана, который он построил в своей голове за эти дни. Отличный спортсмен, сын богатого отца, хороший ученик, популярный парень в школе. Девчонки, конкурсы талантов, родстер цвета электрик, светлая одежда, канал на «Ютубе» с миллионом подписчиков. Откуда здесь взяться пирсингу вообще? Кёнсун снова робко взглянул на блондина, пытаясь разглядеть, есть ли у того дырки в ушах. Кажется, были. Кёнсун рассеянно выкарабкался из постели и поспешил спрятаться в ванной комнате, со стеклянными глазами закрывая дверь на щеколду и усаживаясь на опущенную крышку унитаза. Противоречия ударили по голове тяжёлой кувалдой. Пирсинг не был чем-то странным для Кёнсуна или для любого в «Романе из телевизора». В группе у всех что-то да было проколото. Все носили серьги: у Кёнсуна все уши были усыпаны серебром, в то время как Соно носил маленькие тоннели, а у Йесона был проколот только хрящ на правом ухе. У Минджуна раньше был «паучий укус», но потом он проколол нос, левое крыло, потому что не хотел, чтобы было «одинаково», хотя у Кёнсуна был «вертикальный лабрет», и появился он у него гораздо раньше; у Кёнсуна также был проколот сосок, только левый, потому что он не знал точно, понравится ли это ему впоследствии, и хотел оставить возможность сравнения. Ханыль скорее всего этого не увидел, потому что Кёнсун переодевался к нему спиной, или, может, не подал виду. Почему-то Кёнсуну от этого было легче. Он встрепенулся, вспоминая, что ему нужно написать доклад, который обещал быть самым бездарным и сделанным на коленке, хотя Кёнсун так никогда бы не поступил со своим любимым предметом; он скинул с себя одежду и полез в душевую кабину, включая едва ли тёплую воду, стараясь быстрее справиться, чтобы времени осталось больше. Напряжение спало, но мысли о том, какого всё же чёрта у Ханыля был проколот язык, всё равно не покидали мокрую голову; Кёнсун вдруг подумал, что должен был догадаться об этом ранее, потому что у Ханыля в речи были намёки на существование пирсинга – он немного шепелявил почти всегда, от алкоголя это выражалось ярче, но Кёнсун просто думал, что тот не может заставить рот работать нормально. Он вылез из душа, стряхнул серую воду с головы – она всегда окрашивалась из-за чёрного тоника – и обвязал большое белоснежное полотенце вокруг бёдер, поспешно покидая комнату. Удостоверившись, что Ханыль всё ещё находится в царстве Морфея, Кёнсун достал чистую одежду и оделся, свесив влажную ткань на шею и сел за компьютер; у него оставалось сорок минут до будильника, чтобы успеть напечатать доклад по Великой Французской революции восемнадцатого века, и это была паршивая тема, от которой у Кёнсуна правда пухла голова, но он приложил все усилия, чтобы доклад был более-менее нормальным, хотя бы сносным. Чхве уже заканчивал с Венским конгрессом, когда за спиной послышалось шуршание и скрип пружин матраса; он не стал оборачиваться, даже после того, как до него донеслось громкое ленивое зевание и хруст потягивающихся конечностей. Кёнсун посмотрел на часы в углу экрана компьютера – будильник должен был с минуты на минуту сработать. – Чёрт возьми, – раздался стон. – Доброе утро, – бросил Кёнсун, всё ещё не отрываясь от доклада. – Сколько времени? У Ханыля от остатков сна голос ещё был хриплым и тихим, слова были еле разборчивы. – Почти семь. – Я не успею домой. Кёнсун закончил абзац и скинул файл на флеш-карту, после чего на стуле развернулся к Ханылю лицом. Парень сидел в куче одеяла, весь разбитый, с кавардаком на голове и почти закрытыми глазами. Широкий вырез футболки спал с одного плеча, оголяя мышцы и ключицу. – Я тебя покормлю, – сказал Кёнсун. – Ты можешь помыться у меня, но третий день подряд будешь в одной одежде. – У меня есть спортивная форма в багажнике, – вспомнил Ханыль. – Какого хрена девчачьи шипучки так сильно развезли нас? Кёнсун пожал плечами. Они, как он знал, были крепче на несколько градусов обычного пива, но всё равно вдарили в головы обоим слишком быстро. Но они были чертовски вкусными, а вечер показался ему довольно неплохим, так что он не жалел, только, разве что, из-за качества доклада. Позже, когда Ханыль уже помылся и выплыл в светло-бежевую кухню на первом этаже в повязанном на бёдрах полотенце, как будто у себя дома, Кёнсун поставил на круглый стол из тёмной древесины две тарелки с омлетом и жаренным беконом, сделал тосты с вишнёвым джемом и порезал яблоки; он даже сделал снова сок из апельсинов, потому что хотел проявить себя самым настоящим гостеприимным хозяином, потому что чувствовал вину перед Ханылем за то, что лёгкий коктейль оказался слишком тяжёлым для того, чтобы Ханыль мог вернуться домой прошлым вечером. Кёнсун думал, что, кроме проблем с удобствами в виде чистой одежды и собственной постели, Ханыль так же мог нарваться на очередные неприятности в отношениях с его отцом. Из всего, что Чхве видел за эти дни, он вынес для себя – отец Кван был строгим владельцем большого бизнеса, и даже такой отличный сын, как Ханыль, его всё равно не устраивал. Так вот, Ханыль выплыл в яркие лучи взошедшего солнца, пляшущие зайчиками по кухне, в одном полотенце, потому что у него была грязная одежда, и встал у холодильника, наблюдая, как Кёнсун с материнской заботой раскладывает завтрак по тарелкам; Чхве старался не смотреть на Ханыля, потому что знал, что вид ему понравится. Возможно, в этом он действительно вёл себя, как какой-то дурак; если бы Ханыль был девушкой в полотенце, он бы себя так не ощущал. Возможно, по отношению к парням Кёнсун порой и вправду был монашкой, ведь у него не было опыта достаточного, чтобы вести себя уверенно. Даже воспринимая Ханыля по-дружески, по крайней мере, искренне стараясь это делать, Кёнсун всё равно не мог заставить себя не краснеть, спиной ощущая, как практически голый парень с безумно красивым – это было ясно, как божий день, и абсолютно не оспоримо – телом стоял в нескольких футах от него, а капли с его волос мелкими струйками стекали по гладкой коже золотистого цвета. Это всё равно что стоять с самой сексапильной девчонкой школы в чулане. Даже если у тебя уже кто-то есть, ты не можешь отрицать, что она красотка или что она чертовски горяча. Даже всё ещё будучи искренне и бессмысленно влюблённым в Сокхвана спустя такое долгое время, Кёнсун не мог отрицать, что Ханыль – та самая горячая штучка. Он бы не накинулся на него, и у него не вставал от одного представления Ханыля голышом, но Кёнсун всё равно пытался быть осторожным. – Садись, – сказал Кёнсун и упал на стул напротив того, который был приготовлен для Ханыля. Тот оттолкнулся от холодильника, к которому прижался до этого всем телом, и уселся, голодным взглядом оббегая тарелки на столе. Бекон и омлет дымились свежестью; Кёнсун подхватил мягкий кусочек и положил его в рот, прикрывая глаза. У него уже сосало под ложечкой от голода, ведь он проснулся раньше Ханыля; парень напротив сделал то же самое и благоговейно промычал. – Вкусно, – прожевал он. – У тебя талант. – Талант жарить яйца? – усмехнулся Кёнсун. Он вдруг понял, что сказал, и подумал, что Йесон бы точно шутку оценил, пускай она и была случайной. Ханыль прыснул, и Кёнсун, хоть и не ожидал такой реакции, но всё же сделал вид, что так и было задумано. Они завтракали в безмятежной тишине, и Кёнсун думал о том, что, в действительности, редко когда чувствовал себя комфортно, обмениваясь молчанием с кем-то кроме его ближайших друзей. Кухня была наполнена только звуками Ханылева чавканья и звоном стучащих по тарелкам приборов. Чхве всё ел и смотрел исподтишка на увлечённого завтраком Ханыля, и тот пару раз сталкивался с ним взглядом, и Кёнсун чувствовал, как медленно заливается краской – у него горели кончики ушей. Эти взгляды, которыми он обсыпал Ханыля, сосредоточенность, к которой он прибегал каждый раз, едва его взор стопорился на фигуре парня напротив – Кёнсун испытывал щекотку собственного возрастающего стыда, но не мог прекратить. Кёнсун ел и думал о том, что Ханыль на самом деле красивый. Слово «красивый», по правде, всплывало в его голове так же часто, как и слово «самоуверенный», едва он думал о Кване. Кёнсун был неопытным подростком, но он не был глупым. Он не мог отрицать факты. Они были таковыми: нежные блики на загорелой коже сидящего за противоположным краем стола парня выглядели маняще, к таким хотелось бы прикоснуться; хаотично лежащие на смуглом лбу прядки волос со срывавшимися с них каплями остатка бодрящего душа, влажное лицо с острыми скулами, выраженная линия носа, полная нижняя губа – всё это выглядело способным заинтересовать. Кёнсун опустил глаза, всматриваясь в тарелку. Ханыль не должен был вызывать такие мысли, не должен был вращать шестерёнки Чхве в противоположную от построенного маршрута сторону. Ханыль был другим, он был соткан из другого волокна, он был членом другого клана – как не поверни, Кван Ханыль был ярким представителем той части социума старшей школы, с которым Кёнсун обычно ничего общего иметь не хотел. Он бы ни за что с ним даже не начал разговаривать, если бы не обстоятельства. Ханыль просто никак не мог заинтересовать. Ни капельки. Но он это делал. Это испытывали многочисленные девчонки в Кёнсуновой школе; в него буквально влюбились все вокруг, они были очарованы Ханылем за столь короткий промежуток времени. Кёнсун разрывался, понимая, что это странно и неправильно, но тут же рассуждая, что это ведь нормально – когда ему нравится тот, кто нравится всем вокруг. Голова шла кругом. Кёнсуну никогда не были по душе популярные вещи, он не бежал за трендами и не сох по футбольным капитанам и чирлидершам, которые для него всегда представлялись обычными пустышками; он любил всего однажды, и его любовью был парень, сама сущность которого была антонимичной Ханылю. Однако Ханыль не был популярной вещью, и он даже не казался пустышкой. Возможно, дело было именно в этом. Возможно, именно это всё усложняло. После завтрака он принёс Ханылю спортивную сумку с одеждой из его машины и отправился в свою комнату для того, чтобы собраться в школу; нанёс лёгкий макияж, который всегда состоял из BB-крема с фактором защиты от ультрафиолетовых лучей, чтобы скрыть покраснения, и чтобы кожа оставалась светлой и ровной, а также из карандаша для глаз, на этот раз тёмно-коричневого оттенка, чтобы сделать взгляд более распахнутым; у Кёнсуна по природе были большие детские припухлости под глазами, которые делали разрез глаз более узким, и Кёнсуну это не нравилось, поэтому он взялся за косметику. Затемняя уголок кистью, он вдруг вспомнил, что заметил двойные веки у Ханыля и то, какими большими выглядели его глаза. Ему хотелось бы такие же. Кёнсун из-за невысокого роста и выраженных щёк выглядел младше своего возраста и был довольно миловидным, поэтому, чтобы всё-таки поддерживать образ рокера – который ему правда очень нравился и шёл – он подводил глаза и часто носил яркие линзы, начал красить волосы в чёрный цвет, носил узкие джинсы и кожаные ботинки, желательно с массивной подошвой; он носил кучу украшений. Кёнсун очень любил украшения. Он обожал нагружать свои небольшие пальцы разными кольцами и перстнями с диковинными каменьями; в его ушах постоянно была куча серёжек, начиная от маленьких шариков-гвоздиков и заканчивая длинными звенящими цепочками с крестиками и кристаллами; на шее он носил чокеры, у него было их несколько десятков в коллекции, и каждый день он носил разные, то кружевные и тонкие ленты, то лоснящиеся шёлковые платки глубоких оттенков, то кожаные ремни с металлическими вставками. Натянув объёмный свитер и рваные на коленях чёрные скинни, – к тому моменту у Кёнсуна в гардеробе из джинсов были только узкие, – он скинул в сумку необходимые тетрадки, помазал губы бальзамом, потому что трещинки от сухости начали кровоточить, и спустился вниз, готовый обуться и ехать на уроки; Ханыль сидел на диване в гостиной в простом чёрном лонгсливе и таких же чёрных спортивных брюках-джоггерах, очевидно, это была его личная, а не школьная спортивная форма. В таком тотал-блэк образе Ханыль выглядел совсем иначе, источал совсем другую ауру, нежели до этого в своей обычной одежде. Кёнсун шёл за ним следом, оглядывая фигуру, ткань на которой прятала всю мускулатуру, но Ханыль всё равно выглядел мощным; теперь его внешний вид соответствовал наличию пирсинга. Если бы Ханыль надел такие же серьги-кольца, какие носил Кёнсун, то идеально бы вписался в их группу в качестве одного из участников – по крайней мере, визуально точно. Остановившись на школьной парковке, парни обменялись странными улыбками, какими-то неловкими даже; у Кёнсуна была английская литература первым уроком, а у Ханыля – алгебра, так что им нужно было разойтись по разным корпусам, но что-то внутри не давало Кёнсуну просто попрощаться и свалить. Он думал, что, возможно, было бы неплохой идеей пригласить Ханыля присоединиться к «Роману из телевизора» во время ланча, но никак не мог выдавить это предложение из себя, поэтому просто тупо пялился на дорогу и проходивших мимо школьников с полминуты, прежде, чем Ханыль подал голос: – Спасибо, – сказал он. Кёнсун непонимающе повернулся к нему лицом. – Это было здорово. Эти выходные. Я правда думаю, что вы, ребята, классные. Так что мне жаль, что вам придётся терпеть меня. У Кёнсуна в горле воздух встал огромным комом возмущения. – Всё… в порядке, – с тяжестью выдохнул он. – Ты тоже ничего. Лучше, чем я предполагал. – Ханыль заулыбался. – Если хочешь, можешь сесть к нам во время ланча. Но лучше оставайся с футболистами. Ханыль хмыкнул. – Я подумаю. – Увидимся, – ухмыльнулся Кёнсун и вышел из машины, направляясь к припарковавшемуся неподалёку пикапу. Из него выпрыгнули Йесон и Минджун; второй неодобрительно покачал головой, глядя на приближающегося брюнета. – Не понял. – Он ночевал у меня дома. У Йесона лицо вытянулось от удивления, он заморгал и стал метаться взглядом то на Минджуна, то на Кёнсуна. Шатен изогнул бровь. – Он нормальный. – Ты это решил до того, как вы засунули руки друг в другу в штаны или после? – Ничего не было, – Кёнсун, посмеиваясь, ударил Минджуна в плечо, и тот недоверчиво прищурился. – Честно. Я бы не отдал ему свою девственность, не беспокойся. – Как будто мне есть дело до твоей задницы, – пробухтел Минджун, и они отправились в школу. На литературу Кёнсун ходил вместе с Минджуном. Йесон попрощался с ними в коридоре, когда прозвенел первый звонок. Кёнсун пошёл до своего шкафчика, чтобы взять оттуда необходимую книгу – они начали проходить двадцатый век и произведения Джорджа Оруэлла. Кёнсун прочитал «1984» ещё летом, потому что эту книгу порекомендовал ему Сокхван. Роман и вправду был отличным, Кёнсун прочёл его на одном дыхании, хотя и история, рассказанная Оруэллом, и построенный им мир были пугающими и мрачными; Кёнсун такое обычно не читал. Он вообще не то, чтобы много читал, но ему показалось, он должен заставить себя, чтобы обогатить словарный и духовный запас для написания действительно стоящих текстов песен. * * * Кёнсун забросил сумку в свой шкафчик после третьего урока и устало выдохнул. Каждый урок в тот день давался ему невероятно сложно: минуты текли неимоверно медленно, а преподаватели были на редкость более скучными, чем обычно. Он еле выстрадал последние полтора часа перед ланчем, это была любимая история, но он так сильно злился из-за низкопробного доклада, что, когда читал его перед классом – а не рассказывал, как делал это обычно – весь залился краской и собственным разочарованием. Преподаватель поставила ему семьдесят три балла авансом, сказав, что, если он сделает так ещё раз, она не сможет смотреть ему в глаза. Ланч они с парнями снова договорились просидеть на улице, потому что погода благоприятствовала: не было ужасной духоты и солнечного зноя, приятный лёгкий ветерок колыхал траву стриженного сочного газона, и Кёнсун подумал, что хотел бы посидеть на траве, а не на жёстком пластиковом стуле, но на самом деле этого делать бы не стал. Он начал шарить в сумке в поисках контейнера с обедом, но потом вспомнил, что собирался второпях и не один, и потому забыл взять с собой еду. Кёнсун захлопнул шкафчик и поплёлся на школьный двор, поникший ещё больше. День казался ему уже невыносимым. После четвёртого урока его ждала ещё и отработка наказания. Он вспомнил об этом и услышал журчание вибрирующего голодом живота. Чхве до жути не хотел идти в столовую и отстаивать там очередь с подносом за едой, от одного внешнего вида которой у него всегда сводило желудок. Внутри зародилось желание скрутиться калачиком где-нибудь в уголке. Когда Кёнсун подошёл к их столику, там сидел только Соно. Он читал учебник по государственному устройству США и пил воду из многоразовой бутылки. Кёнсун молча осел рядом с парнем на стул и откинул голову назад, зажмуриваясь и протяжно выдыхая. Соно погладил того по руке, сжавшей подлокотник, в знак приветствия. На улице собиралось всё больше школьников, со всех сторон слышался смех и бурные обсуждения; небо сияло чистотой ровного голубого полотна. Слева шуршали листья небольших кустов-ограждений, солнце мягко грело лучами кожу, не пытаясь сжечь. Кёнсун уловил приплывший откуда-то сбоку запах жаркого с курицей, и у него снова заурчал живот под рукой, сложенной на него. – Я хочу есть, – прошептал Чхве. – Нет. Я хочу жрать. А ещё это отвратительный день. Почему почти каждый день в одиннадцатом классе такой отвратительный? – Можешь съесть мой обед, я не голоден. Кёнсун взглянул на Соно, и тот даже не отвлёкся от чтения, двигая тёмно-синий закрытый контейнер в сторону брюнета. Его сосредоточенность всегда поражала Чхве. Он так не умел. – Ты уверен? – Более чем. Кёнсун в предвкушении вцепился в контейнер, открывая крышку. Соно был просто потрясающим в готовке. Кёнсун всегда думал, что, если они поступят в один университет, то они просто обязаны жить вместе, потому что Кёнсун в готовке был абсолютным нулём, и он искренне рассчитывал на ежедневное обеспечение изумительной кухней талантливого повара Ан Соно. Насчёт университета, кстати, было не шуткой. Соно не говорил с Кёнсуном на эту тему, он её всегда нарочито обходил стороной, но Чхве так сильно хотел учиться с Соно и дальше, что готов был украсть того после выпуска и увезти с собой в кампус насильно. Соно был для него очень важен. Кёнсун, открыв обед, открыл вместе с тем и рот в немом удивлении. – Это бенто, – сказал Соно, перелистывая страницу учебника. – Японская тема. – Это произведение искусства, – восхитился Кёнсун. Он начал крутить небольшой овальный контейнер в руках. Внутри было два круглых шарика из риса, из которых тонкие и искусные руки Соно сделали две милые мордашки панд с небольшими рисовыми ушками, глазами, носами и ртами из нори и розовыми щёчками из ветчины; кроме них там были ещё и резные сосиски, немного жаренной курицы, яичные блинчики, аккуратно свёрнутые в два ролла, и несколько цветочков из той же ветчины; всё это располагалось на листьях свежего зелёного салата. Кёнсун гулко сглотнул. Он разрывался между дикими желаниями съесть это чудо и оставить его нетронутым. – Я покажу это парням и потом съем. – Ты ребёнок. – Делай мне обед каждый день. – Разбежался. Кёнсун выкатил обижено нижнюю губу, всё ещё любуясь очаровательными пандами. Через пару минут за их столом стало чуть более оживлённо – раскрасневшийся и запыхавшийся, прибежал Йесон, и с его влажных волос всё ещё капала вода. Он занимался плаваньем в школе в качестве физкультуры, но просто терпеть не мог фены, потому что волосы и так были сухими от обесцвечиваний, так что он ходил с мокрой головой; он уселся напротив Кёнсуна, и тот сразу развернул обед Соно к нему, чтобы он полюбовался. Йесон начал издавать звуки восторга и удивления, больше похожие на скулёж, – высшая степень похвалы. Позже к ним присоединился и полусонный Минджун. – Соно-Соно, не думал, что тебе тринадцать, – беззлобно съехидничал Минджун, когда Чхве стал тыкать в него контейнером. – Как ты можешь, – заныл Кёнсун. – Завидовать так нехорошо. Минджун показал брюнету язык и принялся обедать; Кёнсун, удовлетворённый тем, что прелесть Соно увидели и другие, со спокойной душой теперь мог тоже начать есть. Он попросил у парня вилку, но тот сунул ему палочки, и Кёнсун, стопроцентный американец по образу жизни, даже не державший ни разу в руках треклятые палочки, насупился, глядя на них в бумажной упаковке. – Это довольно просто, – бормотал Соно. – Просто держи одну как ручку, а вторую положи на безымянный палец. Как щипцы. Он говорил это, но не показывал, так что проку было мало. Кёнсун осмотрел руки остальных парней, и ни у кого не было приборов, потому что Йесон ел нарезанные фрукты и овощи пальцами, сидя на очередной диете, а Минджун вечно таскал в школу то сэндвичи, то бургеры. Кёнсун захныкал от отчаяния, но Соно не отвлекался от учебника даже тогда, спокойно бросив: «я сдам этот тест либо сегодня, либо никогда». Кёнсун подумал, какие к чёрту тесты на второй неделе обучения, но промолчал. – О, смотрите-ка, – почавкал яблоком Йесон. Кёнсун был слишком уставшим и голодным, искренне пытаясь пробудить остатки азиатского внутри себя, чтобы поесть нормально дурацкими палочками, но он собрал свои последние силы, чтобы посмотреть, на кого указывал старший, и он почти обернулся, когда в его стул врезались с такой силой, что буквально впечатали рёбрами в угловатый край столешницы; он от испуга подавился теми тремя рисинками, какие смог до этого уловить губами. Задорный смех разлился над ним, как океаническая волна, и он поднял глаза, опешив. – Ханыль, какого хрена? – прокашлял парень. – Что это? – вскрикнул задорно тот, игнорируя чужое недовольство. – Ух ты, круто! Я ел похожие в Японии. – Это творчество Соно, – заулыбался Йесон. – Выглядит мило. У тебя золотые руки! Можно попробовать? Кёнсун не успел ничего ответить, когда Кван сгрёб палочки из его руки и с изящностью многолетней привычки подхватил одну сосиску и положил к себе в рот. У Кёнсуна почти проступили слёзы. – Вкуснятина. Кёнсун, как тебе? Кёнсун смотрел в большие блестящие глаза стоящего над душой парня, краем уха слыша, как кряхтит от попыток сдержаться и не заржать над бедолагой Минджун; он смотрел в эти кофейные радужки так проникновенно, с таким отчаянием, что Ханыль сам снова засмеялся, хлопая брюнета по плечу. – Что, неподвластные заморские приборы? А ну-ка, – Ханыль подхватил палочками и вторую сосиску, и Кёнсун оцепенело смотрел на неё; во рту скапливалась жадная слюна. – Открой-ка рот. У Чхве воздух из лёгких пропал в одну секунду, как и возможность сделать новый вдох; он сжал кулачки на столешнице, всё ещё круглыми от удивления глазами смотря то на сосиску, идеальными линиями разрезов украшенную Соно и красную от варки, то на Ханыля, проворными пальцами державшего длинные деревянные палочки, а на его лице играли солнечное сияние и весёлость, такая искренняя, будто он развлекал ребёнка. Кёнсун не знал, как должен был реагировать на это. Он только краем сознания слышал смех остальных парней за столом и дурацкие подшучивания. Больше он ничего не слышал, кроме голоса Ханыля. Он открыл рот. Еда упала на его язык, губ коснулись шершавые деревяшки. Кёнсун неуверенно прожевал сосиску и проглотил. Было безумно вкусно; Чхве списал факт того, что самые обычные сосиски внезапно стали такими потрясающими, на изнуряющий голод. – Может, мне тебя и дальше покормить? Ты выглядел довольно жалко с этими штуками, – продолжал хихикать Ханыль. – Какое унижение, – выдохнул Кёнсун и попытался выхватить приборы из руки блондина, но тот будто с реакцией рыси – не иначе – одёрнул кисть и поднял её над столом, выше, чем мог бы дотянуться сидящий Чхве. – Что за хрень? Отдай живо. – Кёнсун-и, ты такой кроха, – дразнился Кван. У Чхве раздувались ноздри, напряглась аккуратная небольшая челюсть и карамельные глаза угрожающе сверкнули. Он уставился с каменным выражением лица на парня. Его распирало возмущение, он не терпел подобного хамского поведения; Ханыль, шутил он ли или впрямую издевался, заставил Чхве испытать чуждую для его обычно миролюбивой натуры злость. Никто не имел права задевать его самоуважение. – Знаешь, – Кёнсун встал со стула и сложил руки на груди. – Я всё думал, что эти истории про задир-королей школы – это сплошные байки, но вот он ты, издеваешься среди бела дня над человеком, который тебе ничего не сделал. Тебе не стыдно? Он буквально проглотил колкие замечания о том, какой Ханыль высокомерный, грубый и напыщенный индюк. Кван растерялся. Уголки его губ опустились. – Ты чего? – прошептал он. – Отдай мне это сейчас же. – Хорошо, хорошо, – Ханыль быстро закивал. Кёнсун плюхнулся на своё место и вытянул руку, чтобы блондин сложил на его ладонь приборы; тот так и сделал, но Кёнсуна не отпускал; Чхве напрягся, а Ханыль наклонился рядом, сжимая большой влажноватой рукой короткие пальцы брюнета. – Смотри, это довольно просто, – сказал Ханыль. Кёнсун уставился на его сосредоточенное лицо, немного блестящее от испарины. – Возьми одну – вот так, как будто это ручка, – Кёнсун услышал хмыканье со стороны Соно. – Вторую умости вот сюда, на безымянный. Как щипцы. Кёнсун нахмурил брови. Где-то он уже это слышал. Ханыль оторвался от руки брюнета, и тот посмотрел на сооружённую конструкцию. Выглядело примерно так же, как до этого смотрелось у блондина. Кёнсун попробовал пошевелить палочками; получалось неестественно и непривычно. – Тут только тренировка и отработка, – пожал плечами Кван. – Ханыль! Высокий женский голос послышался со стороны столиков футбольной команды, находившихся в нескольких десятках футов от них. Ханыль обернулся и активно замахал, расплываясь в широчайшей улыбке. Кёнсун глянул – там сидела девушка из группы поддержки, не капитан, но из ведущей танцевальной линии. Она была скандинавской красавицей, светло-русые волосы чуть ниже плеч, подвитые пляжными волнами, миниатюрное лицо с острым небольшим подбородком, большие серые глаза и небольшая горбинка на носу. Она искрилась, подзывая Ханыля к себе. – Мне нужно идти, – сквозь улыбку сказал блондин. – Вы сегодня собираетесь? – У нас по пять уроков и потом ещё отработка наказания, – ответил Минджун. – Понял. Ханыль подмигнул истерзанному страданиями за день Кёнсуну и удалился. Чхве сверлил взглядом свою правую руку с двумя деревяшками, но не упустил шанса глянуть в след блондину – он довольно быстро очутился рядом с девушкой, и она его легко приобняла, и разница её хрупкого тонкого тела и габаритного склада мышц Ханыля показалось Кёнсуну до неприятного милой. – Он, кажется, быстрее всех на свете адаптируется, – заметил Йесон, смотря на Квана тоже. – Как её зовут? Пиа, кажется? Кёнсун молча пожал плечами и вернулся к – он был уверен – одному из самых больших челленджей в его жизни. Ему не было дела до того, как звали ту девчонку, потому что, едва Ханыль смог его заинтересовать, он тут же успел и облажаться. Телефон в кармане джинсов завибрировал, Кёнсун с неохотой воткнул палочки в пространство между мордой панды и стенкой контейнера, чтобы не прослыть жестоким убийцей рисовых шариков, и достал гаджет. Все проблемы с обедом тут же были отброшены ударной волной на второй план – волна та была от горящего сообщения на экране мобильника. «Кёнсун-а! Позвони мне сегодня после школы. Я соскучился, и мне есть, что тебе рассказать!» Он убрал телефон обратно в джинсы, ничего не отвечая на сообщение и не говоря об этом друзьям. * * * Позже вечером, переодевшись, сняв все свои побрякушки и смыв макияж, Кёнсун сел на кровать и вздохнул. Он всё пытался собраться с мыслями. Звонки Сокхвану всегда выматывали его хлеще долгих уроков в школе и часами длящихся в душном гараже репетиций. Они всегда требовали таких эмоциональных усилий, прилагаемых Чхве для того, чтобы оставаться спокойным и разговаривать с Сокхваном в более-менее непринуждённой манере, не показывая, как на самом деле сильно он скучал. Как ему хотелось бы обнять Сокхвана, а не экран мобильника после их разговора; как бы ему хотелось прикоснуться к бархатистой коже, потрепать шоколадные волосы, снять с его красивого лица очки, чтобы заглянуть в глубокие карие глаза, искрящиеся всей добротой этого огромного мира. Комната горела оранжевым закатом, разукрасившим чистое голубое небо своей красно-розовой гуашью. Кёнсун опять вздохнул. Ему вдруг захотелось застёгивать и расстёгивать пуговицы на кардиганах Сокхвана, потому что он раньше постоянно так делал в порыве нервозности, раздражая старшего и от этого так сильно радуясь. Кёнсун помнил каждый кардиган в бесконечной коллекции Юна. Красно-чёрный с ромбами, объёмный белый с розовыми полосками, голубой с круглым вырезом, тёмно-серый с – точно – тремя белыми горизонтальными линиями на – абсолютно так же точно – левом рукаве. Они все были на пуговицах, и каждый из них Кёнсун помнил на ощупь. На часах его прикроватного будильника цифры показывали три минуты девятого. Разница во времени с Вашингтоном составляла три часа, то есть, там было уже одиннадцать, и Кёнсун подумал, если бы они с Сокхваном не были так близки, он бы не стал звонить. Чхве взъерошил рукой волосы, теребя колечко в побаливающей губе, и взял мобильник и наушники с пола, устраиваясь на собравшемся одеяле на живот. Он открыл контакты, нашёл Сокхвана и сразу нажал на звонок по «Фейстайму», вставляя один наушник в ухо. На весь экран развернулось улыбчивое лицо старшего, его фотография на контакте. Учащённое биение его взволнованного сердца пульсировало в ушах, заслоняя собой звуки дозвона; Кёнсун сжал губы от до невозможности реального ощущения разбивающегося на осколки стекла внутри; то, как оно небрежно проходилось по внутренним стенкам его органов, царапало своими углами его грудь изнутри. Кёнсуну было больно. Каждый раз, когда он звонил Сокхвану, первым, что он хотел бы сказать, от чего пылал его рот, было простое «люблю», но он никогда этого не говорил, проглатывая. И это «люблю» и было стеклом, рассекающим его тело. Через несколько гудков Сокхван принял вызов, включая тут же переднюю камеру, и он шёл по сумеречному городу, а за его спиной мигали многочисленные огни. – Кёнсун-а! – заулыбался он. – Я так ждал твоего звонка! Кёнсун улыбнулся тоже. У Сокхвана на голове была чёрная кепка с белой каймой по козырьку. Жёлто-оранжевые блики от фонарей метались по большим диоптриям круглых очков. – Рад тебя слышать, – ответил Кёнсун. – Я соскучился. Это была чистая правда. Разговоры с Сокхваном были похожи на эмоциональную соковыжималку, но Чхве всё равно по нему скучал и хотел общаться больше. – Я тоже, – Сокхван хихикнул. Он шёл вверх по пустынной асфальтированной дороге, Кёнсун помнил, что такой подъём был по пути до Сокхванова кампуса. Камера немного тряслась от шагов, а в наушнике приятно раздавалась лёгкая одышка. – Что-то случилось? – Нет, я просто… Нет, на самом деле да, то есть… – Сокхван рассмеялся от своей нелепицы, и Кёнсун засмеялся тоже. Он всегда смеялся вместе с ним. – В общем. Зачем ты так быстро начал, а? Я хотел узнать, как прошёл твой день. – Ты просто хочешь подняться до общаги молча, потому что задыхаешься, – заметил Чхве. – Годы идут, а ты не молодеешь. – Издевайся над старшим, – возмущался Сокхван. – Давай, тебе этого небось так не хватает! Младший опять засмеялся, потому что возмущающийся Сокхван всегда здорово скакал голосом по тональностям и протягивал слова, как самая настоящая причитающая тётка. Кёнсун тёток не знал, но именно так они, по его мнению, и разговаривали. – Да, точно, – ответил он. У Кёнсуна от вечерних разговоров с Сокхваном по видеосвязи всегда бабочки в животе порхали. Он чувствовал, как каждая клеточка его тела взрывается от тёплого ощущения влюблённости, разливающегося по венам, от одной только улыбки, расцветающей на лице Сокхвана во время их общения. Приятная слабость окутывала его, в груди робко трепетало сердце и щёки заливались мягким румянцем. – Я сегодня отбывал наказание. – За что? – удивился Сокхван. Он всё шагал и шагал, за его спиной равномерно закручивалась дорога, всё так же ярко мерцал город. – Мы несколько дней назад с ребятами здорово напились и врезались на пикапе Йесона в школьный въездной монумент. – Ай, дети, – цокнул старший, недовольно хмурясь и качая головой; провод его наушников сливался с простой белой футболкой, бережно прикрывающей широкие плечи и оголяющей ключицы только у основания под шеей; вся картинка рыжела от фонарного освещения, будто на неё были наложены фильтры. – Разве ты не помнишь, что я тебе говорил? Будь осторожнее, Кёнсун-а. Чья дурацкая идея? Небось Мин-Мина? – Нет, – Кёнсун торопливо помотал головой. – Моя. Моя вина. Не думай плохо про Минджуна, пожалуйста. Нам всем досталось, но это всё из-за меня. – Хорошо, – сказал Сокхван. – То есть, плохо. Вам выписали штраф? И вас не отстранили от занятий? – Нет, я думаю, директор не захотел привлекать внимание к этой ситуации. И по поводу штрафа… тоже нет. Кёнсун вздохнул, поджимая губы, а Сокхван вскинул брови в непонимании. – Это дурацкая история. И длинная. – Расскажи. Мне нравится слушать твой голос. Кёнсун поперхнулся, но виду не подал, сдерживая кашель. Он смотрел на глядящего за экран телефона Сокхвана, и его лицо было таким спокойным и умиротворённым, потому что он даже не знал, что эти слова значили для Кёнсуна. Чхве напрягся, сглатывая слюну, и сжал свободной рукой простынь, собираясь с духом. – В общем… У нас в школе новенький. Он кореец, – Кёнсун посчитал это обязательным уточнением. – Ханыль. Вот. И он перевёлся как раз на следующий день после аварии. Хотя, я бы это так не назвал. Короче, я не знаю, Соно сказал, что его отец мог заплатить за то, чтобы Ханыля впихнули в «Роман», или что-то типа того. – Не понял, – между бровями Сокхвана образовалась складка, и его взгляд вернулся к телефону. – Вообще ничего не понял. – Мы тоже, – закивал Кёнсун. – Мне сказали, что мы можем избежать штрафа и исключения благодаря тому, что он выступит с нами на осеннем фестивале. Это всё, что я знаю. – А вы спрашивали у самого этого Хан… Ханыля, да? Он-то должен знать. Кёнсун покачал головой. – Не спрашивали. Он был странный. – Был? Чхве прочистил горло. – И есть. То есть, не знаю. Он сначала был такой, знаешь, как эти придурки-выпендрёжники. А теперь вроде ничего. – Вы подружились, ага? – Сокхван заулыбался. – Не то чтобы. – Кёнсун пожевал губу. Он и сам не мог пока разобраться в этом. – Не знаю, в общем. Мы провели вместе выходные, он показался мне славным, но в школе всё равно ведёт себя как конченный засранец. – Кёнсун-а, – протянул старший. – Ты случаем не запал на него? Чхве от негодования покрылся испариной и закудахтал, сжимая пальцами мобильник. – Чёрта с два! – Похоже на то, – смеялся Сокхван. – Я через экран вижу, как у тебя краснеют уши. Кёнсун положил телефон экраном вниз, чтобы закрыть фронтальную камеру и не показываться Сокхвану. Тот засмеялся ещё сильнее в наушнике, пытаясь выдавить из себя что-то более-менее похожее на слова, а Кёнсун насупился, сев на кровати и сложив руки на груди. Сокхван такой идиот, думал Чхве, такой придурок. Слепошарый, хотя очки носит! – Ладно, ладно, – лепетал старший, пытаясь успокоиться. Его одышка стала тяжелее. – Кёнсун, вернись, – у младшего сердце на мгновение от этой фразы остановилось, и он коснулся пальцами нагревшегося телефона, но поворачивать его не стал, выжидая. – Пожалуйста, Кёнсун. Я как раз хотел поговорить по поводу осеннего фестиваля. – Говори так. – Хорошо, – Сокхван тяжело вздохнул. – Я собираюсь приехать домой на пару дней, когда он будет проходить. Кёнсун подумал, что он ослышался, и молча посидел пару секунд, переваривая слова Сокхвана, пытаясь понять, правда ли он сказал то, что сказал. Он облизнул пересохшие губы и всё же взял мобильник в руки, уставившись на парня на экране. Тот остановился и пил воду из бутылки, звуки глотков звучали в голове Кёнсуна. – Правда? – буркнул Чхве. Сокхван, гоняя воду по рту, пару раз кивнул, устанавливая с Кёнсуном визуальный контакт, и сердцебиение младшего – он бы мог в этом поклясться – буквально было слышно в другом штате. – Но ты ведь даже на каникулах не приезжал. – Я думал приехать на рождество, но у меня не получится, так что я решил приехать в эти даты. Йесон же в последний раз будет там с вами выступать, да? – Кёнсун кротко кивнул. – Вот, хочу посмотреть на вас. На то, как вы выросли, ребята. Кёнсун не знал, что ему сказать. Он вдруг ощутил, как внутри всё всполыхнуло от нетерпения увидеть Сокхвана, потому что в последний раз они виделись как раз на прошлое рождество. Это было прекрасное рождество, потому что Сокхван большую часть времени торчал в их гараже и смеялся, готовил им имбирное печенье и много болтал о столице, о том, как он скучал по крохотности Модесто, но Кёнсун в глубине души исправлял название города на его собственное имя; это было лучшее рождество, потому что Сокхван наведался к Чхве домой, и они даже ночевали вместе, допоздна смотря дурацкие комедии по телевизору в гостиной, а мать младшего была счастлива поболтать с ним до того, как ушла на работу, потому что любила Сокхвана почти так же сильно, как это делал Кёнсун. Они в тот вечер уснули, развалившись на диване, и Кёнсун обнимал Сокхвана так сильно, будто он мог исчезнуть, пока он будет спать, и всеми своими лёгкими вдыхал его ничуть не изменившийся за время разлуки запах. – Я буду ждать, – прошептал Кёнсун. У него не осталось сил для того, чтобы сделать свой голос громким. – Я так сильно хочу тебя увидеть. Как мне теперь спать? – Ой, да прекрати, – отмахнулся Сокхван. Кёнсун видел, как дорога за парнем превратилась в парковочную площадку; он уже был на подходе к общежитию. – Наверняка, когда я приеду, у тебя не будет даже времени на меня. Будешь крутить шашни со своим бойфрендом, – он захихикал, а Кёнсун взвыл. – Прости. Я просто надеюсь, что он нормальный парень. Очень хочу теперь на него посмотреть. – Сокхван скрипнул дверью и оказался в широком фойе; яркий белый свет заслепил и его, и Чхве. – Вот я и пришёл. Ладно, Кёнсун-а. Мне нужно заканчивать, уже поздно. – Хорошо, – кивнул младший. В его горле собрался огромный ком, и ему так сильно не хотелось прощаться. – Созвонимся ещё как-нибудь? – Конечно, что за вопросы, – улыбнулся Сокхван. – Сладких снов. Чхве молча помахал парню рукой, и видеосвязь закончилась. Он посмотрел на экран ещё некоторое время, даже не дыша. В голове гудел мягкий голос старшего, снова и снова повторялись сказанные за звонок им фразы, абсолютно все – Кёнсун запомнил каждое слово, произнесённое Сокхваном за вечер. Он убрал наушник и швырнул телефон на заваленную пустыми упаковками от сырных шариков и шоколада тумбочку, падая лицом в мягкую подушку, разваливаясь на кровати звёздочкой. Ему вдруг очень захотелось расплакаться, но он не стал, потому что чувствовал себя немного счастливее из-за осознания того, что Сокхван приедет к нему. Предвкушение согревало его сердце и делало тупую боль от безответной любви чуточку слабее – буквально на капельку. С мыслями об этом он провалился в сон, больше так и не вставая с постели. Five. I just wish you could feel what you say Наутро после разговора с Сокхваном у Кёнсуна ужасно болела голова. Он вёл себя спокойно и тихо, даже сидя на уроке вместе с Минджуном, который подначивал его играть с ним в «крестики-нолики» на литературе, потому что Минджун, как и Кёнсун, давно расправился с оруэлловским «1984», и ему было жутко, жутко скучно. Чхве положил голову на плечо друга и уставился в спину сидящего спереди одноклассника, изредка вздыхая. Минджун отстал от него и принялся рисовать иллюстрации к новому альбому Twenty One Pilots. Кёнсуну в грядущую пятницу исполнялось восемнадцать. Он становился совсем взрослым – так говорила его мама, – но всё ещё недостаточно взрослым для того, чтобы считаться таковым в США. В штате Калифорния возрастом совершеннолетия считалось восемнадцатилетние – как и в большинстве штатов, – но алкоголь можно было купить только с двадцати одного года. Это было ужасно несправедливо. Кёнсун читал, что в этой цифре есть особый смысл. Дело было в ментальной физиологии. Специальные отделы мозга – лобные доли – контролируют поведение человека, и они достигают наивысшей активности только к двадцатилетнему возрасту. Эти отделы позволяют человеку совершать анализ и предугадывать развитие событий. Кёнсун не был уверен в том, что он достаточно компетентен в подобных вещах, чтобы подходить к сему факту критически, но это звучало правдоподобно. Он хотел отпраздновать свой день рождения так же на квартире у Соно. После гаража небольшое жилище его друга было вторым местом, где Чхве ощущал спокойствие и умиротворение, где он мог быть самим собой. Он никогда не закатывал вечеринки по случаю своих дней рождения, потому что никогда не считал этот день чем-то особенным. А ещё он не был настолько богат. Его мать была прекрасной медсестрой, но её зарплата не была настолько огромной, чтобы заниматься подобной ерундой. На большой перемене «Роман» встретились в коридоре из шкафчиков, и парни тут же начали увлечённо обсуждать прошедший накануне вечером турнир по кибер-спорту; Кёнсуну не терпелось поделиться со всеми тем, как прошёл его разговор с Сокхваном, и рассказать парням о его приезде. Он воспроизводил их диалог в голове при каждом удобном случае всё утро, но упорно молчал, дожидаясь возникновения достаточно удобных условий. Они сели за свой столик на школьной лужайке, и Йесон начал жаловаться на самый отвратительный йогурт в его жизни, а Минджун занялся партитурой для своих подготовительных курсов в музыкальной академии, на которые его записала мать в том семестре, потому что «это нужно для поступления в хороший университет, Минджун». Он ненавидел теоретическую скукотень типа сольфеджио ещё со времён занятий по саксофону и скрипке, но всё равно занимался, потому что «если я узнаю, что ты прогуливаешь, то сдам гараж в аренду, Минджун». Кёнсун расплавился на стуле, пережёвывая холодную домашнюю пиццу, и думал о том, что ланч на улице – одна из прекраснейших вещей в школе. Они правда хотели обедать только там, по крайней мере, до тех пор, пока погода это позволяла. Осень в Калифорнии – особенно днём – всегда выдавалась довольно тёплой, градус редко опускался ниже восемнадцати. Кстати, о восемнадцати. – Я надеюсь вы, лузеры, помните, что будет в пятницу, – Кёнсун сделал глоток «Пепси» из жестяной банки. Она была слишком газированной, и он сделал паузу, чтобы ослабить давление внутри. – Потому что, если нет, я вас прикончу. – О чём ты? – спросил Соно. Он опять читал учебник. Кёнсун подумал, что, возможно, он так и не сдал тот тест. – Не понимаю. – Наверное, он про выход ремастера «резидента». Конечно, я помню, Кёнсун! Я уже сделал предзаказ, ещё месяц назад, – воодушевлённо сказал Минджун. Чхве похлопал ресницами, глядя на него пустым взглядом. Он был в миллисекундах от того, чтобы устроить другу взбучку. – Ладно, – заулыбался Минджун. – Я шучу. Конечно я помню, что твоя задница постареет ещё на год. Есть идеи? – Думал просто завалиться к Соно, – Кёнсун взглянул на того, и парень, наконец, отложил книгу, сделав в ней закладку карандашом. – Если ты не против. – Хорошо, – Ан кивнул. Прядки его мятной выпрямленной чёлки чуть прикрывали глаза. – Я могу приготовить что-то. Или мы можем заказать пиццу. Минджун, притащи свою приставку. Я хочу поиграть в «резидента». Йесон радостно хлопнул в ладоши. – Отлично! Я могу посмотреть рецепты коктейлей. Сделаю всё по высшему разряду. Кёнсун улыбнулся. В моменты, подобные этому, он всем сердцем ощущал любовь к своим друзьям. Они могли быть не самыми совершенными друзьями, у каждого из них был свой, порой невозможный для терпения и понимания характер, но каждый его друг был замечательным просто потому, что он был. – Всем привет! Голос, такой радостный, послышался со стороны входа в корпус, и Чхве обернулся. К столику приблизился Ханыль, обнимая за талию девчонку, к которой днём ранее убежал. Она выглядела ровно настолько счастливой, насколько близко к нему пыталась находиться – очень, очень сильно. Ханыль оставил лёгкий поцелуй на её тонких пудрово-розовых губах, и она отправилась к столику команды поддержки, быстро перебирая стройными ножками в короткой клетчатой юбке. Кёнсун кивнул: – Уже? – Ну, – Ханыль улыбался всё ещё очень широко, но виновато отвёл взгляд и пожал плечами, – чего медлить. Она милая. Ну конечно, подумал Кёнсун. Его вдруг ужасно разочаровал тот факт, что отношения с Ханылем так легко построить, и что они так для него незначительны. Возможно, пронеслось в его голове, Квана всё же можно было причислить к ряду пустышек. Он помнил, что тот говорил ему об этом, но всё равно увидеть подтверждение его словам было как-то… отрезвляюще. Это было похоже на порыв обиды, неприятно давящий на грудную клетку, и Кёнсун приложил все свои силы, чтобы его сразу пресечь. – Неплохо, неплохо, – сказал Минджун, прищуриваясь. – Пиа – красотка, и имя у неё подходящее. Минджун так сказал потому, что именно такое имя было у Мисс Вселенная две тысячи пятнадцатого года. Он знал, вообще-то, имя каждой Мисс Вселенная с самого основания этого титула в пятьдесят втором году двадцатого столетия. Так что сидящие за столом парни его поняли, а Ханыль, как показалось Кёнсуну, сделал вид, что тоже. – Что обсуждаете? – Мой день рождения. – Ах, да, пятница тринадцатое, – Ханыль многозначительно закивал. – Можешь присоединиться, если хочешь. Ничего помпезного, только приставка и пицца у Соно. Может, парочка коктейлей. Кёнсун посмотрел в Ханылево лицо, надеясь, тот понял, что в его словах «может» было лишним. Кван хмыкнул. – Вы, ребята, часто налегаете на спиртное. Но я в деле, будет здорово. Что по подарку? – Притащи свой зад. Этого будет достаточно. – Довольно дёшево, – заметил Соно. Парни прыснули. Ханыль усмехнулся. – Вы собираетесь сегодня? – После наказания, часов в шесть на стоянке. Ты будешь? – спросил Чхве уже серьёзно. Блондин кивнул и помахал парням, уплывая в сторону своей подружки, и Кёнсун подумал, что Ханылю рано или поздно придётся решить, что ему важнее – футбол, девчонки или музыка. Потому что близился фестиваль, и им нужно было подготовиться – теперь у Кёнсуна было гораздо больше причин не желать опозориться. – Так, – он хлопнул по бёдрам ладошками. – Есть ещё кое-что. Все молча вернулись к своим делам, но продолжали слушать его вполуха. – Я разговаривал с Сокхваном вчера по «Фейстайму», – начал Кёнсун. Парни уставились на него, снова отложив книжки и еду. – Да-да. Но на этот раз я не в депрессии. Может, совсем чуть-чуть. Одной ногой. В остальном – всё нормально. Он сказал, – брюнет замолчал на мгновение и облизнул губы, томя всех в ожидании продолжения. – Сказал, что приедет. На фестиваль. – Ого, – подал голос Йесон. Минджун сильно нахмурился. – Что ты думаешь делать? – пробормотал Соно рядом. Чхве вопросительно взглянул на него. – Ничего. Наверно. Не знаю пока. Это было внезапно, и я пока ничего не придумывал. Он соврал. Он занимался планированием их встречи с самого утра, начал это ещё едва продрав глаза под дребезжащий будильник. – Хорошо, – ответил Соно. Нехорошо, пронеслось в голове Кёнсуна; очень нехорошо. * * * В тот день в качестве наказания Кёнсун и Минджун должны были прибраться в кабинете естествознания после уроков. Это было лучше, чем писать сочинение на какую-нибудь идиотскую тему, вроде «кем я вижу себя через шестьдесят лет», и лучше, чем уборка школьной территории – куда отправили Соно и Йесона. На улице опять пекло, как будто сентябрь пытался быть июлем, калифорнийский зной бил по стёклам и жёлтым спинам наказанных школьников в полиэтиленовых комбинезонах у входов в корпуса. Кёнсун видел их из открытого настежь окна и искренне им сопереживал. В другой стороне, на огромном футбольном поле проходила тренировка школьной команды. Они разминались, бегая уже который круг подряд; на зелёной площадке неподалёку разучивали речёвку чирлидерши с убранными в высокие хвосты волосами, одетые в кроп-топы и короткие тренировочные шорты. Минджун всегда издевательски звал их «jeunesse dorеe», что в переводе с французского, на который он ходил всю старшую школу, означает «золотая молодёжь», как в том фильме начала двухтысячных. Всё, что они обычно делали, это красили губы в школьных коридорах, постоянно тусуясь у своих шкафчиков, и обсуждали всех подряд, как какие-нибудь трещотки. У всех этих девчонок были бесконечно длинные загорелые ноги в дурацких гольфах, лоснящиеся шёлком в солнечном сиянии; каждая из них сидела на смертельно опасных диетах, чтобы фигура оставалась поджарой, и пренебрежительно общалась с любым представителем «неспортивной лиги». Но Минджун был исключением. Он говорил: «каждая девчонка, какой бы высокомерной и неприступной она ни была, хотела бы оседлать настоящего плохого парня, а футболисты не плохие – они тупые», зато Минджун тупым не был, а образ плохого парня чертовски ему шёл, и Кёнсуну ничего не оставалось, кроме как верить ему. Большую часть времени Ким выглядел, скорее, как студент художественного университета, носил прямые брюки, аляпистые рубашки, пиджаки, но на тусовки и выступления всегда наряжался как какая-нибудь секс-икона в своих узких джинсах и с глубокими вырезами, с банданой во влажных вьющихся волосах. Перед таким Минджуном невозможно было устоять, и любая понравившаяся ему красотка непременно уходила потом вместе с ним. Ким намывал пол, потому что ему нравилось заниматься физическим трудом, – но Кёнсун думал, что тот просто любит воображать себя со шваброй рок-звездой с микрофонной стойкой, слушая музыку в наушниках. Кёнсуну достались парты и доска; он еле добился того, чтобы на ней не остались белые разводы от мела. Он слышал, что в более развитых городах уже использовались вовсю доски с фломастерами, но в их школе такого обновления ещё не произошло. Кёнсун завидовал, потому что у него была ужасная аллергия на мел; от него у парня всегда слоилась кожа на пальцах. Кёнсун натирал парты одну за одной, и на последних рядах застопорился, потому что там было написано: «пидоры горят в аду», и он поджал губы, насыпая на чернила больше чистящего средства. Кёнсуну не нравилось размышлять о ненависти, но это была действительность, в какой он жил: политкорректность, терпимость, принятие, – все эти высокие термины украшали только верхушку реальной ситуации, сглаживали углы, именовали дерьмо шоколадным кексом. Чхве мог бы поклясться, что законы в школах всю его жизнь были похожи на тюремные нормы общения: ученики объединяются в группки по интересам, это само собой, умники и умницы, спортсмены и спортсменки, странные, популярные, эмо и кучи других; однако был ещё один критерий, который Кёнсун просто терпеть не мог – расовый критерий. Именно благодаря ему, Кёнсун догадывался, он постоянно был в окружении корейцев. Это происходило на подсознательном уровне; сколько бы он ни пытался найти причины, – Сокхван, его семья, помощь в благоустройстве, – всё это имело один конец, разгадку, типичную закономерность. Разрушить её сумел только Кван Ханыль, и, если честно, то Кёнсун даже не задумывался, почему. Ответ казался ему очевидным – он просто другой, вот и всё. Будучи азиатом-геем – он не кричал о своей ориентации, но и не скрывал её, – даже в США, Кёнсун страдал, потому что не мог просто подойти к понравившемуся парню – уж точно не к представителю другой нации, это было бы ещё хуже и сложнее – и сказать ему о своей симпатии. Кёнсун не знал, было ли так во всех школах Америки или только в городках типа Модесто, но его наивной части очень хотелось верить, что после окончания школы подобные страхи останутся в прошлом, и он сможет быть честным с самим собой и окружающим миром. Парень вздохнул и присел на стоящую рядом парту. Минджун обернулся в экспрессивном припеве, орущем из его наушников, и наткнулся взглядом на поникшего Кёнсуна; он тут же выдернул провода из ушей и уставился на него. – Что-то не так? – Я не знаю, – выдохнул Чхве. – Просто меня всё бесит. Минджун хмыкнул и подошёл к нему, медленно забираясь на соседнюю столешницу. Он смотрел на свои туфли; его индиговые джинсы были перепачканы разводами от порошка. – Я думаю, что ты отличный парень, Кёнсун, – вдруг пробормотал он. – Такой ты, какой есть. Я могу быть самым хреновым другом на этой планете, но я рад быть твоим хреновым другом, – он кивнул своим же словам, и Кёнсун усмехнулся. Минджун никогда ничего подобного ему ещё не говорил. – Я надеюсь, что всё будет хорошо. Мне насрать, разлюбишь ли ты Сокхвана или он всё-таки разует глаза и увидит, какой классный парень в него по уши влюблён, – он поднял голову и заглянул внимательно Чхве в глаза; тот сглотнул. – Я просто хочу, чтобы в итоге ты был счастлив, и всё. – К чему это вообще? – слабо засмеялся Кёнсун, скорее из-за неловкости, затопившей его. – Я сидел за этой партой сегодня. Он встал и направился к своей швабре, и Кёнсун смотрел на него ещё некоторое время, пока тряпка с мокрым кваканьем скользила по оставшемуся не мытым участку пола в полной тишине. Когда они закончили, Минджун выглядел всё ещё немного подавленным, но он всё равно приятельски похлопал Чхве по плечу на выходе из кладовой уборщика. Кёнсуну нужно было в уборную, и Минджун ушёл на парковку дожидаться остальных в одиночестве. Брюнет вздохнул, глядя, как тот удаляется. У него неприятно тянуло в груди от произошедшего. Меньше всего, по правде говоря, он бы ждал подобного сопереживания от Минджуна. Он был прекрасным другом, немного резким, но всё же хорошим, однако в делах, касающихся Кёнсуновой ориентации, он был невыносимой задницей большее количество времени, и Чхве к этому уже привык. Кёнсун ополоснул кисти в холодной воде и похлопал мокрыми ладонями по шее, потому что от жары у него закипали мозги и уже начинала немного кружиться голова. Он осмотрел своё лицо, блестящее от пота, убрал волосы назад и вышел из туалета с тяжелейшим вздохом. В длинном коридоре, в конце которого находилась приёмная Мистера Д., по всей смежной с улицей стене растягивалось широкое окно с видом на спортивную площадку. Оттуда ослепительно врывался солнечный свет; из незакрытых деревянных форточек было слышно пение птиц. Легко покачивались тюлевые бело-серые занавески. Чхве смотрел в сторону улицы весь путь до выхода; тренировка футболистов уже закончилась, пустое поле зеленело под ярко-голубым полотном безоблачного неба. Кёнсун вспомнил, что, возможно, мог бы подождать Ханыля у выхода из корпуса, а не на стоянке, потому что раздевалка клуба находилась в том же здании, но он оборвал себя, прежде чем до конца это обдумать, потому что Ханыль, как решил Кёнсун, его больше ничем, кроме профессиональной сферы, не должен был интересовать. На выходе из корпуса как раз собрались чирлидеры и потихоньку уже выходили футболисты с мокрыми волосами, и они обговаривали надвигающийся матч со «львами» из «Биг Вэлли». Кёнсун этим никогда не интересовался, но в начале семестра всегда были дружеские матчи с другими школами Модесто, и он знал об этом просто потому, что знали все: всю школу обклеивали этими цветными листками с объявлениями дат ближайших игр, вешали подбадривающие плакаты; команда поддержки за пару дней до этого начинала постоянно ходить в школу в полной боевой готовности в своей бело-голубой униформе, светя за лето позолотевшей кожей. Кёнсун робко мотал головой по сторонам, пытаясь высмотреть Ханыля и не попасться ему на глаза, и торопливо двигался к парковке, стараясь не проходить сквозь толпу, потому что чувствовал себя отвратительно неуютно рядом с этими высокомерными красотками и широкоплечими – однако, зачастую, тупоголовыми – великанами. Ему показалось, что он заметил мокрую блондинистую голову где-то справа, и он всё смотрел туда, когда вдруг врезался в кого-то и едва не потерял равновесие, но сумел сбалансировать – хвала его спортивному прошлому. Он испуганно отскочил и уставился на стоящего перед ним парня. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66419848&lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Закон, регулирующий время и объём допустимого шума в жилых помещениях. 2 Хай-хет – двойная тарелка, установленная на одном стержне. Часто основной ритм ведётся именно с помощью хета. 3 Телекастер – модель электрогитары «Fender» с простым дизайном, будто из цельной древесины. 4 Гибсон лес пол – модель электрогитары, задавшая одно из направлений в движении гитарной промышленности. Он легко узнаваем по своей форме, ассоциирующейся с женской талией, характерным звукоснимателям и корпусу, собранному из дорогого красного дерева. Эта гитара многими признается самой универсальной. Стоимость варьируется от 1200 до 2500 тысяч долларов. 5 Скэт – вид импровизированного джазового вокализа, в котором голос используется для имитации музыкального инструмента.