Пикинг

Пикинг Владимир Сафронов Стоит ли стремиться похудеть любой ценой и всегда ли следует слепо потакать творческим порывам? Встреча со старой школьной подругой порой оборачивается непростым моральным испытанием, а любой из нас, оказывается, может стать катализатором в процессе уничтожения Вселенной! Посещение таинственного хутора резко меняет жизнь провинциального шофера, а знакомство с загадочным Машинистом позволяет одинокой женщине познать великую тайну мироустройства. После произошедшей на Земле экологической катастрофы многие естественные человеческие интересы вне закона. Но желание нарушить запреты и испытать экзотические ощущения неистребимо в людях. Наверное, каждый хоть однажды мечтал прожить заново какой-то отрезок собственной жизни. А то и начать ее «с чистого листа». Но стоит ли пытаться вернуть ушедшую молодость? И вообще что-то «переигрывать» в жизни, даже если такая возможность вдруг представится чудесным образом? Как устроено время, и может ли человек в принципе изменить предначертанную судьбу? Владимир Сафронов Пикинг Эксперимент В воскресенье утром Надежда Петрова приняла твердое решение похудеть. Такие решения принимались и прежде, но то ли были не столь твердыми, то ли все эти диеты придумывали какие-то вредители: несмотря на мучительные старания, ожидаемый эффект хронически отсутствовал. Хуже того, наблюдался сдвиг в обратную сторону – стрелка напольных весов уже не выходила из-за отметки, сделанной Надеждой на шкале красным маркером. И неуклонно сдвигалась все правее. Сильно мешали достижению цели и всякие подлые неожиданности: то на работе корпоратив, то у подруги юбилей, а то и, страшно сказать, Новый год неожиданно подкрался. Но на этот раз Надежда была преисполнена решимости: теперь или никогда! При виде показаний весов после вчерашнего застолья у соседей хотелось рыдать белугой. С Кузькиными они с мужем давно дружили, и отказаться от приглашения на юбилей Геннадия, главы соседского семейства, поводов быть не могло. Поначалу Надежде казалось, что она устоит: салатики-грибочки, икорка-буженинка, селедочка под шубой… Всего по чуть-чуть, и вроде нормально. Но вскоре коварная Кузькина стала пускать в ход запрещенные приемчики: после артподготовки в виде горячих пирожков и корзиночек с креветками ударил внезапной атакой заливной осетр, вслед за ним тяжелым танковым клином накатил восхитительный холодец. И напоследок сокрушил все мощнейший авиаудар фугасами горшочков с запеченной бараниной. Отдельные еще уцелевшие желудки гостей добил мотопехотный полк шоколадных пирожных при поддержке клубники со взбитыми сливками. Во втором часу ночи Петровы чудом вырвались из окружения, переползли через лестничную площадку и в полном изнеможении рухнули спать. «Опять сорвалась! – злилась Надежда на себя и на соседку. – Черт бы побрал этот холодец, пирожки и все остальное. Две недели страданий на огурцах псу под хвост, а ведь почти уже наметился прогресс. Но вот умеет же Людка готовить! Попробуй не обожрись такой вкуснятиной». Насчет прогресса она себе льстила, и сама это понимала. Но после вчерашнего даже не смогла застегнуть любимую парадно-выходную юбку, а это уже было фатально. Вадим Петров тоже пребывал в расстроенных чувствах, но недолго. Вчера уничтожить все запасы спиртного у Кузькиных оказалось выше человеческих сил, и Петров вспомнил, что Гена настоятельно приглашал на воскресную реанимацию. «Справлюсь у Генки с Людой, как их здоровье», – крикнул он супруге и удалился к соседям. Часа через полтора вернулся в сильно приподнятом настроении и с порога сообщил, что деликатесов от вчерашнего банкета осталась еще прорва, и Кузькины ждут их на ужин. При упоминании о еде Надежда непроизвольно икнула и метнула на мужа свирепый взгляд. К этому моменту она уже полностью созрела для оглашения приговора. – Слушай сюда, Петров. Мы прекращаем жрать. С сегодняшнего дня. Понял? – Как это? – Вадим оторопел. – Совсем прекращаем, что ли? А как же… В глазах мужа отразилась боль, как если бы Надежда сообщила, что они никогда больше не будут заниматься любовью. Она поняла, что взяла, пожалуй, слишком круто. – Жрать прекращаем после шести вечера, строго. В остальное время – умеренно можно, но после шести чтоб ни грамма, хоть под пытками. Это последний шанс. Ты же не хочешь, чтоб твоя жена стала похожа на свиноматку? Самому противно будет. А ведь именно к этому идет, и быстрыми темпами. Нет, ты, конечно, можешь и дальше брюхо наращивать, – Надежда похлопала мужа по довольно солидному «символу благосостояния», как Петров называл свой заметно увеличившийся за последнее время живот. – Но в течение дня, а вечером приготовься, что после шести холодильника у нас как бы нет. Петров немного расслабился. Подобные пламенные речи он слышал уже не раз. Но если жена хочет худеть, то почему страдать должен он? На это Надежда горячо возразила, что муж просто обязан поддержать ее в тяжелом испытании. Ведь клялся же: «и в горе и в радости…» Тут позвонила по телефону Людмила и спросила, придут ли Петровы на ужин. Надежда начала лихорадочно соображать, как бы повежливее отказаться, но соседка вдруг сообщила, что к ним едет Кузькина мать, то есть свекровь. А с ней еще бригада родственников – вчера они по какой-то причине не смогли, поэтому первая серия банкета была организована для друзей, а сегодня намечается «семейная» часть. Петрова восприняла эту информацию как знак свыше. Нежелание мешать семейному празднованию – вполне убедительная причина отказа, Людмила не стала настаивать и уламывать и быстро распрощалась. Как показалось Надежде, с явным облегчением. Первый вечер дался довольно легко: организмы были набиты калориями с большим запасом. Петровы отошли ко сну, обменявшись благостными уверениями, что все будет хорошо. На следующий день, придя с работы, как обычно, позже жены, Петров обнаружил, что дверка холодильника вполне профессионально опечатана полоской бумаги с надписью «Закрыто до 7:00». Петров потрогал бумажку, осознал, что все серьезно и загрустил. Он был согласен, что супругу надо поддержать, но не до такой же степени! Она считает себя толстой, а не он, ему-то за что страдать? Обидно как-то. Да и кто вообще придумал эту дурацкую заповедь: не есть после шести вечера? Работники умственного труда в шесть еще только покидают свои конторы и оказываются дома где-то в районе семи, а с заходами в торговые точки – еще позже. Так что ужин у них начинается в среднем примерно в восемь вечера. Пролетарии уходят на работу раньше и приходят раньше, но все равно за стол раньше семи никто не садится. Зато и спать рабочие и колхозники заваливаются существенно раньше интеллигенции, так что интервал между приемом пищи и отходом ко сну у них такой же, если не меньше. Вадим пришел к выводу, что установку не жрать после шести придумали мающиеся от безделья жены всяких новых русских, насмотревшиеся гламурных журналов и страдающие по модельной внешности, потому что страдать им больше не о чем. Но женщины модельной внешности Петрову не нравились, пресловутые 90-60-90 его абсолютно не впечатляли. Для Надежды же заветные цифры были как маяк в ночном бушующем море, и мнение мужа рассматривалось от силы как совещательный голос. Покушать она, мягко сказать, любила, но постоянно яростно сражалась с природой, причем сражения позорно проигрывались: к идеальным с точки зрения глянцевых изданий размерам не получалось подобраться даже близко. Все время имел место сильный перекос, тяготеющий к уравниванию всех трех параметров в районе отметки в сто сантиметров. Петров жену и такой любил, о чем регулярно вполне искренне заявлял. Хотя, если уж говорить о размерах, ему больше импонировали бы цифры 105-65-105. Вот у Людки Кузькиной подобных заморочек не было. То ли она сама умудрялась не злоупотреблять своей же обильной стряпней, то ли знала какой-то секрет и из принципов женской дружбы им не делилась, то ли от природы имела такую несгибаемую конституцию – факт оставался фактом: соседка всегда выглядела стройной и подтянутой. «Не всем дано, Надюха, – утешал жену Петров. – Некоторые, вон, всю жизнь водку цистернами хлещут и живут до девяноста лет. А кто-то может за год спиться и ласты склеить под забором. Человеческий организм – дело темное. Кому что на роду написано…» Петровы в полном молчании посмотрели телесериал, который как-то плохо воспринимался за пустым столом. Несколько раз Вадим по привычке порывался двинуться на кухню, но Надежда сурово грозила пальцем. Сама она избегала даже смотреть в сторону кухонной двери. Ночью сон долго не шел. Петров ворочался, отгоняя от мысленного взора образы еды. Особенно ярко представали яства с субботнего застолья у Кузькиных. Судя по громкому урчанию в животе супруги, ей виделось то же самое. Наутро Вадим и Надежда вскочили одновременно – по звонку будильника ровно в семь – и не сговариваясь ломанулись к холодильнику. Завтрак в этот день был, будто перед дальним походом. Вадим смел даже полкастрюльки овсяной каши, которую всегда недолюбливал. Надежда не препятствовала, лишь заметила, что впрок нажраться еще никому не удавалось. На работе Вадим постарался отобедать как можно позже и как можно плотнее, а по дороге домой еще усилил эффект парой беляшей у метро. Но это помогло не сильно. К девяти вечера уже началось какое-то томление и зуд, Вадим нервозно расхаживал по квартире. – Петров, прекрати маячить! – не выдержала Надежда. – Возьми, что ли, книжку почитай… – О вкусной и здоровой пище? – съязвил Вадим. – Хватит издеваться! – вдруг заорала жена. – Думает, ему одному плохо. – Да уж, я вижу, что нервишки-то у тебя совсем ни к черту стали. Только кто это все придумал? Я, может быть? Это еще неизвестно, кто над кем издевается, так что нечего тут на меня орать. Сама читай свои книжки. Он пошлялся из угла в угол еще немного, попробовал позвонить Кузькину, но тот извинился, сказав, что они как раз ужинают, и он может перезвонить. Петров сказал, что не нужно, и в сердцах бросил трубку. «Ужинают они, понимаешь!.. Есть же счастливые люди!» Пощелкал каналами ящика, но везде была реклама еды. Желудок отзывался на нее жалобными трелями. Петров заглушил эти звуки двумя кружками пустого чая и в мрачном настроении отправился спать в половине одиннадцатого, в надежде, что во сне симптомы утихнут, а там не заметишь, как настало утро со всеми его животными наслаждениями. Проснулся он за двадцать минут до будильника. Жены в постели не было. Заподозрив нехорошее, Вадим прокрался на кухню и обнаружил Надежду, печально сидящую за пустым столом. Петров умылся, побрился и присоединился к супруге. Борясь с мучительными спазмами желудка, они таращились на циферблат кухонных часов до заветных 7:00, после чего Надежда собственноручно сняла с холодильника пломбу и открыла доступ к радостям плоти. Вечером, как назло, заняться дома было решительно нечем. От Надеждиного сериала тошнило, а от рекламы хотелось сбежать куда глаза глядят. Надумал сходить к соседу, но Надежда пресекла эту идею на корню. – Петров, я тебя насквозь вижу. Генка предложит выпить, а где выпивка, там и закуска. Так что сиди дома, дорогой. – Я что, под домашним арестом? – возмутился Петров. – Или ты заодно с голодовкой сухой закон объявила? Я, может, желаю культурно выпить после трудового дня. – Перебьешься, – отрезала Надежда. – И хватит дурью маяться, лучше посмотри, все ли в доме в порядке, может, починить чего нужно. Хозяин ты или кто? Чинить что-либо в квартире абсолютно не требовалось, Петров обследовал розетки, краны, унитаз – все функционировало безупречно, даже ни одна дверная петля не скрипела. Мусорное ведро было почти пустым. Вадим вышел подышать на лоджию. «Что ж это такое-то? – тоскливо подумал он. – Жрать хочется, сил нет. Если б выпил, хоть притупилось бы, так нет же. Ладно, завтра я по дороге домой заготовочку сделаю. Про то, чтоб не бухать, уговора не было. Хотя до завтра еще дотерпеть надо». Петров вздохнул и посмотрел в вечернее небо, как бы прося помощи у высших сил. Высшие силы отреагировали моментально: на соседнюю лоджию, отделенную от петровской лишь невысокой перегородкой, вышел покурить Генка Кузькин. – Чего-то ты пропал, Вадик. И кислый какой-то. Случилось что? Или с Надькой поцапались? Петров не стал пускаться в пространные излияния – у них с Надеждой был уговор держать факт семейного самобичевания в тайне. Видимо, жена и в самом деле верила в скорое собственное преображение и предвкушала удивленные восторги со стороны соседки. – Да вот, думал, не совершить ли малое вечернее возлияние, а оказалось, дома по нулям. – Ха, вот нашел проблему. А ну залетай, ты ж знаешь, мы всегда гостям рады. Петров замялся. – Слушай, а может ты ко мне? Только если есть, прихвати чего-нибудь такого, чтоб без закуски шло. – Вискарь сойдет? – Петров кивнул. – Погодь, я сейчас. Надежда оглядела Кузькина с початой бутылью «Fox & Dogs» взглядом таможенника, но в квартиру пустила. – В гостиную идите, а я пойду прилягу, почитаю на сон грядущий. И не очень тут увлекайтесь, завтра на работу. – Надюш, а лед-то у нас есть? – робко поинтересовался Петров. «Насчет гостиной – это мудро, – попутно отметил он. – А то, если на кухне заседать, будет допытываться, что за бумажка на холодильнике». – В морозилке лед. И смотри там, Петров… – Надежда сделала выразительное лицо и удалилась. Пользуясь случаем, Вадим тщательно осмотрел морозилку. Кроме льда, там имелась замороженная курица, камнеобразное филе трески и большой контейнер с летним урожаем белых грибов. «Подготовилась, – мрачно усмехнулся Петров. – Даже пельмени куда-то подевались, странно. А ведь тут же еще шматок сала был. Тоже припрятала? Ах, какое было сальцо!..» Вискарь, конечно же, отменно шел и без закуски. Но Петров уже не мог отпустить из сознания образ аппетитного шмата сала, который он приобрел на рынке всего неделю назад и еще не успел толком насладиться. Сало Петров называл «славянским хамоном» – не в угоду политике импортозамещения, а на полном серьезе. И хотя даже настоящий хамон вряд ли сгодился бы в качестве достойной закуски к виски, Петров не мог не думать о своем излюбленном продукте, как о белой обезьяне из притчи. – Слушай, а ты случайно не в курсе, зачем полагается напихивать в виски лед? – задался вопросом Кузькин, когда бутыль уже подходила к концу. – Ну, это же для охлаждения делают, разве нет? – удивился Петров. – А что ты делаешь для охлаждения водки? Вадим задумался. Действительно, никому и в голову не придет в водку добавлять лед. В морозилке подержал – и порядок. Геннадий продолжал развивать мысль. – Я вот что думаю. Эта вражеская мода пришла из Америки, где водку почти не потребляют. Там и дома бухать не особо принято, все по барам ходят. И придумали эту тему со льдом бармены ихние, официанты, чтоб клиентов динамить и льдом недолив скрывать. В общем, ворье. И внушили народу, что только так и нужно. Попробовали бы у нас такое с водкой делать, да еще на глазах у клиента. Это ж и помыслить невозможно! Они еще слегка усугубили, и на Вадима сошло просветление. – Знаешь, Гена, тут все не так просто. Вот отчего мы красное вино в холодильник не ставим? Или тот же коньяк? Оттого, что тут важен букет, запах. А при заморозке он исчезает. У водки запах сам знаешь какой: лучше б его и не было. А вот насчет вискаря не скажи: это продукт тонкий. Заморозь – и будет что вискарь, что чай со спиртом, хрен поймешь. Кузькин глубоко втянул носом над своим стаканом. – Букет, говоришь? Ну да, это не наш портвешок, конечно. Но, честно говоря, по запаху недалеко. Надо будет в следующий раз не заморачиваться, а по-простому, в морозилочку. Проверенный эффект. А без букета мы переживем. – Ага, и килькой закусывать вместо прописанных морепродуктов с лимоном и пармезаном, – заржал Вадим. – А что, килька уже не морепродукт? – парировал Кузькин. – Ну нет, Гена, я считаю, уж если употребляешь экзотическое бухло, то употребляй по правилам, с рекомендованной закуской. Нужен лед – будь добр. Под текилу соль с лаймом – обязательно. К рому – изволь ананас, шоколадку и сигару. С абсентом – тростниковый сахар и вонючий сыр. Иначе какой смысл? Только выброшенные деньги, а вся экзотика псу под хвост. – Во знаток-то у нас выискался! Надькиных блестящих журнальчиков начитался? – захихикал Геннадий. – Ладно, уговорил, с тебя в следующий раз абсент, или что ты там еще упоминал. И с правильной закусью – будем учиться культуре. Кузькин разлил остатки, Вадим принес свежую порцию льда. – Насчет льда, тут еще другая подлость заложена. По мере его таяния крепость напитка непрерывно уменьшается. Так что этот лед нам чужд по всем параметрам: как может мозг без специальной тренировки дозировать глотки в соотношении с количеством чистого продукта? – Да, Вадик, вот что значит высшее образование! Просто так взять и вмазать уже не получается, обязательно пофилософствовать нужно, – не без ехидства подытожил Кузькин. Тут явилась Надежда и выразительно указала на часы. Естественнонаучная дискуссия прервалась, и Кузькин откланялся. Алкоголь помог Петрову быстро уснуть без дум о еде, но зато спустя некоторое время чувство голода прорезалось с утроенной силой. Вадим не проснулся, но страдания организма выразились в форме странного сновидения. Перед Вадимом стоял средних лет цыган: смуглый, с золотой серьгой в ухе, в красной шелковой рубахе навыпуск. Цыган молча смотрел на Вадима в упор, прямо в глаза. Взгляд был тяжелый и укоризненный, всклокоченные смоляные кудри чуть колыхались. Цыган стоял так близко, что Вадим ощущал, как от него пахнет потом, лошадями и еще чем-то вроде как знакомым. Цыган вынул из-за спины руку, и Вадим сразу понял, чем. Цыган протягивал Вадиму горбушку черного хлеба, а на ней – здоровенный ломоть подкопченного сала с розовыми мясными прожилками и долькой чеснока. Именно по такому салу Вадим страдал накануне. Сон был не то что реалистичным, а просто неотличимым от яви: присутствовал полный набор сенсорных восприятий. Петров взял в руки горячую горбушку, поднес к лицу и вдохнул запах свежеиспеченного хлеба и ароматной грудинки. Это был запах счастья. Резко свело слюнные железы, и Петров проснулся. Есть хотелось нестерпимо, запах цыганского бутерброда еще витал в ноздрях, руки еще помнили теплую шершавость хлебной корки, рот переполнялся слюной. Петрову захотелось заплакать. Тут Надежда глухо застонала во сне. Петров склонился над женой и увидел на ее щеках следы от слез. Он сжал зубы, отвернулся и накрылся с головой. Уминая за завтраком третий бутерброд с ветчиной, Петров поинтересовался между делом, куда исчезло сало из морозилки. И вдруг вспомнил про свой сон. Рассказал его Надежде, и тут же в памяти всплыло еще кое-что. – А ты знаешь, Надь, я помню, как бабушка в детстве говорила: «не ложись голодный, цыган приснится!» Я тогда вообще не понимал, о чем это, а вот сейчас, кажется, дошло. Вроде как тот самый случай, а? Надежда только отмахнулась. – Мало ли какую чушь бабки болтают! Вот вшей во сне видеть – это точно плохо, к нищете. А про цыган первый раз слышу. Вечером Петровы смотрели детектив. Надежда поставила перед мужем кружку с каким-то отваром, себе такую же. – Вот, говорят, аппетит понижает. Глотнула, поморщилась. Петров тоже попробовал: это пойло сразу вызвало у него воспоминания о пионерском лагере, где медсестра лечила детей, отравившихся тухлыми продуктами с кухни, заставляя пить литрами теплый раствор марганцовки. – Ничуть не хуже вашего виски, – прокомментировала Надежда. – Пей давай, все равно желудок чем-то заполнять надо. Петров никак не мог вникнуть в замысловатый сюжет фильма. Все время что-то подсознательно отвлекало, обострившееся обоняние, казалось, чует запах еды. Его не перебивал даже запах Надеждиного отвара. Так бросающий курить за сотню метров чует зажженную сигарету. Наконец Вадим осознал, что этот запах не мерещится. Где-то на нижнем этаже жарили курицу с чесноком, жарили с особым цинизмом. Петровы синхронно повернулись от телевизора к окну и замерли, как два изваяния. Лишь ноздри трепетали, как у гончих. Вадим уже буквально воочию видел эти аппетитные куриные ножки с хрустящей корочкой на большой шкворчащей сковороде, когда Надежда вскочила и с силой захлопнула форточку. Запах вскоре рассеялся, но зрительный образ сочной жареной курятины еще долго застилал Петрову экранные телодвижения товарища майора. Надеждин отвар оказался еще и мочегонным: в течение первой половины ночи Петровы по очереди вскакивали по малой нужде. Наконец пришел сон. И с ним вчерашний цыган. Сегодня он радушно протягивал Петрову увесистый куриный окорочок с золотистой корочкой. Густой сок янтарными каплями стекал по пальцам цыгана, а запах просто лишал рассудка. Этот запах не оставлял сомнений, что при жарке не поскупились добавить чесночка, перчика и прочих необходимых приправ. Петров потянулся к этому чуду и клацнул зубами, но поймал только край подушки. Остаток ночи прошел болезненно. На рассказ о повторном видении цыгана Надежда отреагировала как-то странно. Лишь только Петров заговорил на эту тему, она переменилась в лице и явно собиралась что-то сказать, но вдруг как бы прикусила язык и сосредоточилась на размешивании сахара в кофе. На работе Вадим съел в столовой два вторых с курицей. Но это было жалкое подобие восхитительной птичьей конечности, виденной во сне. По дороге он купил бутылку дешевого коньяка, спрятал на лоджии в шкафчике со всяким хламом и вечером втихаря приложился, пожалев, что не купил хотя бы лимон. Этот продукт Надежда, возможно, едой не сочла бы. Перед сном жена вдруг сообщила: – А мне на работе девчонки сказали, что цыган снится к дальней дороге. Так что расслабься, Вадик: вот похудею и поедем с тобой на Мальдивы… Она мечтательно потянулась и покрутилась на носках, но наткнулась взглядом на свое отражение в зеркале шкафа. Отражение отчетливо говорило, что до Мальдив просто жуть как далеко. Примерно как до Марса, если не дальше. Ложась спать под уже ставшие привычными отчаянные вопли голодного живота, Петров поймал себя на мысли, что он был бы не против еще раз повстречаться с цыганом и хотя бы во сне увидеть какую-то вкусную еду. Цыган не подвел. Сегодня в меню был шашлык из свиной шейки. От него исходил дурманящий запах дымка, маринада, жареного лучка и первомайских праздников. Петров так расчувствовался, что даже пустил слезу, которая смешалась на подушке с неукротимой слюной. Ночь с пятницы на субботу выдалась, пожалуй, самой тяжелой. Пообедать Петрову толком не удалось из-за непредвиденной ситуации на работе. Пришлось пахать чуть ли не до восьми, устал как черт. Едва сомкнул веки, надувшись чая, как провалился в спасительный сон. Но цыган был тут как тут. Сегодняшним «блюдом ночи» оказалась нежная свиная рулька с чесночком и хреном, с рассыпчатой и остренькой тушеной капустой. Петров никак не мог проснуться, а во сне, как ни пытался, никак не мог ухватиться за мостолыгу, хотя цыган подсовывал глубокое фарфоровое блюдо прямо ему под нос. В субботу, после недельного отдыха от приготовления ужинов, Надежда сварганила шикарный обед: борщ и котлеты. Послабления вечернего моратория на еду по случаю выходных ожидать не стоило, но Петровы, не сговариваясь, применили хитрость: обедать они сели в половине шестого. Этот самообман, повторенный и в воскресенье, позволил две ночи проспать практически сном младенцев. Во всяком случае, цыган со своими садистскими искусами Вадиму не являлся. Но в понедельник цыганские набеги возобновились с новой силой. В течение всей последующей недели цыган появлялся аж по нескольку раз за ночь, с разными продуктовыми наборами: с палкой копченой колбасы, миской оливье, горшочком солянки, румяными франкфуртскими сосисками с горчицей и даже с шавермой. Петров все чаще жаловался жене на мучительные сновидения и предупреждал, что его силы на исходе. Но Надежда только отмахивалась и переводила тему. Она вообще стала очень раздражительной, взрывалась по любому поводу. Петров старался поменьше попадаться супруге на глаза и все чаще удалялся на лоджию к заветному шкафчику. На десятый день эксперимента Петров засек жену на весах. – Эффект-то хоть есть? Не напрасно страдаем? – осторожно полюбопытствовал он. И сразу понял, что вопрос был неполиткорректным. Надежда принялась орать, что такие достижения без серьезной борьбы не даются, и эффект может появиться, может быть, через несколько месяцев, а его обвиняла в нестойкости и малодушии. Петров в ужасе отполз на лоджию. Терпению пришел конец, когда в ночь на четверг цыган явился с казаном плова. Из множества безумно вкусных блюд к правильному плову Петров испытывал особо трепетное чувство. Цыганский плов был безукоризненным, как будто его только что приготовили где-нибудь в окрестностях Самарканда под руководством ашпаза с полувековым стажем. Это был просто удар ниже пояса. Петров не выдержал и разбудил жену. – Надь, я не могу больше! Этот цыган меня достал. Что он от меня хочет? Чтоб я жрал то, что он предлагает? Но где это все? Наденька, мне плохо… – А ну прекрати ныть! – Надежда встряхнула мужа, как куклу. Петрову даже показалось, что она его сейчас ударит. – Я терплю, и ты терпи. Ишь тут, цыган каких-то выдумал! Ты просто слабак, так и скажи. Этой жестокости от жены, ради которой он вынес столько страданий, Петров не ожидал. Он серьезно обиделся и задумал, как покончить со всем этим уже очевидно безнадежным и к тому же опасным экспериментом. На следующий день он прямо с работы зашел к Кузькиным и рассказал им все, как есть, начистоту. Людмила пришла в ужас. – Господи, Вадик, ну ты-то за что страдаешь? Нет, надо это дело как-то разрулить. Я, конечно, не хочу вмешиваться в ваши семейные дела, и Надька мне подруга, но это все как-то далеко зашло, по-моему. Гена накатил Петрову стопарик холодной водочки, а к нему предложил санкционный кусок соленого лосося и маринованный огурчик. – Да что ты со своей водкой тут! – напустилась Людмила. – Человека надо нормальным ужином накормить. Петров стопарик употребил и закуску заглотил, но от ужина категорически отказался: – Спасибо, Люсенька, я пока еще в завязке. Но есть одна идея, я к вам как раз за помощью пришел. И Петров изложил соседям свой план. Поначалу Кузькины были обескуражены беспрецедентной дерзостью задумки, но поразмыслив, пришли к выводу, что именно это должно сработать. С некоторыми поправками план был одобрен, и Петров отправился в лоно семьи. Ночью он искусно притворялся спящим, пока не услышал характерное Надеждино сопение. Выждал еще немного и тихонько набрал на мобильнике Геннадия. Минут через двадцать со стороны лоджии послышался слабый шорох, и за шторами обозначился силуэт мужской фигуры. Петров дал беззвучную отмашку, и предусмотрительно не запертая балконная дверь стала медленно открываться. В спальню на цыпочках вошел Кузькин, но узнать его было невозможно, особенно во тьме. На Геннадии был красный шелковый халат Людмилы и черный парик, начесанный дыбом. Лицо покрывал густой слой какого-то темного вещества – может, это была шоколадная сгущенка или даже крем для обуви. Честно говоря, он больше походил не на цыгана, а на Сэмюэля Джексона в «Криминальном чтиве», но так было даже страшней. В руках Кузькин держал блюдце с большим куском шоколадного торта, который Надежда Петрова почитала практически пищей богов. Не было случая, чтоб она против этой пищи устояла. «Цыган» приблизился к спящей Петровой и воззвал страшным замогильным голосом: – Надежда! Восстань! «Воскрешение Лазаря-2.0», – Петров не удержался от внутреннего смешка, хотя мизансцена в спальне была, по правде сказать, жутковатая. Надежда зашевелилась, раскрыла глаза и истошно вскрикнула. Петров был наготове, он быстро обнял жену, не давая ей опомниться и блокируя попытки вскочить. Кузькин тем временем шпарил дальше по тексту. – Женщина! Ты нарушила наш цыганский закон! Как ты смеешь истязать себя и мужа своего голодом?! Петров отметил, что Кузькин мастерски изменил голос, и вообще глубоко вошел в роль. В нем определенно погибал актерский талант. По крайней мере, Надежда его не узнавала. Она трепетала в крепких объятиях Петрова и пыталась зажимать себе рот руками. Кузькин продолжал вещать голосом пророка: – Тощая женщина – некрасивая женщина, больная женщина. Кому такая нужна? Женщина должна быть «в теле», разве ты не знаешь? Он приблизился к кровати на опасное расстояние, резко сунул Петровой под нос блюдце с тортом и заорал страшным голосом: – А ну жри, быстро!!! Эффект превзошел все ожидания. Надежда протянула трясущиеся руки, но взять блюдце не смогла, потому что вдруг забилась в истерике, выкрикивая сквозь слезы что-то нечленораздельное. Едва можно было разобрать слова: «Кто это? Что это?! Вадик, убери это!..» Петров даже испугался, не переборщили ли они с представлением. Ведь так можно и умом подвинуться. Он сделал Кузькину знак, и тот мгновенно испарился вместе с тортом – тем же путем, как и явился. Успокоить жену Петрову удалось далеко не сразу. Она еще довольно долго заливалась слезами и содрогалась от нервной дрожи. Вадим решил до конца придерживаться сценария, по которому все произошедшее было голодной галлюцинацией. Если Надежда так и не опознала Кузькина, выдавать соседа не следовало ни в коем случае. – Наденька, успокойся, никого тут нет, это просто приснилось. Психический сбой на фоне самоистязания голодом, я читал, это бывает. Такой сверхреалистичный сон, как бы наяву. Типа галлюцинации. Вот мне тоже цыган снится, я же тебе рассказывал… Внезапно Надежда чуть отстранилась, посмотрела Петрову в глаза и огорошила признанием: – Да ты что думал, тебе одному этот цыган проклятый снится? Да ко мне, если хочешь знать, целый табор каждую ночь приходит! И с шашлыками, и с тортами и черт знает с чем. Верно твоя бабушка говорила! Не знаю, как я вообще с ума не сошла, все в себе держала. А тут ты еще… Ой, господи, что я говорю! – Надежда опять захлюпала носом и обняла мужа. – Прости меня, Вадик! Я уж много чего передумала… И правда, черт с ними, с этими диетами. Видимо, человек все-таки не должен противиться природе и издеваться над телом, а полюбить себя таким, какой он есть. Вадим был счастлив, даже сам выпустил слезу от всех переживаний. И не столько от того, что физические страдания закончились, сколько от того, что его Надежда, кажется, поняла нечто важное в жизни. Они утерли слезы, отправились на кухню, где сварили и с большим чувством употребили целую упаковку сосисок, купленных Надеждой на субботу. Через неделю Петровы взяли отпуск и улетели по горящей путевке на Мальдивы. Бисер Татьяна стояла перед витриной бутика «Бабочка» и разглядывала сумочку от Chloе. Сумочка ей не то чтобы сильно нравилась. Нет, она была симпатичная, но Татьяну заставило остановиться у этой витрины на бегу с работы вовсе не желание полюбоваться, а ценник, который сразу бросился в глаза. Он был шестизначный. Татьяна никогда не понимала, какая такая магия заключается для некоторых людей в слове «бренд». «Кто придумал эти дикие условности? – размышляла Татьяна. – Чем именно эти несколько кусков кожи столь разительно отличаются от почти таких же в витрине «Галантереи», где они стоят в сто раз дешевле? Вещица хороша, спору нет, но не настолько же, чтобы отдавать за нее три-четыре зарплаты. Пусть для кого-то это просто карманная мелочь – на таких этот магазин и рассчитан, но все-таки заламывать абсолютно не обоснованные цены – это уже сверхцинизм, все равно, что прикуривать от горящих купюр. Понятно, когда человек стремится купить, например, оригинальную автозапчасть – тут идет речь о безопасности. Но зачем люди ночами давятся в очередях, чтобы отдать сотню тысяч за какой-то телефон, в котором для них существенно только название? И какова принципиальная разница между носками за двести рублей и за десять тысяч, между солнцезащитными очками за тысячу рублей и за сто тысяч, если они внешне неотличимы? Список примеров можно продолжать бесконечно, но я понимаю лишь одно: понятие «брендовости» создано с единственной целью: служить мерилом социального статуса, визитной карточкой клуба избранных. Хочешь принадлежать, хотя бы внешне – плати. Ни одному жителю европейской столицы не придет в голову покупать внедорожник, чтобы на нем кататься по городским пробкам. Во многих государствах даже мэры крупных городов ездят на простеньких малолитражках и никакого ужаса и унижения в этом не видят. Напротив, всем видно, что они за сохранение экологии. А еще лучше использовать велосипед. А что у нас? Невозможно представить, например, депутата хотя бы районного масштаба на каком-нибудь Nissan Micra. Да что там депутата, даже рядовой более-менее состоятельный гражданин при выборе авто руководствуется принципом: чем мощнее и громаднее, тем круче. Какая там экология! Об этом и говорить-то в обществе «реальных пацанов» неприлично, засмеют. Даже у американцев с их врожденной гигантоманией и бензином по цене воды лозунг «Fuck fuel economy!» давно потерял актуальность, а в России спрос на джипы только растет, все пыжатся продемонстрировать крутизну, хотя на самом деле демонстрируют лишь тупое тщеславие и комплекс неполноценности. Говорят, во многих азиатских и африканских странах граждане обозначают свой статус, нарочно демонстрируя этикетки и неотрезанные ценники на брендовых вещах – даже если эти вещи по факту фейковые. В это отчего-то легко верится. Но не могу себе представить, например, француженку с вывернутыми наружу ценниками на юбке или лифчике. Вот тут-то и становится ясно, какое общество не зациклено на всякой символической ерунде, а какое застряло в развитии, и где наше место в этом рейтинге». Рассуждения Татьяны прервала какая-то напыщенная корова, вывалившаяся из дверей бутика и обвешанная фирменными пакетами «Бабочки». Она была очень возбуждена и чуть не сбила Татьяну, та еле успела сделать шаг в сторону. И тут же услышала: – Танюха, Крылова! Ты, что ли? Татьяна вздрогнула и обернулась. Это было невероятно! Лицом толстуха до боли напоминала ее лучшую школьную подругу Ирку Гусеву, которая неожиданно пропала с горизонта лет двадцать пять назад. – Ирка? Они обнялись. У Татьяны сразу создалось впечатление, что подруга искренне рада неожиданной встрече, но несколько стесняется своих сильно расплывшихся форм. В последний раз, когда они виделись, Гусева имела практически идеальную фигуру, отчего все знакомые прочили ей скорое и выгодное замужество. Или, как минимум, карьеру модели. Но Татьяне было наплевать на теперешний Иркин внешний вид. Она столько раз пыталась найти ее разными способами, что уже отчаялась и думала, что та либо слиняла за границу, либо произошло что-то нехорошее. А сейчас была счастлива уже от того, что подруга живая и невредимая. – Ты где скрывалась-то? Я уж думала, ты куда-нибудь в Антарктиду свинтила. И никто из одноклассников не в курсе, где тебя искать. – Да знаешь, мы переезжали несколько раз… И что-то так все задолбало… Татьяна пропустила мимо ушей эту фразу, хотя логично было бы поинтересоваться, отчего же Гусева при очередном переезде не сообщила свои новые координаты и за двадцать пять лет ни разу не вышла ни с кем из одноклассников на связь. И что именно ее «задолбало» – уж не общение ли со старыми подругами? – А почему в соцсетях тебя нет? – Знаешь, честно говоря, я в компьютере не очень… – Гусева потупила глаза. – И, кстати, я теперь не Гусева, а Лебедева. Татьяна засмеялась, хотя собралась было спросить, при чем тут компьютер. – Вот прикольно! Специально мужа под фамилию подбирала? А я, между прочим, тоже уже не Крылова, а Горская. Давай прямо сейчас телефонами обменяемся, а то глядишь, еще на двадцать пять лет пропадешь. Ирина вытащила из сумочки, страшно похожей на ту, что была в витрине, айфон последней модели. Они с Татьяной записали номера друг друга. «А Ирка-то, видать, и вправду далеко пошла», – отметила Татьяна, более внимательно приглядевшись к наряду и аксессуарам школьной подруги. – Ну, рассказывай, ты где, что, как? – Татьяна была уверена, что сейчас услышит какую-то потрясающую историю, годящуюся в качестве сюжета для сериала. Гусева отчего-то со встречными расспросами не спешила. – Ой, Танюшка, тут в двух словах не расскажешь. Может, посидим где-то? – Что, прямо сейчас? – Ну да, а что? Тут, я знаю, одна приличная кафешка поблизости есть… Татьяна успела подумать, что в «приличных» кафешках в шаговой доступности от «Бабочки» цены такие же, как и в самой «Бабочке». И тут же вспомнила, что вообще-то уже опаздывает: она планировала сегодня забрать туфли из ремонта, а там до семи. И еще надо на ужин чего-то купить и к приходу мужа приготовить. Идея родилась практически сразу. – Слушай, Иришка, я так понимаю, разговор у нас с тобой не на пятнадцать минут будет. Поэтому вот что: приходи к нам в субботу. Мы на Старой Деревне живем, рядом с метро. Я так понимаю, ты замужем? Татьяна чуть сбавила тон, задавая деликатный вопрос, хотя сомнений насчет Иркиного семейного положения у нее практически не было. Гусева ожидаемо кивнула. – А кто муж-то, если не секрет? – А, он у меня в госконторе. Пилит помаленьку, – Ирина неестественно захихикала. – Ну и отлично. Приходите с мужем, с моим Ильей познакомитесь. Посидим спокойно, обо всем поговорим не торопясь. Может, будем дружить семьями, – она улыбнулась. – Пиши адрес. Сегодня среда? Я еще позвоню до субботы, время уточню. Они двинулись по тротуару. – Тебя подвезти? – внезапно предложила Гусева. – А ты на машине что ли? – глупо спросила Татьяна и прикусила язык. «Сама могла бы догадаться уже. По таким магазинам на трамваях не ездят». – Да нет, спасибо, вот же метро! Ирина понимающе покивала, и они распрощались: Татьяна направилась в сторону подземного перехода, а ее подруга свернула за угол. Пройдя немного, Татьяна не удержалась и оглянулась. Прямо за углом начиналась зона платной парковки, там Гусева деловито закидывала пакеты с покупками в красный кабриолет с поднятым верхом. – Хм, помаленьку пилит, говоришь? Ну-ну, – она ухмыльнулась и вошла в переход. Дома Татьяна, конечно, первым делом поделилась новостью с мужем. – Знаешь, кого я сегодня встретила? Ирку Гусеву! Ну ту, с которой мы в школе дружили, я тебе рассказывала. – Илья кивнул. – Представляешь, мы почти двадцать пять лет не виделись! Я ее еле узнала. Она теперь Лебедева, они с мужем переезжали трижды – потому я ее потеряла и не могла нигде найти. Такая толстая стала… – Татьяна хихикнула. – Хотели поговорить, но не на бегу же. В общем, Илюша, я их с мужем в субботу к нам в гости пригласила, ты не против? Посидим, вспомним молодость… – Ну конечно, о чем разговор. А кто муж твоей Гусевой-Лебедевой? – В какой-то госконторе работает. Ирка сказала, «пилит помаленьку». Илья хмыкнул. – Ну, раз пилит, наверное, к определенному уровню приемов привык. – Он чуть призадумался. – Ну ничего, нам не впервой. Они оба тут же со смехом вспомнили, как в прошлом году у них в гостях был известный английский скульптор, а до этого – американский дирижер с супругой. Со скульптором Илья общался по работе, а с американцами Горские познакомились во время поездки в Барселону. Поначалу у хозяев были сильные сомнения, получится ли принять известных персон на подобающем уровне. Для любого иностранца приглашение домой – совсем не рядовое событие. Обычно за пределами «русского мира» все общение между людьми происходит на нейтральной территории, где-нибудь в общепите, в дом приглашают лишь достаточно близких людей. А для хозяев подготовка к такому приему – особо щепетильные хлопоты. Но гости оказались настолько простыми и задушевными, что понятия о статусах и великосветском этикете мгновенно забылись. Все были в восторге от Татьяниной солянки и домашних пирожков, от коллекции винила, которую с молодости собирал Илья, и от необычно оформленных интерьеров небольшой, но уютной квартиры. Без всяких церемоний употребляли водку и полночи ржали, пребывая в полном взаимном восхищении и удивляясь, насколько же много у них общего. Илья и Татьяна познакомились, когда оба были студентами Академии художеств. Илья учился на реставратора, Татьяна – на архитектора. Поженились они на последнем курсе, вскоре после диплома у Горских родилась дочь. Теперь Илья трудился в крупном музее и кроме того сам писал неплохие холсты, которые порой продавались. Татьяна после декрета и долгих поисков места по душе осела в небольшом бюро, которое занималось проектированием частных загородных домов. Первым делом Горские составили примерное меню. Татьяной были с презрением отвергнуты банальный холодец и оливье, она предлагала блеснуть оригинальностью и продемонстрировать особый стиль с упором на морепродукты: заливной осетр, икра, осьминоги в вине, шампиньоны, фаршированные креветками, фирменные пирожки с лососем. Насчет горячего Татьяна колебалась между уткой по-пекински и кавармой из баранины, но Илья решительно прервал полет фантазии жены: – А ты уверена, что это тот случай, чтобы так выпендриваться? Давай ближе к реальности. Или ты тоже что-то там пилишь, а я не в курсе? На горячее вполне сгодятся свиные ребрышки, я сам сделаю – все упадут, гарантирую. И осьминоги тоже пусть пока поплавают, а вместо них предлагаю исполнить селедочку под шубой. Беспроигрышная вещь, помнишь, как Стивен и Пэт наворачивали? Тем более, она тоже вроде как морепродукт. Татьяна со всем согласилась, но настояла, что в качестве изюминки будет салат «Глаз дракона» с питахайей. Илья дракона одобрил: при одном воспоминании об этом блюде, которое они однажды попробовали в Гонконге, начиналось слюнотечение. Список напитков составили достаточно быстро: белое итальянское под морепродукты, красное французское под ребрышки, какой-нибудь вискарик односолодовый не сильно дорогой, ну и водочки на всякий случай. Илья примерно прикинул, что неожиданный банкетик потянет почти на половину официальной месячной ставки музейного реставратора. «Да, не шиковать бы так, если б не халтуры и премиальные. Но если не иметь порой отдушин, то и зарабатывать какой смысл? А у Танюшки радость-то какая: подружка нашлась. Эх, погуляем!» В последующие два дня Татьяна после работы с особой тщательностью вылизывала всю квартиру, до последнего уголка. В пятницу вечером Илья совершил заезд за продуктами. Все, кроме питахайи, нашлось в обычном гипермаркете, а за «драконьим фруктом» пришлось переться в «Азбуку вкуса». С учетом Татьяниных корректировок и мелких дополнений в виде камамбера, бри, маслин, меда, буженины, хрена, орехов, бананов, помидоров-огурцов, соков, боржома, зелени, шоколадных конфет, мороженого, багетов и еще кое-чего сумма затрат превысила все разумные планки, но отступать было некуда. Багажник «шкоды» еле закрылся – Илье просто не верилось, что все это предназначено для четверых человек. С раннего утра в субботу Татьяна не вылезала из кухни, Илья был на подхвате, ему еще пришлось сгонять в местный магазинчик за мылом, салфетками, туалетной бумагой и освежителем воздуха. К назначенному времени Горские еле успели привести себя в порядок. – Сама не понимаю, чего я так волнуюсь, – призналась Татьяна. – Ладно, расслабься уже, – Илья обнял жену. – А то совсем запыхалась. Не Трампа же с визитом ждем. Сейчас сядем, выпьем, расслабимся и будем наслаждаться жизнью. А квартира-то как сверкает! Все-таки полезно гостей приглашать! Татьяна хотела возразить, что гости тут не при чем, а за чистотой и порядком надо следить всегда, что она и делает, но тут запищал домофон. Горские синхронно вздрогнули. Татьяна поправила прическу и замерла у дверей в полной боеготовности. Гости заполнили собой почти всю небольшую прихожую. Муж Ирины оказался очень крупным, а по росту почти на голову выше Ильи. Выглядел постарше жены лет на десять, совершенно лысый, со складчатым бычьим затылком, переходящим в могучую спину. Впрочем, вместе с женой они смотрелись довольно гармонично. – Борис! – пробасил гость, представляясь и больно стискивая ладонь Ильи. Царственным жестом извлек из кармана и сунул визитку. Сверкнула аляповатая массивная печатка в гангстерском стиле девяностых, неуместная рядом с вполне буржуазным «Breitling Premier» на крокодиловом ремешке. «Вот они как выглядят, пильщики, – Илья внутренне усмехнулся. – Многовато их расплодилось в последнее время. То-то у нас что ни возьми – все из опилок сделано. Из того, что осталось после их пилки». Мельком глянул на визитку: «Борис Лебедев, член совета директоров…» Сбоку красовался чуть выпуклый логотип известного промышленного концерна. «Тачкавер, однако, – отметил Илья. – Доллар за штучку. Более дорогого материала для визиток, кажется, еще не придумали». Татьяна с Ириной расцеловались и взаимно представили мужей. Борис без церемоний сразу заключил Татьяну в объятия, Горский тоже символически чмокнул Ирину в щеку. Все сразу решили быть на «ты». Лебедева пристально оглядела Татьянин наряд и пощупала рукав блузки. – Классная кофточка! Где брала? Почем? – На Северном рынке, – честно ответила Татьяна. – Восемьсот рублей. Ирина на долю секунды переменилась в лице, но тут же разразилась низким смехом: – Ну ты приколистка! Эти кофточки на весенней распродаже по триста евро шли, но мне не хватило. – Ириха, ты ничего там не забыла? – прервал жену Лебедев. – Да, точно, вот я дурында! Татьяна улыбнулась, услышав от подруги ее любимое словцо, которым та «блистала» еще в школе. Ирина извлекла из объемистой сумки литровку «Абсолюта» и бутылку просекко. Татьяна всплеснула руками. – Ну зачем это, ей-богу не стоило! Все же есть… Она засуетилась, сунула бутылки Илье, вытащила из шкафа почти новые гостевые шлепанцы и поставила перед гостями. – Что же мы здесь стоим! Тапочки вот…. – Татьяна подняла голову, наткнулась на непонимающие взгляды и добавила: – Если хотите. Борис молча прошагал в комнаты, Гусева-Лебедева за ним. Сзади Татьяне стало особенно хорошо заметно, насколько же Ирка стала жирной. Однако на лице у нее, в отличие от Татьяны не было ни морщинки – не иначе как результат регулярной подтяжки. Сервировка стола являла собой инсталляцию перфекциониста. Сияющие бокалы и приборы расставлены будто по компьютерному шаблону, а кажущаяся небрежность свернутых салфеток на деле была плодом вдумчивой творческой работы. Мягкий свет, акценты изящных серебряных канделябров с высокими тонкими свечами по краям стола. Для пущего романтизма Илья незадолго до прихода гостей запалил ароматическую китайскую палочку с изысканным ароматом пачули. Войдя в гостиную, Лебедев беглым взглядом просканировал обстановку, потянул носом и сморщился. – Чем это так воняет? – Это пачули. Китайцы говорят, этот запах притягивает богатство… – Пачу… чего? Ох, эти узкоглазые, блин! Чего только ни выдумают. – Борис хохотнул. – Богатство притягивает! Чего ж они там со своим дымом в нищете живут? – Кто в нищете? Китайцы? Вообще-то сейчас средняя зарплата в Китае – тысяча долларов в месяц. А образованные специалисты могут и в несколько раз больше зарабатывать. Так что байки про каторжный труд за чашку риса – в далеком прошлом. Борис только отмахнулся, как будто Илья сморозил такую чушь, на которую и отвечать нет смысла. Татьяна рассадила гостей, Илья занялся напитками: дамы пожелали просекко, мужчины решили начать со стоящего на столе «Русского стандарта», а лебедевский «Абсолют» отправился остывать в морозилку. Выпили, закусили икоркой. Через полминуты Борис как-то заерзал и без обиняков обратился к Илье: – Слушай, хозяин, а у тебя какая-то посуда посерьезней имеется? – он щелкнул пальцем по своему шот-глассу. Татьяна вскочила. – Ой, ну как же я не подумала! Конечно, такому солидному мужчине нужно что-то посерьезнее, чем эти смешные английские мензурки. Она метнулась на кухню и принесла массивный стакан для виски. – Это подойдет? Борис показал большой палец и сразу же плеснул себе граммов сто. И сорок – Илье. После второго тоста Лебедевы обнаружили на столе селедку под шубой и набросились, будто век такого не ели, Татьяна только умилялась. Илья включил для фона сборник Гровера Вашингтона – негромко, но так, чтоб застольная беседа «не создавала эха». Татьяна, наконец, прекратила сдерживать распирающее любопытство и придвинулась к Ирине. – Ну, рассказывай, подруга, где пропадала, чем занимаешься? Про Бориса мы более-менее выяснили, а ты? – А что я? Я дома сижу. Да вот, по магазинам иногда от скуки… – Хорошо, а раньше чем занималась? – Да тем же самым и занималась. После школы мы с родителями сразу переехали, я пробовала в институт поступить, но не получилось. А потом Борю встретила. Татьяна озадаченно покачала головой. – То есть ты хочешь сказать, со школы так нигде не училась и не работала? – Неа, а зачем? – Лебедева беспечно пожала плечами. – А что ж ни разу не позвонила, не написала? Или с глаз долой – из сердца вон? Я чего только ни передумала. Уже уверена была, что тебя и на свете нет. А ты просто двадцать пять лет сидела дома да по бутикам шлялась. Как это вообще возможно? Ирина беспомощно улыбалась, делая вид, что сосредоточена на выборе корзиночки с креветками. Татьяна почувствовала в груди неприятный холодок. Ирина дотронулась до ее руки. – Танька, ну прости дурынду. Понимаешь, все как-то так закрутилось… Свадьба, ребенок, все эти переезды… Татьяна еле сдержалась, чтобы не сказать в ответ что-то резкое. Например, спросить, что помешало пригласить подругу на свадьбу, но уцепилась за упоминание о ребенке. – Ладно, что уж теперь старое поминать. Главное – ты нашлась. Расскажи-ка лучше про ребенка. Кто у тебя? – Пацан, Виталик, в этом году двадцать стукнуло. – О, точно как нашей Анечке! Как мы с тобой, оказывается, синхронно! – Татьяна засмеялась. – Наша сейчас в Новгороде на практике, она на искусствоведа учится. А ваш? – А наш пока еще не определился. Слава богу, от армии отмазали, квартирку вот недавно купили… Так что он теперь отдельно живет, говорит, чем-то там в интернете торгует. Я, честно говоря, не в курсе. Он вообще редко заходит, в основном денег у Борьки попросить, или еще чего. – Ой, ну как же это… – Татьяна не договорила, встрял Борис. – Ничего, пусть погуляет немного, одумается, а там я его в дело пристрою. Слушай, хозяйка, может, уже ваша с Ильей очередь о себе рассказывать? Илья коротенько поведал историю их с Татьяной знакомства и брака, про то, чем сейчас занимаются – о своем музее и Татьяниной работе. Лебедев посмотрел на него сочувственно. – Ну и как оно, в музее? – В каком смысле? – не понял Илья. – В том самом. По музеям-то сейчас какие идиоты ходят? Маржи, стало быть, никакой. А вот Танюше респект, строительство – дело нужное. Эх, где ж ты была, когда мы дачу замутить решили? У приличных архитекторов очередь на полгода, да и ценники – охренеть не встать. Тут он не ошибался: дела у Татьяниного архитектурного бюро шли весьма неплохо. И такие, как Лебедев, валили в качестве клиентов к ним в офис валом. Но Татьяне стало обидно за мужа. – Дело ведь не только, так сказать, в марже. Есть же понятие культурного наследия… – на лице Лебедева начала расползаться отвратительная ухмылка, и Татьяна резко повернула линию возражения. – А к Илье, между прочим, известные коллекционеры приходят, частные заказы делают… И сам он рисует очень даже неплохо, например, вот, из недавнего. Правда, прекрасная работа? Она указала на холст над диваном, прямо над головой Бориса и Ирины. Лебедевы обернулись и секунд десять молча разглядывали полотно. – И как это называется? – наконец поинтересовалась Ирина. – «Клуб мечтателей», по мотивам Малларме. «Реальность – не больше чем ухищрение, точка опоры разума в миражах факта…» – процитировал Илья. Борис молча повернулся к столу, почесал складчатый затылок. – Да-а уж… – и решительно взялся за полупустую бутылку водки. Татьяне показалось, что он шепотом добавил: «Обосраться!» Илья намеревался показать гостям еще цикл своих иллюстраций к лирике Кэтлин Бреннан, но передумал. – Ребята! Я предлагаю выпить за дружбу! – громко провозгласила Татьяна. По этому поводу возражений не последовало. Блюдо с селедкой под шубой удивительно быстро опустело. Обычно Татьяна готовила такую порцию человек на шесть-восемь и поначалу решила было, что в этот раз погорячилась. Лебедевы перешли к заливному и уверенными темпами зачищали и эту емкость. Периодически они прихлебывали из бокалов, не дожидаясь тостов. Ирина была уже изрядно пьяной. – Слушай, Танюха, а у тебя наш школьный альбом сохранился? – внезапно спросила она. – А то мой где-то потерялся при переездах. Татьяна быстро отыскала книжицу в зеленом переплете и положила на стол. Ей и самой сейчас захотелось освежить воспоминания. Ирина принялась перелистывать страницы и оживленно комментировать. – Во, помню Надьку Романову. Она двоечницей была, постоянно у меня списывала. А Юрка Морозов за мной в десятом как ухлестывал! А физичка, помнишь, всегда говорила: вот Гусева понимает физику, а все остальные только делают вид, что понимают. А как я на физре на бревне кувыркалась? Уговаривали меня в гимнастику податься… А помнишь, я в девятом в поход пойти придумала? Еле вас всех уговорила. Ирина пришла в волнение и говорила громко, похохатывая и поминутно прихлебывая вино. Татьяна слушала и ушам не верила: все «воспоминания» Гусевой-Лебедевой представляли собой безудержный полет фантазии. Надька Романова закончила школу круглой отличницей, и списывала у нее как раз Гусева, в основном на физике, в которой Ирка была совершенно «ни в зуб ногой». По красавчику Юрке Морозову она сама сохла, причем совершенно безнадежно, и целый год изливала Татьяне свои переживания. Кувыркания на бревне могли Гусевой разве что присниться, и то в кошмарном сне: этого снаряда она боялась как огня. Насколько Татьяна помнила, Ирку так и не удалось заставить взобраться на бревно, и зачет ей поставили условно, из жалости. А пойти в поход придумала Светка Тимофеева. И труднее всего было уговорить именно Гусеву, которая терпеть не могла комаров и вообще всякого дискомфорта, а в походе все время ныла. Татьяна не перебивала, потому что диагноз уже поставила. Борис, разумеется, принимал рассказы жены абсолютно всерьез. Сиял, как медный таз, оттого, что его Ирка, оказывается, еще в юности была непревзойденной по всем статьям. Осетрина кончилась, Татьяна слегка занервничала: кажется, она не рассчитала с закусками. – Вот, корзиночками закусывайте, – она поставила тарелку между Борисом и Ильей. – Там креветочки с ананасом, с устричным соусом… – У Буси аллергия на креветок, – оборвала Ирина. – Не называй меня Бусей! – буркнул Лебедев. «Буся! Вот это здорово, действительно подходящее прозвище», – не без ехидства подумала Татьяна. – Ой, какая жалость, мы не знали про аллергию… Ну тогда вот, буженинка с хреном, пожалуйста. Борис примирительно крякнул, перекинул на свою тарелку сразу четыре куска и залил половиной соусника хрена со сливками. – Ты тоже давай-ка закусывай, – решительно обратилась к подруге Татьяна и придвинула к ней сырную тарелку. Плывущая Лебедева скосила глаз. – Мы вонючий не едим. От него газы потом мучают, – она икнула. Илья еле сдержал смех. – Тогда вот, специально для вас приготовила: эксклюзивное китайское блюдо «Драконий глаз». – Не, китайское мы тоже не едим. Татьяна не выдержала. – Да ты даже не представляешь, что это! Ты меня обидишь, если не попробуешь. Это же питахайя! Буся громко хрюкнул, видимо, счел это слово похабным. И неожиданно прикрикнул на жену: – Ты, мать, давай, действительно, закусывай нормально, а то уже начинаешь пургу гнать. Лебедева опасливо отправила в рот маленькую порцию и вдруг просияла лицом. – Буся, это писец как вкусно! Ты должен попробовать! Татьяну передернуло. – Я просил не называть меня Бусей! – гаркнул Лебедев и угрожающе постучал вилкой по столу. Но «Драконий глаз» попробовал и признал, что вкусно, хотя и совершенно необычно. – Танька, с тебя рецептик, – проговорила Ирина с набитым ртом. Диск Вашингтона закончился, причем никто из гостей так и не обратил внимания на музыку и не полюбопытствовал, что же это играет. Илья поставил другую пластинку – он решительно не хотел, чтобы за столом повисали паузы, не заполненные хотя бы каким-то фоном. Борис, до этого никак не реагировавший на джаз, на удивление, прислушался и поинтересовался: – Это что там у тебя играет? – Элтон Джон. – А, знаем такого. – Борис хитро прищурился. – Отгадай загадку: два конца, два кольца – что это? Горские недоуменно переглянулись. Татьяна открыла рот, чтобы сообщить, что это детская загадка про ножницы, но Буся громогласно объявил собственный вариант: – Элтон Джон замуж вышел! Он утробно захохотал, Гусева-Лебедева залилась визгливым смехом, ее необъятный бюст колыхался в резонанс. – А вам с Ириной какая музыка нравится? – дипломатично поинтересовалась Татьяна. – Знаешь, я в молодости и Битлов, и Роллингов уважал, – задушевно поведал Буся. – А сейчас уже давно ничего не слушаю, на работе устаю очень, а дома хочется в тишине побыть. Ирка слушает там что-то в телефоне, ты у нее спроси. – Да-да, понимаю, – задумчиво покивал головой Илья. – Помните, как Вознесенский писал: «Тишины хочу, тишины… Нервы, что ли, обожжены?» Борис лишь пожал плечами: – Не знаю, кто там чего писал. Мы книг не читаем. Но нервы обожжены конкретно. Разговор о кино тоже не получился. Татьяна спросила, что Лебедевы смотрели из последних нашумевших фильмов. Ирина отмахнулась: – Я только сериалы смотрю, а Буся вообще от телевизора сразу засыпает. – Я сколько раз говорил, не называть меня Бусей!! – заорал Лебедев. Ирина сникла и уставившись в стол засопела. Чтобы разрядить обстановку, Илья завел разговор об отдыхе. Он был уверен, что эта тема Лебедевым точно не чужда. Рассказал, что они с Татьяной этой весной посетили, наконец, Италию. К поездке они готовились два года, копили деньги, составляли маршрут. Заранее забронировали жилье в разных регионах и за три недели проехали от Венеции до Сицилии. Где-то перемещались на поездах, где-то арендовали автомобиль. Татьяна подключилась к рассказу, взахлеб стала вспоминать о венецианской экзотике, музеях Рима и Флоренции, красотах Тосканы и пляжах Калабрии. Лебедевы слушали, не перебивая и не комментируя. – А пять лет назад Илюшу в Гонконг отправили, с музеем, по культурному обмену. Ну, и я увязалась. Ребята, Гонконг – это что-то! Обязательно съездите, если сможете. Туда даже виза не нужна. – Да мы все время зимой на Сейшелы или на Мальдивы, уже как по расписанию, даже поднадоело, – наконец отреагировал Борис. – А летом – на дачу, святое дело. – А что, Боренька, может правда в Гонконг рванем? Или в Италию? – робко встряла Ирина. – Говорят, в Милане такие шикарные распродажи бывают… – Ну, может быть… – задумчиво протянул Буся. – Италия – это статусно. Только как мы там без языка будем? Ни хрена же не поймем. Придется гида нанимать. А в вашем Гонконге, наверное, грязи по колено и всякая зараза китайская… И сервиса, конечно, никакого. Татьяна с Ильей хором возмутились. – Да ты что! Какая грязь и зараза, с чего ты взял? Там просто стерильно, а сервис получше европейского! – Сейчас горячее будет, и мы вам фотографии покажем. Посмотрите – точно решитесь съездить! Татьяна удалилась на кухню, Гусева увязалась за ней. Села на диванчик у окна, достала сигареты, не спросясь закурила. Таня дала блюдечко, открыла форточку – они с Ильей не курили. Ирка была и так уже сильно пьяная, а от сигареты ее совсем развезло. Она смотрела на Татьяну так, что казалось, будто сейчас она, наконец, заговорит о чем-то важном, человеческом или поделится какой-то проблемой, как это бывало между ними в юности. И Лебедева действительно поделилась. Понизив голос, она интимно призналась, что ее Буся собрался идти в депутаты законодательного собрания, и в этом году они должны себе во многом в плане финансов отказать, потому что сейчас надо напрячься ради большого будущего. Вопрос избрания, разумеется, риторический. А вот собрать требуемую сумму ох как непросто. И придется несколько притормозить с шопингом, а Ирке это не нравится. Но дважды такой шанс не выпадает. Татьяна даже не знала, что на это ответить. С одной стороны, ей было наплевать: они с Ильей никогда не сомневались, что вся политика – продажный бизнес. Но чтобы эта тема была актуальной для хорошо знакомого тебе человека? – И почем нынче стать слугой народа? – спросила она, чтоб хоть как-то отреагировать. Лебедева сокрушенно затрясла головой. – Ой, блин, лучше не спрашивай! Там уже совсем краев не видят. Сейчас назвали два ляма, а завтра, может, уже и больше будет. И это только в ЗАКС. А в Госдуму без десятки не суйся. Татьяна удивленно подняла бровь: сумма, конечно, солидная, но это для них с Ильей. А у Лебедевых-то совсем другие мерки. На одни Иркины тряпки, наверное, целое состояние каждый месяц уходит. – Ну, придумайте что-нибудь, раз уж так надо. Может, кредит взять… Или машину продать, наконец, я не знаю… – Да какую на хрен машину! – Лебедева нервозно вдавила окурок в блюдечко. – И кредит на два лимона баксов физическому лицу никто не даст. «Баксов!» – эхом отозвалось у Татьяны в ушах, и даже слегка закружилась голова. Она посмотрела на Лебедеву каким-то новым взглядом. А у той продолжался приступ откровенности. Она сообщила, что секса у них с мужем уже, наверное, год не было, а ей и не надо, бухло и шопинг вполне заменяют. Буся, между тем, пачками возит на дачу девок. «В сущности, насрать, но обидно», – пожаловалась Ирина. – Слушай, у вас в каких-то мессенджерах аккаунты есть? – спросила Татьяна, просто чтоб сменить тему. Лебедева, кажется, вообще не поняла вопроса. – Я ж говорила, что я в компьютере не очень, а Боря нарочно светиться нигде не хочет. Он по телефону только звонит. И еще эсэмэски может. «Ну, хорошо, что хоть эсэмэски может – значит, еще не все потеряно» – мрачно пошутила про себя Татьяна. Тем временем мужчины остались в комнате один на один. Лебедев сосредоточенно молчал. Илья боялся, что сейчас он заведет разговор о политике, и тогда конфликт практически неминуем. Было несложно догадаться, что в этом вопросе их взгляды окажутся резко противоположными. Горский решил в качестве упреждения развить нейтральную дачную тему. Рассказал, что в этом году они собрались, наконец, сделать водопровод, но столкнулись с массой непредвиденных сложностей. Буся оживился и активно подхватил. – Да, водопровод, сантехника – это конкретный геморрой. Я тоже затрахался с этим делом. И ведь не узбеков нанимаю, а наших, и совсем не за копейки, а все равно хрен знает что! То насосы не те поставят – на третьем этаже в душе нормально не помыться. То биде какую-то левую привезли – Ирка жопу ошпарила, я там чуть не поубивал всех. А в бассейне третий год не могут автоподогрев отрегулировать – никаких нервов уже не хватает. Меня на работе знаешь, как ушатывает? Сидишь, как на электрическом стуле, да еще под прицелом! Мне ведь ничего сверхъестественного не нужно. Просто приехать на дачу и расслабиться нормально: попариться – поплавать, попариться – поплавать, ну, шашлычка там, туда-сюда… – он помахал вилкой влево-вправо. Илья сочувственно покивал головой, безусловно соглашаясь, что без качественного биде, бассейна с подогревом и сопутствующих «туда-сюда» на даче жить решительно невозможно. Разволновавшийся от воспоминаний о проблемах Лебедев прикладывался к спиртному вдвое чаще. Подходил к концу уже принесенный им литр «Абсолюта». Илья поражался, как в человека влезает столько водки и при этом не убивает. Он поддерживал Бусю через два раза на третий, причем чисто символически, но тот и не настаивал на компании. Лебедев, наконец, встал из-за стола. Илья подумал, что он желает более подробно осмотреть квартиру, но тот грузной поступью направился в туалет. Вернулись в комнату они уже вдвоем с Ириной. Илья возился с ноутбуком, настраивая показ фотографий на экране телевизора. Он слышал, как Борис негромко пробормотал, обращаясь к жене: – У них в сортире теснота такая… Я там даже, кажется, своротил что-то. Тут Татьяна внесла блюдо с горячими ароматными ребрышками, его появление на столе было встречено Бусей аплодисментами. Илья включил слайд-шоу. Начали с Италии, они с Татьяной наперебой комментировали сменяющиеся кадры. Лебедевы вдохновенно чавкали, иногда поднимая глаза от тарелок. Приговорив «Абсолют», Буся взялся за виски. Илья даже пожалел, что потратился на «Честь Викинга», наблюдая, как гость хлещет элитный напиток, словно портвейн, игнорируя лед и порыгивая. Хватило бы и какого-нибудь купажа. Ребрышки кончились к моменту, когда показ дошел до Рима, то есть примерно на половине. Ирина вылакала остатки бургундского «Альбер Бишо» и тихо отрубилась, сидя на диване – Горские даже не сразу обратили на это внимание. Буся тоже клевал носом. Вдруг очнулся, обнаружил спящую жену и тут же заторопился уходить. Татьяна опешила: – Да куда ж вы так торопитесь? Время совсем детское. И мы вам еще Гонконг не показали… Борис молча тряхнул супругу, грубо поднял с дивана и буквально вытолкал в прихожую. Татьяна растерянно залепетала: – А как же чай, пирожки? Я специально для вас пекла. А еще мороженое… Лебедев лишь брезгливо поморщился, накидывая Ирине на плечи ее плащ. Илья схватил Бориса за рукав. – Погоди, мы сейчас такси вам вызовем… – Да какое такси… Лебедев раздраженно стряхнул руку Ильи, достал из барсетки «Верту». Такой телефон Илья видел пару раз в девяностые, тогда он был визитной карточкой бандита не низшего пошиба, а сейчас выглядел просто любопытным анахронизмом. Буся ткнул кнопку, рявкнул коротко: – Витюня, запрягай, мы выходим. Буся выволок бессловесную и сильно шатающуюся Ирину на лестничную площадку, не оборачиваясь махнул Горским рукой, и гости ввалились в лифт. Илья выглянул с балкона: у парадной стоял черный «Порше Кайен» с включенными фарами, водитель галантно усаживал Лебедевых на заднее сиденье. Через минуту машина бесшумно тронулась и скрылась за углом. Илья вернулся в комнату. Жена ссутулившись сидела на краешке дивана и молча смотрела в пол. Он присел рядом, обнял. – Ты знаешь, кто-то разбил в туалете нашего панду, который бумагу держал, – тихо сказала Татьяна. – Жалко, память о Гонконге. – Ничего, склеим. Надо только все осколки собрать. И бисер. Гитара плачет По радио транслируют то, Что унижает человеческий ум. Этот низкий потолок Страшнее чумы и проказы. БГ, «Слова растамана» Косте Муховскому стукнуло тридцать семь, когда ему ни с того ни с его явилась муза поэзии. Никто из знакомых, конечно, гражданку Эвтерпу вблизи Муховского не наблюдал – даже мельком или краем глаза. Но Костя полагал открывшийся ему дар высокого стихосложения очевиднейшим фактом. О знаменательном событии были сложены такие, в частности, строки: Знать, такое мое начертание – Дня без строчки теперь не прожить. Среди белого дня будто обухом По башке меня вдарила жизнь. Слово «вдарила» мне представлялось ключевым и на редкость уместным. Я даже подумывал, что это не фигуральное выражение, и встреча с музой в облике какого-нибудь гопника в подворотне вполне могла иметь место. А кто знает, на какие сюрпризы способен мозг человека после травмы? Мы с Костей познакомились давно, через его двоюродного брата, с которым я учился в институте. Так получилось, что отношения с сокурсником как-то сошли на нет, а с Костей мы продолжали регулярно общаться. Семья Муховских всегда отличалась гостеприимством, ее центром и основной несущей единицей была веселая обаятельная Костина жена Эллочка, умевшая и вкусно накормить, и развеселить. На Новый год в их квартире собиралось иногда человек по двадцать. Элла с незапамятных пор трудилась нормировщицей на нефтепродуктовой базе, куда ее продвинули каким-то загадочным образом «по комсомольской линии», хотя по образованию она была библиотекарем. Муховский, сколько я помню, всю жизнь работал в какой-то невнятной конторе, связанной с сантехникой. Элла была единственным человеком, сразу и безоговорочно уверовавшим в поэтический талант мужа. Она всегда, по крайней мере на словах, ставила супруга на пьедестал семейных ценностей – в соответствии с умнейшей еврейской тактикой. С одной стороны, такое отношение к мужу могло быть образцом для подражания. А с другой стороны, все-таки, как говорится, надо края видеть, ибо Костя отчетливо развратился. Так обожаемый кот от пресыщения благами и ласками начинает дурковать и гадить в тапки хозяину. Но Эллочка отчетливо видела только края бензина и солярки в цистернах, и эти края смещались в разные стороны от риски в зависимости от множества загадочных факторов. Когда графоманская болезнь через пару месяцев достигла кризисного состояния, Костя объявил жене, что увольняется с работы, потому что иметь дело с низким и земным недостойно человека, призванного свыше «глаголом жечь». В нескудном семейном бюджете зарплатой Кости можно было легко пренебречь как бесконечно малой величиной, и Муховский уверенно шагнул в ряды «профессиональных творцов». В Косте будто открылся какой-то кран, из которого на окружающих ежедневно и зачастую принудительно выливались щедрые порции творений. Знакомые вежливо слушали и одобрительно кивали, некоторые даже хвалили. В этом-то и состояла главная ошибка. Нет, чтобы сразу в глаза сказать без сантиментов: «Брось-ка ты, Костян, это тухлое дело. Порядочные поэты в твоем возрасте уже отошли в мир иной. Может, лучше начнешь что-нибудь коллекционировать или лобзиком выпиливать?» Но прямодушных смельчаков не нашлось. Я, к своему стыду, тоже не рискнул выступить с критикой, и Костя очень быстро полностью уверовал в собственную гениальность. При встрече с любым знакомым он без предисловий вставал в позу Маяковского с Триумфальной площади и, уставившись горящими глазами поверх головы собеседника, начинал с напором декламировать что-то вроде: Дорога моя кривая Шла по ухабам рая. В сердце моем было грустно, А на душе так пусто! Потом выдерживал паузу и значительно смотрел на слушателя. Несмотря на сложности с визуализацией «ухабов рая», полагалось восторгаться, что все с готовностью делали. В шутку, конечно, потому что было очевидно: эта блажь скоро пройдет. Но не тут-то было. Вдохновленный одобрительной реакцией, Костя продолжал: Но сердце вновь поет Любви куплетами, И я безмерно рад Событью этому! Самым излюбленным творением Муховского, которое он исполнял при каждом удобном и неудобном случае, было вот это. Я приведу его полностью. Гитара плачет, Камин дымится, А нам покой Лишь только снится. Ведем с тобою Мы жизнь шальную. Пускай все туго – Я не тоскую! О смысле текста среди почитателей таланта возникали споры. Дымящийся камин и плачущая гитара, конечно, нагнетали романтизм, хотя исправному камину дымить и не положено. Правда, вкупе с упоминанием о шальной жизни все скорее указывало на романтику преступного мира. Насчет трактовки слова «туго» тоже были разногласия. Сам Муховский употреблял его в разговоре в значении «круто», то есть герой произведения, получается, тосковал от того, что все слишком в шоколаде. Вернее, мог бы тосковать, но отчего-то не тосковал, что было вполне логичным. Так или иначе, этот стих стал своеобразным Костиным гимном. Мы с некоторыми приятелями Муховского стали за глаза называть его «Гитара плачет». Или «Гитара-плачет». Дело было на пороге Миллениума. В тот период мы все в той или иной мере фанатели от шедевров Queen, Red Hot Chili Peppers или «ДДТ» с «Алисой», но Костя в этом замечен не был. Музыка его не то чтобы совсем не интересовала, но гораздо больше внимания он уделял футболу, рыбалке и возне с бежевой «девяткой», находившейся в состоянии полураспада. Когда Костя заявил, что желает жечь сердца окружающих не просто глаголом, а под собственный гитарный аккомпанемент, удивлена была даже Эллочка, но буквально на другой день у Кости появился не самый дешевый акустический «Fender». Счастливый Муховский тут же записался на экспресс-курсы игры на гитаре. Одновременно выяснилось, что Костя не умеет не только играть, но и петь. Эллочка героически вызвалась исправить и эту досадную несправедливость и организовала мужу частные уроки вокала у одного довольно известного эстрадного исполнителя. Это, видимо, стоило подороже, чем гитара вместе с курсами: когда я в очередной раз заглянул к Муховским, настроение Эллы было не таким беззаботно-восторженным, как обычно, и на закуску к принесенной мной поллитровке была подана не копченая осетрина, а обычная семга с малосольными огурчиками. Муховский немедленно принудил меня приобщиться к своим новейшим шедеврам. Гитарных аккордов он пока выучил только три или четыре, но и их хватало за глаза. Первым делом на музыку были, разумеется, положены строки о плачущей гитаре – получился весьма убедительный шансон. Как всякий начинающий бард, Костя основной упор делал на любовную лирику. Он вдохновенно бил по струнам, тряс своими кудряшками и завывал: Ну почему, ну почему – Ты мне ответь, я все пойму. Любовь, в который уже раз, Приходит к нам всего на час. Текст творения показался мне несколько двусмысленным. Это что еще за любовь на час, да еще и в который раз? Я покосился на Эллу, которая, разумеется, тоже была в числе слушателей. Она безмятежно улыбалась и качала в такт головой. Следующим номером программы шла уж совсем фривольная песенка, где были такие слова: Отдохнув душой и телом, Время быстро пролетело. Тебя вкусил С избытком сил. Особенно впечатлял экспрессивный припев: Пу-у-упсик! Целую твой пу-у-упик! Внезапно исполнитель сорвался в другую тональность и со слезами в голосе взвыл на весь дом: Не стоит, и не надо, Ее я забыл. Не стоит, и не надо – Я пьяный был. От переизбытка эмоций Костя даже запутался в своих трех с половиной аккордах. Я задумался, правильно ли он ставит ударение в слове «сто?ит», и как радикально может измениться восприятие произведения, если спеть «стои?т». Я опять покосился на Костину супругу. «Он так много страдал в жизни!» – шепнула мне Элла, чуть ли не роняя слезу. Ответственная за Костин вокал звезда эстрады, похоже, недорабатывала. А может, у Муховского дело со слухом и голосом обстояло совсем плохо. Дальше в репертуаре шла баллада о дарах природы. Как дар природы на восходе Я пил прохладную росу. А на закате я старался Поймать бодрящую грозу. «Хорошо, что не поймал, а то не распевать бы тебе сейчас тут песенки», – отметил я и для приличия похлопал. Потом мы перешли к употреблению дара природы в пол-литровой фасовке. Элла удалилась на кухню. После третьей Костя внезапно помрачнел, сделал отрешенное лицо и каким-то загробным голосом возвестил: Словно обухом по спине Эта жизнь легла на плечи мне. Запиваю водкою горечь слез, И не радует красота берез. То ли песни петь, То ль рыдать навзрыд… А могильный крест Все к себе манит. В последних словах звучала такая неподдельная боль и тоска, что я даже подумал: может он и вправду потерял недавно кого-то из близких? И дался ему этот обух! Не поймешь, позитивное у него действие или все-таки нет – я вспомнил Костино дебютное стихотворение, в котором тот же обух изображался орудием, побудившим автора к творческому озарению. Видимо, последние строчки родились только что, потому что Костя схватил блокнотик и стал лихорадочно черкать. Когда горечь слез была успешно запита стопкой «Пятизвездной», Муховский принялся делиться творческими планами. Выяснилось, что он натворил уже столько произведений, что далее утаивать их от широких масс просто преступно. И попросил меня посодействовать в издании книги стихов. Я сразу в категорической форме заявил, что такое издание возможно только за счет средств автора, но Костя вполне ожидаемо не моргнул и глазом. От меня требовалось всего ничего: отредактировать сотню текстов, сверстать их в макет, нанять художника для изготовления обложки и отнести это все в типографию, которая сделает книжку быстро, качественно и дешево. Не знаю, почему, но я проявил слабость и не смог послать Костю к какому-то другому «знающему человеку». Ну вот умел он найти подход к людям. Он делал страдальческое лицо, упоминал о высоких принципах дружбы (хотя я, откровенно говоря, Муховского другом никогда не считал), обещал «щедро оплатить услуги» (что было бы мне весьма кстати). И вдобавок упомянуть мое имя на титульном листе, как редактора или консультанта. «Только не это!» – вскричал я и тут же согласился, чтоб только поскорее отделаться от «почетной миссии». Книжка называлась «Мой путь», и по стихам, расположенным Костей в хронологической последовательности, действительно можно было отследить некую миграцию авторского духа. Поначалу, разумеется, была исключительно любовная лирика – однообразно корявая и пошловатая. Затем появился отчетливый трагизм и пессиместически-фаталистские настроения. Потом Муховский стал понемногу затрагивать общие гуманитарные вопросы и наконец углубился в своих творениях в религиозно-философскую тематику. Грубо говоря, в тридцать семь лет он прошел за несколько месяцев путь, который средний поэт мог пройти примерно с пятнадцати до тридцати пяти. Правда, качество материала практически не эволюционировало. Не чуждался Муховский и гражданской тематики. В его тетрадке попадались стихи о войне, о Ленинграде и даже о блокаде. Последнее меня особенно коробило, я пытался объяснить Косте, что если про поцелуи в пупик еще можно писать, как вздумается, то на такие темы надо высказываться или выверенно во всех отношениях или никак. Муховский тут же заподозрил меня в измене. – Тебе, что, эти стихи не нравятся? – прошипел он, заглядывая мне в глаза. – Да ты знаешь, что это, может быть, лучшее, что я написал. Это ж святая тема! Мне приходилось оставлять все, как есть и радоваться, что в книге не будет никакого упоминания моей фамилии. Костя милостиво разрешил «кое-что подправлять», но я решительно не знал, что можно «подправить» в его текстах. Положа руку на сердце, я бы как редактор отбраковал вообще сто процентов материала. Но Костя не разрешал изымать из подборки ни одного произведения, и я ограничился тем, что исправлял многочисленные грамматические и синтаксические ошибки и подверстывал все достаточно тупо, в указанном Костей порядке. Муховский был счастлив. Работа над макетом заняла у меня почти неделю. Обложку сделал мой друг Никита, профессиональный художник-авангардист. Гитара-плачет, как и обещал, щедро вознаградил меня и автора обложки. Мне причиталось аж десять бесценных экземпляров книги, а Никите – пять. Негодовать было бессмысленно: мы сами виноваты, что заранее не оговорили финансовые условия, а для Кости такая награда и вправду дорогого стоила, он буквально как от сердца отрывал каждый экземпляр из тиража в двести штук. Но мы оторвались на втором томе «Моего пути», который последовал за первым фантастически быстро. Косте, а точнее Элле, это стоило уже реальных денег. Впрочем, не выходящих за рамки средних городских расценок. Месяца три мы с Муховским не виделись. Затем он внезапно позвонил и сказал, что едет ко мне, я даже не успел ничего спросить. Костя ввалился сияющий, как новогодняя елка. Он, оказывается, уже довольно давно вел работу по созданию аудиодиска со своими песнями. Все происходило в частной питерской студии и до поры до времени держалось от всех в секрете (кроме Эллы, как спонсора, конечно). И вот наконец готов был мастер-диск, который теперь предстояло тиражировать, но не хватало малого: обложки. Мне была уготована честь разработать дизайн на компьютере, причем немедленно. Я сразу понял, что отказаться не получится. Мастер-диск Муховский привез с собой. Его дебютный альбом назывался скромно: «My Way. The Best of Mukhovsky». Костя пояснил, что у него есть виды на международное признание. Содержание диска шокировало – как подбором текстов, так и общим художественным уровнем подачи. Даже опытный мастер сведения не смог до конца сгладить ужасное впечатление от безбожно фальшивящего Костиного голоса. Выбор наставника по вокалу все-таки был опрометчивым. Я нашел в себе силы прослушать все от начала до конца и еще бо?льшие силы – одобрительно кивать и в нужных местах поднимать вверх большой палец: Костя бдительно следил за моей реакцией. Оказалось, на диске присутствуют и незнакомые мне доселе произведения. Основным музыкальным аккомпанементом являлась компьютерная фонограмма с душераздирающим «тыц-тыц». Костин рьяный гитарный бой присутствовал лишь на паре треков, причем был гуманно задвинут звукооператором на задний план. Вначале Костя мило картавил под три аккорда про уже знакомый пупик у пупсика, причем припев исполнялся в сопровождении повизгивающего женского бэк-вокала. Это была уже практически классика. Потом закономерно шли страдания про любовь на час, в музыкальном отношении сильно напоминавшие одну песню Раймонда Паулуса. Третий трек повествовал о непрерывном и мучительном творческом процессе. Причем процесс протекал, видимо, где-то в тропиках: Когда просыпаюсь, Солнце нещадно палит, А мозг неустанно По-прежнему что-то творит. Дальше шел трагический хэви-метал про пресловутый обух и могильный крест, а вслед за ними – ипохондрическая баллада в стиле раннего Байрона: Я исковеркан жизнью той, До бесконечности пустой. Мои потухшие глаза Устала посещать слеза. Следующее творение отражало, по-видимому, период гедонизма, но с проблесками гностицизма. По форме это был как бы романс. За горизонт звезда скатилась, И я налил стакан вина. Есть в этом мире божья милость, А остальному грош цена. Вслед за этой песней шел странный трек, по музыке напоминавший комсомольский марш, но слова, казалось, почерпнуты из религиозно-философского трактата: Что наша жизнь? Теченье дней. Не ожидаешь ты заката. Лишь испытаешь счастье в ней – Как все исчезнет без возврата. В нескольких следующих произведениях под аккомпанемент «тыц-тыц» звучали сетования на неправильное устройство мира и высказывались разнообразные глубокие мысли типа: Уродство лица Несомненно противно, Уродство души – Вдвойне негативно. Судя по следующему произведению, Костя испытал некое просветление и укрепился в вере в Творца. Музычка здесь, однако, была достаточно игривая: Передумал я немало, Но понять одно лишь смог: Чтобы солнце завтра встало, Должен быть на свете Бог. Дальше Муховский под бой барабанов гласом пророка стращал народ карами небесными за разврат и богоотступничество: Природа отомстит нам всем За то, что Бога мы не чтим. Забыты заповеди все, Возмездья час неотвратим! Естественно, заключительным треком шел суперхит про плачущую гитару. Причем последние строчки (о том, как все туго) в лучших традициях попсы повторялись при участии бэк-вокала раз двадцать. Удивительно, но все звучало как-то знакомо и даже, я бы сказал, гармонично. Услышь я такое из радиоточки, и в голову бы не пришло, что автор-исполнитель всего полгода назад свернул со стези сантехника. Впрочем, из радиоточки и на всех частотах автомагнитолы только подобное в основном и звучало. Страшно подумать, у скольких «звезд» родственники трудились в нефтегазовой отрасли. Дизайн обложки родился у меня как-то сам собой, и на макет ушло часа полтора. Все было сделано в присутствии ликующего Кости и выглядело вполне профессионально. Я ненавязчиво напомнил, что чем выше искусство, тем больше гонорар. Муховский на волне эйфории вынул из кармана пятидесятидолларовую бумажку и барским жестом положил мне на клавиатуру. В то время на такую сумму можно было прожить дней десять, и я воспринял эти деньги как микроскопическую капельку, отделившуюся от нефтегазовых богатств России и совершенно справедливо упавшую в мой карман. Костя забрал болванку с файлом и абсолютно счастливый умчался в полиграфический салон. Для раскрутки диска Гитара-плачет запланировал сольный концерт. О деталях он пока не стал распространяться, пообещал лишь, что я получу приглашение в числе первых. Не прошло и двух недель, как Муховский сообщил, что мы с Никитой удостоены чести приобщиться к высокому искусству в арт-клубе «Уорхолл» в ближайшее воскресенье в шесть вечера. Такого клуба ни я, ни Никита не знали. Как и улицы, на которой тот находится. С помощью интернета выяснилось, что по указанному адресу, почти в пригороде, в противоположной от нас стороне города, расположен детский сад. Я позвонил Косте, и тот подтвердил: все верно, клуб соорудили в здании закрытого детского сада совсем недавно, и просил не опаздывать. «Скажете на входе, что вы по моему личному приглашению, по списку», – добавил он, как бы подчеркнув наш с Никитой особый статус высоких гостей. Часа за два мы добрались до места на общественном транспорте – Костя предупредил, что предполагается обильный фуршет со спиртным. Это и вправду был детский сад, сильно облупленный снаружи, с разрушенным крыльцом и скромной табличкой «Арт-клуб УОРХОЛЛ». Прямо под табличкой была прилеплена яркая афиша: «Автор-исполнитель СЕНСЕЙ. Сольный концерт. Премьера в Санкт-Петербурге!» Я уже подумал было, что мы ошиблись-таки адресом, но тут же с изумлением разглядел, что с афиши нам мужественно улыбается Костя Муховский собственной персоной. «Забавно, – хмыкнул я. – Интересно, однако, при чем тут боевые искусства?» Никаких билетов или приглашений на входе никто не спрашивал и списков не проверял. Мы свободно прошли по коридору и оказались в помещении, которое совсем недавно было, видимо, актовым залом детского сада. У входа в зал висела еще одна афиша с Сенсеем. Зал был маленьким, в пространство между невысокой сценой и барной стойкой втиснулось около десятка небольших столиков. Никакого особого убранства, указывающего на то, что мы не в студенческой кафешке, а в арт-таки клубе, не наблюдалось, кроме нескольких репродукций Уорхолла на стенах. Зал был уже почти полон, желающих приобщиться к откровениям Сенсея оказалось на удивление много. Присмотревшись, я пришел к выводу, что аудитория состоит в основном из знакомых Муховских. Во всяком случае, многих из сидящих за столиками я уже встречал прежде в их квартире на разных праздниках. Негромко играло что-то типа Savage Garden. Никакого бесплатного фуршета пока не наблюдалось, видимо, Костя-Сенсей планировал порадовать поклонников после концерта – по крайней мере тех, кто досидит до конца действа. Мы с Никитой взяли пива за стойкой и заняли свободный столик у стены. Через два столика от нас сидела Элла в вечернем платье в компании подружек. Мы помахали друг другу. Пора было бы уже начинать, но, как говорится, ничто не предвещало. Я немного поразмыслил, подошел к стойке и спросил у бармена, как найти Костю, то есть Сенсея. Муховский обнаружился в крохотной кабинке сразу за сценой, видимо, бывшей кладовке детсадовской кухни, преобразованной в гримерную. На Косте был ослепительно-белый пиджак, черная шелковая рубашка с красным шейным платком, черные блестящие брюки и лакированные туфли на изрядных каблуках. В этом наряде он больше ассоциировался с латиноамериканским мафиози, чем с бардом. – Ты чего так вырядился-то? – без сантиментов спросил я. – Или фламенко будешь исполнять? И что это за Сенсей еще? Костя заметно нервничал и беспрерывно оглядывал себя в заляпанном зеркале с подсветкой. – Там уже все забито? – ответил он вопросом на вопрос. И добавил: – Видел, на барной стойке мои диски в продажу выставлены? Не обратил внимания, хорошо покупают? Если можешь, немного постой там рядом, поспособствуй… Ты ж в курсе, а многие не знают, что за вещь. Объясни людям, надо, чтоб брали побольше. Ну и книги там тоже, а то магазины чего-то не принимают ни в какую. Про Сенсея потом объясню, это сценический псевдоним. А то Муховский как-то… – он сделал брезгливое движение пальцами. Я внутренне ухмыльнулся и обещал «поспособствовать». После чего Костя довольно грубо выставил меня из каморки, сославшись на то, что ему надо «духовно собраться». Я немного успокоился и вернулся в зал. Мы с Никитой успели выпить еще по пиву, а концерт так и не начинался. Я подумал, что это может быть намеренно, для усиления интриги. Известно, что многие «звезды» специально затягивают начало своих выступлений, чтобы дополнительно подогреть интерес публики. Хотя за серьезными музыкантами такого вроде не замечено. Но прошло уже более получаса после объявленного времени, а Муховский так и не появлялся на сцене. В публике начался ропот, переросший в шум со свистом. «Костя, выходи!» – орали хором уже не вполне трезвые голоса. Приглашенные беспрерывно спрашивали что-то у Эллы, и наконец она сама отправилась за кулисы. Вернулась она очень быстро, и мне показалось, что она вот-вот расплачется. Прошло еще двадцать минут. Зрители, казалось, поуспокоились и даже возможно, забыли, зачем они тут собрались. У стойки был ажиотаж, за всеми столами пиво, водка и шампанское лились рекой. В зале стоял оживленный гомон и смех, люди активно сдвигали столики. В этом не было ничего удивительного, потому что фактически все были друг с другом знакомы. Бар «Уорхолл» определенно делал сегодня выручку, близкую к новогодней. Время от времени раздавались выкрики, обращенные к Косте, но все реже и тише. Бармен сделал музыку погромче, субботнее питейное мероприятие проходило вполне достойно. Но я все-таки чуял недоброе. Когда истек час ожидания, я попробовал подойти к Элле, но она была так плотно окружена людьми, что я сразу решил найти главную персону. Гримерка, однако, оказалась пуста. Я прошел чуть дальше по маленькому коридорчику за сценой и уперся в дверь, выходящую на улицу. За дверью было узкое крылечко в три ступеньки, на них сидел и курил какой-то мужичок в белом халате поверх тренировочного костюма – возможно, работник барной кухни. – Муховского видел? Ну, Сенсея? – этим вопросом я сам себе показался оперативником из дешевого детектива. – Уехал ваш артист. Уж полчаса как, на бежевой девятке. Вон тут стояла, прямо у крыльца. Я мрачно усмехнулся и вернулся в зал. Там ничего не изменилось. Никита ждал меня с очередным пивом. Он даже не удивился моему сообщению, что кина не будет. – Музыканты – мутный народ, – философски изрек он. – Впрочем, художники тоже не сахар. Однако тут мордобой может случиться, не стоило бы сильно задерживаться. Вот уж чего мне как раз хотелось – это дать Муховскому в морду. Застал бы его в каморке – точно дал бы, не посмотрел, что сенсей. Мы молча допили пиво и удалились, на прощанье я сделал Элле ручкой, но она, кажется, не заметила. Я твердо решил больше не общаться с Костей. Уже невыносимо было продолжать льстивое вранье и поддерживать в этом бездарном графомане иллюзию его гениальности. Я поклялся себе, что если еще раз вдруг придется встретиться с Муховским, я выскажу ему в лицо всю правду, чего стоит его «творчество» и куда ему надо пойти со своими амбициями. Я совершенно не учел одно обстоятельство. Буквально через пару дней позвонила Элла и как ни в чем не бывало спросила, не забыл ли я, что у нее в субботу юбилей, и они меня ждут. Я был застигнут врасплох и не смог оперативно найти убедительный повод для отказа. Про инцидент в «Уорхолле» Элла ни обмолвилась ни словом, и я пока тоже решил вопросов не задавать. А вдруг и правда там произошел какой-то форс-мажор? Собственно, к жене Муховского у меня претензий не имелось, и с чего бы обижать милую добрую женщину? Не ее ж вина, что муж слетел с катушек. Попробуем это поправить. И про форс-мажор все-таки хотелось выяснить. В общем, я сказал, что приду. На Эллочкино тридцатипятилетие народу собралось меньше, чем я ожидал. На первом же перекуре я не утерпел и отозвал Костю в сторонку. Он выглядел немного виноватым, но вместе с тем каким-то хитрым, как будто задумал очередную творческую акцию. – Слушай, может объяснишь, что это за хрень была в «Уорхолле»? Костя явно ждал вопроса, а может уже отвечал на него не раз. – Это был имиджевый ход. Я аж поперхнулся. – Как это?? – А ты прикинь, как им всем запомнится тот концерт и мое имя! Это ж гениально! – Костя мерзко захихикал. У меня опять зачесались кулаки, но я сдержался. Как запомнится концерт, которого не было? Это почти коан про хлопок одной ладони. – А Элла знала? – Нет, что ты. Я и сам до последнего момента не был уверен, честно. – А что это за «Сенсей»? Давно придумал? – Круто, правда? Такого еще не было. Я сам придумал, недавно. – Костю прямо распирало от самодовольства. И тут я решился. – Слушай, Костя, я давно тебе хотел откровенно сказать: завязывай ты со всем этим своим рифмоплетством и песнопениями. Понимаешь, есть люди, которым просто не дано, хоть обосрись. И никаким баблом тут не поможешь. Хотя бы Эллу пожалел, она уже из кожи вон вылезла ради твоих закидонов с частушками на дисках и сенсеями. Может, хватит уже выёживаться? Знаешь, что БГ сказал про то, чем ты занимаешься? Про все твое так называемое «творчество»? Он сказал, что это унижает человеческий ум, а низкий потолок страшнее чумы и проказы. Я ожидал всего, чего угодно: крика, яростных обвинений, даже приготовился к рукопашной с Муховским. Но Костя неожиданно вовсе не обиделся, а лишь пожал плечами. – Ну, я и не претендую на роль всенародного кумира. Да, у меня есть много недостатков, но я совершенствуюсь, работаю, ищу… И у меня есть своя аудитория, я востребован определенной группой людей, которым реально нравится то, что я делаю. Ты говоришь, что врал, чтобы сделать мне приятное. А все остальные люди, выходит, тоже врут? Согласись, такого просто не может быть. А со следующим концертом я уже все продумал. Все будет туго, по чесноку. Лицо мое горело, слова застряли в горле. Ну как объяснить ему, что это вдвойне ужасно тем, что уже считается нормой для «определенной группы людей», причем очень большой группы. Я понял, что меня загнали в угол. Доказать, что да, именно так: все окружающие лгали, потому что принимали это за милое развлечение, блажь, которая скоро пройдет сама собой – я не могу, это слишком нелогично, хотя именно так и обстояло дело. Впрочем, теперь я не был в этом абсолютно уверен. Костя тем временем, как ни в чем не бывало, перешел к рассказам о дальнейших творческих планах. Не зря у него был такой заговорщицкий вид: Гитара-плачет задумал покорить широкие массы при помощи телевидения. У него уже был заказан видеоклип, который в ближайшем будущем должны начать крутить по местному ТВ, а также он собирался сняться в программе кабельного канала о культуре Петербурга. – Кстати, хочешь, мы и тебе промоушн сделаем? И вообще, давай прямо у тебя дома передачу снимем – из логова известного писателя, так сказать… У меня там с ребятами с телестудии все схвачено. Я поморщился и хотел ответить Косте, что не нужно мне платить той же монетой и называть никому не нужного бумагомарателя известным писателем, но на минуту задумался. А что, с паршивой овцы хоть шерсти клок… В общем, я дал добро на телеинтервью у себя дома. Почему Костя имеет право на публичность, а я нет? Только потому, что у него жена в нефти купается? Может и мне уже пора выйти из подполья и блеснуть в лучах софитов? Но на следующий концерт Муховского я не пойду даже под дулом автомата, пусть собирает свое стадо без меня. В назначенное время ко мне бодро ввалились два бородатых мужика в грязных ботинках и принялись таскать из лифта бесконечные баулы и треноги и разматывать кабели. Бегло осмотрев квартиру, они в считаные минуты переставили мебель в одной комнате и соорудили свет так, что казалось, будто два кресла и журнальный столик находятся не в малогабаритном помещении, а как бы выхвачены из необъятного темного пространства. Я не сопротивлялся и даже подумал, что получилось неплохо. Гитара-плачет прибыл ко мне за пятнадцать минут до съемочной группы, он находился в приподнятом настроении, путался у телевизионщиков под ногами и постоянно отвлекал их какими-то дурацкими вопросами, стараясь при этом изо всех сил продемонстрировать, что в мире телевидения он свой человек. Не знаю, по чьей задумке, но все должно было выглядеть, как беседа двух коллег по перу, с наводящими вопросами оператора-ведущего из-за камеры. Когда действо началось, мне даже стало как-то не по себе: все было и вправду как в кино. Не хватало только девочки с хлопушкой. Для начала нас с Муховским представили. Меня – как «молодого перспективного литератора», а Костю – как «популярного автора-исполнителя, выступающего под сценическим именем Сенсей». Первый вопрос был обращен ко мне. – Тяжело ли живется и работается писателю в эпоху перемен? – поинтересовался чувак с камерой. Я высказался в том духе, что писателю в любую эпоху живется хреново. То ли дело зубной врач – у него всегда все стабильно (я чуть не сказал «туго»). Или сантехник – я покосился на Костю. Плюс эпохи перемен только в том, что нет дефицита тем. Но если уж тебя угораздило стать на эту неблагодарную стезю, то будь любезен, терпи, независимо от эпохи. Костя оживился, закивал головой, и я чувствовал, что он хочет ввернуть про свой судьбоносный обух, но обошлось. Потом я обстоятельно прорекламировал свой первый сборник прозы, вышедший год назад, и проанонсировал второй, который активно готовил к печати. Оператор-ведущий тут же профессионально зацепился за слова, которые показались ему впечатляющими: – Вот вы говорите, что ваша первая книга написана в стиле мистического реализма. Можете поподробнее рассказать, что это? – Мистический, или магический реализм – это, скорее, жанр. Еще точнее – это художественный метод, использующий внедрение в реалистичные обстоятельства событий, которые воспринимаются как мистические, сверхъестественные. Но при желании можно найти им и более-менее рациональное объяснение – все зависит от угла зрения и восприятия читателя. Действие всегда идет по тонкой грани между чертовщиной и физической аномалией, иллюстрируя дуализм бытия. В любом случае мистицизм является не самодостаточным, как например, у Эдгара По. Он служит как бы сюжетной оберткой, а основной смысл произведения лежит глубже. Еще Гоголь на этом стоял, хотя в те времена понятие «мистического реализма» критики еще не выдумали. Впрочем, я пишу и традиционную социальную прозу, и просто юмористические рассказы. Ведущий уважительно закивал головой и даже показал мне большой палец: видимо, счел мои рассуждения благозвучными и способными благотворно повлиять на рейтинг передачи. Тут Костя откуда-то вытащил двухтомник «Мой путь» и как бы невзначай принялся вертеть им перед камерой. Ведущий тут же переключился на Муховского. – А вот и вопрос к нашему второму участнику программы, уважаемому Сенсею, он же Константин. Скажите, Костя, как все началось? «Вот сейчас точно про обух будет!» – я даже прикрыл глаза. Но Костя, видимо, подготовился, потому что вполне убедительно затараторил про то, что в нем, мол, давно бурлила творческая энергия, и в какой-то момент вскипела, и что как человек-поэт-гражданин он больше не может молчать, и далее как по нотам – эту пургу я слышал раз двести из разных уст, но ведущий, похоже принял все за чистую монету. А может, у него просто было профессиональное владение мимикой и четкий регламент. Костя принялся горячо рекламировать «Мой путь». Я пытался глазами показывать ему, чтобы он не болтал лишнего, но он ляпнул-таки, что к этому благородному делу приложил руку и я. Я готов был сквозь землю провалиться. Плановые полчаса съемки закончились как-то быстро, оператор даже ни разу не прервал запись – видимо, с его точки зрения все шло без сучка без задоринки. Муховский отчалил вместе с телевизионщиками, я с облегчением вздохнул и подумал: интересно, изменит ли этот «засвет» хоть что-то в моей жизни? Но получасовая телепередача никаких последствий для меня не имела – ни плохих, ни хороших. Хотя она и вышла в эфир в прайм-тайм, да еще в воскресенье, но по кабельному каналу. А те немногие, кто имел кабельное телевидение, в это время дружно смотрели программу «Куклы» по НТВ. Так что увидеть меня на экране смогли только несколько человек, которых я сам же предупредил. Уверен, что телевизионная аудитория Муховского была несоизмеримо шире. Через неделю я по наущению Кости посмотрел по телевизору его видеоклип, его показали по тому же каналу. В основу клипа был положен беспроигрышный хит про плачущую у камина гитару. Но чудеса цифрового кино меня просто поразили. Во-первых, все происходило то ли в каком-то замке, то ли в музее – во всяком случае, каменная кладка стен и огромный старинный камин впечатляли. Я подозревал, что они нарисованы на компьютере, но наверняка это определить было невозможно. Во-вторых, сам Муховский был неузнаваем. Он был в наряде не латиноамериканского, а японского мафиози, причем не низкого пошиба. Его черное блестящее кимоно с золотыми иероглифами и самурайская катана за плечом совсем не вязались с гитарой в руках, и особенно с текстом исполняемой песни. Однако я уже достаточно давно понял, что к текстам в клипах в наше время никто особо и не прислушивается – лишь бы видеоряд и фонограмма были достойными. Про видеоряд я не мог бы сказать ничего определенного: сенсей поначалу сидел на циновке у камина как бы в состоянии глубокой медитации, потом встал, взял гитару и стал расхаживать взад и вперед, периодически скрываясь в облаке дыма, который приходил откуда-то извне, чуть ли не прямо из стен. Сам камин при этом ничуть не дымил. После второго куплета, который был и последним, Костя отбросил гитару, выхватил из-за плеча меч и принялся со зверским лицом имитировать разнообразные удары по невидимому противнику. Под конец клипа в кадр выскочили пять или шесть фигуристых девиц в микроскопических стрингах, кожаных ошейниках и с нашлепками-пэстис на сосках. Вот они точно были не нарисованные, и присутствие их было, видимо, совершенно необходимым с точки зрения смотрибельности и запоминаемости клипа. Девки плотно облепили сенсея, и тому оставалось лишь бешено вертеть мечом над головой и строить жуткие рожи, пока всю компанию окончательно не скрыл дым и сгустившаяся тьма. Может быть, с точки зрения современного искусства это был шедевр, но я слишком мало разбирался в вопросах сценографии музыкальных видеоклипов, чтобы ставить оценку. Качество картинки, по крайней мере, было великолепным. Фонограмма состояла сплошь из отлично смонтированных цитат, и за каждым полуминутным фрагментом можно было угадать песню из списка Billboard. Хотя наша страна и присоединилась недавно к всемирной конвенции об авторских правах, внутри России не существовало ни единого закона, признающего пиратство уголовно наказуемым деянием. А какие-то моральные соображения, видимо, казались клипмейкерам просто смешными: ведь речь шла о коммерческом проекте, какая тут еще может быть мораль? От оригинального Костиного звучания не осталось практически ничего, и даже сам его голос был изменен компьютером почти до неузнаваемости. Если бы я смотрел клип с закрытыми глазами, то вряд ли догадался бы, что исполнитель – Костя Муховский. Костины вступительные размышления на циновке сопровождались протяжными вздохами синтезатора, шумом ветра, звуком восточной флейты. Это навевало мысли о ранних Yes или Pink Floyd. Потом искусно подмешались какие-то мотивы из Scorpions и наконец гитара в Костиных руках не просто заплакала, а зарыдала навзрыд крутейшими рифами, достойными Эрика Клептона. Возможно, это и был Клептон. А финальный эпизод с девицами, до тошноты повторявших сладкими голосами две строчки о том, как все туго, явно отсылал к хиту группы Opus «Live Is Life». С технической стороны все было сделано весьма качественно, но скажу честно: наиболее сильное впечатление на меня все-таки произвели шикарные голые бабы, а не Муховский-Сенсей с его ужимками. Я позвонил Косте и выразил неподдельное удивление уровнем материала. – Это уже вчерашний день, – небрежно сказал Муховский. – Но для раскрутки нормально. Я сейчас над вторым альбомом работаю, вот это будет бомба. И еще, в следующем месяце можешь увидеть меня во Дворце Спорта. Там будет концерт Леонтьева, а я на разогреве. Ну, и может одну вещь вместе споем. – А имиджевый ход не планируешь повторить? – съязвил я. – Ведь проверенное средство. Костя оставил мою подколку без ответа. Заявление о возможности дуэта с Валерием Леонтьевым я сначала счел вовсе уж дурацкой шуткой, но чуть поразмыслив, решил, что если оба будут петь под фанеру, то отчего бы и нет. Одним людям не кажется зазорным продавать фейк, а другим платить за фейк – таков феномен наших дней. И то, что в любой стране считается позором, у нас ничуть не претит не только рядовым, но и «заслуженным» и «народным» исполнителям. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=65491196&lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.