Перевернутое небо

Перевернутое небо Алексей Жак Третья часть романа «Изгнанник» расскрывает тайны морской романтики, а также приоткрывает кое-что из мыслей главного героя. Перевернутое небо Алексей Жак © Алексей Жак, 2021 ISBN 978-5-0053-7254-3 Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero ЧАСТЬ 3. Перевернутое небо «Горные вершины Спят во тьме ночной; Тихие долины Полны свежей мглой; Не пылит дорога, Не дрожат листы… Подожди немного, Отдохнешь и ты». М.Ю.Лермонтов (из Гёте). «Вечный странник» 23. Дальние страны 1. «В бухту зашли на рассвете. С двух сторон медленно, по мере продвижения вперед, величаво и неподражаемо красиво открывались панорамы невысоких гор. Замысловатые по конфигурации каменные склоны сопровождали плавно скользящую шхуну. Они были видны, как на ладони, или на праздничных открытках в окнах киосков – настолько доступны, рукой достать. Но своими мазками, полутонами, светотенями и мелочами, и штрихами они напоминали скорее полотна художников, когда смотришь на них вблизи (в музее, либо в художественном салоне) и когда становятся различимыми и кажутся погрешностями незначительные детали ретуши. Эти чумазые склоны покрыты были грязно-белым снегом, как будто испачканные им, с черными проплешинами и редкой растительностью – утратившими сочность зелени низкорослыми травами и лишайниками. Лишайники эти были представлены таким разнообразием мастей и оттенков, с преобладанием красно-желтого и коричневого, что дух захватывало от нежданной и оттого неожиданной живописной экспозиции. Не салонной, а натуралистически точной, самой что ни на есть натуралистической живописи. Дикарев привычно, с напускным безразличием окидывал царственным взглядом эти пустынные склоны. Как человек, внешне сдержанный и, казалось, неподвластный на людях внезапным наплывам чувств, он прекрасно справлялся с задачей ничем себя не выдать; вот и теперь он проявлял чудеса хладнокровия. Он знал, по крайней мере догадывался, что сверху – из рубки – за ним наблюдают. Пара глаз, а возможно две, или три пары. Может быть даже в бинокль. Как делал он сам в детстве, подглядывая через проблески листвы бульварных деревьев за жизнью людей в скрытых от посторонних глаз тяжелыми портьерами окнах посольств, тех, что разместились на той стороне его зеленных владений. Не на его стороне. Эксплуатируя нещадно по утрам, а иногда и вечерам, подарок сердобольного друга – Борщика. Подкручивая колесико фокуса, ища нужную резкость. Компанию Сергею на этот раз составили человек тридцать молодых и уже не молодых людей, завербовавшихся на зафрахтованный некой коммерческой фирмой рыболовный траулер. Команда оказалась и впрямь разношёрстной. – Выпал же мне жребий! – посокрушался вначале пути – больше для вида, чем всерьез – горе-путешественник. – Досталась мне судьбинушка, какой мало кто позавидует. Хотя, – упрекнул он себя уже через некоторое время странствий по водной стихии в кругу таких же, как он сам, и оторванных от цивилизации добровольцев, – если всерьез задуматься, нет в ней ничего такого уж крамольного и ужасного, в судьбе твоей, Дикарь. Не нагоняй тучи, не на войне. Руки-ноги целы, вон глянь: живот вырос, значит отъелся за последние месяцы и вообще… а тебе всё жаловаться и ныть. – Все ж не везет мне что-то в последнее время, – не унимался и горевал Дикарев. Теперь, спустя месяцы, а может быть, если считать по большому, то и годы путешествий, он мог себе позволить такое суждение. Сидя верхом, как ковбой на необъезженном быке, на волнорезе бака, он резюмировал: – Да, и не только в последнее. Тут Дикарев фыркнул, как обычно: фраза-то была затертой и многократно использовавшейся им к месту и без. Он расплылся в улыбке, на самом-то деле маразматической, а не самодовольной, как ему чудилось, когда он прибегал к её помощи, защищающей от всевозможных угроз. И эта гримаса означала не что иное, как начало следующего этапа мыслительного процесса, бушующего безостановочно в его сумасбродном мозгу. Ну, что тут поделать? У каждого оригинала свой пздик. Заканчивалось всё, конечно, получением экстаза от философского, теперь уже, на этом этапе, домысливания. Это, как прием десерта после вкусного и сытного обеда. Спасибо за угощение! – Всё правильно. Всё, как и обещали на сортировочном узле, и всё, окружавшее и дарованное, или заработанное по праву и честно, – справедливо заметил он, – я, как всегда, как и вчера и сегодня и много лет назад, если не сказать ширше: весь отрезок напрасно прожитой жизни, потратил впустую, вхолостую. Протер до дыр оболочку жизни, когда лез наружу, проклёвывался. А до сути… по сути… до смысла её так и не добрался. Не выбрался на волю, застрял на полпути. Навечно закопался внутри. Сергей нервно повертелся на холодном железном сидении и принялся дальше за своё: – Только одним и занимался – самокопанием. Ничем другим не удосужился заняться. Ничем более полезным и выгодным. Не только для кого-то, допустим: для общества там, или для народа скажем, для постороннего человека, нуждающегося и страждущего, страдающего, вообще ни для кого ничего не сделал. За всю долгую, на редкость непоследовательную и, надо честно признаться, дрянную жизнь. Да, за такую, как у меня, – вдруг выкрикнул он в порыве раздирающих сердце чувств, – другие уже кучу подвигов совершили: открыли там страны и материки, построили дома, да что там дома, города построили… а некоторые и сожгли, например… успели… такие, как Македонский, кстати сказать. А я ничего не успел. Да что там для кого-то! Для себя, любимого, ничегошеньки не сделал. Палец о палец в этом направлении не предпринял. Профукал всё, профуфыкал, бестолочь. Ничего не достиг, не создал достойного, всеобщеуважаемого, подражаемого. Достойного для подражания и уважения. Как в «Мой до дыре», в сказке Чуковского: учили-учили тебя, да всё бес толку. Всё правильно: бестолочь, она и есть бестолочь. А кто ж еще? В той сказке, которую рассказывали много тыщ раз родители, а также впоследствии воспитатели, как будто и те тоже намекали, в глаз мне тыкали, а я всего-этого опять не разглядел. Будто слепой по жизни прошелся. Без поводыря – не нашел такового. Как не велика и беспредельна земля-матушка. Эх, жаль. Только вот тёр всё и тёр, да только не там тёр, а на пустом месте, как говаривала моя, родная, матушка, любительница пословиц и поговорок и употреблявшая, добавляющая их вместо любой приправы, как соль и сахар, в неограниченном количестве по любому случаю и в любой рацион. А что в результате? А ничего кроме этих самых дыр не получилось. И путного ничего из этого не вышло. М-да. Иной раз ему на ум приходила мысль, будто на его карте судьбы кто-то начертал, неумелый и криворучка, без соответствующего опыта в жизнетворчестве, потайные спиритические знаки. Их и не разгадать без соответствующей подготовки. Но ведь насколько пророчески идеальным провидцем оказался этот гад, диву даешься, разве не так?! И ведь чуть ли не каллиграфическим почерком обозначил на ненадежной и слабо вощёной бумаге («вопил, значит, чтобы услышал я, чтобы обратил на него внимание!») кабалистические предназначения, обещавшие неизбывные и вечные страдания. А он (то есть я) опять пропустил мимо ушей его вопли. Вот ведь неслух! – Да. Всё так, как ты говоришь. Всё правильно. В верном направлении идешь, не расстраивайся и не отчаивайся. Всё, так или иначе, подтверждает былые предчувствия, – подсказал ему однажды один умный собеседник, мудрствующий преследователь по пятам, годами диктующий образ жизни и, как будто бы, тот самый искомый идеал предсказаний. Еще один из череды давно забытых и сгинувших в вечность видений. Фантомов. – Да, – согласился тогда Дикарев, и добавил не к селу, не к городу. – Исключения они только подтверждают правила. Они возникли еще тогда, на берегу заснеженного Архангельска, и теперь всё оставалось, продолжало оставаться таким же, каким и было: и тогда и сейчас. Осталось, никуда не делось. По-прежнему тесным и непереносимым. Тесно, сперто в груди, даже морской воздух не помогает. И чувство такое, будто влез в пижаму не по размеру, а вылезти из неё – ну никак. Не получается, как не извивайся, как не ловчись. Ничего, казалось, не изменилось. Как тут не поверить в судьбу и науськивающего колдуна? Всё верно. И как при этом не задуматься: «Глубоко, однако, ты, брат, влез в шкуру морского волка. Глубоко и надолго, хоть внутри у тебя ничего не изменилось. Также зудишь, чем-то недоволен. Снаружи – да. Пейзажи, микроклимат, другое. И сегодня ну опять, как назло, опять те же самые ощущения, что и прежде, хотя прошло много, очень много времени. Не один месяц, каждый из которых длинною в год». Подобные чувства Дикарев испытывал и раньше (может быть, еще сызмальства), вообще, при любом первом знакомстве с кем-нибудь, с чем-нибудь они его захватывали, как в плен, и одолевали с непостижимой настойчивостью и упорством, будто сигнализировали о бедствии. И дело даже не в этом нынешнем, последнем его прибежище: старом, отработавшем своё давным-давно, рыболовецком траулере. Такое настроение, как сегодня, всегда было связано с первым выходом в море, когда из-за неопределенности положения жизнь казалась не слаще пареной редьки, а настырное соседство и едва ли не родственная, навязанная через силу близость морского братства отпугивала, как домогательства извращенцев, и заставляла сторониться и замыкаться в себе. Хотя внешней приятности от предстоящей морской прогулки было все же не отнять. Пускай и чересчур затянутой. Иногда настолько туго, что восторг незаметно переходил в уныние, затем вовсе менял направление и развивался в странные и противоречивые виды, ответвления: начинал напоминать обузу, обязательства, принудиловку; и давил, как самая настоящая петля на шее. Однако, правда заключалась в том, что и новизна ощущений в новой обстановке и щекочущее чувство ожидания обязательных по программе приключений, – всё это вкупе, конечно, давало о себе знать. Со знаком плюс. Тогда Дикарев ненадолго, но расслаблялся и чувствовал себя очень хорошо. Чувствовал себя, как человек, нашедший свое призвание и свой дом. И те былые проблески памяти, как проблески в буйно разросшейся летом листве бульварных растений позволяли ему разглядеть что-то манящее и интересное впереди. В будущем. Всё становилось не так плохо, как казалось, и мир открывался и превращался в читальный зал. Или в удивительный, громадный природный кинотеатр. Или вот как сейчас в музейный антураж. «Плюс на минус будет ноль, – думал Дикарев. – Но, с другой стороны, если чисто математически не складывать, а умножать, то… всё одно получается тот же минус». Те же чувства одиночества и отталкивающего соседства одолевали его и теперь, по истечении двух, нет… уже даже трех месяцев плавания. Одолевали, но одолеть окончательно не могли. «Что за бортом, что на судне, – сравнивал Дикарев. – Там – скучная природа, здесь – неуживчивый коллектив. Везде тесно. Как на картинах чертовых итальянских мастеров, – опять уводила его в сторону бредовая идея фикс, – будто сговорившихся». «К тому же, на его взгляд, – продолжал он свои отвлеченные раздумья, теперь уже стоя в одиночестве на баке, оставив в покое холодный, уже ледяной бок волнореза, и держа в руках наизготовку швартовый конец, были еще причины, усугубившие разочарование, потерю впечатления от созерцания и любования живописными берегами наяву и холстами в уме. Он продолжал раскручивать маховик своих потусторонних и безумных мыслей. – Почему все они – эти художники, как один, взяли моду и принялись в своих творениях дружно, как по команде, загромождать пышными телами итак не просторную авансцену – первый план? Обнаженными, или в белых саванах одежд. Даже не телами, а мясистыми телесами. Средь которых не протолкнуться. Тесно, как на базаре в мясном ряду или в мясной лавке. Укрыться негде. А, к примеру, взять эти бесцеремонные и неправомерные внедрения на второй план, туда, за спины, никому ненужных декораций, – начинал он почему-то злиться, злиться, может быть, на себя в отчаянном бессилье что-либо изменить, – совсем уж верх безвкусия. Да и те без зазрения совести вполне можно – и будет законно – назвать крайним (если не бескрайним, иначе говоря) излишеством, если на то пошло. Да и тьфу на них!.. Что мне до этого?» И он окинул еще раз ближайшие ландшафты, прицениваясь, сравнивая, как бы пробуя их на вкус. 2. …Вода внутри бухты на редкость спокойна, что действует на нервы умиротворяюще. И это после бесконечного качания и подскоков на бешено бушующих волнах на переходах и во время траления! Там – кутерьма, а тут – на тебе – ни зыби, никакого мало-мальски сносного волнения под ногами. Можно сказать, штиль. Почти штиль. Прелюдия к штилю. Ровная и глянцевая поверхность. Посверкивает, словно натертый до блеска паркет – устойчивый и надежный пол, расстеленный, наскоро сколоченный и отшлифованный под основание парохода, под его единственный конёк – киль. Приглашает, манит. Ступай себе, и иди. Или катись. Вперед продвигаться легко, легче легкого, они так и шли – свободно, но все ж на малых оборотах. Скользили, как по маслу. «Расправив руки… расправив крылья, то есть паруса!» Еще полуслепые от долгого пребывания внизу, от привычки к темноте в трюмных помещениях, щурясь от внезапного прояснения хоть и на сером, но безоблачном небе, сонные матросы медленно и как бы нехотя, из-под палки, а не по собственной инициативе, выбирались на верхнюю палубу. Как тараканы выползали они из своих щелей. Не привыкшие к отсутствию качки они блаженствовали от давно забытых ощущений. Они обалдели вмиг от обилия хлынувшего в легкие горного воздуха, пропитанного духом скудно росших, но пахучих трав, смешанных с запахом соленого, уже знакомого, моря, с новыми неизвестными ароматами незнакомых водорослей, во множестве устилавших подножия скал. А говорят, что все водоросли пахнут одинаково?! Некоторая их часть была смыта волнами или соскользнула во время отлива и теперь плескалась у оснований, у порога, несмотря на кажущееся спокойствие и гладкость воды. – Как наркоши после хорошей дозы, – незлобно пошутил Дикарев, с улыбкой на лице следящий за передвижениями просыпающейся от вечной спячки, возвращающейся к жизни братией – промысловой командой. Пробудившиеся остатки экипажа, казалось, не замечали ни друг друга, ни иных препятствий на своем пути; они бесцельно и недолго, как бы затягивая удовольствие, послонялись вдоль борта и, наконец, разбрелись как попало по деревянной, сегодня, по случаю захода надраенной и сухой, промысловой палубе. Каждый с любопытством и надеждой смотрел на приближающийся незнакомый берег. Как ни своеобразна радость рыбаков при заходах в иностранный порт, с восторгом принимающих новшества и легче легкого обживающихся в новой обстановке, царящему кругом – на воде и высоко в горах – умиротворению они все же всегда предпочтут надежное и безопасное соседство берега. Пускай и незнакомого, но твердого, с твердой почвой. Поэтому редко кто любит рейд, пусть и в видимости берега. Катера, связывающие посудину с землей в таких случаях, не решают ничего: расписания и чувство пленения не оставляют в покое экипаж. За право в любую минуту по своему желанию сойти на берег и почувствовать под ногами почву они отдали бы многое из того, что имели. Кто-то, быть может, пожертвовал бы с радостью ради этой привилегии и законным валютным жалованием. Кто знает? Неизвестно что несут и таят под видимым спокойствием эти маслянистые воды, что скрывают за собой эти покатые бока ущелий, чьё безмолвие всей обрушившейся тишиной все же давит, точно пресс. И оттого хорошо, что путь, подумалось им, оказался недолгим – в глубине скал притаился единственный, разбитый временем и непогодой пирс. Рядом с этим ископаемым наверное не одно столетие подгнивали деревянные мостки, служившие очевидно пристанищем для маломерных суденышек. Сейчас там никого не было видно. Вероятно, ушли в море затемно. Да и то верно: время самое, что ни на есть рабочее. Что еще местным рыбакам делать у причала при свете-то дня? Надо рыбу ловить, а не болтаться на берегу без дела. Моряки опять вернулись, неспешно сгруппировались, повинуясь стадному чувству, и заняли весь ближний к берегу борт. Замерли в ожидании касания к стенке и стали грустно осматривать склоны, готовясь, кто к чему: кто к худшему, а кто и неизвестно к чему. Не секрет, что многие, еще на внешнем рейде, ожидая разрешения на вход, лелеяли надежду на благополучное завершение истории с бесконечными поисками пристани и окончательным выбором приёмщика груза. Кто-то в тайне надеялся, и в этом он был совсем не одинок – в своей озабоченности и помыслах о дальнейшей судьбе, – хотя бы на короткую передышку. Надеялся на краткую, пусть и поспешную, но стоянку. Не длительную. Мечтать о чуде не приходилось, каждый понимал: рейс только начался, а значит отдых еще не скоро – он только обозначен, он еще за семью горами. Его нужно заслужить. Они просто рассчитывали на стоянку. На любую. Хоть бы и тут. А чем тут плохо? Да все равно где. Хоть на краю света, или на краю земли. Лишь бы на краешке, пусть и на самом краешке, но суши. Всё равно, какой и из чего сделанной. Надоела вода без конца и края. Выйти б на твердый берег, ступить на землю. Пройтись по песочку, сойти… сойдет и снег, да если на то пошло сойдет и промерзший насквозь грунт окаменевшего и заледеневшего острова. Чего уж там, так устроен моряк: на берегу ему не хватает моря, а в море он тоскует о суше. Все их надежды разбились в щепки, когда перед ними предстали голые, блестящие, отполированные ветрами, крутые склоны. И запустение, царящее на берегу – при том, что такая картина отчасти и напомнила близкий сердцу ландшафт, – поразило их, передав им, как заразу, настроение уныния. Это был даже не порт. Так – город не город, деревушка не деревушка. Она вся уместилась на горном спуске с виднеющимся по курсу убогим, необорудованным причалом. Ни одного подъемного крана, ни одной железной колеи, ни одного, даже захудалого и жалкого кранца на цепи привальной стенки. Волны, нахлынув, кромсали источенные и полусгнившие бревна-колонны у основания пирса. И с ними, казалось, разбивались надежды многочисленного экипажа, этих молчаливых, высыпавших на палубу в ожидании чуда, много повидавших и закаленных в походах людей. И все же они прибыли к месту назначения, туда, куда указал долго мешкавший собственник. Пусть даже и сюда. Они готовы были на любые, пусть даже и на такие, далеко не райские условия существования. 3. После недельных скитаний в беспроглядном океане в поисках приюта хозяин смилостивился. Кэп выбил у начальства долгожданный заход в порт. Он не спал сутками и караулил удачу в радиорубке. От одного этого становилось тепло и уютно на душе. Как будто они уже вернулись к себе домой. Туда, где тепло. Туда, где жены и детишки. Где не ослабевает их неугомонный веселый щебет-смех. Где пахнет приготовленным по-северному рецепту и заправленным специями украинским борщом, пеленками и крахмальными простынями, сохнущими во дворе на туго натянутых и звенящих от сосулек веревках. А на улицах источают из себя неспелые запахи трухлявые, подгнивающие, или скрипящие под ногами – зависит от сезона – доски деревянных тротуаров кому родного, а кому почти родного города русской глубинки – Архангельска. Здесь, наконец-то, у них отберут трехмесячный улов трески. Да, они сами бесплатно выгрузили бы его на берег, говорили они себе! Только прикажи. Лишь пристать к реальной, а не зыбкой почве, с призрачными очертаниями в километровой толще соленой воды. К конкретно реальной, и которую можно потрогать, пощупать, насладиться. И избавиться, наконец, от навязчивого чувства своей никчемности, ненужности, от чувства, что тебя бросили, от пустоты внутри, а более всего – от чувства одиночества посреди раскинувшего свои воды свободного, независимого и равнодушно-спокойного океана, хозяина чужой жизни и чужих судеб. 4. Звалась деревня, или небольшой городок на острове Ньюфаундленд, Харбор-Грейсом, что означало в переводе с английского бухта для молитв на только что открытой земле. Место для паломников. Земля с суровым арктическим климатом. Дикарев в душе перекрестился, как делал всякий раз, почти всякий, в большинстве случаев, когда сталкивался с неприятностями. Сегодня он, едва ему предстала эта безучастная картина дикой природы незаселенного участка суши, понял, что пора возобновить привычку и начать перестраховываться. На всякий случай. Богу богово, а… Есть он или нет, а соломку подстелить не помешает. Казалось, никому тут не было дела до посторонних, тем более пришельцев с других земель. Никто не стоял на этих скалах в ожидании чьего-либо прибытия, никто никого не встречал, никто никого не ждал – ни их, никого вообще. Да и жили ли на этой земле люди? Населяли ли её живые существа? Безлюдная пустынная каменная страна. Безразличная, апатичная к чужой нужде, кроме, может быть, собственной. Нет, все же один человек – человекоподобный – появился («Показался? Показалось? Нет, не показалось, на самом деле») из серой постройки, напоминающей алюминиевые ангары для самолетов. На пирсе старый человек в дождевом комбинезоне и болотных сапогах, неспешно приняв швартовы, без лишних слов и ненужных телодвижений накинул их на причальные палы и сразу же удалился в неизвестность. Он скрылся в ангаре, так и не обернувшись, не подав голоса, не махнув приветственно рукой, как сделал бы любой на его месте в подобной ситуации. Более живой и подвижный, более похожий на живое существо. Человек, а не очнувшаяся мумия, не этот динозавр в человечьем обличье. Похоже, ему давно наскучил простой, незамысловатый ритуал приема рыбацких судов, и он выработал с годами собственную традицию встреч и проводов. Старость любит экономить то, в чем у неё нехватка. Может быть, его ждала там, в теплом помещении за железной дверью, початая бутылка виски или сварливая жена у плиты? Кто знает? – Дикарев, – выкрикнул с мостика в рупор, направленный широким отверстием в сторону носа судна, высоченный, опухший ото сна или, может быть, водки, с внушительного размера животом мужчина средних лет. – Дикарев, где же ты? – Я здесь, кэп, – отозвался с кормы Сергей, не поднимая головы. – Ах, ты шустрый какой. Сразу же крепите сходню, – приказал кэп, оборачиваясь. – И не задерживайте с этим. Сразу же, как только со швартовыми закончите, тотчас принимайтесь за сходню. Понятно? Боцмана не ждите, без него справитесь. Я немедля иду к портовому руководству. Он со мной. Сергей даже не посмотрел вверх на мостик, где хозяйничал Белоусов, капитан шхуны. Сергей лениво от него отмахнулся, как от докучливой мухи. – Нашел себе приятеля, – проворчал он, обращаясь к помощнику – ровеснику, свесившемуся с планширя, чтобы привязать веревку к кранцу. – Куда тут идти, в такую погоду, кого и чего искать, если даже навстречу лоцмана не удосужились выслать. Как будто намекали: сами дойдете, не переломитесь, глубина в фарватере приличная, дай бог проскочите, на мель не сядете. Ну, а сядете… винить некого, кроме себя, а с нас спрос маленький. Незваный гость хуже татарина, вас здесь никто не ждал. Раз приперлись без спроса, то сами ножками, ножками, за вами никто ухаживать не будет, не нанимался. Наверное, у нас и денег на этот случай забыли выделить. Как попрошайки в закрытую дверь стучимся. Стыдоба. Русские моряки, называется. – Подай другой кранец, – попросил напарник, – я, пожалуй, еще здесь закреплю. – Валяй. На пирсе один инвалид покрутился, и всё на этом, – не унимался разгоряченный Дикарев. – Ага, веревку принял. Вся хлеб-соль. – Скажи спасибо и на этом. Тут, наверное, и людей нет. Вымерли. Или, как прослышали про визит рэкетиров, что нагрянут, сбежали кто-куда со страха. Донесли уже, поди. Подальше от русского уголовного элемента попрятались. Они ж тоже, наверное, газеты читают и радио слушают. Наслышаны, какие у нас в Союзе дела творятся. Надеюсь, тут имеются хоть какие-то достижения современности, какие-нибудь средства связи и коммуникации с большой землей? – А мне кажется, по ходу им известно, что среди нас отчаянные беспредельщики водятся. Слухами, как говорится, земля полнится, и слава она завсегда впереди идет. Вот и драпанули. – Недаром нас из Галифакса вежливо попросили. И недели не простояли. Вместе с рыбой отправили. Видал, какие у них там терминалы, целые поезда контейнера с причала возят? А наше добро побрезговали брать. Дикарев присел на кнехт и снял рукавицы. – Давай перекурим лучше, – сказал он. – Ага, давай, – с радостью согласился матрос, – сейчас только закончу. – Не, все-таки этот народец похоже наемными зэками на наших рыболовных судах не напугать, – поправился Дикарев. – Они только, пишут в газетах, русскую мафию боятся. Но Брайтон-бич отсюда далековато будет, а туристов оттуда не дождешься: кормёжка тут для них малокалорийная. Фосфора в ней много, а жрать после неё все равно хочется, – Сергей задумался. – Красотища, конечно, кругом, но все-таки своеобразная, не та картинка… Телевизор все-таки в этой глуши, я думаю, какой-никакой, хоть захудалый, а имеется, как ты думаешь? – Что говоришь? – повернулся к Сергею матрос, закончив вязку. – Не расслышал. – Говорю: их голой жопой не возьмешь, вот что. – Пусть, пусть, – закивал матрос, – пусть идет. Чем скорее найдет, кого живого и морду ему начистит, тем быстрее денежки получим. Дай-ка огоньку. – Думаешь? – Дикарев ухмыльнулся. – Если они все тут так шевелятся, как тот дед, то поминай, как звали наши капиталы. Не видать нам своих денежек, как своих ушей. Тю-тю. Мы для них кто? Никто. Дядя Сэм все захавал. – Не сы в компот. Леонидыч, если кому вцепится в глотку, то не отпустит, пока не перегрызет, – матрос улыбался, вытирая мокрые руки о просаленный ватник. – А зачем ему чья-то глотка? Ну, перегрызет он её, а дальше что? – Ну, это я фигурально выразился. Добьется правды, короче. Из-под земли, но достанет. Мировой мужик этот Белоусов. Одно слово, настоящий кэп. Морской волк с челюстями и клыками. Я за него в огонь и воду. Давай со мной: в следующий рейс все вместе. С кэпом. – Да ну тебя. – Сергей добродушно рассмеялся. – Нашел дурака и бессребреника, которому терять нечего. Нет уж, вы в одиночку топитесь за идею. Парень будто воспрял от своих слов, вошел в раж. И стал пространно уговаривать Дикарева и вербовать его на свою сторону, вступить в клан, в фан-клуб капитана. «Может быть, ему доплачивают за такую фанатичную приверженность, – подумалось Сергею. – Кто знает?» Его веселил этот по-детски наивный увалень, неизвестно каким образом затесавшийся в команду рыбаков. Имея диплом культпросветработника, он выбрал странный путь первопроходца морей и океанов. Причем чистоту прежних помыслов с непоследовательностью разума шалопая променял на новое едва ли не маргинальное увлечение – на грязь, холод, грубость отношений между людьми, на отсутствие всякого комфорта и отрицательные условия быта, которые предопределены в рыбацкой среде, далекой от иносказаний. А облегченный труд оставил другим. Русский человек легких путей не ищет. Ребячество, сказал бы на это Дикарев при иных обстоятельствах, но не в этот раз, не тот случай. Для подобного безрассудного поступка (надо же, в огонь и воду надумал!) нужно было иметь нечто более глубокое и в мыслях и на душе, чтобы решиться на такую отчаянную преданность. Это было нечто большее, чем детская шалость или бесшабашность. Упрямство? Может быть. Или тайный умысел. А может, безрассудная вера? Только вот во что. Он сам, Дикарев, что-то аналогичное хранил в себе, поэтому был к парню расположен, как никто из экипажа. «Наверное, скрывается от алиментов, – подумал хитрый Дикарев, узнав о перевоплощении идеалиста, – а, собственно, что ты хотел от такого человека, как Серафим? Чему тут удивляться? – задал он себе нелицеприятный, не новый, а старый, давно испытанный вопрос. И тут же сам ответил на него. – А сам-то, сам… признайся, как ловко перевернулся. С ног на голову всё, что имел в жизни, перевернул. Не жилось тебе тихо и спокойно на воле. С чего вдруг дернулся, старое порушил, учебу забросил? А к чему она, ученость, когда земля под ногами горит, профессора на паперти мелочь собирают, инженеры бананами на рынках торгуют. Погнался за рублем, скажешь? Не хотел уподобиться своре прихлебателей жизни, подбирающих гниющие остатки с грязного пола, от голода сошедших с ума и бросившихся во все тяжкие, не гнушаясь унижением и попрошайничеством. А и то… пожалуй, верно. Хотя… не в них дело и не в их отталкивающем существовании тебе привиделась выгода. Не в них ты видел образец для подражания. А в ком, в чем? В чем состоит твоё счастье, и как найти свою пророческую путеводную звезду, что укажет направление, правильно укажет, не обманет в очередной раз?» Примерно так весь переход рассуждал Дикарев, коротая часы одиночества в каюте, тем более таких часов выпало в последнее время немало: помотало их с грузом по морям-океанам. После того, как «Гремиха» сорвала джек-пот. Он замкнулся. Закрылся на все замки, отдаляясь от действительности. Все чаще и чаще примечая эту особенность своего поведения, он все же боялся высказаться до конца, пускай и только себе одному. Не решался дать оценку, и открыто признаться в тихом помешательстве. Вот и сейчас, пока пустобрех чесал свой язык, отобрав инициативу, Дикарев успел вернуться к мыслям на любимую в кавычках тему. – Я с ним не впервой рыбачу, – подхалимничал между тем кульпросветработник в отставке, – а вот давай скажи мне, почему после рейса мы всегда первыми бабло получаем, а? Пока все у кассы топчутся, в очереди толкутся, а мы уже с набитыми карманами в ресторане сидим… У него, зема, какой-то там блат невъебенный в бухгалтерии имеется… и еще где-то есть, уж поверь мне. – Наш пострел везде поспел, – ответил Сергей. – А какой ты, говоришь, год с ним… рыбачишь? – спросил и будто приготовился к чему-то, ожидая и хитро щурясь. – Ну, допустим, второй. Что из этого? Это ничего не значит, не улыбайся. Мне врать незачем. Все равно я его достаточно изучил для выводов. – Да, – нараспев проговорил Сергей. – Год за два. Тут вам не там. Сравнил Архангельск с чирьем на жопе. Пара халуп на горке и никакой советской власти. Как же он у тебя тут блатом своим «невъебенным» воспользуется? Скажи-ка лучше ты мне на милость. 5. Белоусов обернулся за час. Вернувшись, он заперся в каюте. Появился в кают-кампании только вечером, задумчивый, в несвежем белье, помятый, будто бухал весь день, с вмятинами на лице – следами сна, небритый и хмурый. Ни с кем не заговаривая, прошел к столу, уселся. – Что Вам сказали на берегу? – спросил его второй штурман Шура. – Что там у них творится? Каковы наши-то перспективы в этом захолустье? – А чего вам боцмоняра не донес еще? – сказал Белоусов и посмотрел на ссутулившегося, склонившегося над тарелкой неразлучного дружка-товарища по несчастью. – Чего доносить-то? – Шура крякнул с досады. – Ничего не сказал. Говорит: у крыльца простоял весь день, не пустили его внутрь. Да из него чего вытянешь разве. Молчит и дуется, как будто его с банкета прогнали, и водочки в граненом стаканчике не поднесли. – Ну да, ну да. Хреновые, Шурик, перспективы, – ответил Белоусов. Он принялся с напускным аппетитом уплетать остывшие щи, звонко стуча ложкой по дну тарелки, будто заглушая нарочито производимым шумом внутреннюю боль и терзания души. А заодно и ликвидируя вероятность постороннего воздействия, баррикадируя вокруг себя зону, недоступную, запретную для любого, особо любопытного, и отрешаясь от лишних вопросов. – Понятно, – вздохнул полной грудью Шурик. – А я… я… – Не надо, Шурик. Не надо. Черт побери. Оставь свои глупые шуточки и соболезнования. Лучше себя пожалей. Мы ж все, как-никак, в одной лодке… Белоусов неожиданно бросил ложку прямо в щи, разбрызгав на скатерть, поднялся из-за стола, так что стул отлетел и упал, бросился к выходу. Створки входных дверей забились и затрепыхались, как на шарнирах. – Во как… – обомлел Шурик. – Амба, – сказал механик, – попали. Как пальцем в небо. Ситуэйшн, лучше не придумаешь. – Куда попали? – Туда, Шура, мать твою. Туда, тудыть-растудыть ее. Ты правильно понял. На кудыкину гору, куда ж еще. – А, ты в этом смысле. – Во всех смыслах попали. В жопу, одним словом… если тебе не понятно. – Чего думаешь, не дадут денег? Выгрузку отменят? – Да как два пальца. И денег и выгрузку. Завтра же и отчалим. – Куда? – Что ты заладил, как автоответчик: куда-куда? Раскудахтался. Ты же штурман, вот и скажи, куда дальше курс прокладывать. – Как куда? – удивился и приободрился вдруг боцман. – Домой, и ежу понятно. – Ну ты даешь, Сильвер, – лицо Шурика как передернуло от сильной зубной боли. – Только с базы вышли. Добрались, слава богу, до района, масть пошла, лов что надо, удачу можно сказать поймали в сеть, а ты – обратно. Шутить изволите, пиратушка. Что ты, что ты? – Если хочешь, оставайся. Высадим на берег, как Робинзона. Дадим винтовку, спасательный круг, одежку какую, обеспечим провиантом, снабдим всем необходимым для зимовки, живи, наслаждайся экзотикой, природа посмотри вокруг какая сказочная. Только вот Пятницу сам найдешь. Извини, дам на судне нету. – А я бы остался, – потянулся, хрустя косточками суставов, третий штурман. – А что еще нужно человеку? Тишина, покой, плана нет, рыбную фабрику, подвахты можно забыть, как страшный сон. Нашел бы тихую грудастую аборигенку… если такие тут водятся. Женился б, или так жили, не расписанные… если ихние законы позволяют. – Много если, – оборвал пожилой механик Гаврилыч. – Размечтался, малахольный. Что тебе в Архаре не жилось с молодой женой и двумя детьми? Что, все равно где, лишь бы свою кобелиную охоту почесать? – Так оно того… новые впечатления, – начал было оправдываться третий, но сразу огрызнулся. – Это тебе, старый, ничего уже не нужно: всё, что ниже пояса давно на пенсии. А мне разгрузка требуется, как и нашей словленной рыбе. Мне и денег за своё богатство не нужно, готов безвозмездно отдать всё, чем владею. – А найдутся ли желающие на твоё убогое хозяйство? – съязвил Гаврилыч, тряся маленькой головой с реденькой бородкой перед широкоскулым лицом архангельского ловеласа, позабывшего об обязанностях перед оставленной далеко, за океаном женой и семьей. – Что сказал? Это ты про меня сейчас сказал? На своё посмотри… – Ша, баста, – стукнул кулаком по столу крепко сложенный мужик с выразительной внешностью сибирского охотника. До этого он молчал, хмуро и невесело, но не выдержал, вмешался. Как рассказывали в экипаже, старший помощник не раз хаживал в тайгу на медведя с рогатиной, поэтому знал, когда необходимо влезать в схватку, а когда нет, и кому, как говорится, пора, самое время вдарить по рогам, а кому и по зубам. – Хорош базарить, шпана. Леонидыч страдает, а вам развеселье. Устроили здесь сабантуй. Вроде тверёзые, а судачите языками, как бабы с перепоя. Еще один заступник, подумал Дикарев, допущенный на обсуждение (как никак посильный переводчик), молчаливо оглядывающий спорящих из своего укрытия: посудного шкафа у дверей. – Так мы чего, мы ничего, он же сам ни слова, ничего не говорит, молчком всё. Как сладилось там, на переговорах, с этими островитянами? Мы ж на них не присутствовали. Только гадаем. Чего остается. Чего от них ждать, какого навара? – предпринял попытку защититься боцман, которого в разговоре Шурик назвал Сильвером. – А что у вас, в свою очередь спрошу, за разговорчики проскальзывают? Вот что меня интересует. Что промеж вас произошло, чего вы втихаря удумали: домой засобирались, наплавались уже? – Так это не мы, это он… Сильвер придумал, – обиделся Шурик. – Он предложил. А мы что, мы все за то, чтоб квоту того… значит… выбрать чтобы. – Ладно пздеть. Я всё слышал. Своими ушами. И Гаврилыча услышал. Как он отчаливал на словах. А вас, молодняк, давно раскусил. Старики намылились по домам, а вы, паскудники, в чужой огород норовите… – Это ты, старшой, того… как говорит Шурик… перебрал с претензиями, – занервничал моложавый и с развратными мыслями отец отсутствующего рядом семейства. – Ну и фантазия у тебя. Скоростная на выводы. Как в аэродинамическую трубу они у тебя вылетает, выводы. И за мыслью не угнаться. Тебя аж всего, оглянуться не успеешь, в один миг в нее засосет, если не остановишься. Остынь. – Лучше заткнись, – моментально отреагировал старпом. – Пока… – Что пока, что пока? – Пока… пока тебя не осрамили в нашем коллективе. Прилюдно не опозорили. Мне о тебе в кадрах порассказывали многое. Интересное. – Что за намеки непонятные? Больше слушай сплетни. Язык-то он того… без костей. Я тоже кое-что выдумать могу. Мне не слабо. И про тебя также. Старпом подскочил на месте, сжал кулаки. – А… да… ну… ну, что там у тебя? Выкладывай. – Ага. Сейчас. Размечтался, – отвернулся от него третий, и безразлично начал скоблить ногтем заусениц на лаке столешницы. – Да хватит вам, наконец, грызться. Что вы, в самом деле, как дети? – не выдержал Гаврилыч, запамятовав, кто разжег огонь. Он возник, как стена, меж двух задир, рубанул воздух ладонью, точно саблей. – Всё. Брейк. Разошлись по углам. – Да, верно, – сказал старпом и крякнул, он распрямил руки и разжал кулаки, – давайте-ка лучше, пацаны, расходиться по своим каютам. Подобру-поздорову. На этом внеплановое собрание считаю закрытым. Идите спать. Завтра будет день, будет пища. «Умеет, черт, управлять эмоциями, – пришла в голову Гаврилыча неожиданная мысль, обратно противоположная первой: черт, какой горячий, однако, старпом. Они – мысли – у него не отличались стройностью. – Уважаю». Шура встал и молча вышел в дверь. Только пробубнил в нос: – Да и не шутил я вовсе. 6. Несколько дней простояли без известий от собственника. Тот молчал, сохраняя недоступность персоны. На радиограммы не отвечал. Тянул время. И деньги тоже. Выуживая их из своего же кармана. Упорно не замечая растущий долг за пользование причальной стенкой, причем дорого оцененной и в валюте. – Ну и что из этого, – отвечал за всех Белоусов, – пароход его, деньги тоже. Хочет барин, платит, хочет, нет. Долг растет, значит, так нужно, ему нужно. Может у него задумка такая, нам его с нашими куриными мозгами не раскусить. Хотя, с другой стороны, если посмотреть, какой капиталист будет терпеть убытки, а тем более отказываться от собственного имущества, арестованного в иностранном порту, – дискутировал он сам с собой, не обращая внимания на кворум (на встречи с ним в общей столовой команды к тому времени перестали ходить даже самые верные его сторонники и ярые защитники, такие как дипломированный, правда, в иной области, палубный матрос, вместе с Дикаревым вязавший кранцы в день швартовки). – Тем более что произошло всё это недоразумение с банковскими перечислениями, – продолжал гнуть свою линию кэп, – по его, а не по чьей-то еще вине. Тут счет третьим лицам не выпишешь, сославшись на ущерб от посторонних сил. И на форс-мажор не спишешь. Всё в рамках договора, по обоюдному согласию застряли в этой богом забытой дыре. Им уже давно отключили свет, перекрыли воду. Для своих нужд экипаж вынужден был запустить дизель и качать воду из своих же цистерн. Еды было запасено с лихвой, на полгода вперед – рейс предстоял длительный. Пустынные при выходе с базы полости трюмов в результате трехмесячного лова заполнились до потолка коробами мороженой рыбы. Мощные рефустановки, работающие исправно, без перебоев подавали туда холод. Всё было прекрасно, если бы не одно «но»: никто не знал, когда же запустится механизм предоплаты за услуги порта, когда начнется разгрузка, когда зашуршат купюры в счетчиках и им выдадут обещанный перед заходом в бухту никому ненужных молитв («На кой черт они сдались!») наоборот очень долгожданный и очень необходимый каждому аванс. Белоусов категорически отказался покидать причал негостеприимного порта, героически и стоически выдерживая ненавязчивую осаду. – Пока не получу всю до копейки причитающуюся мне сумму от собственника судна, – стоял на своем бастующий капитан, – от стенки не отойду. Хоть поджигайте траулер, – без раздражения кричал он в одинокую ночь, нависшую над берегом. При том, что слушать его желающих не нашлось ни в экипаже, ни во всей округе. – Но учтите, если кого увижу близко от швартовых, буду стрелять без предупреждения. Интересно, предполагал ли кто из местных, что в каюте кэпа шаром покати насчет арсенала, даже ржавой берданки не сыскать при необходимости, не то что винтовое огнестрельное оружие. Впрочем, никто не мог, конечно, предвидеть другого обстоятельства – того, что у одного из членов экипажа все же имелась заначка. Никто на всем белом свете не догадывался, что сокрыто в тайниках машинного отделения и завернуто в масляную ветошь. Никто не знал о пистолете «ТТ», который контрабандой провозил уже через третью границу Дикарев, не сумевший вовремя перенести «игрушку» в безопасное место, будучи еще под защитой родного отечества. – Ладно, не переживай, – не стал себя журить Дикарев, даже тогда в прошлый раз, когда закончился таможенный осмотр и судно в конце концов вышло в море, – тут самое безопасное место и есть. Здесь точно никто не найдет. Он только вздрогнул, и сердце его еще на короткое время защемило, когда услышал, как взбешенный капитан грозился открыть пальбу по людям на причале. – Нет, он не может знать о моем тайнике, – успокоил себя Сергей, но ночью все же спустился вниз и пошарил в трюме под пайолом. – Не дам отрезать на пеньковом тросе ни одной каболки, – горячился и пугал хмельной Белоусов. Пугал больше для виду, больше для своих подчиненных, собравшихся на ужин, нежели самих аборигенов. – Это уже политическая акция называется, а не хулиганство: канаты принадлежат судну и находятся на его территории, и территория эта является неприкосновенной. По сути, они, эти веревки, не что иное, как граница Советского Союза, кто ее нарушит, их нарушит, будет иметь дело с целой державой, а не просто судиться с судовладельцем. Однажды утром Белоусов все-таки дозвонился до таинственного крутого коммерсанта – владельца судов и пароходов. Он вышел из радиорубки в превосходном настроении, восторженный, как будто получил известие о перечислении Нобелевского гонорара, а не скромной суммы в двадцать пять тысяч канадских долларов. Экипаж ликовал. А вечером в столовой устроили праздник, кульминацией которого стала раздача свеженьких, пахнущих типографской краской «долларей». 24. Абигейл 1. – Это уже давно ни для кого не секрет, – поделился новостью с Дикаревым командированный на траулер технолог рыбфабрики. Он впервые вышел в море и очутился в непривычных для себя походных условиях. Говорил он полушепотом, стоя на ступенях перед входом в морозильный отсек («Тут сто процентов никто не застукает»), – разве что для тебя эта новость окажется диковинкой. Всем известно и это факт, что до момента выплат аванса ни у кого не осталось ни копейки, ни одного припасенного цента, – он посмотрел на Дикарева, как бы изучая его, или просматривая через рентген, сканируя, контролируя наличие или отсутствие реакции на замечание. – Ладно, хорошо. Проехали. А что, если я тебе доложу тот факт, что капитан со старпомом – думаю, что здесь не обошлось без участия боцмана, – нехило поживились на продаже выловленной рыбы. – Что ты говоришь? – Сергей изобразил на лице испуг и удивление, хотя ему было совершенно безразлично, чем в свободное время занимаются другие члены экипажа и насколько далеко они зашли в своих меркантильных интересах. Он бы и сам туда нырнул, в атмосферу вседозволенности и всемерного (всемирного) обогащения, если б таланты позволили, но, как говорится: если не дано, то и пробовать не нужно, иначе поплатишься. Не головой, так сумой. Он и молчал, тем более, если речь шла о руководстве; тут вообще получался полный ералаш: кто-кого блюдёт и контролирует на советских (или уже постсоветских) судах было не разобрать. Ему еще памятна была срочная служба на кораблях ВМФ, когда замполит считался заместителем бога и государя на земле – есмь один в двух лицах. И не дай бог ему ослушаться или прекословить, кара не заставит себя ждать – изыдет дьявол и тогда, как говорится, аминь. Оттого его менее всего интересовала информация: насколь полно и законно использовало свою абсолютную власть начальство их корабля в кавычках для собственного обогащения. И персонально те люди, на которых указал чем-то обиженный и обделенный технолог. – Ни фига себе, – прибавил Сергей, откровенно потешаясь. – Да-да, – торопился выговориться невысокого роста и плотного покроя мужичок лет тридцати, ущербной, это было видно по всем показателям, образованности и, надо прямо сказать, обладатель не вполне достоверного, сомнительного диплома. Он упрямо закрывал глаза на откровенное издевательское начало над выдвинутыми в сторону начальства обвинениями, сильно потел и все время поправлял на лбу намокшую челку, хотя стоял почти напротив парящего из щелей морозильника. – Поживились. Факт. Я почему это тебе рассказываю? – Почему? – Потому что уважаю тебя и ценю. Ты единственный на судне человек, кто в достаточной мере образован и начитан. И знаешь к тому же английский язык. Не бери в счет штурманов и механиков. Да, они имеют образование, но оно специфичное, узкое, и не дает всесторонних знаний. Отними у них их профильные знания и умения, и что останется? Пустое место. Они и ведут себя, как простые мужики, мужланы. Никакой культуры, ни грамма понятий о чистоте отношений, об этике и совести. Другое дело – ты, Сергей. Ты – москвич, и воспитание… воспитанного и культурного человека видно из тысяч. – Тяжело вам, наверное, живется в их обществе? Вы вроде тоже из Архангельска. – Да-да. Ты прав, Сергей, во всем прав и в главном тоже. Тоже оттуда, из Архангельска, но я не могу с земляками ужиться, и чувствую себя, как в террариуме среди змей. Это быдло какое-то, другого, подходящего определения не найду, подлое и корыстное, отстой, а не люди. Общение с ними доставляет мне массу неприятных моментов, поверь мне. – Сочувствую. – Я здесь ненадолго. Хотелось посмотреть на другие страны, валюту заработать. Но вижу всё это не моё, – у Сергея опять екнуло сердце, – еще от силы один рейс и уйду. Ты не мог бы мне помочь с переводом. Я тут договорился с одним типом из местных. Мы встретимся завтра в баре, ну ты знаешь, в том на горе, «Пайротс кейф» называется, там еще такая большая стоянка для автомобилей и огромный комплекс с танцзалом и игровыми аппаратами. – Знаю, слышал, но не был ни разу. – Отлично. Вот и сходишь, развлечешься заодно. – У меня все равно лишних денег нет. – Что, бережешь валюту? Чего купить надумал? – Коплю, – Сергей неопределенно развел руками. – Хорошее дело, если с умом подойти, и если ради чего стоящего. А я уже, дурак, половину аванса в баре пропил. Не могу без расслабляющего. Я ведь, ты понимаешь мое состояние, теперь, когда я с тобой поделился наболевшим, постоянно в напряжении. Нервы расшатаны. – В этом я вряд ли вам помогу. – Смешно. Технолог опять стер пот со лба. – Я, ты знаешь, может быть, даже вообще не вернусь домой, обратно в Архангельск. Чего мне терять, чего я там забыл. Эту серость, эти деревянные мостовые и трескучие морозы. Я потому с тобой делюсь и откровенен, что доверяю тебе. На все сто процентов. Ну, может, не на сто, но на девяносто девять точно. – Зря, наверное, – задумался Сергей, – но можете быть спокойны: не выдам, если решитесь. Меня самого подобные мысли посещали иногда, но в итоге я от них отказался. – Конечно, если б я жил в Москве, то тогда бы и я не сомневался, на твоем месте. А на моём… Там, где я нахожусь… чего уж там, скажу напрямик: хуже не будет. Мне бы вот деньжат побольше. С деньгами легче начинать новую жизнь. А, как ты считаешь? – Бесспорно. С деньгами везде фарт. А за границей уж тем более. – Вот, ты меня понимаешь, как никто. А другие отворачиваются. Слюнтяи. 2. Культпросветработника звали Серафимом. Подходящее имечко. Нечего сказать. «Ему тут самое место в этом молитвенном отстойнике, – подумал и прикинул Дикарев. – Достойнее не придумаешь. Да и мое имя, если переиначить буковку одну, и ударение переставить, шлепнуть не туда, где было, не подкачало на этот раз. И фамилия к месту. Обычно она служит предметом издёвок и откровенных насмешек. А тут она, на этом острове отмолила бы все свои грехи. Как только нас обоих угораздило сюда вместе попасть? На пару. В одно время, на одном транспорте прибыли. Не иначе рок постарался. Или путеводная звезда, о которой мечтал всю жизнь, которую искал и не нашел покамест. Но ничего, время еще есть, найду. Time by time. Step by step. By-by, baby». Серафим тоже знал английский. Лучше Сергея. Perfect, если не идеально по критериям серой, узко образованной когорты внимательных слушателей, восседающих на своих креслах – деревянных скамьях в столовой, – когда приглашенный и добрый пастор из деревни читал лекцию, больше смахивающую на проповедь, а сердобольный ученик переводил за ним, не отступая ни на шаг, ни на фразу от учителя. Казалось, они заранее наизусть выучили урок и теперь демонстрировали облапошенным зрителям навыки синхронного изложения запомнившегося материала. «Но нет, невозможно, – Сергей поймал себя на предвзятости, – какой еще там мухлёж. Всё естественно и целомудренно, как было при сотворении мира. И теперь происходит тоже, что и тогда, только разница в объекте и объеме творения. Нынче тут рождают кумира. Всего-то». И то правда его речь была fluent, язык – excellent. Он учил его в рейсе самостоятельно, перечитывая массу литературы на языке первоисточника. И вот теперь здесь, вдалеке от родины, утеряв связь с пенатами, приобрел наставника, не только по духу, но и по своему беззаветному увлечению – заковыристому языку иноверцев. Пастор из баптистской церкви на утесе подарил ему две коробки брошюр в бумажных переплетах – pocket stile. Но руки Серафима пока до них не дошли, всё свое время он тратил на общение с духовником, а не на штудирование печатных трудов, в основе состоящим из детективной шелухи и сомнительной ценности бульварного чтива. Но, как говорится, дареному коню в зубы не заглядывают. Он и не заглядывал. А пословицы, всякие, как и русские, недолюбливал и обходил своим обостренным постоянным тренингом вниманием стороной. Подальше и понадежнее. Дикарев сидел со всеми в одном ряду на длинной скамье за таким же бескрайним срубленным столом, укутанном клеенчатой скатертью в пожелтевших кленах так, что свисавшие концы терлись своей сальной бахромой окатышей о колени. А куда же он денется от коллектива? Отщепенцев и инакомыслящих не уважали в любые времена. Тем паче после тех спонтанно зародившихся майских демонстраций, начиненных всеобщим воодушевлением толпы. Каждый человек – выходец из СССР – вынужден был на родине раствориться в потоке масс, как кофейное зернышко в кипятке. Иначе следовало немедленное выдворение из котла, в котором плескалось варево – всеобщее равенство. Как не принятая, не усвояемая, не перевариваемая в продукте щепка. Сор. Сергей следил и следовал за речью пастора, одетого в подогнанный по фигуре фланелевый пиджак мирянина, не уступал он, казалось, и за переводом Серафима, щеголявшего демонстративно перед опустившейся в его глазах публикой из матросов и командного состава своими обширными познаниями в чужой лингвистике. Наконец-то парень испытал усладу от возвышения и главенства над всеми этими глумливыми ничтожествами. Но не поспевал. Опаздывал. Спотыкался. И досадовал на себя за свое невежество и хромоногость. – Вот, сука, – злился Дикарев, – надо же, как разошелся, гад. Вот она его минута славы, момент торжества. С соседнего клеенчатого деревянного аэродрома ему подмигнул расплывшийся в улыбке придурка фабрикант Дима, забывший на время об эмиграции. – Мы-то с тобой, Сергей, следим, поспеваем за речью англичанина и за искрометным переводом нашего собрата, в отличие от быдла, – говорил его блистающий и трепетавший взгляд. – Знаем о чем она. Не то, что эти недоучи. А Серафим молодец, правда? Как шпарит. Я не подозревал, что среди нас еще один знаток и интеллектуал. – Он же из другого города, ты думал из Архары? – кинул ему обратку Сергей с издевкой, весь обмен взглядами. – Да, вот оно как, – поймал его подачу Дима-технолог, – это всё объясняет. И что, он тоже из Москвы? – Нет, из Подмосковья, – сказал губами Дикарев и отшутился: – Но ты же знаешь, нас с тобой на мякине не проведешь, что яблоко от яблони падает недалеко. – И я о том же подумал, – обрадовался единению, хотя бы в мыслях, Дима. 3. В этом месте он подскочил, сорвал со стола рукопись и разорвал на мелкие части. Тысячи частей. Тысяча чертей. На мелкие кусочки изорвал бумагу. – Какого черта, – кричал он. – Опять нахмурился, опять хмыкнул, плюнул, растер, ухмыльнулся, рассмеялся, как придурочный. Он что, идиот у тебя? – спросил у своего отражения в шкафном зеркале. – Вроде нет, – ответил за себя, – вполне сносный персонаж. Правда, выкаблучивается все время, и бесстыдно врет. Лажает, как бездарь, плохой актеришка. А что с него взять, кроме алиментов (шучу, забегаю вперед)? Да и те – убогие какие-то, курам на смех. Ха-ха-ха. Дикарев вернулся к своему ноутбуку, уселся в кресло за письменным столом, гораздо меньших размеров, чем тот, что присутствовал в столовой рыбацкой шхуны из его неоконченного романа. Застрявшего на полпути, ни туды, ни сюды, и простывающего, простаивающего… Стуча по пластмассовой игрушке, он опять запнулся. В кресло. «Так, – говорил он себе. – Сел в кресло». Дикарев поменял со временем сломанный стул с расшатанной ножкой на первоклассный экземпляр из «Эльдорадо» с мягким седалищем и высокой спинкой – боялся упасть. Настолько не по-детски его колбасило на прежнем стуле во время писания. «Только б не заснуть в нем, – думал иногда о своем приобретении незадачливый писатель.– Настолько мягок сей продукт чьего-то неоспоримо недооцененного творчества, что совершенно отстраняет от действительности, устраняет ее полностью, и в которой раньше я, окунувшись сразу, как сел, плавал и барахтался, словно слепой кутенок». И не заметил, как сразу стал писать. Напрасны были его опасения насчет убаюкивающих достоинств качалки. Раскачался в два счета. «– Не поверишь, если скажу, что раньше я думал, что бурбон – это такой напиток. Вроде коньякf (коньяка)». – Дикарев хулиганил с клавиатурой ноутбука, он вдруг изменился в мгновение ока, он уже ликовал. Да, недолго продолжалась апатия и упаднические настроения. – «Или водки», – продолжал он ликовать. – «А это оказывается всего-навсего особый вид виски. Так просто. А ты думаешь об этом, ломаешь голову. А что такое «Блэк хорз»? – перескочил он на другую тему, то есть опять вернулся к выпивке: что, как не обсуждение алкогольных напитков, сближает собутыльников. Разве что конкуренцию ей может составить разговор о бабах, затрагивание интимных подробностей отношений со слабейшей и нежнейшей половиной человечества. – Сорт пива, – ответил, не моргнув глазом Дима, рыбный технолог. – А зачем тебе об этом думать, тем более ломать голову?» …Дикарев-писатель забыл напомнить читателю, что его персонаж, если не главный герой всего произведения, Дикарев-моряк-рыбак (в этом момент, на этой странице романа пожалуй что последнее) сидел в баре не один, а с мужиком со шхуны «Гремиха», которая уже давно не гремела, а осыпалась, как тысячелетнее сооружение времен Атлантиды. И тут моргай-не моргай, толку не будет. «– Долго рассказывать. А почему в баре все эти люди заказывают именно этот сорт? – Оно самое лучшее. Плюс – имидж. Не думай об этом, если хочешь, если можешь. Это – канадская фишка. Мне тот тип, которого ждем, рассказывал. Ну, не совсем рассказывал, больше показывал на пальцах: мы тогда здорово перебрали, но общий язык, как понимаешь, нашли. Пей БХ, будешь на коне. На черном. Вот такой перевод, понимаешь ли. Что-то вроде этого. – No. Не понимаю. У нас говорят: когда на высоте положения, тогда на коне. Вышел в ферзи. Поймал удачу за хвост. Коня на скаку остановил. А мы скоро не на высоте, а под столом окажемся. Если не остановимся. Не тормознем. Тпру, жми за удила. Андестенд? – No, but it unimportant. Ну что, Сергей, всё окей? Дальше пьем, гуляем. Или как? Не надо забивать голову ерундой. Эту глупость парни выдумали, балуются. Давай лучше о бабах. – Ага, бабахнем, так сказать от души. Вот, наконец-то, оно самое. То, что я ждал, – воскликнул Сергей. – А что ты ждал? Разве мы не договорились, что встречаемся только с канадцем? И финиш на этом. – Оно самое ждал. Ту тему. – Какую еще тему? Я тебе еще даже ничего не сказал, подготовил только, предупредил, намекнул. – В том то и дело, что намекнул. А я намеки с полуслова, на лету ловлю. – Что ты несешь? Пьяный уже? – Не, не совсем еще. Пальцы твои разгляжу, сколько сумеешь показать. Только не фигуру из трех пальцев, фигой не свети. Прибереги для кого другого. Я буйный, если мою индивидуальность задеть. – Сергей, хорош пылить. Угомонись. Выпил на пятак, а шумишь уже на канадский целковый. – Ты меня не понял, рыбкин, – Сергей теребил Диму за ворот, – я не шумлю. Я радуюсь, что у меня такой друг имеется. Посреди почти необитаемого острова, внутри пиратской пещеры чего еще пожелать можно, как не отважного и преданного друга. Отважного Пятницу в субботний вечер. Ты же мне друг? – Ну, вроде того. – Вот и хорошо, вот и ладненько. Где твой канадец? Зови канадца. Переговоры будем переговаривать. – А ты сможешь? В таком состоянии. – Я в любом состоянии смогу, не сомневайся. Почище вашего полиглота-серафимиста… семинариста, то есть, переведу. За ручку и на ту сторону перехода. Спасибо деточка… да что вы, бабушка, не за что, старость уважать надо… – Ну, понесло. Нет, такой ты мне не нужен, брат. – Ну вот и породнились, аминь. 4. От нечего делать рыбаки порой слонялись бестолку часами по раздираемому ветрами берегу. Продрогнув, но не горя желанием вернуться в тепло наскучившего им плавучего жилья – жилья на плаву, топали дальше и как можно дальше от пирса, от вмерзшего в лед железного не парящего парохода – съежившегося до неузнаваемости Союза СэСэ… СэээР. Шли туда, и всё пехом, в том направлении, где все же, несмотря на неистощимость порывов, уставал буйствовать ветер, где он разбивался о редуты скал. Они углублялись в деревню, куда вела единственная дорога, держа в поле зрения ориентир – казалось, богом и всеми людьми забытую обитель: так там было тихо и безмолвно. Точно в многонаселенном склепе. На этот раз сопровождать Дикарева вызвался Гришка, напарник по рыбфабрике, упаковщик коробов, а заодно и трюмный по-совместительству. Димка-фабрикант сидел… он сидел в столовой и слушал со всеми остальными свободными от вахт и работ матросами лекцию приглашённого по случаю баптиста. Священнодействие вершилось под аккомпанемент хориста и доморощенного переводчика Серафима, которому легко удалось сблизиться с иностранцем и втереться в доверие к служителю местной церкви, а также наладить постоянный и, судя по всему, взаимовыгодный контакт меж двух держав. С такой легкостью свёл две противоборствующие стороны, что в пору было позавидовать его безудержной прямо-таки молодецкой ухватистости и бойкости. «И куда делась всемирная история? – думал Дикарев. – Её приобретенный, бесценный, казалось, а выходило на поверку малопригодный на практике тяжкий опыт. Куда подевалась разобщенность масс, та масса, которая только в одном и целом сближалась и собиралась в кучку по интересам: это когда просыпалось классовое неприятие к церковному учению, к этому опиуму для народа? Да и просвещенной части населения страны за период с начала века отвращение к любой вере, к своей родной и другой, пришлой – иновере, было не чуждо! Никак иначе, родившейся солидарности помогла закуска пастора: печенюшки из домашнего теста и совершенно черное кофе, принесенные им в туеске на пикник под сводами плавающего железного… чуть было не подумал, не сказал: гроба. Чур меня. А у баптистов, по-моему, нет привязанности к какому-нибудь помещению как таковому: они не имеют церкви, как здание, и несут добро в люди, где придется. Так сказать, разъездные служки по вызову». От мыслей о бессмертном Дикарев повернулся к размышлениям о простом смертном, о хлебе насущном, как говорил он в шутку. И вспомнил о топавшем рядом смазливом и забавном парне. Обычной и в то же время особенной, привилегированной работой Гришки в море было после разбора трала и заморозки улова, как ни есть, в каком ни есть и не шибко благородном, даже непотребном для рандеву (ну да, он же не на свиданку собрался) виде, то есть в повседневной серой одёже: в телогрейке и валенках, в ушанке на два размера больше, забраться поглубже в трюм и там… там-то, поработав мускулами, раскидать по углам еще не остывшие, теплые короба с постукивающими друг о дружку тресковыми брикетами внутри. Он с явным удовольствием погружался в бездну, как будто спускался в портал, соединяющий его с домом. Вылезал наружу этак через полчасика, не больше – больше, наверное, и не выдюжить, – но взбудораженный и радостный («Радости полные штаны»). Спасенный Челюскин. Не дать, не взять. «А что?! Может, и впрямь побывал на короткое время на заполярном пике, где случаются частые сияния и иные головокружительные чудеса. Отчего голова идет кругом и много чего просыпается в ней, в бредовой голове, что дремало и наружу не прорывалось. Не просилось до поры до времени, – мечтал Дикарев. – Как будто на куске льда, отколовшегося от северного полюса, на самом пятачке потоптался, как незамерзающая мушка (настолько мал и ничтожен объект). Потоптался на макушке земного шарика». И оттого, что таким радостным и счастливым, таким, каким еще никто и никогда, в том числе и сам Дикарев, его не знал, выползал на свет этот глупый парнишка – когда возвращался к ним, к людям, – Сергею верилось, будто за время своего отсутствия простофиля и в самом деле набрался там ума-разума. И еще чего-то, что не передать словами, чувственного и высокого, чего не приобрести в обычной жизни, не окунувшись в фантазию и не улетев в один миг в дальние дали своих мыслей. Небо – это перевернувшееся море. И он нашел это там – в этом ледяном подземелье, почти на дне железного корыта, качающегося на волнах безграничного океана. И еще кое-что, возможно, он прибирал там к рукам. Приклеилось что-то к его багровым и мясистым лапищам сельского увальня-мужичка, молодого еще парня, но уже с повадками хозяина земли, стоящего на своей земле, свыкшегося с грубой и непосильной работой. «Однако тут не земля, тут железо кругом, – думал Дикарев, – а мускульная память о сотках… а возможно и о гектарах черноземной земли осталась в руках. И еще где-то». Конечно же, он украл что-то оттуда, настаивал противный мозг Дикарева. Так обычно поберушки-мародеры хозяйничают на поле боя по завершении молниеносного, со скоростью смерча совершенного и победоносного налета («гоп-стопа»), прихватывая по пути всё, что плохо лежит, что, может быть, не нужно, но что может пригодиться потом, ну после войны. «Набрался того непомерного, избыточного, едва ли не излишнего ума… невероятных, просто академических знаний подчерпнул ладошкой, как экскаваторным ковшом. Куда ему столько… – не останавливал поток сознания Дикарев. – Действительно, зачем останавливаться? Времени предостаточно, девать некуда, хоть с маслом ешь. До выхода в море далеко. Может не один месяц простоим. А может быть, и насовсем тут обоснуемся. Обживемся, как аборигены, женами и семьями обзаведемся, детьми. Новая родина. Чем не житьё-бытьё, живи и радуйся! …для такого неуча, как малограмотный матрос-трюмный, это роскошь, да столько и не унести, – всё же возвращался мыслями Дикарев к персоне трюмного, стараясь как-то конкретизировать свои разросшиеся до невероятных циклопических размеров умозаключения. – Не по размеру Сеньке шапка», – он попытался тут же, без подсказки и не сказать, чтобы безрезультатно, вспомнить любимую поговорку матери. Сергей помесил мыском накопившийся в канавке снежок. По пустынному шоссе гулял раздуваемый ветром буранчик. Он поднимался и опадал, увлекая с дороги в полет вместе с собой горсти белой пороши, покрывшей и землю и асфальт, как рассыпанная крупа. «Навестил, наверное, злого волшебника – почему бы нет? – прирученного и прикормленного с руки, преображенного в белого, полярного медведя и посаженного на цепь, дабы не убёг, сокрытого от чужих глаз в горле-горловине бездонного трюма, как в самой глубокой темнице. Кстати, я не видел ни разу, есть ли там свет или его нема?» А возможно причина заключалась в ином, была проста, как… как оттопыренный средний палец, торчащий из кулака проказника, нацеленный в небо. И его радость объяснялась вполне банально, проще, приземленнее что ли? Так сказать, доходчивее для понимания простачка, рассказанная на двух пальцах. Тем более что кожа трюмного приобретала по возвращении синюшный цвет, нос краснел, а щеки наливались соком, как две спелые сливы. Дикарев отчаянно внюхивался, но уличить тихушника Гришку в алкоголизме не получалось. – Хорошо, – фыркал Гришка, как морж, после своей вылазки. – Ох, ну и хор-р-ошо же. С кончиков хохляцких усов свисали и болтались без звона сосульки-колокольчики. – Хорошо, – повторял он и начинал теперь на глазах рдеть, как красна-девица. Покрываться уже маковым цветом. «Пигмалион какой-то, а не человек. Завидное кровообращение. Что ему хорошо? – недоумевал Дикарев. – Что ему там хорошо? В этом погребе, напоминающем своей безжизненностью могилу, куда он спускается каждый день и куда никого не пускает. В этот свой, полный неведомых и загадочных сюрпризов-подарочков, которых не ждешь, мир». Разве что рефмашинист побеспокоит его раз за день своими глупыми осмотрами. Ну а как же, положено по инструкции: обход, регламентные процедуры. «Как, впрочем, и все его дурацкие занятия: слоняется по судну целыми днями, ни толку от него, ни проку, лишний экземпляр. Агрегаты морозильные и без него холод дадут в нужном объеме и количестве, чего их тормошить. Только от дела отвлекать. Вот Гришка на самом деле, скорей всего и есть тот самый настоящий дед Мороз. Не номинальный, а всамделишный. Он, конечно же он, а не отвечающий за холодильные установки вечно мрачный с леденящим душу надменным взглядом механический специалист. Да именно Гришка – дед Мороз. Дед Мороз, да и только. Он один, в единственном числе, а не как не вместе с рефмашинистом». – Не понимаешь ты меня, как я погляжу, – разводил плечами разочарованный Григорий. – Это ж так просто. Свежий воздух, физические упражнения. Что еще нужно? «А действительно, что еще нужно Человеку? – думал Дикарев. – Самый минимум, необходимый, удовлетворяющий жизненные потребности. Не запредельные потребности, а требующиеся для функционирования организма. И только». Он невольно вспомнил об этом сейчас, вспомнил эту простую житейскую истину, стоя на голой и промерзшей земле далекого каменистого острова, затерянного посреди океана. Хотя почему затерянного? С ним соседствовал огромный материк. Только материк этот был чужой и не грел, как согревала мысль, что скоро домой. Домой. Туда, где вроде бы скука и серость, сковавшая страну надолго, но куда звала и стремилась все равно душа. И сердцем и мыслями. «Оттого и затерянный, – вздыхал Дикарев, – что океан, как космос, разделяет меня и ту землю, хоть черноземную, хоть нет, зато родную. Вроде вот и на ощупь она такая же, как здесь. И снег тот же и ветер так же гудит в проводах, ан нет, что-то другое в нем, в них, во всем, что окружает, кружится, тихо опадает и ложится. Парсеки расстояния отделяют меня, да и не только меня, от дома… а что я тут забыл? – вдруг нахлынуло на него. – На кой черт меня вообще сюда занесло». Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=65087326&lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.