Трилогия потери

Трилогия потери Граф Д. Исильен Трилогия потери – это романы "Бедлам", "Одержимость" и "Не со зла", написанные в 2018, 2019 и 2020 году соответственно. Это экзистенциальная проза, повествующая о Мыслях и Чувствах. Эмоциях и Принятии. И каждому, кто сталкивался с Потерей, будет она близка. Граф Д. Исильен Трилогия потери БЕДЛАМ Уроборос Я пытаюсь понять, с чего всё началось. Что стало отправной точкой, что стало началом. Может быть та квартира, на которую тебя приглашали, без меня, где ты почувствовал себя свободным. Свободным – от меня? Квартира, где тебя опоили красным чаем, или вином, где ты спал на матрасах, где было всё то, о чем я не знаю. А может быть не было никогда? Я пытаюсь понять, что стало концом. Что в этой стране чудес так увлекло тебя, что позволило тебе забыть. Мои руки помнят тебя, они помнят все обещания, руки не могут лгать. Ты лгал мне, много и со вкусом, дурачил меня, водил меня за нос, пускал прах от наших обещаний, прямо в мои красивые глаза неясного цвета. Тик-так. Змея заглотила свой хвост, она давится им, но никогда не выплевывает. Я знаю это, потому что это известно Ему. Тик-так. Это уже случилось, это уже не изменить. Почему тогда я сижу в этой темной комнате, почему мне так плохо. Зачем я пытаюсь понять, что стало началом конца, что это даст мне – запутанному, запуганному, уже не такому уверенному в собственных силах, как прежде. Этого уже не изменить. Что-то случилось тогда – и я не могу понять, что именно. Сколько бы ты не лгал, сколько бы не сочинял этих сказок о верности мне и нашему делу, твои руки всегда говорили обратное. Сейчас я могу это понять. Тогда – нет. Руки это не слова, это не обещания. Слова и обещания были червивыми, как те яблоки, что опадали осенью на дороге к твоему дому, мимо детского сада, вдоль ограждения, железного забора наших пустых надежд. Однажды я переберусь через этот забор, опущусь на дно каменного бассейна, хладной дыры в земле, выложенной мрамором, нет, лишь грязным кирпичом. Однажды, когда будет идти дождь, а небо будет чёрным, как твое сердце. Молнии будут сверкать, над тяжелыми тучами будет носиться вперед и вдаль колесница, звуки её массивных колес грохочут так яростно, как стучит мое сердце в эти минуты. Ветер будет срывать с людей шляпы, ветер будет впиваться в мои глазницы, я буду плакать, и это будет то, о чем я так безутешно просил – час расплаты. Ливень смывает мои контактные линзы, вымывает их прямо из глаз, сдирает с глазных яблок, тех самых яблок, в которые ты смотрел в упор – и лгал, лгал о том, что никому не удастся нас разлучить. Видимо, мне так и не суждено узнать, кому же всё-таки удалось, узнать имя этого человека. Его не должно было существовать, ты ведь клялся, что никто, кроме нас. Никто, кроме нас. Эта сказка должна была быть вечной. Тик-так. Время уже подходит, ты чувствуешь, как оно дышит тебе в спину, ветерком расползается по позвонкам. Тех самых яблок, так похожих на мятую зеленоватую кашицу у твоего дома, у того самого забора, что отделяет территорию детского сада, с той самой лужайкой и тем самым бассейном, на который я смотрю, смотрю и не могу отвести своего взгляда, когда иду к тебе, 31 декабря, тогда еще не зная, что твои слова выставят меня вон, заставят уйти, и встретить новый год вдали от этих глаз, от этих глазных яблок, тех самых… Тогда еще не зная, что все эти обещания – ложь, бессилие и самообман. Тем самым бассейном, от которого я не мог отвести взгляд, в тот момент, когда мне приходит в голову идея встретить там наступление нового года, нового цикла, только ты и я, только с тобой, не смотря на все разногласия, на все обиды и подозрения. Тогда мне пришла в голову эта идея, тогда я считал, что всё поправимо. Я верил в это, свято, как верят христиане, что обретут спасение, и то, что их бог – единственный, а все остальные боги – ложные. Я верил. Тик-так. Яблоки уже опали, они на земле. Дождь прошел, но земля всё помнит. Ветер подмел пол, но земля всё помнит. Здесь прошли ноги сотен людей, но земля всё помнит. Земля стонет, земля плачет, сцепив зубы, но помнит. Здесь само время прошлось, почти ничего не оставив, здесь выпал снег, и следы от яблок давно истлели, затерялись где-то в ткани мироздания. И теперь здесь пройду я. Чтобы спуститься в этот бассейн – то, чего не удалось нам тогда, то, что удастся мне одному, в день, когда небо будет чёрным, как твое сердце. Чтобы на дне этого бассейна встретить свой конец. Тик-так. А потом всё повторится снова. Смех из загробного мира Не могу вспомнить точно, какие первые слова я произнес после того, как очнулся после своей смерти и обнаружил, что нахожусь всё в том же теле, в той же реальности – но скорее всего это было что-то наподобие «да твою ж…» Тот раз был моим первым. Как и полагается первому разу, это была полнейшая глупость. Даже не могу вспомнить, о чем я тогда думал. Помню только, что мне было ненавистно это тело, я хотел избавиться от него. Избавиться от себя. Я ощущал ненависть к себе, неприятие себя – на физическом уровне, на уровне нервных окончаний и не менее нервных начал. Всё внутри меня вопило о неприятии и отрешении. Я ощущал себя запертым, замурованным в этой оболочке, в этой камере для пыток, душевных и моральных терзаний. Ощущал себя уродом. Грязным. Порочным. Я хотел освободиться. Не знаю, почему я думал, что это поможет, что я смогу. У меня не было достоверной информации, не было никаких гарантий, да никто гарантий и не даст. Единственным выходом было попробовать всё самому, узнать всё экспериментальным путем, проверить на практике. Сомнительная затея без права на ошибку. Перерождение или полный провал, забвение, вечность, небытие. Я так хотел стать чем-то другим. Сколько причин нужно взрослому человеку, чтобы покончить с собой? Три? Пять? Семь? Так или иначе, это оказалось полной чушью. Никакого перерождения не последовало. Не могу вспомнить точно, какие первые слова я произнес после того, как очнулся после своей смерти и обнаружил, что нахожусь всё в том же теле, в той же реальности – но скорее всего это было что-то наподобие «да твою ж…» Этого не должно было случиться, я предусмотрел все варианты, однако по какой-то счастливой случайности, вероятность которой была крайне мала, менее одного процента, меня вытащили. Я называю эту случайность счастливой лишь потому, что иначе мне не удалось бы встретить тебя. Узнать тебя. Быть причастным к тебе, хоть и не так долго, как мне хотелось бы. Очень хотелось бы. Но ты ставишь табу. Табу на меня. Теперь я где-то на периферии твоего взора, где-то на окраине разума. Мой первый раз был полнейшей глупостью. Ненужной, неосознанной. Второй же… Не могу вспомнить точно, о чем я подумал после того, как очнулся после своей второй смерти и обнаружил, что нахожусь всё в том же теле, в той же реальности – но скорее всего это было что-то наподобие «о нет» или «опять» или «только не здесь». Ничего конкретного сказать я не мог – в мое горло как раз всовывали шланг для промывки желудка. На случай, если захотите попробовать – удовольствие чуть ниже среднего. Ладно, намного, намного ниже. Если добавить к этому то, что теперь я не мог назвать факт произошедшего «счастливой» случайностью, ведь мне предстояло жить в одном мире с тобой – новым тобой, которому я безразличен, а счастья в этом, согласитесь, мало, можно сказать, что я был на грани отчаяния и безысходности. Тик-так. В голове только шум, это только лишь шум. Закрывай глаза, мы разберемся с этим потом. Женщина в белом халате зачерпывает черпаком холодную воду, и вливает её в трубку. Через секунду этот черпак воды уже в моем желудке – целиком и полностью. Еще через секунду – он фонтаном бьет из моего обессиленного горла. Да, это больно и унизительно. Унизительно и больно. Когда плачут камни Ты научил меня тому, что иногда одной лишь любви недостаточно. Порой нужно что-то большее. Самопожертвование? Убеждение или убежденность? Мою первую смерть ты не застал, оно и к лучшему. Я был ещё так юн, так глуп. Это было бессмысленное самопожертвование, без цели и направления, без глаз, устремленных в фатум. Я жалею о том, что произошло тогда. Я был куском мрамора, я был глыбой, я был скалой. Холодным куском горной породы, вытесанной мокрыми брызгами океана жизни в нечто человекоподобное. Я глыба. Я никогда не заплачу. Я создан иначе, создан по другому образу, другому подобию. Я жалею о том, что произошло тогда. Я хотел переродиться в нечто иное, мое тело и мой разум были мне ненавистны. Мою вторую смерть ты даже не заметил, не принял всерьез. А ведь она должна была стать жертвой. Я должен был стать жертвой, нашему костру, я должен был стать сухими дровами. Но мое падение в этот костер было проигнорировано тобой. Негнущимися руками ты вытащил меня из костра, отряхнул от пыли и гари, бросил на землю. И ушел. Равнодушно и беспощадно. А я лежал один, в копоти и саже, и ветви мои болели. По ветвям струился сок, но это был отравленный сок, это был яд. И когда мои веки сомкнулись, не выдержав этой невыносимой тяжести… Я услышал, как плачут камни. Надень свою маску и станешь мной Время тянется невыносимо медленно. Это не приукрашивание действительности (да и какое может быть к черту приукрашивание в таком положении), не лишний драматизм, не красное словцо и не эмоциональный окрас, который я пытаюсь зачем-то придать. Когда я говорю «невыносимо» я имею в виду именно это. Полностью и бесповоротно, незыблемо, вечно. Самым простым примером было бы то, как вы сидите перед циферблатом часов и смотрите, как секундная стрелка медленно ползет по орбите, а минутная – и того медленнее. И так должны пройти несколько часов, вы должны терпеливо дождаться их, не важно, для какой цели и насколько сильно вы жаждете её осуществления. Суть в том, что время течет невообразимо неспешно, оно растягивается, как подгоревшая резина, вы буквально кожей ощущаете, как оно пропитывает воздух вокруг вас, как всё вокруг замедляется, а всё ваше естество, всё ваше нутро клокочет. И ничего вокруг вас, кроме этих часов и этой ползущей стрелки. Если вам доводилось лежать под капельницей, особенно длительный срок, ощущения во многом схожи. Однако даже в такой ситуации это ещё не то. Лежа под капельницей, вы ощущаете, как неторопливо течение минут, как ваше тело начинает изнывать от бездействия, как ему становится неудобно, некомфортно, неприятно. На физиологическом уровне ему хочется движения, хочется повернуться, пошевелить ногой или тазом, его ломит, оно изнывает изнутри. С циферблатом всё еще хуже. Воочию удается вам наблюдать, насколько всё растянуто и раздроблено, насколько процесс нетороплив и неспешен, и вы просиживаете минуту, затем час, затем еще один – и вас начинает просто мутить от этого. Просто коробить, еще и от того, что вы никак, ну совсем никак не можете повлиять на эту медленную пытку. Кожей ощущается зуд и дискомфорт, мозг требует действия, требует развития сюжета. Дискомфорт снаружи, дискомфорт внутри. Вам не просто «скучно», нет, это гораздо выше, гораздо сильнее и крепче чем обычная приземленная мирская скука. Вы ощущаете время. И оно ополчилось против вас, вы ему ненавистны. Оно предательски отодвигает свой ход, оттягивает, отсрочивает, насколько это возможно. В противовес всему этому, когда вы заняты, поглощены чем-то или кем-то, этого хода просто не ощущается – время проносится мимо, его движения несущественны, неосязаемы. Контуры смазаны, мы не присматриваемся к ним – нам не до того. Действительно, кто же будет следить за подобными вещами, а тем более изнывать от них, если его мысли и тело заняты чем-то иным? Совершенно прочее дело, если вы упорно ждете. Чего угодно, когда угодно, вы находитесь в постоянном ожидании. Вы не сидите перед циферблатом в прямом смысле этого слова, однако на метафорическом, внутреннем уровне ощущений и эмоций всё именно так, вы именно там. Время тянется невыносимо медленно. Нет никого и ничего, что могло бы ускорить его ход. Когда ты пытаешься забыть другого человека. Да, именно так. Я пытаюсь забыть, потому что память – это рана. В моей ситуации всё именно так, и выхода попросту нет. Есть ты, а есть он. Другому человеку это не нужно, нет. Он не сидит у циферблата, его время не тянется медленнее, чем это вообще возможно, он как раз в том положении, когда оно проносится мимо – другие люди, цвета, краски, события. Ты – уже в прошлом, ты уже далеко. Этому человеку не нужно пытаться забыть тебя. Он уже это сделал. А если он и пытался сделать это безболезненно – у него получилось. Ты не ощутишь боли, если займешь каждую минуту своего времени, не оставишь себе часа на мысли. Я же живу лишь этими мыслями, кроме них у меня не осталось ничего. Ни людей. Ни цветов. Ни красок. Я пытаюсь забыть, потому что жить с этой памятью – значит страдать каждый, абсолютно каждый из дней. Вряд ли мне удастся передать, насколько это сложно. Представьте, что вас закрыли в темной пещере, оставив наедине с мыслями о человеке, что был для вас всем. Как вы будете спасаться от этих мыслей? А если вам оставят возможность – всего лишь возможность, понаблюдать одним глазком за тем человеком, что был вашей вселенной? Видеть, как его жизнь идет дальше, развивается, в ней появляются новые люди, новые впечатления – и всё это уже без вас, без мыслей о вас. Что вы будете делать в этой холодной, пустой пещере, где само время – вечность? У меня нет никаких сил. Нет сил дальше бороться, нет сил выйти из этой пещеры и начать всё с нуля – с другими людьми, с другими впечатлениями. Всё, что я могу – сидеть в одиночестве и пытаться забыть того, кто был для меня всем. Потому что память – это раны. Ежедневная память – ежедневные страдания. Мор. Самобичевание – ради чего? Воспоминания – враг мой. И я остался с ним наедине. Попробуйте насильно забыть кого-либо. Не заместить новыми персонажами, не отвлечься, не скрыть что-то глубоко внутри. Нет. Попытайтесь сделать это, находясь наедине со своими мыслями. О ком они будут? Как избавиться от них? Как заставить себя не думать, не помнить, не чувствовать боль, каждый новый день, один за одним, один за одним. И если у вас получится, расскажите об этом мне. Я хочу узнать, я хочу понять. Я выслушаю вас. Разобью костер из сухих обломков моей души, и мы будем сидеть у него и говорить. С готовностью впитывать любые советы, даже если они погубят меня. Пока что я лишь выхожу каждый день на балкон, и курю сигареты. Зависимость, да, это точно она. Только не от никотина. Я пытаюсь сбежать. Из четырех стен, что окружают меня, но не снаружи, а внутри моей головы. Это стало ритуалом, способом хотя бы ненадолго уйти от реальности, той реальности, что сидит в моем мозгу, давит на меня. Взглянуть из окна на внешний мир, с его заботами, которые не заботят меня, с его волнениями, которые не волнуют меня, и его красотой, которую я, наверное, не способен сейчас увидеть. Каждый день я выхожу на балкон своей квартиры и курю сигареты. Мне кажется, этот в некоторой степени ритуал помогает мне убить время. А сколько именно этого времени мне потребуется убить, чтобы я излечился – я попросту не знаю. Может быть, я и не излечусь никогда. Ничего не известно наверняка, и это пугает. Я смотрю на крыши домов, на людей, которые идут по своим делам – людей, которые не мучаются тем, что мучает меня. Я завидую им и я ненавижу их. Потому что они умеют забывать и двигаться дальше. А я не умею. Не умею и не хочу уметь находить замену людям, что были твоим домом. В моих словах нет осуждения к тебе. Просто я так не поступлю, и это не делает меня лучше или хуже. Все люди разные. Пока не осознаешь этот факт, жить довольно сложно. Да и после этого ненамного легче, но всё же. Люди разные, и то, что ты предпочел двигаться дальше – всего лишь твой выбор, не более. Я не могу ненавидеть тебя за это. Особенно, если во мне живет любовь. Она сводит на нет очень, очень многое. Многое можно простить, многое можно объяснить самому себе в своей голове. Говорят, что время лечит. Я не знаю, насколько универсальна эта формула, и всем ли она подходит. Могу ли я верить в это, в конце концов. Вдруг я проживу свою жизнь с этой верой, с этой слепой надеждой, но время не вылечит меня? Признаться, это будет итог, который меня убьет. Во всех мыслимых и немыслимых значениях. Однако сейчас мне просто не остается ничего другого, как поверить в эту фразу, сказанную непонятно кем, и не являющую собой абсолютную истину. Если разобраться в ситуации, то станет незыблемо ясно, что ничего другого мне действительно не остается сейчас. Тик-так. Пепел летит вниз, за ним летит очередная сигарета. Раньше я курил очень редко. Помню, как я даже пытался отучить от этого тебя. Волновался за твое здоровье. Как мило. Видел бы ты меня сейчас – как я убиваю себя сам. Зависимость? Я ощущаю потребность в этом ритуале, мне нужно делать это каждый день. Какое-то подсознательное убеждение, будто сигареты уменьшают стресс. Я не замечаю за собой уменьшение стресса, ни до, ни после, ни во время. Я курю, и думаю о тебе. Я заканчиваю курить, и думаю о тебе. Всё мое время пропитано тобой, и от этого никуда не деться. Это можно только заместить чем-то другим, но я не могу и не хочу так. Что, если я просто пытаюсь зависимостью от сигарет заместить зависимость от тебя? Если так, то я преуспел ровно на нисколько. Время лечит. Что автор хотел этим сказать? Только лишь время? То есть мне всё же не потребуются новые люди, новые впечатления? Смогу ли я находиться вечно наедине с этой памятью о тебе, и время само вылечит меня, только позже? Я не могу разобраться. Я запутался. Закупоренный в этой капсуле, я думаю лишь о том, как перестать думать о тебе. Это замкнутый круг, это шизофрения, это депрессия. Это психопатия. Где-то я слышал, что депрессию считают психическим расстройством и с ней могут положить в психлечебницу. Этого я очень боюсь. А всё потому, что в лечебнице будет еще меньше способов убить время, там оно будет тянуться еще медленнее, еще невыносимее, хотя мне и сейчас кажется, что куда уж хуже, но там всё будет именно так. Этого я боюсь больше всего. Что время замедлится еще сильнее, а я ничего, совсем ничего не смогу с этим сделать. Что мне останется там? Будет ли выбор? А есть ли выбор сейчас? Как ни крути, здесь я в относительной, но безопасности, и свобода выбора, пусть и ограниченная собственными рамками, имеется. У меня абстинентный синдром. Прямо сейчас. Абсолютно точно. И он не проходит. Это моя песнь о помешательстве. Моя история о потере. Каждому, кому довелось в своей жизни ощутить потерю – будет она близка. Наблюдайте за ней, смейтесь над ней и надо мной, это и правда выглядит жалко. Прошу только одного – не осуждайте. Потому что однажды любой из вас может стать мной. *** Как забыть человека, если весь воздух, всё пространство и время вокруг – всё пропитано именно им, воспоминаниями и мыслями именно о нем? Я должен выйти из комнаты, но идти мне некуда. Я не пущу людей в свою жизнь. Не дам им сломать наш с тобой маленький ад. Они не нужны мне. Лишь ты имеешь значение. Мы. Мы ощущаем друг друга, мы в микрокосмосе наших зрачков. Ты приходишь ко мне во снах, в лицах прохожих, в вещах и в воздухе. Я сижу в пещере и смотрю на тебя в маленькую щелочку в мироздании. Вижу, как ты движешься дальше. Как ты умеешь ходить – без меня. Без нас. И здесь я, наверное, должен сказать, что рад за тебя… Однако я не люблю лгать. Наверное, я действительно должен порадоваться за тебя, но знаешь, так тяжело радоваться, когда сердце твое кровоточит. А что, если именно за то, что мы постоянно пытаемся убить время, оно в итоге убивает нас? Из тебя не выйдет художника, Адольф Сегодня в нашем подъезде, по всей видимости, кто-то умер – я курю на балконе, укутавшись в кофту с длинными рукавами, хотя на дворе конец августа, и вижу там внизу длинный автомобиль, священника в черной рясе и каких-то людей, стоящих у входа в дом, как будто ждущих, мне отсюда не понятно, чего именно, и связаны ли они между собой вообще. Всё, что я вижу, дает мне интуитивное осознание того, что кто-то умер. Люди выглядят обеспокоенными, уставшими, они ходят туда и сюда в ожидании, кто-то подходит, они о чем-то говорят, кто-то отходит или уходит совсем. Я втягиваю руки поглубже в рукава и думаю о том, как мне нравится такая погода, когда она внезапно случается летом. Утром, идя в ванную комнату, я уже ощущал приближение осени – выражалось оно или в сквозняке, тянущемся у самого пола, касающегося моих оголенных ступней, или в смутном ощущении спасительной прохлады, что выражалось только в моих внутренних чувствах, без видимых внешних проявлений. Терпеть не могу жару. Летом от неё никуда практически не денешься, это угнетает меня, приводит в аморфное состояние. Однако даже в августе возможны такие дни. Когда ты просыпаешься, еще не выползаешь из под теплого одеяла из бараньей шерсти (я сплю под ним в любое время года), и уже чувствуешь, что мерзкая жара куда-то делась, спасительная прохлада растекается по квартире, а ты лежишь под этим тяжелезным одеялом и осознаешь, что не хочешь покидать своего убежища. Здесь – комфортно и тепло. Именно тепло, без этой духоты или зноя, что так невыносимы в летние дни. Под одеялом, в комфорте и тепле, когда за его пределами – холод, кажущийся спросонья почти по-настоящему осенним. Но я покидаю свою капсулу, радуясь таким вот летне-осенним дням. Моя осень близка, я чувствую её, я жду её изо всех сил. Изнемогаю от ожидания. Стряхиваю пепел вниз, и почему-то поневоле думаю о том, что если бы на месте этого неведомого человека, ради которого всё это движение у подъезда, был я, то не было бы никакого священника, никаких людей, которым, похоже, не всё равно. Не было бы ничего. По крайней мере, мне хочется на это надеяться. Не люблю лишней шумихи, это всегда дискомфорт. Хотя, мне было бы на тот момент уже всё равно. Но сейчас, когда я думаю об этом, мне хочется, чтобы всё было… Как-то не так. Как-то получше. Без людей в рясах, длинных машин, и незнакомцев, ходящих то туда то сюда под окнами моего дома. Еще несколько минут я смотрю на них, думая о том, что всё-таки хорошо, что на месте этого человека не я, и о том, что моя осень уже близка. Затем догоревший окурок летит вниз. Доппельгангер Мне часто снится один и тот же сон. Полутемный бар, неоновые огни. Столики, люди за ними. Я сижу у барной стойки, наблюдая за определенным столом, точнее за людьми, сидящими там. Этот сон очень короткий. Он заключается по сути всегда в одном и том же – в один момент я хватаю с барной стойки большую бутылку какого-то явно дорогого алкоголя, делаю несколько шагов к твоему столу, немного подбрасываю эту бутыль, чтобы в воздухе перехватить её рукой поудобнее, удобнее для замаха. С оглушительным грохотом она, сделав полукруг вместе с моей рукой, опускается на голову твоего нового «мужчины», с которым вы так мило воркуете. Во все стороны разлетается битое стекло, криков даже не слышно, потому что все замерли в оцепенении, да и происходит всё как будто в замедленной съемке. Я, доставая на ходу сигареты, выхожу из бара во двор, смотреть на холодные звезды, курить, и дожидаться, когда за мной приедут. Я готов к этому. Холодная и пустая камера – какая, по сути разница, если я и так в ней существую. А теперь я отправлюсь туда, откуда уже не вернусь. Знаю, поступок достойный последнего дурака, но разве отчаяние не делает нас именно такими последними дураками? Я даю тебе шанс. Шанс проверить, насколько сильна эта ваша «любовь» – не уверен, можно ли назвать это так, ведь совсем недавно это была любовь ко мне. «Мой мужчина» – это было лишь про меня. Всё так быстро меняется. Что ж, если ты его выходишь, и всё у вас будет хорошо – я буду знать, что всё не напрасно, что я дал вам повод проверить ваши «чувства» на деле. Йо-хо-хо, моя милая, и бутылка рома… Если же нет – значит и грош цена была этим чувствам. Как и «вечной» любви, что живет три года. На его месте мог бы быть я. Правда мог бы, тебе лишь нужно было этого захотеть. Что ж, свой выбор ты сделал. Я просыпаюсь и чувствую лишь ноющую боль в груди. В моей голове всё еще картина в замедленной съемке – бутылка на секунду покидает мою руку, зависая в воздухе, но моя рука подхватывает её, и взмах завершает цель. Я могу быть настоящим психом, если речь заходит о ревности. Настоящим безумцем. Любовь граничит с безумием, и грань очень тонка. Иногда мне стыдно за эти сны. В конце концов, в том, что ты движешься дальше, а я застрял на месте в этих своих чувствах к тебе, вина только моя. Сам выбрал себе такой путь. Вернее, даже не выбирал. Моя чертова привязанность решила всё за меня. И то, что «вечная» любовь не прошла через три года – всего лишь индивидуальный случай, а не показатель. Мы прошли через столько испытаний – вдвоем, вместе… Чтобы просто сдаться? Вот так вот сдаться? Оставить попытки, бросить всё в домну? Вопросы повисают в воздухе. Где-то за окном слышатся звуки ночной автомагистрали. Я закрываю глаза и мне снятся совершенно другие, но не менее безумные, сны. Любовь и прочие наркотики (лекарства) Настоящая любовь всё стерпит. А если не стерпит, не переживет, не выстоит – то какая же она тогда настоящая? Я хочу сразу предупредить – о ней здесь написано немало строк. О настоящей, о лживой, о моей, о твоей, о разной. Существует убеждение, что о любви чаще всего пишут либо подростки, либо старики. Подавляющему большинству людей более близко просто закатывание глаз по этому поводу – мол, лишь о любви да о любви все слова. Это пройдет… Однако я искренне убежден, что по-настоящему можно писать только о любви и о смерти. Мой переходный возраст уже позади. Старость – к счастью, тоже пока не обо мне. Тогда кто же я? Рыцарь печального образа? Всё это да, и всё это нет. Всё это я, и всё это – кто-то другой. Вы можете считать меня витающим в облаках романтиком, лицемером, пустословом. Мне безразлично. Есть лишь то, что болит. Любовь – это то, что всегда болит, всегда ноет. Будь ты подросток, юноша, мужчина, старик – это объединит вас, это даст одному понять другого. Боль и радость, сладость и изнывание, всё это есть. Я есть. Ты, он, мы. Мы все есть. Мы существуем. Не важно, как мы реагируем на любовь, она есть во всех нас, она будет давить на всех, не зависимо от наших убеждений. Мы будем закатывать скептично глаза, называть друг друга выпендрежными страдальцами – но когда это нас коснется, все станут равны и поймут тех, кого не понимали прежде. Передо мной на столе листок с аккуратно выведенными буквами. «Забудешь… что душу цветущую любовью выжег». Столько людей читали эти строки, в одном из самых известных текстов Маяковского, и не понимали, о чем они. Точнее, возможно думали, что понимают. Но это невозможно в полной мере понять, пока не столкнешься самостоятельно, лицом к лицу, пока это не станет настолько «про тебя», что становится страшно. Вот и моя душа была выжжена. Как пустыня, как багрово-алая земля. Выжжена этой любовью, выгорела она добела, до основания. Цветущая некогда душа моя. Что же с ней стало? Отчего она опустошена? Любовь? То чувство, которое принято описывать как светлое, теплое, ласковое? Это чувство сожгло почти всё доброе и светлое, что было во мне. Она как чума, что уносит с собой города, проходит, как ураган, и ничего не оставляет после. Только пепел и выжженная земля. Если любовь будет сжигать твою душу каждый из дней, день за днем, без перерыва, то рано или поздно ты осознаешь, что опустошен. Что не осталось ничего от души. А любовь остается. И текст Маяковского – как эпилог всему, как библия для израненного сердца, которое теперь способно его понимать. Душу свою цветущую я выжег любовью. Такова она и должна быть. Наркотик и лекарство. Лекарство, к которому привыкаешь и от которого входишь в зависимость. Маяковский знал. Он не был ни подростком, ни стариком, когда писал это, когда ощущал это, говорил об этом. Любовь, именно она сделала его выжженным и пустым. И только она могла его исцелить. Но не исцелила. Человек, отбросивший две тени Мои руки настолько холодны, что когда я умываюсь по утрам, эта холодная вода в умывальнике кажется мне немного теплой. Может быть, я схожу с ума? Но это действительно так. На ум приходит много бессвязного бреда, я записываю его, лелею этот поток сознания, эту чистую эссенцию одержимости и помешательства, не задумываясь над тем, как это будет выглядеть. «Я… как будто тащусь сквозь эту серую шерстяную пряжу. Она… цепляется к ногам. Её так тяжело тянуть… за собой.» Так говорит Жюстин, героиня фильма-апокалипсиса “Меланхолия” за авторством Ларса фон Триера. Её персонаж подвержен апатии, меланхоличности и депрессии. Я смотрел этот фильм бесчисленное количество раз, но сопереживать этой героине по-настоящему начал совсем недавно. Ровно с тех пор, когда ощутил в полной мере всю эту тяжесть шерстяной пряжи на своих собственных ногах. Невозможно в полной мере описать, что такое депрессия. Невозможно заставить человека почувствовать это. Это болезнь души, которую не удастся вызвать простой эмпатией, нужно самому пройти сквозь всё это, чтобы иметь представление. Но я постараюсь, хотя бы примерно. Представьте, что пол вашей квартиры превратился в зыбучий песок. Каждое утро вы встаете с постели. Куда-то передвигаетесь. Но ноги тонут в нем, идти тяжело, каждый шаг – это усилие над собой, моральное и физическое. Песок повсюду, куда бы вы не шли – в квартире, за её пределами, на улицах, в метро. Он всегда под вашими ногами, они вязнут в нем, на них как будто набросили рыболовную сеть, из которой нет возможности выбраться. И чем сильнее вы пытаетесь, чем больше усилий прикладываете, тем сильнее в ней запутываетесь. Спустя несколько дней вам становится тошно уже после пробуждения, вы ещё лежите в кровати, но вы знаете, что вам придется встать. А там – зыбкий, вязкий, отвратительный песок. Везде. Липнет к ногам, окутывает по щиколотки, давит. Каждый шаг – это превозмогание себя, насилие над собой. Это ежедневная тяжесть. Тяжесть порождает усталость. Усталость порождает ещё большую тяжесть. Тик-так. Это замкнутый круг. Змея давится своим хвостом. Но выплюнуть не выходит. С таким же успехом можно пытаться не дышать или заставить желудок перестать перерабатывать пищу. Всё не зависит от вас, всё происходит и движется само по себе, и движение приводит лишь к новому движению. Это усугубление. Депрессия – это не ежедневная серая пустыня. Это пустыня, которая с каждым днем, месяцем или годом становится всё темнее, от серого к черному, песка всё больше, ноги утопают в нем по колено, затем вы уже по пояс. И однажды вы уже не можете дышать. «На вкус как пепел…» – говорит Жюстин, беря в рот кусочек любимого мясного рулета… И начинает плакать. «Тётушка Стилбрейкер плачет» – констатирует её племянник, со всей возможной детской непосредственностью в голосе. Почему я вспомнил именно этот эпизод? Всего несколько дней назад мы сидели на кухне, я и мужчина моей матери, он приготовил молочную кашу, а значит я был втянут в некое сюрреалистичное подобие «семейного завтрака». Максимально иронично. Но суть была в ином. Как только я начал есть, я осознал – что-то не так. Молочная каша отдавала каким-то странным привкусом, когда я пишу эти строки, он снова отзывается у меня во рту, отчего меня начинает немного мутить. Тогда я не сразу осознал, что же я ощущаю. Сначала я подумал, что возможно виною всему зубная паста, после которой привкус еды немного искажается, либо что-то не то с моим горлом, может быть я простыл ночью, и теперь оно представляет из себя открытую рану? Я сидел и медленно жевал, с крайне озадаченным и задумчивым видом. Рядом со мной муж моей матери как ни в чем не бывало поглощал кашу. На меня холодными волнами начинало накатывать отчаяние. Каша отдавала в моем рту устойчивым привкусом какой-то спиртовой настойки. Ядовитым и мерзким привкусом. Чем дольше я жевал её, тем сильнее чувствовал его, тем больше росло отчаяние, и вот я начал осознавать, что к горлу подкатывает ком, а на глаза наворачиваются слезы. Я не знал, что мне делать, я впал в ступор, ощущая себя крайне неловко. Мне нужно было сказать ему, что с кашей (или со мной) что-то не так, но я не мог выговорить ни слова, так я и сидел с выражением крайней степени страдания, смущения и смятения на лице, пока он не спросил, почему же я не ем. В тот момент я чувствовал себя странно. Я не мог понять, где настоящая реальность, а где то, что я ощущаю – по неведомой мне причине. Этот эпизод с молочной кашей надолго врезался мне в сознание – как показатель того, что я не всегда могу доверять самому себе, и это может вводить в состояние приступа отчаяния. Возможно ли, что всему виною та самая, тянущаяся уже много месяцев, депрессия? Я не знаю. Единственное, что я знаю – у любой депрессии есть начало и есть конец. Конец есть в любом случае. Манифест Когда мы живы – Смерти еще нет. Когда приходит Смерть – нас уже нет. Трактат о ядах Сегодня я понял одну вещь и пришел в некоторого рода ужас и подавленность. В самом деле удивительно, что я не пришел к подобным, довольно-таки простым на самом деле, выводам куда раньше. Иногда любовь просто невозможна без страданий. Я смакую это слово, оно бьется о мой язык, как волны стачивают берег и бетонные волнорезы, так и оно стачивает, разъедает мои зубы. Всё это звучит очень романтично, даже загадочно, пока не касается тебя. Мы привыкли слышать о любви и о страданиях других людей, мы воспринимаем это как должное, как нечто само-собой разумеющееся, однако, когда это происходит с нами, всё уже не кажется таким далеким и нереальным, таким романтичным, чуждым, безликим. Страдания. И любовь. Выводы довольно просты, и скорее всего именно поэтому я не сразу их разглядел, а может быть осознание столь простых истин вводило меня в подсознательный ужас, и я не мог озвучить их для себя. Каждый человек может принадлежать по своей жизни к одной из двух категорий, и иногда (даже очень часто) права выбора он лишен. Первая категория – это люди, находящиеся в счастливой любви. Вторая – люди, находящиеся в постоянном состоянии «страдания» от невозможности находиться в этой самой счастливой любви. Здесь нужно уточнить один маленький пункт, который, собственно, и придает подобным умозаключениям ужасающий, пугающий, и безысходный характер. У человека только одна жизнь. В среднем, 50-70 лет, на то, чтобы провести отведенное тебе время, и повторной попытки не будет. Не будет возможности что-либо переделать, исправить, или попробовать нечто новое, совершенно другое. Одна жизнь, которую ты проживаешь, и на этом конец. Бесповоротный. И вот, тебе уготовано прожить некоторое количество лет, и у тебя есть эти два варианта. Либо душа твоя будет спокойна, ты будешь счастлив (в общепринятом понимании данного слова), либо ты проведешь эти годы в постоянном страдании от того, что твоя любовь – невозможна. То есть, если говорить очень грубо, тебе либо повезет, либо нет. Либо успел, либо нет. Либо проживешь отведенную жизнь в счастье с другим человеком, либо проживешь ту же отведенную (и довольно короткую, позвольте заметить) жизнь в одиночестве. Всего одна жизнь. Как повезет. Кто-то будет счастлив, его 50-70 лет будут тем, за что не будет мучительно больно. В конце концов, он будет осознавать то, что прожил долгую и счастливую жизнь. Однако небольшое отклонение, в большинстве случаев не зависящее от тебя – и вот та единственная жизнь, которая тебе уготована – это одиночество и печаль. Печаль. Если разобраться, это слово подходит сильнее всего. Невыносимая, долгая, серая и пахнущая сыростью. Ты выходишь из комнаты, из дома, из города. Ноги несут тебя дальше. Но внутри и снаружи эта печаль. Тебе не повезло. Маленькое невезение – и жизни нет. Мучительно больно, да, за все эти годы. Такая мелочь меняет всё. Либо ты в первой категории, либо во второй. И переиграть не получится. Ты должен успеть стать счастливым именно за эту жизнь. Но иногда тебе просто не оставляют шансов. Это ужасно, когда всё завершается прежде, чем завершатся чувства. Но порой одной только любви недостаточно. Крест Как часто ты влюбляешься теперь? В каждого, кто проявит сострадание или заинтересованность? Назовет тебя особенным, сыграет на чувствах, на притворном понимании, войдет в доверие? В каждого, кто такой же загадочный, такой же непостижимый, как был для тебя когда-то я? В каждого, кто пригласит тебя в свой город, заговорит с тобой на чужом языке? И ты подхватишь. Ты поедешь, конечно поедешь. Нужно отвлечься. Нужно заместить. Нужно. Нужно? Я ничего не знаю наверняка. Вопросы повисают в воздухе и осыпаются бабочками. Это просто паранойя, психопатия. Одержимость. Да, это точно она. Не хочу, чтобы хоть что-либо здесь выглядело, как упрек. Потому что это не так. В конце концов, кто я такой, чтобы брать на себя это право? Проходимец. Чужой. Закопанный под слоем прошлого, слоем из пыли, обещаний, радостей и совместных побед. Мне показали, какой должна быть настоящая любовь. Теперь всё, что бы я не увидел, будет для меня не таким. Искусственным. Не настоящим. Не дотягивающим до идеала. Мне показали, что есть идеальные чувства. Но я совершил ошибку. Я отстранен от церкви, я предан анафеме. Я – персона нон грата. Всё могло быть иначе, совершенно иначе. Но я совершил ошибку. Вращаться вокруг чужой оси Я ненавижу всех, кто смеет дышать одним воздухом с тобой. Я ревную тебя к твоей кофте, к постели, к балкону, к чертовым сигаретам. Хочу как они, прикасаться к твоим губам, к твоей коже, лежать на простынях, там, где лежал ты, там, где еще остался твой запах. Они дышат одним с тобой воздухом, и я ревную даже к этому. Я хочу замазывать твои колени на всех фотографиях, чтобы они не достались совсем никому, чтобы никто не смел смотреть на то, что мне так дорого, я закрываю твои колени черными размытыми вкладками, я берегу их от взглядов чужаков. Они не имеют права, они недостойны, я так ненавижу их, за то что им всё дозволено, с твоего молчаливого согласия всё дозволено. Это убивает меня, душит, выворачивает ужом наизнанку внутри. Они смеются с тобой, узнают тебя. Им ты рассказываешь истории, им ты открываешься. Как когда-то мне. Я ненавижу всех, кто показывает тебе свои квартиры, кто ездит с тобой за город, по-дружески обнимает. Я хочу сломать позвоночник карме, растерзать на части фатум, впиться зубами в космос. Мне одиноко. Я тешу себя ностальгией, иногда курю сигареты с черникой. Но даже они как будто смеются надо мной. Так ты пытаешься забыть человека? Куришь сигареты, чтобы его, его запах окутывал тебя до и после? Вечно ходил за тобой этим шлейфом? Сигареты смеются своими никотиновыми голосами, взъерошивают мне волосы, и вот это уже меня выкуривают, полностью, до фильтра, до основания. Я ненавижу себя. Вот в чем я так боюсь признаться. Ведь это я и лишь только я виновен во всём, что случилось. Комья оледеневшей земли Я ненавижу спать. Потому что после ночи всегда следует утро, а утро – это пробуждение. От тех снов, в которых есть ты, в каждом из них, день за днем, и вот так уже складываются месяца. Наверное, кто-то другой на моем месте просто сошел бы с ума. Но я почему-то ещё держусь. В феврале я похоронил кота – самое близкое для меня существо, сопровождавшее меня в течении 17 лет, затем меня покинул и ты. Все, с кем я мог бы разделить свои печали, ушли. Остались только комья оледеневшей земли. Падающие на картонную коробку – импровизированную крышку гроба. Для самого дорогого существа на свете. Если в этом есть какая-то печальная ирония, сейчас я не могу её осознать. Просто нет на это сил. Прошло уже более полугода, но мне всё так же болит. Всё так же я вспоминаю о нем перед сном – друге, любившем меня не за что-то, а просто так. Друге, к которому я относился порой по-свински, но он всё равно приходил, и укладывался мне на руки. Он всегда всё прощал. Он не умел по-другому. Другие коты умели, а этот нет. Он не был просто домашним питомцем, он был частью семьи, он был полноценной её частью. Он забирал всю мою боль себе, а потом стряхивал её со своих лап. Не было никого, кто оставался бы со мной на протяжении долгих 17 лет, от моего детства, к моей юности, сквозь беды и суициды, сквозь всё. Он оставался. Я не представлял своей жизни без него, ведь всю сознательную жизнь он был рядом. Ничего не прося взамен. А теперь лишь комья оледеневшей земли. Мои сжатые кулаки, побелевшие костяшки пальцев, и ветер. Холодный февральский ветер, бьющий в мои ярко-красные глаза. Так завершается жизнь. И начинается новая. Помню, как ты был рядом, когда это случилось. Когда его маленькое сердце перестало биться, ты опоздал всего на пару минут. Помню, как трясущимися руками я открывал входную дверь, впуская тебя, и был не в силах сказать даже слово. Язык не слушался меня. Но ты понял всё и так. Мое лицо, уже распухшее от соли и влаги, было красноречивее всех слов на этом свете. Весь этот день, до самого вечера, я был рядом с ним. Под самый конец он ослеп и уже не мог ходить. Только лежать и изредка издавать жалобный стон. Я не знал, как помочь ему. Я был рядом, до самого конца был рядом, пытаясь его успокоить. Он не видел меня, но он слышал мой голос. Не знаю, узнавал ли он его. Мне хочется верить, что да, что это успокаивало его. Так прошел целый день – один из самых тяжелых в моей жизни. Кажется, за этот день я немного состарился. Может быть не столько снаружи, сколько внутри. Под конец этого дня я уже сидел на диване один. Но рядом был ты. Успокаивал меня в этот момент отчаянной потери, разорвавшей мне сердце в первый раз. Когда ушел и ты, не было никого, кто был бы рядом, чтобы успокаивать. Мое сердце разорвалось во второй раз, точнее то, что от него оставалось. И не было никого, кто смог бы помочь. Только лишь комья оледеневшей земли, всё еще стоящие у меня перед глазами. Так завершается жизнь. И начинается существование. Даже самые взрослые взрослые плачут, когда умирает тот, кто был для них другом. Утро Я лежу, глядя в бирюзовый потолок, и пытаюсь унять ноющее сердце. Ещё одна ночь. Очередная, за эти полгода. Ежедневная боль, которая не прекращается. Хотя бы в одном из снов каждую ночь будешь ты. Твои руки. Твои глаза. Твои волосы. И снова я буду просыпаться и меня будет трясти от этого резкого перехода от реальности, где ты есть, в эту, где есть только я, а ты совершенно далеко, дальше, чем чертов северный полюс. Зачем делаешь это? Зачем снишься мне каждую, абсолютно каждую ночь? Это мучение, это пытка – просыпаться. Просыпаться и осознавать, что единственное место, где мы можем быть относительно близко – эти самые сны. Каждое утро я хочу разучиться помнить. И думать. Одержимость Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать о тебе Не думать Нет У меня не получается. Табу Меч должен быть продолжением руки, но я не чувствую руку как продолжение себя. Как часть себя. Я смотрю направо и вниз – безвольным куском мяса она свисает, исходя из моего плеча. Внимание на нём почему-то не хочет фокусироваться, я сижу, уставившись на кусок мяса, который называется моей рукой и мне становится страшно. На какие-то доли секунды во мне проносится мысль, что это не часть меня, нечто совершенно отдельное, просто находящееся рядом – но я его не контролирую. Я впадаю в оцепенение. Кататонический ступор, так бывает нередко – ты всё понимаешь, но не можешь реагировать. Так проходят минуты. Рука не подает признаков жизни, где-то на закромах сознания уже вырисовываются образы, понимание того, что этот объект мертв, он неживой, он не сдвинется. Выпав из ступора, я пытаюсь сжать пальцы. Они подчиняются с неохотой, я как будто наблюдаю за всем со стороны, не принимаю участия. Кататония, она преследует меня всю мою жизнь, сколько я себя помню. Подъем. Спад. Возбуждение. Ступор. Кусок мяса на письменном столе, называемый моей рукой, вновь оживает, хватает карандаш и начинает писать. Пока я не забыл, пока в памяти события осенней прохлады, они не должны быть потеряны. Мы сидим у здания цирка – я, и человек, которого я называю другом. Пожалуй, один из очень немногих, кого я могу так называть. Не потому, что мы были близки с самого детства, не потому, что он спас мне жизнь, не потому, что мы общаемся каждый день, или шлем открытки на день рождения. Друг познается в беде. Хотя бы благодаря этой простой и банальной истине я могу считать его своим другом – едва ли не единственным, кого я могу теперь так называть. Когда мне нужна была помощь, действительно нужна была, рядом не оказалось никого. Во мне нет обиды или злости. Нет чувства несправедливости. Я не жалуюсь. Я понимал это и раньше, осознавал разумом и чувствовал сердцем, однако когда ситуация стала катастрофической и я ощутил себя посреди пустой бесконечной пустыни из пепельного песка, липнущего к негнущимся ногам, я принял решение сказать это вслух, сказать то, что пугало меня не столь сильно до поры до времени, пока я справлялся со всем в одиночку. «У меня почти нет друзей». В момент отчаянного одиночества и отчаянной потребности в хоть какой-нибудь энергии извне, которая могла бы меня спасти, я осознал, что совершенно одинок. Никто не придет на помощь. Тебе нужно будет справиться со всем – справиться, или умереть. Вокруг меня всегда были люди, так странно. Почти постоянно, чьи-то лица, чьи-то руки, чьи-то взгляды, прикованные к моему непостоянству. Даже среди них я ощущал себя чужим, чужеродным, отстраненным. Мне было неплохо, относительно хорошо. Когда же мне стало плохо, до тошноты плохо, рядом не оказалось никого. Это могло бы стать ироничным итогом жизни неудачника, так и не сумевшего наладить общение с человечеством, неудачника, не сумевшего расположить к себе ни одно живое существо. Проклятый. Загнанный. И опустошенный. Своим одиночеством, своим затворничеством. А потом появился он – просто потому что волновался о том, куда я пропал так надолго. Больше никто не заметил пропажи. Пока я догорал где-то посреди мрачного декаданса собственной клетки. Пока я корчился на полу, обдирая костяшки на пальцах, извивался ужом, пока меня тошнило, в прямом и переносном смыслах, пока тошнота заваривала мне чаи, а депрессия и подавленность подносили сигареты к моим потрескавшимся губам, пока ком в горле от горя не становился философским камнем, а красные от недосыпа и слёз глаза не принимали управление на себя и не отказывались открываться. Никто не узнает об этом. Я похороню эти строки под развалинами своего некрополя, они станут грунтом, опустятся ниже, чем опустился я. Я не научился жить эту жизнь. У меня нет друзей. Может, оно и к лучшему? Где были те, кого я называл своими друзьями, когда их поддержка нужна была мне больше всего на свете? Видимо, кому-то она была нужна в тот момент больше, чем мне. Что ж. Я не держу зла. Зло неудержимо. Ха. Ха. Ха. Сука. «Блин, старик, я так хочу тебе чем-то помочь…» Мы сидим у цирка, и на улице осенний вечер. Я знаю, что он говорит искренне, я чувствую это по голосу. Тик-так. Змеи ползут на свет, чтобы пасть во тьму. Я закуриваю очередную сигарету, он рассказывает про свой Барселонский трип. «То есть рая в шалаше не существует, ты не веришь в него?» – мой язык поворачивается с трудом, в горле першит от непривычности разговоров. Разговоры с самим собой – совершенно иное, но даже от них ты устаешь. Глотка начинает гореть железом. Я слишком долго был в темноте. Слишком долго и усердно разговаривал лишь с собой, пытаясь втолковать ему, что мы (не)можем жить так и дальше. Иногда он соглашался. Но тогда появлялись другие. Тонкие голоса. Все – внутри, и все – снаружи, управляемые моими губами, моим шепотом, криком, стенаниями. «А как же любовь?» – продолжаю я, с уверенностью в том, что я не хочу слышать ответа. Не хочу слышать правду, которую знаю, и так знаю, где-то в глубине черепной коробки, где-то под корой уже есть ответ, но я боюсь сказать его вслух. «Не важно, насколько сильна ваша любовь, если ты ничего не представляешь из себя в плане возможности содержать семью, ничего не получится, им это не нужно. Не бывает рая в шалаше, и не будет. Рано или поздно всё упирается именно в бытовую постановку вопроса, в финансовую. В надежность. Я понял это, когда…» Его голос звучит глубоко и ненавязчиво, я закрываю глаза и отворачиваюсь в сторону, чтобы сделать затяжку, стряхнуть пепел, и несколько секунд посмотреть на цирк и на безоблачное, вечернее, осеннее небо. Чтобы он не видел этих предательских слез. Конечно же, ты прав. Почему же тогда я продолжаю верить в то, что любовь всё стерпит? Что если ты действительно любишь, то пройдешь со своим человеком сквозь все трудности, сквозь все эти шалаши, ты не убежишь искать более «надежного» счастья, более стабильной любви? Видимо, мне просто очень хочется в это верить. Я понимаю, что примерно 99% людей скорее всего захотят связать свою жизнь с кем-то успешным, с кем-то «надежным». У них на подсознании отпечатано то, что это – показатель чего-то. Показатель, что человек целеустремленный, он ведь добился чего-то в жизни. Мало кто в состоянии понять, что прежде чем стать таким, рядом с человеком был другой человек – я почти уверен в этом, человек, который помог ему подняться со дна, который верил в него. Никто не хочет быть таким человеком. Все хотят прийти на готовое. Чувствовать себя круто рядом с личностью. Никто не хочет быть рядом с «неудачником». И даже если ты был популярен и успешен, а потом остался ни с чем – большинство просто отсеется именно на этом этапе. Единицы согласны проходить сквозь трудности. Но именно с такими единицами и связывают свою жизнь. «Всё начинается с семьи» – продолжает мой друг. «Мать приводит нас в этот мир, а отец учит в нём выживать. Учит всем механикам этого мира, учит быть мужчиной, быть поддержкой и опорой для семьи, содержать её. У меня не было человека, который смог бы научить меня подобному». Пепел летит вниз, разбиваясь на сотни песчинок-осколков, вместе с ним лечу и разбиваюсь я. Как же всё просто, как всегда и бывает. Ответы лежат на поверхности, но закопаны в прошлом. Так просто. Ведь и я такой же. Не было никого, кто смог бы научить меня жить, быть мужчиной – в том смысле, в котором так нужно быть, чтобы от тебя не ушли в поисках более подходящего варианта, более надежного, стабильного, лучшего. «Мой мужчина». Не с кого мне было брать пример. Я иду по этому миру наощупь, в полной темноте, набивая шишки и ссадины, совершая ошибки, которые мне не простят. Цирк устало смотрит на нас своим вековым монолитом, своим опытом, он взирает на нас как на наивных юнцов. Прости, отец. Я не справляюсь. Никто не научил меня этому. Вельвет Для меня некоторого рода шокирующим стало открытие, что людей больше не приводят в ужас и трепет разговоры о смерти. Я не прошу меня жалеть, отнюдь, я всего лишь хочу, чтобы к проблемам каждого человека относились серьезно, если эти проблемы серьезны для него самого. «А почему ты решил умереть?» – спрашивают они, как будто бы я решил выйти в магазин. Да, выплыть в магазин и не вернуться. Прозвучит крайне иронично, учитывая всё, что было сказано ранее, но я должен признаться – я панически боюсь смерти. Я начал задумываться о ней с самого детства, ничего не мог с собой поделать, эти мысли сами приходили перед сном. Я лежал в своей кровати, пытаясь не думать ни о чем, но у меня не получалось, они приходили, роились в моей голове, ломали мой рассудок. Я плакал, мне было страшно, но я молчал, не говорил никому. Что пугало меня больше всего? Пустота. Та самая, которая возникнет, когда мое сознание перестанет существовать. Напрасно я пытался успокоить самого себя мыслями о том, что к тому времени, как это уже случится, меня это не будет волновать – я не почувствую ничего. Когда мое сознание исчезнет, вместе с ним исчезнет сам инструмент, заставляющий меня чувствовать дискомфорт или страх. Но это не помогало. Я всё время возвращался к одному и тому же – жизнь продолжается, жизнь идет своим чередом. Без меня. Меня не существует. Я не ощущаю себя как разумное существо, мой разум не существует ни в одном из миров. Смерть – это конец. Даже не темнота, ведь чтобы видеть и ощущать темноту, нужно что-то, чем можно было бы это ощутить. У меня же не будет ничего. Жизнь будет продолжаться, люди будут жить, а я не увижу ничего из этого, я не перемещусь в другое тело или в другое место, мой разум просто погаснет и выключится. Дальше нет ничего. И с каждой секундой я приближаюсь к этому забвению, к этой пустоте. И я ничего не могу с этим сделать. И с каждой секундой паника всё нарастает. Я умру. А что будет дальше? А нет никакого «дальше». На этом конец. И нет никакой «той стороны». Мне страшно. Действительно страшно. Я не хочу такого исхода. Только безумец может его желать. Не будет второй попытки, не будет рестарта. Реинкарнация, загробная жизнь – чушь, призванная успокоить людей вроде меня. Но меня это не успокаивает. Потому что я умнее. Горе от ума, не правда ли? Иногда я хочу разучиться думать. Но идет десяток за десятком лет, а я всё лежу в постели, и думаю перед сном о смерти. Сон – это тоже маленькая смерть. Видимо, поэтому я думаю о ней именно тогда, когда уже готов погрузиться в её подобие. Иногда я боюсь засыпать. У меня начинаются панические атаки. Это навязчивое состояние, навязчивые мысли, я не могу перестать думать об этом. Но усталость берет своё. Этой же фразой можно объяснить и те вещи, которые могут показаться несовместимыми – паническая боязнь смерти (не как процесса, а как того, что за ней следует), и (само)убийство. Усталость берет своё. Даже столь сильный страх может отключиться из-за банальной усталости. И вот – ты засыпаешь. Засыпаешь себя землей. Сам. Когда ты в отчаянии – тебе уже не страшно. Страшно становится, когда много задумываешься. Когда твоя депрессия длится несколько месяцев, ты уже слишком уставший, чтобы задумываться. На это попросту нет сил. Я закрываю глаза, и подобие смерти укутывает меня вязкой, пыльной пеленой… Густые кроны леса тянут ко мне свои руки-ветки, я пытаюсь сопротивляться, но это не может продолжаться вечно. Комары летают у наших лиц, они кусают твои руки и ноги, воспользовавшись твоей забывчивостью – мы ведь шли в лес, настоящий лес, но твоя одежда слишком коротка, много открытых мест, где можно напиться крови. Ты отмахиваешься от насекомых, я смотрю себе по ноги, пока мы углубляемся в этот загадочный, темный мир. На тропинке движение. Я опускаюсь на корточки. Передо мной предстает жуткое зрелище – жук-олень, у которого отсутствует задняя половина тела. Он пытается ползти, он всё тянет и тянет свою оставшуюся половинку, рога его тяжелы, на идеально ровном срезе зияет черная пустота. Кто мог сделать это? Кто способен сделать такое? Я понимаю, что он уже обречен. «Отвернись» – прошу я, поднимаясь в полный рост. Тебе незачем это видеть. Я спасу его – единственным возможным в такой ситуации способом. Хорошо, что жуки не умеют кричать. Я уверен, что он кричит от боли, так же, как сейчас кричит всё во мне – от его боли, от его безысходности, от того, что у него уже нет шансов на жизнь. Всё мое сердце – это один сжатый в комок камень. Один удар. Я постараюсь сделать это очень быстро, чтобы он был избавлен от предсмертной агонии. Хорошо, что ты стоишь спиной ко мне и не видишь эту гримасу отчаяния на моем лице. Нога опускается на половину ещё живого тельца, и слышится хруст. Один точный и быстрый удар. Внутри меня всё ревёт и стонет, что-то рвется, струна за струной. Прости меня. У тебя не было шансов спастись. Я лишь завершил твою агонию. Мои глаза сухи – я плачу где-то внутри, где-то глубоко, там, где колодцы моих глаз возьмут эту влагу. Смерть. Она повсюду. Закрадывается под кожу. И сидит там. Молча наблюдая. Сколько ещё я возьму на свою душу, прежде чем она освободится? У меня нет ответов. Я начинаю буквально физически ощущать тошноту. Мне плохо от произошедшего. Меня подташнивает, ладони превращаются в ледышки. Руки мои трясутся. Мы идем дальше. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=64856991&lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.