Спираль

Спираль Ирина Шишковская Книга о том, как хитрые переплетения судеб связывают в один узел жизни множества людей, как петли времени образовали в книге единое полотно. Беглый белый офицер в 1918 году, юная девушка, мечтающая о любви и счастье в 1930-м, уставший от жизни человек в 1945-м. И связанный со всеми ними, кто он: предатель? герой? запутавшийся человек? Все действующие лица в книге выдуманные, совпадения с реальными историческими персонажами и событиями случайны. Ирина Шишковская Спираль Часть 1 Глава 1 1930 год – Ну что же, товарищ Павлов, руководство приняло решение отправить вас в Берлин, так сказать, для приема опыта от наших немецких товарищей. Есть возражения? – уполномоченный с малиновыми петлицами, ехидно, как показалось Павлову, посмотрел на него. – Нет, товарищ оперуполномоченный, партия приказала – комсомол ответил – есть! – с нарочитой суровостью ответил Николай. – Профессора Васнецова мы отправить не можем – сбежит, – малиновый хмыкнул, – хотя от нас не сбежишь. Вы меня поняли, товарищ? – Так точно! Но хотелось бы уточнить насчет ассистента, время уже поджимает. – Ах, да, ассистента! Опер встал из-за казенного оббитого зеленым сукном и заляпанного чернилами стола, одернул гимнастерку и, заложив большие пальцы рук за ремень, стал прохаживаться по кабинету. Николай внимательно следил за ним глазами. – А кого вы предлагаете, товарищ Павлов? Вопрос был лишний и неуместный, Николай давно уже список. Перечень лиц был короткий: Кольцов, Егорушкин и Иванова. И ему даже показалось, что под папкой с его, Николая, личным делом, лежали такие же серо-коричневые папки дел предложенных им лаборантов. Но раз малиновый играет в эту игру, а Николай отлично понимал ее правила, то, что ж, придется отбивать мяч: – Предлагаю своих товарищей: Егорушкина, Иванову или Кольцова. Все работали над этой проблемой, комсомольцы, как и я, и любой достоин представить нашу Родину. – А вы не на выставку едете! – опер вдруг сурово посмотрел на него. – Представлять нашу родину не надо! Вам следует в Германии работать и учиться, чтобы в кратчайшие сроки, так сказать, овладеть знаниями. – Извиняюсь, виноват, товарищ оперуполномоченный! Неправильно выразился. – Ну-ну, ладно, неужели я не понимаю, хочешь, как лучше, – опять осклабился опер, – понятно, что и представлять тоже будете, без этого никак. Ты мне другое скажи, Павлов, – вдруг он перешел на доверительное «ты», – так уж все они твои товарищи? – Коллега – буржуазное слово, но суть наших отношений передает лучше, – согласился Николай. – Конечно, в первую очередь они мне коллеги. Близко мы не общаемся, только по работе, а по работе ко всем трем никаких нареканий у меня нет. С любым готов ехать. – Хорошо, товарищ Павлов, ваши пожелания мы учтем, возвращайтесь на свое рабочее место. На следующий день, когда Зина была в лаборатории сама, за ней прибежал посыльный от директора: – Иванова! Вызывают! Зина встала и сняла синий мешковатый халат, в котором обычно работала. Она не носила ни красную косынку, ни другие атрибуты революции, как некоторые девушки в их институте, одевалась скромно, но красиво, хотя, конечно, как могла на свое копеечное жалование лаборанта. Но от бабы Дуси остался «Зингер», на котором та научила ее шить, и теперь это умение пригодилось, особенно после того, как Зина вышла на службу в такое солидное учреждение. Грубый халат надевался, чтобы не испортить одежду: белую блузку с глухим воротом и ниже колен синюю юбку. Проходя мимо стеклянной двери, Зина мельком окинула себя взглядом в отражении, подумала, вернулась, сняла с вешалки халат и надела его снова. Ей показалось, что так будет правильнее. В комнате за столом сидел какой-то мелкий клоп с кустистыми неряшливыми бровями в форме НКВД и барабанил пальцами с обгрызенными ногтями по папке с надписью «Дело». – Вот что, Зинаида Алексеевна, есть предложение командировать вас на учебу в Берлин к нашим немецким товарищам. Чтобы, значит, вернувшись, вы с коллегами смогли обучить наших инженеров и рабочих на заводах и фабриках. «Что он несет? – подумала Зина. – Какие заводы и фабрики?» Изобретение, которым они занимаются, пока не имеет никакого прикладного применения. Клоп продолжал разглагольствовать, сидя за столом. Зинаида стояла, сесть он ей не предложил, да и стула перед столом не было, все стулья стояли вдоль стены. На одном из них сидел Павлов и внимательно смотрел на нее. Павлов был в понимании Зины типичный карьерист – уже кандидат в ВКП(б). Первый у них из молодежи. Из старых кадров никто не вступал в партию, хватало им партийного контроля из неграмотного мужичья с заводов да вот таких малиновых клопов. Но не дурак. Профессор привел его после учебы к ним в лабораторию, всячески опекал и протежировал. Павлов относился ко всем ровно, в склоки не вступал, на собраниях не клеймил, но по служебной лестнице двигался бойко – уже старший в отделе, а еще не так давно был, как Зина, простым лаборантом. – Так что скажете, товарищ Иванова? – на Зину пялились кустистые глаза, ожидая ответа. – Я согласна! Куда пошлет партия и правительство! – Ну и отлично! Биографию вашу я изучил: отец погиб в империалистическую, мать умерла от тифа в гражданскую, жили с бабкой, закончили школу с инженерно-техническим уклоном, бабка померла, пошли работать. Вот у нас тут в комсомол вступили, а почему не учитесь? На вечерний был набор летом. – Не успела подать документы, товарищ. Была в командировке в Орле, вернулась – прием окончен. – Это не беда, подавайте сейчас! Надо было сразу к нам обратиться! Мы бы помогли. Мы всегда нашим товарищам помогаем. Вы же наш товарищ? – «малиновый» опять вопросительно посмотрел на Зину. – Конечно, наш! – она отозвалась в тон ему. – Со всеми вопросами ко мне приходите, мы всегда поможем, – повторил зачем-то опер, как показалось Зине, многозначительно. Отпустив ее, он обернулся к Павлову: – Вот, товарищ Павлов, мы с вами всех посмотрели, и о нашем решении я сообщу. Зина медленно шла по коридору к лаборатории. Она знала, что едет делегация от института в Берлин, шли проверки, шерстили всех, выгнали академика Померанцева и тех ребят из лаборатории, у кого происхождение подкачало. Пришли на их место какие-то идиоты с рабфака, но все как один комсомольцы и горлопаны. Все это тянулось уже несколько месяцев, а недавно Зина услышала, что ее любимый профессор Васнецов не едет, а делегацию возглавит кто-то из близких к власти. Так значит, Павлов. Ожидаемо. Но что Зину предлагают к нему ассистентом, это было совершенно неожиданно. Понятно, что это не из-за языка. Зина нигде и никогда, ни в одной анкете не писала, что знает немецкий, как, впрочем, и французский. Да и не нужен там язык, дадут переводчика из органов. Язык там как раз был бы лишним и опасным. Она подумала, что логичнее было бы выбрать Кольцова, а вот Егорушкина – нет. Она не вникала, но краем уха слышала, что тот выступил на каком-то собрании еще до ее вступления в комсомол и наговорил там лишнего, за что получил взыскание. Зина в комсомол вступать не хотела. Но их лаборатория теперь с особым статусом, и было объявлено, что все должны быть комсомольцами. А не комсомольцы – это она и Аркадий Эмблат. И месяц назад их обоих приняли по ускоренной процедуре. Зина вызубрила все, что было написано в брошюрке, которую ей дали на бюро. Но в результате ее только и спросили, почему отказались от НЭПа и сколько республик в Союзе Советских Социалистических. Хотела ли Зина поехать в Берлин? Конечно хотела! Несмотря на то, что вряд ли она сможет его увидеть. Привезут, скорее всего, с вокзала в гостиницу, а потом на завод, так и будут возить, как стадо баранов, под присмотром. Но, может, из окна хотя бы она увидит кусочек другой жизни. Понятно, что если такая поездка и будет, то она будет первой и последней для нее. Второй раз ей так уже не повезет. Баба Дуся, которая не была ее бабушкой, а была когда-то гувернанткой ее матери, бывала с семьей своей ученицы и в Париже, и в Лондоне, и в Берлине. Рассказывала ей по-немецки про отдых в Баден-Бадене, а по-французски о поездке в Лувр, и как ее, Зины, дед решил в один день, и вся семья уехала на лето в Цюрих, потому что его дочь и ее мать, тогда молоденькая девушка, даже почти девочка, тяжело заболела от любви к своему кузену. Зина, сейчас вспоминая рассказы Евдокии Поликарповны, которую для конспирации она всегда, даже когда они были только вдвоем, называла «баба Дуся», думала о них, как о сказках, которые все знают, но никто уже в них не верит. Осенью восемнадцатого, когда отец пропал окончательно и вестей от него больше не было, а мама однажды вышла из дома обменять столовое серебро на продукты и не вернулась, они остались с Дусей одни, Зине было шесть. Все, что было до этого, Зина не помнила, только какие-то вспышки из памяти: солнечное утро на даче и отец собирает снасти, чтобы идти рыбачить, вечер и мама в свете торшера читает газету: «Алексей, ты только послушай!» – обращается она к отцу, какие-то сборы. Кто уезжает? Отец на войну? Они в имении бабушки под Полтавой? И больше ничего. Все остальное ей рассказала Дуся. Пусть будет еще что-то в ее жизни, кроме густого тумана действительности. Пусть будет Берлин! Николай предусмотрительно предложил Кольцова и Егорушкина, будучи абсолютно уверенным, что они оба не пройдут. Егорушкин был одной ногой на вылет из ВЛКСМ, имея уже взыскание, умудрился примкнуть к оппозиции. Такой без шансов. А вот с Кольцовым был риск. Он идейный, происхождение – хоть в палату мер и весов: отец и братья – члены ВКП(б), отец вообще с 1905 года, мать из семьи революционеров, о которых в школьных учебниках написано. Идеальный кандидат. Именно на этом и хотел сыграть Николай. Слишком идеальный. Общение с оперуполномоченным Шмайковым кое-чему его научило. Сам Шмайков в партии недавно, пришел в органы из школы рабочей молодежи, нигде еще не работал и не служил, кроме органов, и должен, нет, просто обязан был недолюбливать таких, как Кольцов, у которых отец был знаком с самим Лениным. Все так и вышло, как планировал Николай. Шмайков грязно намекал, похотливо подмигивая, но подписал документы на Иванову. Значит, решено, едет Иванова. Дуся была на редкость умна и практична. В отличие от мамы, которая наивно думала, что все это ненадолго и вот-вот как-то разрешится, Дуся сразу поняла, что большевики – это навсегда. И раз они не могут уехать, то надо приспосабливаться. Зина и выжила только благодаря ей. Первым делом Дуся перевезла их на другую квартиру, где их никто не знал. Как она это устроила, Зина не знала. Что смогла из ценных вещей, но только небольшое и дорогое, собрала в узлы скатертей и простыней, наняла извозчика. Проехали часть пути, слезли, взяли другого и так переехали. Книги, мебель, люстры – все бросили на старой квартире. Сами поселились в дворнической под лестницей в большом бывшем доме, а теперь доме партийных работников. «Пусть плохая, но отдельная, – говорила всегда Дуся о квартире, – нет соседей – нет вопросов». Позже справила новые документы. Вместо Иваницкой Зина стала Ивановой. «Не любят в России нерусских, – объяснила потом она Зине, – да и такая фамилия, больше подходящая для новой жизни», – грустно улыбнулась. Дуся работала, шила на машинке, убирала квартиры, потихоньку продавала вещи, когда совсем было невмоготу, Зина училась. «Учись хорошо, – говорила баба Дуся, – при любой власти лучше работать не руками, а головой». Очень хотела, чтобы Зина поступила в институт, но не получилось. Однажды Дуся, поднимая ведро воды в чужом доме, ойкнула и упала замертво. ««Удар»», —сказал вызванный перепуганной хозяйкой врач. Зина в восемнадцать осталась совсем одна и вместо института поступила на службу. В тот же день, когда Шмайков подписал на Зину документы, ее вызвали в местком. – Вы будете представлять наше учреждение и нашу великую Родину, Иванова, – торжественно начала Лопатникова, освобожденный председатель месткома. – Поэтому решено выделить вам ордер на отрез на пальто, на чулки и ботинки. Для торжественных встреч с товарищами в Берлине нужно красивое платье, но сейчас ордеров нет. У вас есть что надеть? – Не нужно красивое платье, дайте ордер на отрез, я сама пошью. – Вот это дело! Иванова, потом все покажете, что там нашили, мы должны утвердить, – прогундосил Шейнайзен, заместитель Лопатниковой. Николай, сидя вечером в своей комнате в коммуналке, перебирал записи и книги. Отдавать некому, надо лишнее сжечь. Завтра он выходной, освобожден для подготовки к поездке, а соседи с утра на смену уйдут, будет только Мария Кирилловна дома, вот и сварит себе старушка суп на его чертежах и рукописях. Две книги Николай отложил, эти книги ему подарил когда-то профессор Васнецов, обе с дарственными надписями авторов Капицы и Бора, их надо как-то незаметно вернуть Андрею Аркадьевичу. Остальные, как было бы ни жалко, – в печь. Открыл гардероб – несколько сорочек, два костюма, один из бостона, Лида заставила купить. «Ну что ты ходишь такой не авантажный, – упрекнула она его, – можешь же себе позволить». Сама купила и приволокла отрез бостона, сама отвела к подпольному портному. Дорогой костюмчик вышел. Зато теперь есть что надеть в поездку. – Там будет торжественный банкет, – предупредила его Лопатникова. – Галстук нужен, – поддакнул Шейнайзен, – знаешь, что такое галстук? – и заржал, обнажая свои гнилые зубы. Николай сегодня с утра был у Андрея Аркадьевича в институте. Поговорили о работе. Потом Васнецов сказал: – Пойдемте, молодой человек, выйдем покурим, не будем мешать дамам дымом. Лидочка и Вероника Григорьевна, секретарша профессора, заулыбались. Они вышли во двор, и, гуляя по дорожкам запущенного сада, Андрей Аркадьевич еще раз проговорил Николаю все то, что нельзя было записывать, а можно было только запомнить. В Берлин делегация ехала в мягком вагоне. Зина в одном купе с сухой дамой из института стали и сплавов. Николай с работником ГПУ, который по документам был инженером завода «Красный Октябрь». В вагоне были еще члены их делегации, и в соседнем тоже. Многие ехали с таким комфортом первый раз в жизни, робея от роскоши, их окружающей. Кроме них ехали только сов- и партработники и иностранный дипломат с супругой. Зина столкнулась с супругой дипломата возле уборной. – Эскоьюзми, – проговорила эта самая супруга и хотела что-то спросить Зину. Но та быстро перебила ее: – Извиняюсь, не понимаю. Мало ли кто их может слышать. Не надо Зине сейчас такого. Нет у нее знаний иностранных языков, ни свободных, ни со словарем. НИКАКИХ нет! Все, поняли?! Павлов держался с нею прохладно, но вежливо. На вокзал его прибежала провожать невеста, как говорили в институте, Лидочка, смазливая и хорошо одетая дочка партработника из городского комитета, присланная к ним после школы для получения стажа. Должности ей в лаборатории не нашли, она ничего не умела, ничего не знала, на грязной работе быть не могла, и потому профессор Васнецов взял ее к себе. Подвинули стол Вероники Григорьевны, поставили еще один, и Лидочка стала ходить к одиннадцати на «службу». А позже стала невестой любимого ученика профессора. Она висла на вокзале на Павлове, целовала его демонстративно в губы, прижималась громко. На них обращали внимание, но Павлов не отстранялся, чувствовал себя вполне свободно и от внимания толпы не смущался. На границе поезд остановился, и в вагон ввалились три держиморды с коричневой с подпалинами по бокам овчаркой, сопровождаемые начальником поезда в форменной тужурке. «Паспорта давай!» – кричали они, резко распахивая двери в купе, и только в купе, в котором ехали супруги-дипломаты, деликатно постучали и заискивающе проворковали лакейским тоном: «Позвольте паспорта». Взяли и Зинин паспорт. Несколько раз военный зыркнул на Зину, в книжечку, опять на Зину, опять в книжечку, и шлепнул печать. Через несколько часов поезду переставили колеса, и он покатился дальше, уже по Европе. Зина жадно смотрела на поля, деревеньки, леса, которые мелькали за окном. Все такое чистое, правильное, ровное, а ведь ехали по Польше – бывшей части Российской империи. Уже рассвело. Зинина соседка после проверки опять легла спать, а Зина не спала, не могла уснуть, жадно впитывая в себя картинки несоветской жизни, боясь пропустить даже малейший штришок. «Это воспоминания на всю мою жизнь, – мелькнуло у нее в голове. – Запоминай, Зина, запоминай». Некому такое будет рассказать, но и пусть! Главное, что у нее навсегда в памяти останется картинка из другой жизни. Как и предполагала Зина, их, прибывших на перрон огромного вокзала в Берлине, встретили представители посольства, два работника Коминтерна и группа немецких рабочих, которые и пригласили их на свой завод посмотреть в действии то, что уже несколько лет работает, а они только начинают изобретать. «Но у нас будет наше, советское, рабочее, пролетарское!» – любил орать с трибуны директор института, объясняя, зачем они изобретают то, что давно запатентовано в США и Германии и успешно там работает. После цветов, рукопожатий и пламенных речей прямо на перроне их посадили в автобус и повезли в гостиницу. В автобусе Зина быстро заняла место у окна, хотела посмотреть на город. Рядом на сидение опустился Павлов. Ничего не говоря, он внимательно наблюдал за ней. Именно наблюдал, не пялился, а как-то украдкой поглядывал. Но молчал. Пускай! Все равно! У нее так мало времени, надо увидеть как можно больше. Месяц в Берлине пролетел незаметно. Каждый день они завтракали в ресторане гостиницы, ничего особенного, но для Зины и остальных простых сотрудников из Советской России такие завтраки были невиданным лакомством: яйца пашот, ветчина, маленькие свежие немецкие булочки, масло, кофе, все вкусное, всего вдоволь – бери сколько хочешь! Зина впервые в своей жизни попробовала кофе, которое наливали официантки в белых фартуках и наколках на волосы из больших сверкающих кофейников. После завтрака садили всех в автобус и увозили на завод. Там работа и обед в заводской столовой. «Вот как капиталисты проклятые рабочих угнетают», – зло и грустно неосторожно сказал в сердцах какой-то инженер из Харькова. Обеды были вкусные и разнообразные, но при этом бесплатные. «Это все за счет предприятия», – на ломанном русском сказал им их куратор от немецкой стороны – простой рабочий Маркус. Он же и как-то пригласил всю группу к себе домой в воскресенье. Жил Маркус в большом доме на окраине Берлина с женой и тремя детьми. Жена накрыла стол: тушеная капуста, колбаски, картофельный салат. «Моя Аннет из Баварии», – почему-то посмеиваясь, пояснил им Маркус. Для Зины было странно видеть такой пусть простой, но большой дом, нарядно одетых и сытых детей, изобилие на столе у простого рабочего. Маркус выучил русский, стажируясь еще молодым парнем на заводе, которым владел его хозяин до революции на Урале. Он называл владельца завода «наш хозяин», но говорил это без подобострастия, без унижения, а как-то с уважением. Сейчас хозяин многое делал для рабочих: и столовая бесплатная, и система премий, и кредиты. «Очень нелегко сейчас в Германии простым людям, – говорил Маркус. – Но наш хозяин помогает нам как может». Вася Половников, рабочий из цеха, попавший в делегацию за активное участие в спортивной и общественной жизни своего завода, горячился: – Да он вас эксплуатирует! Он – буржуй и кровопийца! Маркус только посмеивался в ответ. А при этом член Компартии. «Что же у них за жизнь такая, что даже партийные – такие?», думала Зина. Да, видно было по всему, что жизнь в Германии сейчас не сахар, Зина даже мельком увидела заголовки в газетах, останавливаться читать, понятно, не стала. В стране безработица, бедность, многие люди голодают. «Но если это голод, то что же у нас?», думала она, но вслух ничего никому не говорила. Делегация у них была очень разношерстная, и создавалось такое впечатление, что по делу в ней было не больше половины людей, остальные попали в нее или как активисты, как Половников, или вообще непонятно каким образом, что было для Зины непонятно. На заводе ими занимался не только Маркус, но и другие немцы: и рабочие, и инженера. Среди инженеров были такие, что говорили по-русски, кто лучше, кто хуже, они или учились, или работали в сове время в России. Один из инженеров представился при первой встрече Лопатиным. Несдержанный Вася сразу выдал: «А вы что, из бывших?» Лопатин не растерялся и сказал, что нет, его отец из бывших, а он приехал сюда ребенком и кроме немецкого подданства другого не имеет. Но особист все равно потребовал герр Лопатин от работы с ними отстранить. С людьми из их института работал инженер Шульц, высокий сухой блондин, совершенно не знавший русского языка, потому с ними рядом постоянно была переводчица – фрау Мозель. Зина слушала Шульца внимательно, а потом сравнивала, что поняла она и что говорит им фрау Мозель по-русски. Специальный лексикон был у Зины нулевой, этому ее Дуся научить не могла, но остальное она понимала великолепно. По вечерам их водили в музеи и на концерты и просто гулять по городу. Но всегда группой. И всегда неприятный тип в сером костюме с колючими глазами был среди них. Зина иногда думала, а что, если убежать. Отстать от всех, резко заскочить в какой-то магазин или кафе, а может парадное, выбежать с черного хода и так потеряться. Эти фантазии будоражили ее воображение, но что потом? У нее советский паспорт, ее просто первый же патруль арестует и вышлет обратно, на родину. Отчего она решила, что так будет, непонятно. В гостинице Зина жила в одной комнате со своей вагонной попутчицей. Аделаида, так ее звали, рано ложилась спать, вставала по будильнику, в свободное время читала толстую книгу. Зина посмотрела, что это, оказалась «Анна Каренина» графа Толстого. С Зиной она особо не разговаривала, их группа занималась своим, Зинина – своим. В группу из Москвы, кроме нее и Павлова, входили люди с завода, на котором планировалось внедрять изобретение их института. Но уже спустя какое-то время Зина поняла, что ничего они изобретать больше не будут, а СССР покупает старую установку в Германии и везет ее на завод. Но все представят так, что это их изобретение. Черт, кругом ложь! Кругом! До отъезда оставалось два дня. Сегодня вечером должен был состояться тот самый торжественный ужин, о котором там возбужденно говорила Лопатникова и на который Зина пошила себе красивое синее в горошек платье. В столовой на обеде Павлов неожиданно сказал: – Товарищ Иванова, Зинаида Алексеевна, сегодня придется задержаться после работы. Мы не успеваем с технической документацией. Как задержаться? А банкет? Зина шокировано смотрела на Павлова. Фальшивый инженер Андреев тоже уставился на него. – А банкет? – он спросил в отличие от Зины вслух. – Придем позже. С фрау Мозель и инженером Шульцем я договорился, – как бы ответил им обоим Павлов. В шесть все уехали. В заводской лаборатории они остались вчетвером. Андреев крутился до последнего, но тоже вынужден был уйти – банкет ждать не будет. Зина делала записи за Павловым, перечитывала таблицы, слушала Шульца и переводчицу, но поглядывала на круглые часы на стене. «Эх, не выгуляю я платье, обидно то как!», – думала она разочаровано. Как только часы показали семь, произошло странное. Фрау Мозель, глянув на Павлова вопросительно, получила от него утверждающий кивок головы в ответ и быстро куда-то ушла. Вернулась она с большим саквояжем. Шульц тут же встал и закрыл дверь лаборатории на ключ. – Переодевайтесь! – сказала фрау Мозель Зине, пододвинув к ней уже раскрытый саквояж. Внутри лежала одежда. Женская и мужская. – Вы тоже, – обратилась она к Павлову. Павлов обернулся и сказал Зине: – Ничего не спрашивай и не говори. Давай быстрее. Зина как завороженная смотрела, как фрау Мозель и Павлов в четыре руки извлекают из саквояжа пальто, платье, костюм, туфли, шляпы и два свертка, в которых оказались белье: мужское и женское и чулки. – Нет времени, одевайтесь прямо тут, мы отвернемся, – вдруг по-русски и чисто сказал Шульц. Зина, по-прежнему ничего не понимая, начала раздеваться. – Быстрее, быстрее, – поторапливала ее фрау, – и белье обязательно! Через несколько минут Зина была полностью одета, как любая обеспеченная жительница Берлина. Жаль, что посмотреть на себя было не во что – в лаборатории не было зеркал. Павлов в хорошем драповом пальто, дорогой и модной фетровой шляпе и элегантных туфлях выглядел именно как настоящий берлинец, который сейчас возьмет свою даму, и они поедут вместе в оперу или ресторан. Но ни в оперу, ни в ресторан никто не поехал. Вчетвером они быстро спустились по лестнице и вышли через подвал здания в подземный гараж. Инженер Шульц сел за руль. Фрау Мозель с саквояжем с их советскими вещами на коленях рядом с ним, а они с Павловым – сзади. Машина завелась, выехала из гаража на вечернюю в огнях фонарей улицу и быстро покатила по ней. И тут Павлов неожиданно взял Зину за руку, слегка ее сжал и сказал: – Я знал! Я в тебе не ошибся! Зина, по-прежнему ничего не понимая, но уже догадываясь, только спросила: – Куда? – Надеюсь, далеко, – улыбнувшись, сказал Павлов. Николай Павлов родился не Павловым и даже не Николаем. Он уже и забыл свое настоящее имя и старался не вспоминать его. Мать его умерла родами, отец, кадровый военный, погиб в Русско-японскую войну. Тогда еще не Николай воспитывался в семье своей тетушки по отцу и был отдан в кадетский корпус, как только подошел срок. Осенью семнадцатого после разгрома корпуса и всей прежней жизни, когда остальные кадеты разбежались по домам, еще не Николай понял, что ему-то бежать некуда. И фамилия его выдавала в нем человека, которого новая власть не полюбит ни за что. Как это понял он, еще совсем ребенок, в то время как взрослые и умные люди – военные, ученые и поэты – не поняли, неизвестно. Но, назвавшись Николаем Павловым, начал он совершенно другую жизнь. Были в его жизни и элементы удачи и везения, не только своим умом достиг он того, чего достиг. Одним из таких везений был профессор Васнецов. После беспризорничества, потом приюта и детской трудовой колонии, рабфака это и был тот счастливый билет, который вроде бы как выпал случайно, но на самом деле Павлов его заслужил, шел к нему долгие годы, полные лишений и притворства. Профессор сразу понял, кто перед ним. Нет, он не знал, как в трогательных романах, родителей Николая, а его самого не качал на руках, когда тот был малюткой. Но своим жизненным опытом взращивания множества учеников, увидел он в нем своего – умного, воспитанного человека из старой прежней жизни. Когда они сблизились настолько, что Николай стал ему ближе всех, стал как сын, которого у него не было, Андрей Аркадьевич рассказал, что у него есть на Западе работы, что вообще-то была не новость, и что эти работы и патенты дают ему возможность иметь там свою лабораторию, а его ученики и коллеги ждут его и готовы помочь сбежать из Красной России. А вот это была новость. Профессор поддерживал не только официальную разрешенную переписку, но и общался через работников одного нейтрального посольства со своими учениками, сейчас достаточно известными и обеспеченными на Западе людьми. Его ждут, к его приезду все готово. Он откладывал свой переезд, надеясь, что время есть, а пока и тут его жизнь неплоха: он обласкан властью, несмотря на свое к ней отношение, преподает, занимается научными изысканиями, возглавляет самую перспективную в своей области лабораторию, для которой молодая советская страна не жалеет средств. До двадцать пятого года Васнецов выезжал за рубеж практически свободно: конференции, доклады, выступления. Но после бегства некоторых наших ученых на Запад такие выезды стали все реже, оформления затягивались, разрешения подписывались чуть ли не в Кремле. Васнецов полностью перешел в лабораторию, больше не преподавал, зная, что Сталин ждет от него успехов, и уверяя кого надо, что эти успехи там, в Берлине. Профессор давно сформировал список тех, кто понадобится ему в поездке. Павлов, его надежный и верный ассистент, должен был непременно поехать с ним. Учитель не разделял стремление Павлова влиться в советскую действительность, не нравились ему и ухаживания, как он старомодно выражался, Павлова за Лидочкой. – Я могу понять ваше вступление в комсомол и даже в партию, молодой человек, – обращался он к Николаю, – но компрометировать даму ради карьеры, это, по крайней мере, неприлично, – смущался и морщился он. Николай в ответ улыбался: – Профессор, дама сама компрометирует себя. Андрей Аркадьевич только качал головой в ответ. Так изменился мир, что теперь уже не понять, что хорошо, а что плохо. А Николаю Павлову нравилась Зина Иванова. И если связывать свою жизнь с женщиной, то лучше с такой, как она, спокойной, сдержанной, необыкновенно красивой, как на старых картинах русских художников. Он почувствовал в ней своего человека, как когда-то профессор Васнецов почувствовал такое в нем. Присматривался к Зине, но виду не подавал, не хотел раскрываться раньше времени, ждал подходящего случая. Николай, как только представился такой случай, спросил профессора, можно ли включить Зину Иванову в состав делегации. Андрей Аркадьевич вскинул брови в изумлении: – Помилуйте, Николай! Я беру вас, потому что вы будете мне, возможно, полезны в моей лаборатории, но брать ваших дам – это уже слишком. Она милая девочка, лаборант, но я оставляю тут, в лапах большевиков, свою супругу. Да-да, оставляю! – профессор повысил голос. – А вы берете смазливую мордашку, имея официально невесту. Нет, увольте! Даже слушать не хочу! К поездке все было готово, когда неожиданно ГПУ изменило решение о том, что делегацию должен возглавить профессор Васнецов. Что послужило причиной, никто в лаборатории не знал, но когда следователь, который вел дело оперуполномоченного Шмайкова о преднамеренном саботаже и диверсии, просматривал папку с приказами о назначении и характеристиками членов той самой злополучной делегации, то наткнулся на письмо, написанное не очень аккуратным женским почерком, в котором сообщалось, что на самом деле профессор Васнецов А. А. не болеет за успех дела, а как раз наоборот, в присутствии сотрудников высмеивает советскую власть и прочее. Кто автор, было неизвестно, но письмо было написано на бланке лаборатории и было подброшено Шмайкову, а не отправлено ему по почте. – Не переживайте, Андрей Аркадьевич, – говорил Николай учителю, когда они прогуливались под окнами лаборатории в день перед его отъездом, – я приеду и все подготовлю к вашему приезду. – Увы, молодой человек, они уже не выпустят меня, если вы там останетесь, – грустно качал головой старик, – я так и умру здесь. Но они и так меня не выпустят. Главное, что вы продолжите мое дело, наши все разработки у вас тут, – и он постучал согнутым пальцем по лбу. – Сразу, прошу вас, сразу же все запишите, как будете в безопасности, чтобы ничего не упустить и не забыть. – Хорошо, профессор! И это открытие назовут вашим именем! В ответ на эти слова Васнецов как-то сразу воспарял духом, выпрямил спину и расправил плечи. Павлов смотрел на него, как казалось, с восторгом и обожанием. Вернувшись с банкета ближе к полночи, члены советской делегации сразу же хватились товарищей Павлова и Иванову. Соседка Ивановой Аделаида из института стали и сплавов бросилась к ответственному товарищу и доложила, что соседки ее в номере гостиницы нет, вещи ее все на месте, это она первым делом проверила, а паспорта всех членов делегации были у руководителя группы. Тут же бросились искать Павлова, но и его нигде не оказалось. Портье не мог понять спросонья, что хочет от него толпа иностранцев, половина которых уже успела переодеться в пижамы и ночные сорочки, а некоторые дамы даже накрутили папильотки. Но когда он окончательно проснулся, то сказал, что никто из советских товарищей в гостиницу без них не возвращался, они первые. – А может, они еще на заводе?! – крикнул вездесущий Вася Половников. Эта версия была дикой, но, тем не менее, товарищ Андреев тут же побежал звонить на завод. Дежурный, как назло, не говорил по-русски. Пока дозвонились ответственным за контакты, а те тоже были на банкете и уже спали в своих постелях, пока наконец-то разобрались, что говорит дежурный, прошел еще час. На часах было больше двух ночи, и стало окончательно понятно, что товарищи Павлов и Иванова сбежали. Это был даже не скандал. Это была измена! В этот момент инженер Шульц уже давал с вокзала телеграмму некому Ван Гайну: «Поезд «Берлин— Амстердам» прибудет без опозданий тчк Супруги Дассен 5 вагон тчк». Глава 2. 2010 год Сеньора Лемье родилась в Турине, но, выйдя замуж в семьдесят пятом за своего Стефано, переехала к нему в Мирано и осталась тут, среди гор и тирольцев, навсегда. Ее Стефано тоже был корнями не отсюда, мать его после войны оказалась в предгорье случайно, сама была из Падуи, там же жили когда-то ее родители. И мать, и Стефано, и она, Мария, были тут чужаками. Большинство их соседей были тирольцами, разговаривали на немецком, носили немецкие фамилии и имена, и мечтали воссоединиться со своими северными сородичами. Почти в каждом дворе развивался австрийский флаг. Полицейские, в основном из приезжих с юга итальянцев, ходили по дворам, флаги срывали, хозяев штрафовали. Были еще свежи в памяти взрывы памятников и префектуры по ночам. В этом были все тирольцы: да, теракт, но так, чтобы никто не пострадал. Такое же отношение было к их семье у соседей в то время: с ними здоровались, могли перекинуться парой слов, встретив на улице, но близко не дружили и породниться тоже не захотели ни со Стефано, ни с его матерью. Мария встречает до сих пор первую его любовь – высокую, сейчас уже седую, а раньше белокурую и розовощекую Грету, родители которой, прознав, что она встречается с итальяшкой, тут же выдали ее за местного парня, сына фермера, какого-то Ганса. Мария видела их вместе, когда они гуляли со Стефано в местном парке, встречала возле школы, когда забирала своего Паулито. Грета тоже забирала детей из школы, старшую – красивую темноволосую девочку, среднего мальчика, явно не совсем умственно нормального, и младшую – белокурую свою копию. Они никогда не здоровались, не разговаривали, а, если встречались семьями, Стефано молча кивал, он как работник префектуры должен здороваться со всеми, независимо от личного отношения, и муж Греты кивал в ответ, она же отворачивалась, чтобы не видеть супругов Лемье. Мария спросила когда-то Стефано, почему у него французская фамилия. Он ответил ей, что это фамилия его отца. Вернее, у отца она была немного другая, но когда он наконец смог получить итальянские документы и жениться на его матери, то итальянец, занимавшийся оформлением, смог выговорить и написать эту фамилию только так. Отец не возражал. И так надо было торопиться. Стефано уже родился, а его мать была не замужем. Местный падре наотрез отказался крестить младенца, пришлось скорее что-то решать. Так они все стали Лемье. Отец умер, когда Стефано было восемнадцать. Мать осталась одна, и Стефано вернулся после учебы из Милана домой, пошел работать в префектуру, где и проработал до самой пенсии. – Твоя жизнь могла бы сложиться по-другому, – говорила ему Мария. – Да, возможно, но тогда бы я не встретил тебя. Давай не будем жалеть о том, что не случилось. Тогда, сразу по возвращении в родное Мирано, Стефано встретил Грету, они познакомились на танцах, а когда ее выдали замуж, то уехал на полгода на курсы в Рим, чтобы хоть какое-то время не видеть ее, что было неизбежно в таком маленьком городе. И на этих курсах для работников префектур и администраций школ он познакомился с Марией, тогда совсем юной помощницей учителя из Турина. Потому домой Стефано вернулся уже с невестой. Своего свекра Мария, понятно, что, не застала. В комнате свекрови стояла фотография с крестин, на которой в торжественных позах стоит сама свекровь, юная, тоненькая, с забранными назад волосами и пухлым Стефано на руках, и ее муж и отец Стефано, высокий, на голову выше свекрови, крупный немолодой мужчина со светлыми волосами и большими пушистыми усами. Стефано тоже вырос высоким, не таким светлым, как отец, но по местным меркам – блондин, а вот их Паулито пошел в отца и деда только ростом, остальным походил на Марию и ее туринскую родню. – Сейчас уже не те времена, – сказала свекровь, когда Паулито привез из Милана знакомить с ними свою девушку, Ани Свантесон. – И слава богу, – добавила потом. Свекровь умерла, увидев, как ее единственный внук женился, и, узнав, что в Милане родился маленький белокурый на половину швед ее правнук. Когда Мария убирала после похорон ее комнату, то нашла странную коробочку. Она была старая, из жести и напоминала коробки из-под монпансье, только больше. Краска местами на ней сошла, и невозможно было понять, что было написано или нарисовано раньше на ее крышке. А еще кто-то специально или случайно стукнул изо всей силы ребром этой коробки, оно погнулось, и теперь крышка не открывалась. Мария потрясла странной коробкой возле уха. Внутри что-то гулко застучало. – Это вещь отца, – сказал ей Стефано, когда она пришла к нему с расспросами, – он берег эту коробку и сказал, что возможно за нею когда-то придут. Потому ни в коем случае ее не выбрасывай. Второй странной вещью, которая принадлежала свекру, была маленькая, карманного формата книжечка, написанная незнакомым языком, и даже буквы в ней были непонятные. Мария ее отнесла показать библиотекарю, очень образованную и начитанному сеньору. – Я думаю, это болгарский язык, – ответил тот, внимательно просмотрев несколько страниц из книги-малютки, – определенно болгарский. – Значит твой отец – болгарин? – спросила она вечером Стефано за ужином. – Может, и болгарин, – согласился тот, – я спрашивал его, когда был ребенком, кто он, откуда и где живут мои вторые дедушка и бабушка. Отец отвечал всегда, что он – человек мира, и той страны, откуда он, больше нет и никогда не будет, а дедушка и бабушка у меня живут в Падуе, мама возит меня к ним, а других у меня нет, потому что они умерли, когда отец был еще маленьким. Когда Европа стала единой и даже у них в Мирано появились крикливые смуглые люди с плохими зубами и кривыми ногами, которые и оказались болгарами, Мария поняла, что старый библиотекарь что-то напутал, это не болгарский язык, и отец ее Стефано точно не был болгарином. Мария стеснялась спрашивать у свекрови, где и как она познакомилась со своим мужем, а Стефано был на редкость не любопытен в отличие от своей жены. – Ну разве тебе было не интересно узнать? – спрашивала она его. – Это их дело, – только и отвечал тот, – главное, что они познакомились и родился я. – А ты любил своего отца? – Конечно. Любил, но немного стеснялся. Он был уже очень пожилой, когда я родился. Не играл со мной, не бегал в футбол, больше сидел в кресле или мастерил что-то по дому. Он и не работал уже, как я помню. – А на что вы жили? – удивлялась Мария. В ее мире мужчина не мог не работать. – Я думаю, у отца были какие-то сбережения. Мать работала, хотя тогда это было не принято. Была медицинской сестрой в кабинете местного дантиста. Ей часто пеняли соседки, почему отец не работает и не служит, а она вынуждена, как незамужняя, зарабатывать на кусок хлеба. Мать всем им отвечала, что отец уже отслужил свое. Но мы никогда не жили бедно, мать всегда покупала мясо, вкусно готовила, были деньги мне и на учебники, и на одежду. А на такое одного жалования медицинской сестры было явно недостаточно. Когда я поехал учиться, отец дал мне с собой приличную по тем временам сумму и сказал, что достаточно мне доверяет и знает, что я не спущу ее, а смогу устроить свою жизнь в большом городе. Не будь у него денег, откуда бы он ее взял? Нет, мой отец был хорошим человеком, немного уставшим от жизни, но хорошим. Он очень нежно относился к матери, любил ее по-своему, никогда не бил меня, ругал – да, бывало, но не бил, как били моих приятелей их отцы. Мария слушала Стефано очень внимательно, думала, а как бы к ней отнесся ее свекор. И вот было бы здорово, если бы он увидел Паулито, ее любимого мальчика, самого умного и красивого во всем Мирано. Когда был жив Стефано, Паулито приезжал раз в год, привозил Ани и детей, у него их уже трое: два мальчика и малютка, которую Паулито назвал в честь нее, Марии. Сейчас, когда Мария осталась одна и сын начал разговоры, что было бы хорошо, если бы она переехала поближе к ним, в Милан. Он начал присматривать уже варианты покупки небольшой квартиры с одной спальней по соседству с ними, но Мария как-то приросла к этому дому, когда-то тесному, когда рос Паулито, и все они помещались в нем с трудом, потому что ребенку была нужна комната, у свекрови была своя, большая, еще их со свекром, а еще нужна была гостиная, и им со Стефано оставалась маленькая угловая с окошком, смотрящим на глухую соседскую стену, из-за чего у них в спальне всегда царил полумрак, но теперь она осталась одна во всех этих комнатах, но был ее маленький сад, были подруги, такие же пенсионерки-учительницы, они вместе ходили в кино, по субботам в кафе, по воскресеньям на мессу, все знали ее в Мирано, она, бывшая учительница английского языка в местной школе, сеньора Лемье, – уважаемая женщина, вдова сеньора Лемье, чиновника и хорошего человека. А кто она будет в Милане? Нет, пускай Паулито приезжает с детьми и Ани к ней, она посидит с внуками, а молодые съездят в горы, отдохнут. Мария хотела дожить свою жизнь тут, возле холодных, таких чужих когда-то Альп, ходить на могилу к ее Стефано в любой момент, когда захочется поговорить с ним. Вот и сегодня ей захотелось его проведать. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/irina-shishkovskaya/spiral/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.