Поэты и революция

Поэты и революция Коллектив авторов Владимир Сергеевич Симаков 100 лет великой русской революции В сборник вошли лучшие стихотворения пятидесяти современных петербургских поэтов, прозаиков, философов, литературоведов, отражающие взгляды на события 1917 года и вызванные ими последствия. Поэты и революция © OOO «Страта», 2017 * * * Революция: век спустя Мне было пятнадцать лет, когда страна праздновала полувековой юбилей Великого Октября. Ленинградские здания украсились портретами вождей и основоположников, кумачовыми флагами и транспарантами, на улицах гремели революционные песни. Даже «Аврора» в эти дни покинула место традиционной стоянки и встала у моста Лейтенанта Шмидта, направив носовое орудие на Зимний дворец… Телевидение и пресса Советского Союза взахлёб писали о главном событии в истории человечества. Прошло ещё 50 лет, и мы стоим на пороге новой «круглой» даты, когда уже «отшумели парады великих и грозных идей». Многое изменилось. Нет на карте могучего Советского Союза, что вызывает острую боль и горечь одних, радость и ликование других. Отношение к событиям вековой давности до сих пор разделяет общество. А что же поэты, которые век назад благословляли революционный вихрь, искренне желая перемен, свержения самодержавной власти, мечтали о всеобщем благе и братстве? Конечно, нельзя не признать огромного влияния на перемены в мире, которое оказала Октябрьская революция 1917 года в России. Мир изменился, стал другим. Но, несмотря на очевидные и порой величайшие достижения и перемены, не сделался лучше и добрее. Увы, золотой век всеобщего счастья и социальной справедливости так и не наступил. Последние десятилетия нашей истории это со всей очевидностью доказали. Не бывает событий белых и чёрных. Каждое несёт в себе противоречие. И счастливы те народы и государства, которым в ходе своего исторического развития удаётся избежать революционного взрыва, потому что любая революция или переворот – это всегда трагедия, всегда кровь, какими бы благими намерениями ни вызывались такие резкие и решительные перемены в обществе. В сборнике «Поэты и революция» представлены стихи современных петербургских поэтов, отражающие взгляды на события 1917 года и вызванные ими последствия. Мы намеренно не делили авторов по идеологическим позициям – каток революции одинаково трагически прокатился по судьбам поколений красных и белых, рабочих и крестьян, дворян и мещан. И в сегодняшнем обществе наметились те же противоречия, что раздирали Россию век назад. Советский период был великим и трагическим. Только память поколений может помочь нам избавиться от горечи потерь и обид. Новые обиды и противоречия множатся тогда, когда забываются уроки прошлого. «Когда времён порвалась нить, и мы корней своих не знаем» (М. Амфилохиева), очень легко заблудиться в историческом бездорожье и вновь строить колхоз под гордым именем «Миртайя» (в переводе с финского – «Разрушитель»). А ведь подобные названия часто давали наши революционные предки, стремясь разрушить «мир насилья». А ведь известно – «как вы яхту назовёте, так она и поплывёт…» Поэты – не политики. У них нет готовых рецептов по исправлению миропорядка. Но они – свидетели времени, они отражают не только личные, но и общественные настроения. Другое дело – услышат ли их голоса власти предержащие или нам всем суждено бесконечно попадать в шторма революций и переворотов… «Опять царит разруха в головах», – констатирует М. Аникин. «Как в бедных умах перепуталось всё и смешалось – от бурных веков нам эклектика, видно, досталась», – вторит ему В. Червинский. «Меж страной космонавтов и страной спекулянтов, как овраг среди поля, чёрный август пролёг…» – напоминает И. Кравченко. И предупреждает: «За летом приходит всегда сентябрь, а следом октябрь полыхает». И почти каждый автор сборника вспоминает о своих предках, ищет родные корни в затерявшейся бездне громовых лет, напоминает о трагических судьбах русских поэтов… Очевидно, что пришло время созидать, преодолеть наконец тяжёлое наследие противоречивой революционной эпохи. Хватит ходить по кругу. Только вот как воплотить в жизнь столь благие намерения? Возможно, этой цели может послужить, хотя бы в малой степени, поэтический сборник, посвященный серьёзной и значительной исторической дате, замолчать и обойти которую было бы, по крайней мере, несправедливо.     Владимир Симаков Татьяна Алфёрова Революция Эта женщина будет искать перемен, ей не нужно побед и воздетых знамён, не нужна ни кровавая роза Кармен, ни течение плавных времён. А движенье само по себе горячит, пусть вода из нагревшейся фляги горчит, и кричат сумасшедшим оркестром грачи, рассыпая дома в кирпичи. Где кончаются вместо дороги шаги, а дыхание не отличить от пурги, безразлично, вперёд ли, назад побеги… Пережить ей рассвет помоги. После революции Ночью грузные стучались эшелоны в спины рельсов, чтоб уснуть мы не могли. А наутро за дорогою, за склоном обнажился в землянике край земли. Слишком долго, что ли, резали дорогу: истончилась – и с землёй оборвалась. И теперь до мира, так же как до Бога, — неизвестно: нету связи, есть ли связь. После гражданской У станции заброшенный участок, забор поломан, изувечен сад; как памятник давнишнему несчастью, три яблони заглохшие стоят, предупреждая: не ходи! Назад! Следишь разгром как жалкую болезнь, и дом – как сумасшедший человек. Тебе рассказывали – в солнечном сплетенье сперва, как космос, возникает боль, и хочется бежать, но рядом тени прицельно наблюдают за тобой, и выручает только алкоголь: он отключает мозг и боль отводит, ты разбиваешь окна – свет впустить, но смерть, как пыль, осядет на комоде, таблетки космоса окажутся в горсти, ты их глотаешь – милая, прости! — и бездна принимается расти. И нет возврата, и разграблен дом, так узнаешь любимого с трудом, но у порога чашка голубая, платок цветной на дверце, пруд в саду, и, голову трусливо пригибая, «Нет, не войду», – бормочешь на ходу и входишь в этот дом, в чужой недуг. Эмиграция 1. Эти жалобы, без обращения письма. Подтвержденье – в чужом – своего. Под стропилами тоненько ласточка пискнет. Не беда, мой дружок, ничего. Мы ещё поживём, как-нибудь перемелем эти жёсткие зёрнышки дней. Да всего-то, подумай, прокралась неделя, как куница по дрёме ветвей. Мы с тобой спали слишком спокойно, пробуждаться теперь тяжело. В перелётах далёких никто не покормит, над водою натрудишь крыло. Ты хотела вернуться туда, где медовый запах клевера ветру знаком? С каждым взмахом – всё дальше и дальше от дома. А он был – этот дом? 2. Старая веранда Дом бывает домом тогда, когда прячется за поздней дорогой в снегу. И рвёшься туда, и страшно, и на бегу в лёгких покачивается вода. Сад весною вставал на крыло. Воротись… По дороге все окна зажжённые – дом. Я не помню, где мой, за которым окном. Было тепло, и прошло много лет, а кукла спала. Мы пили чай – за малиной стол, и в горошек-блюдечко падал листок, по утрам веранду сжигал восток на цветной стороне стекла. Вот и сжёг. 3. Куда ты, Нелли? Век кончается. Так уходили в девятнадцатом в вуалях газовых красавицы, чтобы в других веках остаться. Плескалось время мореходное, колёса по брусчатке тренькали, и разносилась пыль пехотами от деревеньки к деревеньке. Но что – от кепки и до кивера — проборы наклонять покорные, когда (бессмысленно?) покинула, ей туш сыграли клавикорды. Куда? И время занимается через весну столетий серую. Сыграй мне, электронный маятник, по сбившемуся с цели сердцу. 1937 Просыпаешься с рыбкой на языке, и она начинает молчать за тебя, неметь, отучая словами в строке звенеть, обучая неведомой аз-бу-ке, пусть ты знать не хочешь зловещих букв и ещё споёшь – ты думаешь про себя… Ты случайно вчера отключила звук, но, как ангелы, гласные вострубят, и взорвутся согласные им в ответ, и такое веселье пойдёт и звон, что не нужен станет тебе и свет, если звук обнимает со всех сторон. Но играет рыбка, немая тварь. Понимаешь, что звуки твои – не те. Ты легко читаешь немой букварь, полюбив молчание в темноте. Павел Алексеев О революциях Два козла пырнули рогами пастуха — решили, что есть траву могут и сами. Безо всяких там указаний и поучений. И на радостях сели учить заклинание: «Мы – не козлы! Козлы – не мы!» И не заметили подошедших серых волков. В результате чего от одного остались рожки да ножки. А второй сбежал и думает, будто он не козёл. Изобилие Самолёты бороздят бескрайние просторы. Пароходы вздыбливают тяжёлые воды, переваливаясь с крутой волны на другую волну. Паровозы, мощно пыхтя, с трудом тянут безмерные составы. За стёклами огромных витрин – ткани, одежда, обувь, в других – колбаса, масло, деликатесы. Идём вместе – я и Сталин. – Взгляните, Иосиф Виссарионович, как всего много, какое изобилие! Он щурится на долю секунды и, пыхнув от души трубкой, спрашивает с лёгким акцентом: – А где же люди? – А людей нет… потому и изобилие. Мария Амфилохиева Дом прадеда Змеится трещина в стене, И рушится гнилая крыша. Я каменею, как во сне, И против воли шёпот слышу: «Знай, эти стены помнят речь Нерусскую, тебе родную!» А в доме покосилась печь, Завален хламом пол… Какую Пытался долю обрести Мой прадед, отписав жилище Властям крутым? Его пути Средь тысяч судеб не отыщешь. Дом занят был под исполком. Потом уж непонятно вовсе, Что было в нём в году каком… Я век спустя решилась в гости. Открыта дверь. Но тишина По нервам ударяет звонко. Свет чуть сочится из окна, Затянутого грязной плёнкой. Всё предназначено на слом — И прадеда мечты, и планы, И то, что прочил исполком… Нет, жизнь – не дамские романы, Сюжет красивый не пророс Из зёрен – сплетен понаслышке, И вместо поминальных слёз — Лишь быстрый выстрел фотовспышки. Колхоз «Миртайя» Где испокон седых веков Землицу холил местный житель, Трудом добыв еду и кров, — Колхоз назвали «Разрушитель». Сама история порой Иронизирует печально: Как будет жить колхоз такой — Ответ в названии буквально. Согнав хозяев крепких с мест, Рассеяв их по всей Сибири, И финнов выселив окрест, Остаться с кем хотели в мире? Со старых снимков на меня Глядят прадедушкины братья, Но до сегодняшнего дня Судьбу их не смогла узнать я. Нам горько думать, пусто жить, Кукушечьим безгнёздым стаям, Когда времён порвалась нить, И мы корней своих не знаем. Память 1937-го Бабушке Элме Томасовне Вильки Бабушка чудесно вышивала Аккуратным крестиком и гладью, Только занималась этим мало, Небольшого заработка ради. Вышитые коврики, подушки Не водились в маленькой квартире, Да расспросов не любила слушать Бабушка, хоть мы в ладу и мире Жили с ней… И пролетели годы Прежде, чем узнала я случайно: Вышиванье – память про невзгоды, Тяжкая под ним скрывалась тайна. Нет, дорога гладью не лежала: Мастерство нерадостным трудом Ей в тюремной камере предстало, Из «Крестов» та вышивка крестом. Оттого узорные салфетки Для неё – не праздничный уют, А сквозь стенку перестук соседки, Весть, что на допросах снова бьют. Легенда Крестовой горы в Токсове Вспоминаю я часто легенду одну, Вырастают преданья из жизни самой. На Крестовой горе крест стоял в старину, И возникла коммуна под этой горой. На Крестовой горе отгремела дуэль, Был один из противников насмерть сражён. Вспоминает погибшего старая ель, Головою качает: не лезь на рожон. Под Крестовой горой – быт политкаторжан, Гомонящий во двориках сереньких дач. Им за прежнюю доблесть правительством дан Шанс решенья житейских нехитрых задач. Коммунары картошку сажают в золу: В годы голода – самый картошечка смак. Клубеньки семенные лежат на полу, И гостей принимает радушный Маршак. Здесь Зиновьев проездом порою бывал, Киров жёг под сосной золотой костерок. И никто из гостей в это время не знал, Что судьбы переменчивой близится срок. Нет, дуэли старинные – штучный товар! Не на всех напасётся Россия крестов: Забушует лихой репрессивный пожар, Превращая товарищей в злейших врагов. На Крестовой горе не найти старый крест, О коммуне не помнят хозяева дач, Но когда ветер сосны качает окрест, В шуме леса мне слышится сдержанный плач. Призраки Ингрии Аникайнен и Эльфенгрен — Имена былины достойны. Девятнадцатый год гремел, Красно-белые длились войны. Как на Токсово бодро шли Добровольцы – лишь знает ветер. Возле Грузина полегли Очень многие, пулю встретив. Дни у Ингрии сочтены, Вся история – две недели, И Крестами Белой Стены Наградить едва ли успели. Лишь почтовой марки квадрат, Где в рисунок кирху вписали, Знатоку набалладить рад О республике в Кирьясале. Кто из наших рассудит дней, Выбор чей из двоих фатальней, Кто виновней, а кто правей — Эльфенгрен или Аникайнен? Эльфенгрен возглавил добровольческую армию и вёл её от шведской границы к Токсову, Если бы авантюра удалась, возникла бы республика Ингрия, Уже были напечатаны почтовые марки нового государства с изображением токсовской кирхи, учреждён орден – Крест Белой Стены. Не случилось. Республика с центром в Кирьясале продержалась недели две… В этих же краях действовал отряд «красного финна» Аникайнена. * * * «Акмеизм – тоска по мировой культуре»     О. Мандельштам Век двадцатый входил Неожиданно, резко и броско. Паровозом дымил, Как закушенной зло папироской. Крепко сжата в руке Смерть несущая дура-винтовка, Свежий шрам на щеке, И военная стать, и сноровка. Он плечом вышибал Особнячные двери и рамы. Он врывался как шквал — Только в обморок падали дамы. Красотой мир спасти, К сожаленью, уже не по силам. Где бы силы найти, Чтоб простить всё, что гнуло, косило? Но под грубою той, Залихватски-жестокою миной Века облик иной Просквозит обречённо-незримый. На фронтах, в лагерях В час вечерний, усталый и нежный, Не забыл о стихах Кто-нибудь в безнадёжной надежде. И осталось в веках, Словно голос печальный из бури: – Акмеизм – тоска По утраченной миром культуре! Прогулка Н. Гумилёву Под полуночным и унылым, Надрывно плачущим дождём Нева и бредила, и стыла На ложе глинистом своём. Поскольку непременным пунктом Проекта утренней зари Глухое рокотанье бунта Бурлит у города в крови, И я, хоть мне иное свято, Походкой быстрою и мерной Иду от улицы Марата До набережной Робеспьера, Чтоб угадать в боренье света (Рассвет кровав и ветер лих) Георгиевский крест поэта И пулей перебитый стих. Михаил Аникин Тяжёлый сон И снился мне тяжёлый сон России, В нём было всё: и голод, и война… На мавзолее – ложные «святые» И тяжкий крест несущая страна. Мне снился вождь лукавый и усатый, Он весь в крови был – с головы до пят. Ему осанну пел отряд пернатых За то, что он в стране построил ад. Я в этом сне был узником молчащим, Меня никто и слышать не хотел… Когда же я проснулся в настоящем — Здесь хор пернатых Ту же песню пел! * * * Власть советская, Соловецкая, Власть безбожная, Власть острожная, Власть обманная, Власть дурманная, Вечно пьяная… Власть – желанною Нынче стала вдруг Для обманутых… Ну-ка шире круг, Где ты, Мамонтов? * * * Ни Мамонтовых нету, Ни Морозовых… Совсем другие нынче на плаву… Живём в России, отгремевшей грозами, Упавшими росинками в траву. Что ждёт страну – опять никто не ведает, Опять царит разруха в головах… Алёша спит, Добрынюшка обедает, Один Илья, как прежде, На часах. А Соловей – разбойник заливается, На всех дорогах выставил кордон… И всё-таки Россия просыпается, Её не так-то просто Взять в полон! Передача Исаакия Ленин, Сталин твердили: вот-вот Будем жить мы в счастливом грядущем… К звёздам, к небу стремился народ, Забывая о хлебе насущном. Коммунисты костры развели, Комсомольцы иконы сжигали… А потом их самих повели По этапам марксистского «рая». Лишь тогда осознали они, Что нельзя было рушить святыни… Кто там снова разводит огни, Позабыв об Отце и о Сыне? Дух Святой не потерпит того, Чтобы храм становился музеем… Он ведь подлинный, Он ведь – живой, Не хулите его, Ротозеи! Империя Империя пока ещё жива И будет жить – всем вопреки клевретам! Ещё в века течёт её Нева, И гимназисты отдыхают летом. Большевики почти сошли на нет, Хотя кровавым Сталиным пугают… А что как встанет вдруг из адских бездн? Да нет, не встанет, Бог не попускает! А вот царя народу бы пора Вновь обрести – разумного, простого… Что наша жизнь? Она, брат, не игра… Потяжелее, чем у Льва Толстого! Тот, как известно, всё-таки был граф И жил вполне безбедно на природе… А мы тут все запутались: кто прав, А кто ворует при любой погоде. Так и живём, надеясь, что пройдёт И этот год, с его бедой и смутой… Империя жива, Нева течёт, И дети верят: Завтра будет утро! Дармоед Дали А Сальвадор Дали Не строил корабли… Он в космос не летал, Страну не сберегал. Был тунеядцем он, По правде говоря… Куда смотрел Закон все его друзья? Его б в Басманный суд, Его б на Колыму… Там он узнал бы труд И понял, что – к чему. Тогда бы никогда Он кисти бы не брал, Картин бы не писал, В которых – ерунда. Таких, как он, у нас Был не один барак. Хозяин всех в свой час Отправил их в Гулаг. И Сальвадор Дали Там строил корабли… И умер он вдали, Безвестным погребли. Герой войны Победа, победа, победа! Она несомненно была. Но снова унизили деда, Когда он дошёл до села. Опять ему паспорт не дали, Загнали в знакомый колхоз, Где Сталина все воспевали — И в вёдро, и в лютый мороз. Стоял он – герой-победитель, Смотрел на детишек худых, И капали слёзы на китель За братьев погибших, Родных. Он брал Будапешт, он в Берлине Закончил свой славный поход… И только свободы доныне Не ведает русский Народ! Покаяние Если нет покаяния, Значит, нет и прощения… Велико расстояние От невинных – до Ленина. От царевен – до Свердлова, От России – до Сталина… Как от Авеля верного — До неверного Каина! Памяти павших Памяти павших Будьте достойны — Горестных наших В разные бойни. В битвах священных Мир отстоявших, В страшных застенках Честь не предавших. От Магадана и до Берлина — Всех и не вспомнить, Сколько их было! Наш мир Пожары, потопы, теракты, война… А в поле широком стоит тишина. А в небе высоком летят журавли, А в море глубоком идут корабли… Когда же уймётся всемирное зло И ангел возьмёт этот мир под крыло? – Ах, он и хотел бы, но страсти кипят, И люди к нему под крыло Не хотят! Николай Астафьев Вчерашние вожди Вчерашние вожди остыли и устали, — Попробуйте всю жизнь стоять на пьедестале! — Вчерашние вожди совсем позеленели, Но так и не пришли к провозглашённой цели.     5.01.1997 Природа толпы Толпа – физическое тело, — течёт туда, куда толкнут. Над нею пряник то и дело и развевающийся кнут. В ней бездарь дышит, словно гений, и гений бездарем слывёт, — В ней не заводится сомнений и растворяется народ.     14.05.1999 * * * «В Россию можно только верить»     Фёдор Тютчев Не унижусь до бранного слова, не унижусь до злобного крика, — разлетятся зерно и полова, отлетит от души повилика. Свежий ветер печали развеет и я снова почую опору… Ты, Россия, давно – не Расея, но откуда в тебе столько сора? Но откуда в тебе столько пыла в богохульстве и в жажде прозренья? — неужели ты мало испила и история ждёт повторенья?.. Никогда не смогу позабыть я ни кровавого бунта, ни рабства, ни сплетения давних событий, сквозь которые трудно продраться до сегодняшних дней, до вчерашних, не давая душе обозлиться… За себя уже даже не страшно, — за тебя не устать бы молиться.     7–8.11.1990 Дворцовая площадь (Август 1991) Стирают память… Но вновь и вновь в ней проступает и пот, и кровь, — глаза ораторов, наши лица, и Лик печальный на плащанице… Стирают память, — как холст полощут, а завтра всех позовут на площадь под сенью Ангела и Креста винить Иуду — искать Христа!     1.05.1995 Российские флаги 1. Много неба, много снега, много крови на снегу… Жизнь проносится нелепо, а исправить не могу. На полотнищах три цвета — три размашистых мазка — всероссийская примета, обнажённая тоска. 2. День и ночь. А между ними лучик света золотой! — Символ веры негасимой, нерастоптанной, святой… Здравствуй, стяг российский, здравствуй! — Что мне царственный твой вид, — я познал твои контрасты — чёрно-белый колорит. Может быть, судьба такая, — потому и так живём? — Разрушенью потакая, новый храм не создаём.     1990 Русский узел Юрию Кузнецову В плену убийственных иллюзий, осмысливая крестный путь. Россия, кто развяжет узел, что ты сумела затянуть? И кто его теперь разрубит, — кто путы с ног твоих сорвёт? — Ты поневоле бредишь бурей, когда унижен твой народ. Тебе насилие не ново, и на крови твои дворцы возводят те же Смердяковы и чужеземные дельцы. Временщикам Не знаю трагичнее повести, Но вновь открываю сакрально: Россия восходит на совести и этим сильна изначально. Она пролетает над пропастью, как Феникс, сменив оперенье. Россия восходит на кротости, но это не знак примиренья. Россия восходит на святости, и ей не впервой подыматься. Не смейте глумиться, не радуйтесь, — она не простит святотатства!     24.05.1997 Город стихий Опять торжествует стихия и что он неё ожидать, — какие денёчки лихие ещё предстоит испытать?.. В наш город на крыльях метели внезапно ворвалась зима, — Все улицы вмиг опустели, застыли по струнке дома. Для хаоса много ли надо? — То воды штурмуют его, то медленные снегопады рождают монбланы снегов. То он утопает в туманах, лежит в паутине веков, то мир раздирает на кланы по прихоти большевиков. Теряет былые обличья, меняет свои имена и вновь обретает величье, а следом за ним – и страна!     26–28.11.2010 Зоя Бобкова В тихие минуты Не знаю я своих корней, Не знаю. Но только в тихие минуты вспоминаю, Что был когда-то дом в далёком чужестранье, Служебный был, а может быть, изгнанье Нас привело туда. Не помню я об этом. И сам-то дом остался мне неведом. Семья жила обычно, без излишек, Отец и мать, и двое ребятишек. А время шло. Обшарив пол-Союза, Явилось горе к нам опасным грузом И выбрало наш дом. Отца судили, по Пятьдесят восьмой статье приговорили На десять жутких лет. Не выдержав несчастья, Скончалась мама тихо, в одночасье, И шёл в то время мне шестой годок, Всего и всех лишилась в краткий срок, И без корней живу От лиха и до лиха, Прошёл бы год, другой в покое, Тихо-тихо. * * * Я лишена была почвы, А такая по ней тоска, Будто жизнь прожита заочно… Участь сорванного листка! Как метался он, исстрадавшись, И не зная, куда летит, Опустился на памятник павшим — И согрелся холодом плит. * * * Харбин, Харбин… И детство, и судьба… Ты в памяти моей, пока живу я. А в этом мире – вечная борьба. В России Революция, ликуя, Выбрасывала прочь своих сынов. Кто – в Сиднее, а мой отец – в Харбине… Не пролилась тогда отцова кровь, Харбин дал русским эмигрантам кров. Благодарю его за это ныне. К революциям Сломать бы слово, смять его и бросить, Разбить бы нерушимую печать… Но только проявляется, как проседь, Её неисчезающая рать. Она по закоулкам подсознанья Внедряется, коварная, в мозги, Всё ищет фанатичного признанья, Ей наплевать, что впереди ни зги, Что – горькая опять – слеза ребёнка Прольётся на детдомовскую грудь, Грядёт за похоронкой похоронка… Когда от потрясений отдохнуть! Николаю Гумилёву Никто не знает, где твоя могила. Жена, пусть бывшая, искала. Не нашла. В какой крупице мира зреет сила, Которая от смерти утекла? Пустынный остров петербургской хмури, Что одноногий часовой, стоит фонарь, Чуть светит он сквозь залпы бури. Над островом смятение и гарь. И в чахлом травостое, безголосо, Отрубленные головы лежат. Рядком, глаза в глаза и к носу носом. Над ними солдатни роскошный мат. Он что отходная в те смутные годины — Последнее напутствие душе. Николин день, святые Именины, Для будущего верное клише. Надпись на памятнике «Примирение, или всем жертвам Гражданской войны» (Памятник установлен в Санкт-петербурге) Мы – один народ, одна страна, Никуда от этого не деться, Даже если разрывает сердце Надвое Гражданская война. * * * Мечтать не вредно. Кто же с этим спорит? Жива надежда – жив и человек. Всю жизнь мечтали: новое построит Наш самый просвещённый век. И ярым изъявлением восторга Наполнятся кипящие сердца… А вместо этого – вновь очередь у морга, Разруха и вульгарный дух тельца. На октябрьские события 1993 года Закона нет, Есть только право сильных. Кто победил — Тому хвала и честь. Ура! Ура! На холмиках могильных Огни опавших листьев. Их не счесть. Их много так, Их так кроваво много, Октябрь зловещей птицей сделал круг, И снова в этом месяце сурово Вошёл в Историю очередной недуг. Мы – вечные. Больные?! Два барана, или взгляд из космоса. Басня Золото царей за рубежом, Золото компартии за рубежом     (Из газет) На прекрасной планете, как солнечный зайчик, красивой, Среди буйных лесов и глазасто-озёрных равнин Два Барана живут. Им привольно пасётся на нивах, И стада их жируют в тени богатейших долин. Два Барана, два брата – две буйных стихии природы, Их судьба повязала в согласии жить много лет, Но, когда-то столкнувшись, согласно бараньей породе, Так они разодрались, что надолго погас белый свет. Оказалось, Бараны волшебное свойство имели — В схватке диких страстей монолит золотой вылетал, А соседи его подбирали и сильно на том богатели, А Бараны нищали, потеряв драгоценный металл. И отары овец наиболее ценной породы Вихрь борьбы изничтожил иль выгнал в чужие края, Где они незаметно в могилы сошли, подытожив Свою жизнь, как ничто, как ненужную грань бытия. И опять повторилось, и также борьба и разруха, И опять побежали от этого ада страстей Наиболее ценные. У оставшихся хватит ли духа Возродить, что потеряно, суть отделив от частей? А Бараны, подравшись и выбросив золото снова, Отощали, сухой бы травы хоть клочок Кто бы бросил им, зимы здесь слишком суровы, Чтобы жить без запасов, где лето красно осенью. И так издавна. Значит, Баранам нужнее Схватка, Сшибка. Рога на Рога, Вилы в бок, Вкус борьбы для Баранов намного важнее Вкуса пышных и сытных отменно-здоровых хлебов. Сергей Воронов Отец Тяжело и не вдруг уходила страна от разрухи, и желанной надеждой звучало короткое: «хлеб!» Но уже потирал в удовольствии ловкие руки и жирком обрастал предприимчивый дядюшка НЭП. Озабочен одним: никогда б не скудела кубышка! – Эй, извозчик, плачу! — и послушно бренчал бубенец. …И служил на Сенной у родни деревенский мальчишка, плоть от плоти купца, — на пороге судьбы мой отец. – На последних портах пролетарий латает прорехи, сыт идеей своей, на субботник выходит, гляди! — хохотали дядья. Нечто жуткое слышалось в смехе, и у Коли в протесте душа замирала в груди. Был страшнее, чем боль, — не забудет мальчишка об этом! — сыромятный ремень, что гулял по спине горячо, как расплата за флаг, водружённый им над сельсоветом, флаг, полотнищем алым призывно толкнувший в плечо! Ты за собственный выбор один перед миром в ответе. Ты прислушайся к сердцу, почувствуй, где правда, где ложь. Отвечая себе на тревожном и свежем рассвете, выбираешь дорогу, которой по жизни пойдёшь. И не зря молодым Революция двери открыла, за собой позвала, новый мир утверждая в борьбе! И сказал Николай: – От свиного копчёного рыла ухожу. О другой, настоящей мечтаю судьбе. Злобно выла родня: – Мы таких дураков не видали! Ты без нас пропадёшь, мы тебе не поможем, стервец!.. К старой маленькой ТЭЦ прихожу на Обводном канале. Сорок лет. Это – жизнь. Сорок лет здесь работал отец. И когда я стоял у открытой отцовской могилы, и когда застучали промёрзшие комья земли, как священный завет, как прилив несгибаемой силы, честь и воля отца навсегда в моё сердце вошли. Есть великий закон: в человеке главенствует совесть. Не о брюхе пекись — к настоящей тянись красоте. И живи для людей, об одном лишь всегда беспокоясь — сохранить своё имя и совесть свою в чистоте!.. Дед Мне дед по фотографиям знаком: Спокойный взгляд, рука в бороздьях жил. Был из крестьян, простым истопником При Смольном институте он служил. Что знал в своей нелёгкой жизни дед? Умел бедой перетужить беду. Но был Октябрь его рукой согрет В семнадцатом, потрясшем мир, году. О том высоко думается мне. Но и сейчас кирпичный старый дом Стоит на Петроградской стороне. Здесь умер дед. Зимой. В сорок втором. Судьбою человеческой велик, В Победу веря свято и светло, От холода он умер, истопник, Отдавший Революции тепло. Людмила Гарни Старая Русса на старых открытках Татьяне Громовой Бьют минеральные воды фонтанами, Брызжут целебными струйками рваными. И Губернаторский дом, где вчерашнее Спряталось Время за древними башнями. Вдоль по аллее цветущей жасминовой Шествуют дамы с глазами счастливыми. Дом театральный с резьбой по карнизу Люди, готовые к фото-сюрпризу Щёки актёров-любовников выбриты, Шляпы актрис, горностаем подбитые, И капельмейстер сияет в ротонде, И меценат бородатый в бомонде… Стен монастырских целёхоньки зубчики, Дети в матросках и в складочку юбочки, В низкой коляске с «колёсами мельниц» Спит безмятежно щекастый младенец. Перебираю открытки я бережно, Где ты, эпоха, далёкая, прежняя? Старая Русса… Ей не изменяться бы! Год на открытках помечен… Семнадцатый… Валентин Голубев * * * Храмов и святынь не пожалев, Взвихрив гарь в просторище великом, Каиновы дети, ошалев, Будут упиваться русским лихом. Путь, мостя костьми до зимних руд, Чтоб добыть для домен адских пищу, Даже с нищих подать соберут, Выживших сочтут и перепишут. По юдолям дьявольских утех Ложь, как лошадь, проведут хромую, Мучеников царственных и тех Злом ошеломят и ошельмуют. Может быть, весь этот бесприют Принесла, упав, звезда Галлея? И мальчишке ноги перебьют, Праведной души не одолея. Даже в безысходстве выход есть! В святотатстве жительствовать тошно. И взошли священники на Крест Первыми, как пастырям и должно. Те года, – потомок, не робей, — Лишь в душе аукнутся-вернутся, Памятку оставят по себе — Мёртвые в гробах перевернутся. Антихрист Господь ещё, должно быть, с нами Среди кровавых смут и торга, Когда поправших божье знамя Земля и мёртвыми отторгла. Звезда над площадью – как выстрел, И там, где стяг из крови соткан, Не погребён, лежит антихрист В избушке каменной без окон. * * * Лишь за то, что мы крещёные, По законам божьим жили, Нам удавочки кручёные Заготовят в псовом мыле. Казнь страшна не пыткой вычурной, Не топорной смертью близкой, Жалко, батюшка нас вычеркнет Из своих заздравных списков. Снеговой водой обмытые, На полу лежим бетонном. Притомились наши мытари, В уголочке курят томно. Мы уходим в небо. – Вот они! — Закричат псари вдогонку. И по следу псы да вороны — Наш эскорт до алой кромки. Я не плачу, мне не плачется — Запою у края тверди. Исполать тебе, палачество, За моё презренье к смерти. Память Мы лежим в земле. Жнивьё По краям погоста. Помню: словно вороньё, На селе матросы. До утра рядил ревком, Утром за обозы Нас поставили рядком — Битых, божьих, босых. Треск от выстрела, другой… Вразнобой, не скупо. Покачнулся голубой Церкви нашей купол. Полон алою слюной Рот, и привкус солон… Прокатилось шестерней Времечко по сёлам. * * * В России снова Бог распят, Лесину выбрали сырую. То гегемон, то супостат, Сменив друг друга, озоруют. Другими стать не сможем мы. Сад вымерз, поле одичало. «Не зарекайся от сумы» — Вполне реально зазвучало. Когда входил я в нищий круг, Снежок над папертью кружился… Уже мой самый близкий друг В могиле ранней пообжился. Родинка Это ж надо так влюбиться, Разорвать безвестья клети, Чтоб в таком краю родиться И в такое лихолетье! Даже родинка в предплечьи — След стрелы на теле предка. Говорят, что время лечит, Остаётся всё же метка. Мы другой судьбы не чаем, Хоть беду, как зверя, чуем. Этот выбор не случаен И отчаянностью чуден! Мы, как в «яблочко», попали В век, где бед, что звёзд и чисел. Самый светлый здесь в опале, Самый честный – беззащитен. В Райском саде, где тревожит Тишину лишь птица Сирин, Затоскует Матерь Божья: Как там сын её в России? Начало Начинался с первых стачек, Где печатник рядом с прачкой, Век наш лагерный, барачный, С беломорской тяжкой тачкой. Список жертв, что будет спущен Пятилетним грозным планом, Намечался в громе пушек, На заре аэропланов. Пролетали пролетарии Над полями, в дымке таяли. И крестилися крестьяне, Птиц не зная окаянней. – Хлеб припрятали, кажись, А казна с прорехою! Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=54976699&lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.