Салов и Фарфоров. Питерские картинки

Салов и Фарфоров. Питерские картинки (Соня Саарви) Софья Яковлева В книгу вошла питерская серия рассказов «Салов и Фарфоров» про друзей-художников с совершенно разными характерами и взглядами на мир. Что же объединяет их? Разные простые вещи в виде, допустим, дождя. Или взять, например, ежей…Рисунки автора. Салов и Фарфоров Питерские картинки Софья Яковлева (Соня Саарви) © Софья Яковлева, 2019 © (Соня Саарви), 2019 ISBN 978-5-4496-9302-0 Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero Салов и Фарфоров Салов и Фарфоров были друзья. Глядя на их фотографии по отдельности, нелегко было об этом догадаться, потому что очень уж они были разные. Однако стоило увидать их вместе, и все сразу же становилось на свои места. Особенно если посмотреть на них, когда они стоят в очереди за хлебным квасом. Тогда вид у Фарфорова делался совсем значительный и печальный, и усы его повисали строго, даже можно сказать аскетично, точь-в-точь как у его давних предков, тевтонских рыцарей. Фарфоров смотрел прямо перед собой, в сторону уходящей вперед очереди. Салов же никак не мог мириться с образовавшейся передышкой и забегал то слева, то справа очереди, но, так как сказать ему в этот момент было обычно нечего, он взглядывал с тоской вверх на молчаливый фарфоровский ус, а потом с еще большей тоской – через дорогу, где змеилась почти такая же очередь, за исключением того, что женщин в ней было значительно меньше, а дети и вовсе отсутствовали. А на точно такой же лимонно-желтой бочке было написано столь же краткое, но еще более заманчивое, вкусное слово «пиво». И рядом непременно ошивался какой-нибудь тип с лещами, эх, неплохо бы сейчас было бы и лещей прикупить, ну да ладно. И Салов, чтобы не пугать мужика, не портить, так сказать, процесса, протискивался сквозь очередь на ту сторону, и как-то так ему хотелось, чтобы и Фарфоров стал ну пониже что ли, ему казалось, что форма на Фарфорове слишком бросается в глаза. Салов и Фарфоров были милиционеры. Милиционеры Не простые, а особого третьего полка, и потому на работу они отправлялись частенько вечером, захватив бутыль с квасом и еще какую-нибудь снедь, в тот славный час, когда рыжее солнце нежно окрашивает набережную, а по Миллионной вдоль эрмитажных стен рассаживаются погреться на солнышке с чуть более важным видом, чем у милиционеров, самые главные их коллеги. Салов называл их неизменно «котики» и не упускал случая погладить, Фарфоров обычно с уважением наблюдал издалека. Так и служили они в Третьем полку, охраняли архитектурные и художественные ценности. Впрочем, недолго. Помешал сосед Салова, соблазнивший прибыльной работой по специальности, то есть, росписью дачи, куда их потом привозил особый молчаливый дядька на заграничной машине. Даже марку Салов Фарфорову называл не однажды, но Фарфоров ее забывал всякий раз. Нужны были разные природные виды, площадей хватало, и обязанности разделили. Салов специализировался по соснам, кустам, березам, а также по оленям, медведям и всяческой прочей живности, которой требовалось в избытке. Фарфоров – по облакам и прочим небесным явлениям, а также по озерам и далеким горам в тумане. Работали долго и с увлечением, и закончили почти в срок, окончательное отмывание кистей перенесли уже к Фарфорову, заляпали раковину нежными переходами из голубого в оранжевый, белый, красный и зеленый, потом долго отмывали уже саму раковину, и оставили на фарфоровской кухне стойкий знакомый запах шпрот в масле. Появился в последний раз молчаливый дядька, заплатил остаток, получилось, как водится, меньше, чем обещал сосед, но все-таки больше, чем ожидали. Однако в милицию возвращаться было уже как-то неудобно, да и вздохнули с облегчением, особенно Фарфоров, который, помнится, краснел и по многу раз извинялся, когда требовалось у кого-нибудь спросить документы. Так и устроились: Фарфоров – подбирать цвета в автосалон, а Салов – в ремонтную бригаду, квартиры отделывать. Дождь Салов любил дождь. Фарфоров дождя не любил, морщился и был готов как какой-нибудь кот забраться повыше на печку, разве что печки у него никакой не было. Тогда, если только дождь затягивался, усы его повисали уныло, глаза становились прозрачными, и в них некоторое время не отражалось ничего, кроме падающих капель. Салову, правда, казалось в такие моменты, что в фарфоровских глазах отражаются рябь далеких морей, мириады морских птиц на скалах, да еще какие-нибудь пустынные берега, где ветер колышет куцые приполярные травки, но все эти соображения он оставлял при себе и вслух не высказывал. Вместо этого Салов заваривал чай покрепче и распаковывал узелок с тремя-четырьмя плотными свертками, собранными его, Салова, собственной бабушкой. В свертках обычно обнаруживались хорошо просоленный шматок сала, полбуханки вчерашнего (Салов, как и бабушка его, больше любил вчерашний), обязательно серого или черного, а также пара огурцов – как же без огурцов-то! – это бабушка хорошо понимала. Собирались обычно у Фарфорова. Салов жил на проспекте Блюхера, добираться туда было далеко и неудобно, но главное в этом вопросе были соседи, любящие, как и все нормальные люди, посидеть на кухне. Сидели прочно и шумно, и стоило Салову выйти с чайником, настойчиво звали в компанию. Фарфоров же, в свою очередь, жил на Салова, тоже не близкий конец, но зато один. Жил он у трамвайного кольца, а в нескольких кварталах проходила еще и железная дорога (что было хорошо, потому что Фарфоров любил засыпать под протяжные далекие гудки). Дом был старый, мрачноватый, еще пленными немцами строенный. Двери – высокие и в комнате даже двустворчатые, по потолку шла лепнина, в неожиданных закоулках притаились стенные шкафы, и от добротности иногда сводило челюсти. Но только у Салова. Фарфорову эта добротность нравилась, и он разве что с некоторой неловкостью говорил Салову в коридоре: «надо лампочку вкрутить. В другой раз обязательно вкручу». Окна выходили на старое и весьма известное кладбище за крошечной речкой под именем Волковка. Место по ту сторону речки было похоже скорее на парк. Но слишком разросшимися, слишком влажными и тенистыми казались Фарфорову деревья за чугунной оградой. Рассказывали, что где-то там, в кущах бродили тени знаменитых писателей, и даже как доказательство упоминали ряд скульптур, весьма схожих с оригиналами где-то в глубине этих кущей. Но со стороны Фарфоровского дома ничего такого не было видно. А на само кладбище Фарфоров все-таки заходить избегал. Не боялся, а так. Зато вот весьма хорош был трамвай, мелодично и многоголосо позванивающий, как будто увешан он был колокольчиками. С почти абсолютно пустыми вагонами трамвай путешествовал из-за поворота к конечной остановке и обратно. На повороте он всегда задумчиво останавливался, и, бывало, из него выходила на минутку вагоновожатая перевести стрелку. Да еще вслед за нею мог выскочить какой-нибудь нетерпеливый пассажир. Все это хорошо видно было в окно. Трамвайная линия проходила в квартале от фарфоровского дома. Салову, зашедшему в гости, как и Фарфорову нравилось смотреть на трамвай, на его неторопливый ход, особенно в сумерках, когда трамвай светился изнутри веселым светом и казался необычайно уютным. Да. Вот только дождя Фарфоров не любил. И грустными глазами смотрел на заливаемое с той стороны стекло, пока Салов нарезал шматок тонкими белыми ломтиками и красиво присыпал покрошенной, чуть начавшей желтеть петрушкой из фарфоровского холодильника. – Ты, Фарфор, – говорил он при этом, – какую-то странную концепцию излагаешь. По-твоему, так изображение очевидного смысла не имеет, а имеет смысл изображение лишь невидимого, доступного одному только тебе, любимому. Но посуди сам: зрителю неподготовленному твои откровения будут побоку, ибо не найдут они отклика в памяти этого самого зрителя. Индивидууму важно не только твое, Фарфор, откровение, но и его собственная, индивидуумская память. Так уж он, индивидуум, устроен. Что говоришь? Наплевать? Ну наплевать, конечно, если ты собираешься работы дома за шкафом прятать. Ну, или над кроватью еще повесь. Нет, к зрителю подход нужен. Не вздыхай. (Фарфоров вздыхал и думал: когда же прекратится он, этот дождь. Вместе с тем, ему нравилось, что Салов здесь, что он тоненько нарезает принесенное сало и говорит что-то за концепцию. От этого и дождь становился как-то уютнее.) Впрочем, и Салов не был таким уж остервенелым зрительским угодником. Потому и ушел Салов с Проспекта, где верные деньги, но ушел, и говорить о том не любил, и повторял одно только на все назойливые вопросы друзей соседа: «Пройденный этап». Еще он любил повторять, что во всем важен баланс. Особенно эта фраза у него хорошо получалась, когда он конструировал какие-нибудь бутерброды, или разливал по старым разнокалиберным кружкам коричневый чай. Разливал и, поглядывая на Фарфорова, говаривал бывало, что нет ничего лучше, как прихлебывать его, чай, только начинающий остывать – и смотреть вот так вот в окно. Идеи, говаривал он, в чайном пару особенно хорошо конденсируются. И Фарфорова к тому же приучал. Концепция И Фарфоров находил, что вполне неплохо довольствоваться в дождь крепким чаем с сахаром и бутербродами с салом (а также с петрушкой и огурцом), потом можно было покурить в форточку (Салов – тот и вовсе не курил), и дождь от этого как-то роднел, одомашнивался, становилось заметно, как он по-свойски щёлкает листья по глянцевым шкуркам и отмывает болезненно бурые пятна с асфальта, и он, дождь, начинал в конце концов нашёптывать что-то и лично Фарфорову, и Салов притихший им не мешал. И Фарфоров слушал, и проникался, и всякие разные мысли приходили к нему. – Однако, – вдруг говорил Фарфоров, отворачиваясь от окна, – какими же тогда средствами передать вот это. Когда не любишь дождя, и все-таки вдруг понимаешь, что сущность дождя совсем не в том, за что ты его не любишь, и что для этого ведь надо было столкнуться с ним, с дождём, нос к носу, что само по себе неприятно, и всё же приоткрывшаяся сущность дождя… – Ты хочешь сказать, – прерывал его нетерпеливый Салов, – что тебе не хватает средств в виде изображения знакомых вещей, но, прости, фантастикой тут дела не поправишь. Ибо значение-то для нас имеют именно обыденные эти вещи. Разве что сочетание их… Но и тут главное не переборщить. То, что ты, Фарфор, понимаешь для себя однажды, когда пьешь, к примеру, вот этот чай, в чае, может быть, и не содержится, но как ты изобразишь его, это самое что-то, само по себе? По мне – так дело опять же в балансе. Передай это своё видение посредством изображения чая, или вот этого вот окурка, и дело сделано. Я так мыслю. И Фарфоров опять поворачивался к окну, к дождю, и смотрел сквозь дождь, и теребил усы, и удивлялся, и думал. Кэ – У меня жена это… Краску просит какую-то… Для купажа. Или как оно. В общем, купаж какой-то там у нее. (Декупаж, – шепотом предположил Салов, сосед кивнул). Ну и вот, в общем, краска ей эта понадобилась. На «Кэ». Пойди, говорит, попроси. Только я названье забыл. Пока шел, так и вылетело. – Может, еще раз спросить? – крякнув, предложил Фарфоров. Сосед зачем-то оглянулся на дверь. – Обидится, – доверительным шепотом сообщил он. – Она сейчас на самые пустяки обижается. Что поделать, – пожал он плечами и хихикнул. – На «кэ»? – переспросил Салов. – А точно на «кэ»? – Ну да. У тебя есть на «кэ» краски? – А что за краска-то ей нужна? Масляная, акварельная? Или, может быть, акриловая какая-нибудь? Только вот у меня сейчас акриловых мало, как-то давно не надобились. Или гуашь? – А ты вот скажи, чего у тебя на «Кэ» есть, а потом там посмотрим, – сказал сосед и почему-то опять оглянулся на дверь. – Да разное «кэ». – Отвечал Салов, деловито выплескивая на тряпочку, которую он держал в руке, жидкость со скипидарным запахом и начиная аккуратно протирать ею кисти, – Кадмий, кобальт, краплак… Фарфоров прокашлялся и опять попытался свести все к простому решению. – Может, она про цвет что-нибудь говорила? Кхм… Красный там? У Салова в гостях всегда так. Не заскучаешь. – Да не-е, не красный… – и сосед требовательно посмотрел на Салова. – Ты перечисляй, перечисляй, что там у тебя на «Кэ». – Ну хорошо, – сказал Салов. – Давай на «кэ». Вот, кадмий, к примеру. Давишь на палитру, а по комнате от одного его цвета точно лимонами потянуло. Это лимонный если. – Салов даже приостановился. – Только пробовать не вздумай, – сказал он для порядку, хотя, конечно же, сосед и не стал бы. Что он, маленький что ли. Сказалось как-то само собой, по привычке. Часто красками интересуется контингент, который все норовит попробовать, а особенно если на этом написано: «медовые» – или «лимонный». Салов усмехнулся и продолжил: – Или вот кадмий желтый. Солнце в чистом виде. Можно при необходимости как бы и потемнее взять. Средний кадмий или темный, но я люблю просто желтый. Эх, иногда палитру вообще чистить жалко. Так бы ее и на стену… – По-моему, это все-таки акрил. Акрил, по-моему, – как бы подумал вслух Фарфоров, перелистывая альбом с передвижниками. Салов пощипал пахучей тряпочкой очередную кисть и оглянулся на посетителя. Но посетитель не выказал никакой реакции, и поэтому Салов продолжал: – У меня вот идея есть. Выставку палитр учудить. Не только моих, вон у Фарфорова взять. У Осетрова того же. М-м-м. У Осетрова такие палитры! Он их сам вырезает. А когда ему лень чистить, он бросает их в угол. Или на шкаф. И никогда не выбрасывает… Да. Так вот. Кадмии еще и другие бывают. Просто я к желтым питаю особую слабость. Не кадмий? Нет? Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/sonya-saarvi/salov-i-farforov-piterskie-kartinki/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.