Маленькая красная записная книжка

Маленькая красная записная книжка София Лундберг Feel Good Жизнь – это чудесное ожерелье, а каждая встреча – жемчужина на ней. Мы встречаемся и влюбляемся, мы расстаемся и воссоединяемся, мы разделяем друг с другом радости и горести, наши сердца разбиваются… Красная записная книжка – верная спутница 96-летней Дорис с 1928 года, с тех пор, как отец подарил ей ее на десятилетие. Эта книжка – ее сокровищница, она хранит память обо всех удивительных встречах в ее жизни. Здесь – ее единственное богатство, ее воспоминания. Но нет ли в ней чего-то такого, что может обогатить и других?.. София Лундберг Маленькая красная записная книжка © Sofia Lundberg 2017 Den R?da Adressboken © Amy Weiss / Trevillion Images © Медведь О. М., перевод на русский язык, 2018 © Москвитина А. А., редактура, 2018 © Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018 *** Лучший feel good из Швеции! Книга очаровала читателей в 28 странах! «Написано с любовью, рассказано с радостью. Наслаждение и легкость на каждой странице». Фредрик Бакман, писатель, автор книги «Вторая жизнь Уве» *** Когда я была маленькой, у меня была тетушка Дорис. Она была одной из тех, кто всегда готов накормить тебя печеньем и обнять. А еще она рассказывала потрясающие истории о своем детстве и юности. Однажды в ее доме я нашла старую адресную книгу, полную имен. Но большинство из них были зачеркнуты. Что стояло за ними? Возможно, истории большой любви или крепкой дружбы? Головокружительных путешествий или судьбоносных решений? Так появилась идея для этой книги. Я много думала о значении любви. О семье и романтике. О страсти и одиночестве. После выхода романа читатели писали мне, что книга вдохновила их навестить своих родных. Это настоящее счастье для меня и, могу поспорить, удивило и обрадовало бы Дорис! Глава первая Солонка. Таблетница. Пиала с леденцами для горла. Тонометр в овальном пластиковом футляре. Лупа и катушка красной кружевной тесемки, снятая с рождественской занавески и завязанная на три толстых узла. Телефон с очень большими кнопками. Старая красная книга с адресами в кожаной обложке, под потрепанными уголками – пожелтевшие страницы. Она тщательно раскладывает все на кухонном столе. Все должно быть в идеальном порядке. Никаких складок на светло-голубой выглаженной льняной скатерти. Остановившись на минуту, она выглядывает на улицу – за окном дождь и слякоть. Мимо спешат прохожие – с зонтами и без. Голые деревья. Лужи на улице присыпаны гравием, через который всё равно просачивается вода. При виде белки, пробегающей по ветке, ее лицо озаряет улыбка. Она чуть наклоняется вперед, внимательно следя за размытыми движениями маленького создания. Пушистый хвост зверька покачивается из стороны в сторону, мелькая среди веток. А затем белка прыгает на дорогу и быстро исчезает, отправляясь навстречу новым приключениям. Пора поесть, думает она, поглаживая живот. Берет лупу и дрожащей рукой подносит ее к золотым часам на запястье. Все еще слишком рано, и у нее не остается выбора, кроме как смириться. Она спокойно складывает руки на коленях и на мгновение закрывает глаза в ожидании знакомого звука от входной двери. – Вы спите, Дорис? Слишком громкий голос вырывает ее из сна. Она чувствует руку на своем плече, сонно пытается улыбнуться и кивнуть молодой сиделке, склонившейся над ней. – Похоже, задремала. – Слова застревают в горле, и она его прочищает. – Вот, попейте воды. Сиделка ловко подает ей стакан, и Дорис делает несколько глотков: – Спасибо… Извините, но я забыла ваше имя. Снова другая девушка. Предыдущая ушла, решив вернуться к учебе. – Дорис, это я, Ульрика. Как вы сегодня? – спрашивает она, но тут же отходит, не собираясь слушать ответ. Да и Дорис не отвечает. Она молча наблюдает за быстрыми передвижениями Ульрики по кухне. Смотрит, как та достает перец и убирает в кладовку солонку. После нее скатерть вся мятая. – Никакой лишней соли, я же вам говорила, – ругается Ульрика, держа в руке контейнер с едой и строго глядя на Дорис. Та со вздохом кивает, а Ульрика вскрывает упаковку. Соус, картофель, рыба и бобы – все, смешанное воедино, вываливается на коричневую керамическую тарелку. Ульрика ставит тарелку в микроволновку и устанавливает таймер на две минуты. Микроволновка начинает тихо жужжать, и по квартире медленно разносится запах рыбы. Пока подогревается еда, Ульрика берется за вещи Дорис: складывает газеты и стикеры неопрятной стопкой, достает из посудомоечной машины тарелки. – На улице холодно? – Дорис снова смотрит в окно на сильную морось. Она уже и не помнит, когда в последний раз выходила за дверь. Было лето. А может, и весна. – Да, уф, скоро здесь будет зима. Капли дождя сегодня похожи на кусочки льда. Я рада, что купила машину и теперь мне не надо ходить пешком. Я нашла место на вашей улице, прямо у двери. В пригороде, где я живу, найти парковку гораздо проще. Здесь же, в городе, это гиблое дело, но иногда везет. – Слова мелодично льются из уст сиделки, превращаясь в тихое напевание. В популярную песню, которую Дорис слышала по радио. Ульрика уносится прочь. Убирается в спальне. Дорис слышит грохот и надеется, что та не столкнула вазу, расписанную вручную и столь любимую. Возвращается Ульрика с перекинутым через руку платьем. Бордового цвета, шерстяным, с катышками на рукавах и свисающей с подола ниткой. Дорис пыталась оторвать ее, когда в последний раз надевала это платье, но из-за боли в спине не удалось дотянуться ниже колен. Она протягивает руку и старается поймать ее сейчас, но ловит лишь воздух, поскольку Ульрика вдруг резко поворачивается и вешает платье на спинку стула. Сиделка возвращается и начинает развязывать ночную сорочку Дорис. Аккуратно вытаскивает ее руки, и Дорис тихонько постанывает – от спины боль ударяет в плечи. Ей всегда больно, днем и ночью. Этакое напоминание о стареющем теле. – Теперь вам нужно встать. Я подниму вас на счет «три», хорошо? Ульрика обхватывает ее рукой, помогая подняться, и стягивает сорочку. Дорис остается стоять на кухне, в холодном свете дня, в одном лишь нижнем белье. Его тоже надо бы сменить. Она прикрывается рукой, когда расстегивается лифчик. Ее груди свободно устремляются к животу. – Ох, бедняжка, вы замерзаете! Давайте отведем вас в ванную. Ульрика берет ее за руку, и Дорис следует за ней осторожными, неуверенными шагами. Она чувствует, как покачиваются ее груди, и прижимает их одной рукой. В ванной теплее благодаря обогреву пола, спрятанному под плитками. Она скидывает тапки и наслаждается теплом под ступнями. – Так, давайте наденем на вас это платье. Поднимите руки. Она делает, как ей сказали, но может поднять руки лишь до груди. Ульрика борется с тканью и умудряется натянуть платье через голову. Когда Дорис снова может видеть ее, та улыбается: – Ку-ку! Какой хороший цвет, он вам подходит. Не хотите еще накрасить губы? Может, добавить немного румян? Косметика разложена на маленьком столике у раковины. Ульрика берет помаду, но Дорис качает головой и отворачивается. – Когда будет готова еда? – спрашивает она по пути на кухню. – Еда! Ах! Какая я идиотка, совсем о ней забыла. Придется снова разогревать. Ульрика спешит к микроволновке, открывает дверцу, затем снова ее захлопывает, устанавливает таймер на одну минуту и нажимает старт. После чего наливает в стакан брусничный сок и ставит тарелку на стол. Дорис морщится, когда видит месиво, но голод заставляет ее поднести вилку ко рту. Ульрика садится напротив с чашкой в руке. Хрупкий фарфор расписан вручную розовыми цветами. Дорис никогда ей не пользуется из страха разбить. – Кофе – золото дня. – Ульрика улыбается. – Верно? Дорис кивает, сосредоточив взгляд на чашке: – Не урони ее. – Наелись? – спрашивает Ульрика, после того как они какое-то время сидят в тишине. Дорис кивает, и Ульрика поднимается, чтобы убрать тарелку. Затем возвращается с еще одной дымящейся чашкой кофе. В этот раз темно-синей, из Хёганеса. – Вот и все. Теперь можем передохнуть, да? – Ульрика улыбается и снова садится. – Не погода, а один сплошной дождь. Кажется, он никогда не закончится. – Дорис только собирается ответить, как Ульрика продолжает: – Интересно, передавала ли я в ясли сменные колготки? Сегодня малыши наверняка промокнут. Не беда, у них, наверное, есть запасные, которые можно одолжить. Иначе я заберу угрюмого ребенка с голыми ногами. Всегда столько волнений из-за детей. Но, полагаю, вы знаете, каково это. Сколько у вас детей? Дорис качает головой. – О, совсем никого? Бедняжка, так к вам никто не ходит? Вы были замужем? Напористость сиделки удивляет ее. Обычно они не задают ей таких вопросов – по крайней мере, не так бестактно. – Но у вас же есть друзья? Которые иногда вас навещают? Во всяком случае, она выглядит довольно объемной. – Девушка указывает на записную книжку, лежащую на столе. Дорис не отвечает. Она смотрит на фотографию Дженни в коридоре, которую сиделка ни разу не заметила. Дженни, которая так далеко от нее, но при этом всегда так близко в ее мыслях. – Слушайте, – продолжает Ульрика, – мне нужно бежать. Можем поговорить об этом в следующий раз. Ульрика загружает чашки в посудомоечную машину, даже ту, что расписана вручную. Затем в последний раз протирает стойку тряпкой, включает машину, и не успевает Дорис и глазом моргнуть, как та выбегает за дверь. Дорис наблюдает в окно, как Ульрика на ходу надевает пальто, а потом садится в маленькую красную машину с эмблемой местного муниципалитета на двери. Дорис шаркает до посудомоечной машины и ставит ее на паузу. Достает расписную чашку, осторожно ополаскивает ее по краном и прячет в самую глубь шкафа, позади креманок. Проверяет с разных углов – ее больше не видно. С удовлетворением садится обратно за стол и разглаживает скатерть. Все тщательно раскладывает. Таблетница, леденцы для горла, пластиковый футляр, лупа и телефон вернулись на свои законные места. Когда она тянется к записной книжке, ее рука замирает на мгновение. Она уже давно ее не открывала, но теперь, раскрыв, встречается взглядом со списком имен на первой странице. Все они зачеркнуты. На полях несколько раз помечено – «МЕРТВ». А. Альм, Эрик В течение всей жизни мы встречаем множество имен. Ты думала об этом, Дженни? Обо всех именах, которые появляются и исчезают. Которые разрывают наши сердца на куски и заставляют проливать слезы. Которые становятся любимыми или ненавистными. Я иногда пролистываю свою адресную книгу. Она стала чем-то вроде карты моей жизни, и я хочу рассказать тебе немного об этом. Чтобы ты – единственная, кто будет помнить меня, – запомнила еще и мою жизнь. Это что-то вроде завещания. Я передам тебе свои воспоминания. Они – самое прекрасное, что у меня есть. Тысяча девятьсот двадцать восьмой год. Был мой день рождения, мне только что исполнилось десять. Едва увидев сверток, я поняла, что в нем лежит что-то особенное. Я поняла это по блеску в папиных глазах. Его темные глаза, обычно обращенные на что-то другое, внимательно следили за моей реакцией. Подарок был упакован в тонкую, красивую оберточную бумагу. Я провела по ней пальцами. Изящная поверхность, волокна переплетаются в причудливом узоре. И ленточка – плотная красная шелковая ленточка. Никогда прежде не видела такой красивой ленточки. – Открывай, открывай! – Моя двухлетняя сестра Агнес в нетерпении нависла над столом, упираясь руками в скатерть, чем слегка раздосадовала нашу маму. – Да, открой его сейчас! – Даже папа торопил меня. Я погладила ленточку большим пальцем, а потом потянула за оба конца и развязала бант. Внутри оказалась записная книжка в блестящей красной коже, от которой резко пахло свежей краской. – Ты можешь собрать здесь всех своих друзей, – папа улыбнулся, – всех, кого встретишь в жизни. Изо всех захватывающих мест, что ты посетишь. Чтобы никого не забыть. Он взял у меня книгу и открыл ее. Под первой буквой алфавита он уже написал свое имя. Эрик Альм. А еще адрес и номер телефона своей мастерской. Номер, который недавно подключили и которым он так гордился. У нас дома до сих пор не было телефона. Он был большим человеком, мой папа. Я имею в виду не физически. Совсем нет. Но казалось, для его таланта дом всегда был тесен, он словно постоянно уносился во внешний мир, к неизведанным местам. Мне часто казалось, что он не хотел находиться там, дома с нами. Он не находил радости в бытовых мелочах, не наслаждался повседневной жизнью. Он жаждал знаний и заполнил наш дом книгами. Не помню, чтобы он особо много разговаривал, даже с моей мамой. Просто сидел со своими книгами. Иногда я забиралась к нему на колени, когда он сидел в кресле. Он не возражал, лишь сдвигал меня в сторону, чтобы я не заслоняла слова и картинки, так захватывавшие его. От отца сладко пахло древесиной, а его волосы всегда были покрыты тонким слоем опилок, от чего казались седыми. Его руки были грубыми и потрескавшимися. Каждый вечер он смазывал их вазелином, а потом ложился спать в хлопковых перчатках. Мои руки. Я с осторожностью держалась ими за его шею. Мы сидели там в нашем собственном мирке. Я следовала за его мысленным путешествием, когда он переворачивал страницу. Он читал о разных странах и культурах, втыкал булавки в огромную карту мира, которую прибил к стене. Словно бывал в этих местах. Когда-нибудь, говорил он, когда-нибудь он увидит большой мир. А затем он добавил номера к булавкам. Единицы, двойки и тройки. Определяя приоритет посещения различных мест. Наверное, ему больше подошла бы жизнь исследователя. Если бы не мастерская его отца. Наследство, за которым нужно присматривать. Долг, который нужно выполнять. Он покорно шел в мастерскую каждое утро, даже после смерти дедушки, и вставал рядом со своим учеником в этом не менявшимся с годами помещении, вдоль стен которого тянулись штабеля досок, резко пахнувшие скипидаром и растворителем для лака. Нам, детям, обычно не разрешалось туда входить – мы лишь наблюдали с порога. Снаружи по темно-коричневым деревянным стенам вились белые розы. Когда лепестки опадали на землю, мы собирали их и окунали в миску с водой, так мы изготавливали собственные духи, которыми потом брызгали на шеи. Я помню груды наполовину завершенных столов и стульев, опилки и древесную стружку повсюду. Крючки с инструментами на стене: зубилами, пилами, плотницкими ножами, молотками. Все находилось на своем месте. И мой папа рассматривал это все, стоя за столярным столом. Карандаш заткнут за ухо, на нем плотный фартук из потрескавшейся коричневой кожи. Он всегда работал дотемна – и зимой, и летом. А после возвращался домой. Домой, к своему креслу. Папа. Его душа все еще здесь, во мне. Под кучей газет на стуле, что сделал он, с сиденьем, обитым моей мамой. Ему лишь хотелось увидеть мир. А получилось только оставить свой след в четырех стенах нашего дома. Сделанные вручную статуэтки, кресло-качалка с изысканной резьбой, которое он сделал для мамы. Деревянные украшения, которые он кропотливо вырезал сам. Полка, на которой до сих пор стоит несколько его книг. Мой папа. Глава вторая Даже незначительные движения теперь требуют столько же энергии, сколько нужно для физических нагрузок. Она передвигает ноги вперед на несколько миллиметров и делает паузу. Кладет руки на подлокотники. Сначала одну, потом вторую. Пауза. Опирается на пятки. Хватается за подлокотник одной рукой, а другую кладет на кухонный стол. Раскачивается, чтобы поймать определенный момент. У стула, на котором она сидит, высокая мягкая поддержка для спины, а на его ножках – пластиковые накладки, приподнимающие его на несколько сантиметров. Но все равно ей требуется много времени, чтобы встать на ноги. Удается лишь с третьей попытки. После этого приходится постоять пару секунд, опустив голову и опираясь обеими руками на стол, чтобы перестала кружиться голова. Такие упражнения случаются каждый день. Прогулка по маленькой квартире. По коридору из кухни, вокруг дивана в гостиной с остановкой у окна, чтобы собрать опавшие с красной бегонии листья. Затем в спальню, к писательскому уголку. К компьютеру, который стал для нее так важен. Она осторожно садится на еще один стул с пластиковыми подножками. Благодаря им стул такой высокий, что ей едва удается протиснуться между сиденьем и столешницей. Она поднимает крышку ноутбука и слышит тихое знакомое урчание оживающего жесткого диска. Щелкает по иконке Internet Explorer на экране, и ее взору открывается интернет-версия газеты. Каждый день она не устает восхищаться тем, что в этом маленьком устройстве существует целый мир. Что она, одинокая женщина из Стокгольма, если захочет, может поддерживать связь с людьми из разных стран. Ее дни наполнены технологиями. Благодаря этому ожидание смерти становится чуть более терпимым. Она сидит здесь каждый день, временами даже ранним утром или поздней ночью, когда совсем не может уснуть. Ее предыдущая сиделка, Мария, показала ей, как все это работает. Скайп, Фейсбук, электронная почта. Она говорила, что никогда не поздно научиться чему-то новому. Дорис согласилась с этим и добавила, что никогда не поздно реализовать свои мечты. Вскоре после этого Мария предупредила о своем уходе и желании вернуться к учебе. Ульрику, кажется, это не интересует. Она ни словом не обмолвилась про компьютер и никогда не спрашивала, чем занимается Дорис. Просто мимоходом стирает с него пыль, пока бегает по комнате, мысленно прокручивая список дел. Но, может, она есть в Фейсбуке? Похоже, там можно найти многих. Даже у Дорис есть аккаунт, его создала Мария. А еще у нее три друга. Мария – одна из них. А также замечательная племянница Дженни из Сан-Франциско и ее старший сын Джек. Она периодически проверяет, как они живут, просматривает фотографии и события из другого мира. Иногда даже знакомится с жизнью их друзей. У которых открыты профили. С пальцами у нее пока нет проблем. Да, они реагируют медленнее, чем раньше, и иногда начинают болеть, вынуждая ее взять передышку. Она пишет, чтобы собрать воедино свои воспоминания. Чтобы составить общее представление о прожитой ею жизни. Она надеется, что именно Дженни найдет это все потом, когда Дорис умрет. Что именно она прочитает и с улыбкой посмотрит на фотографии. Что Дженни унаследует все ее красивые вещи: мебель, картины, расписанную вручную чашку. Их же не выкинут? Она вздрагивает от этой мысли, подносит пальцы к клавиатуре и начинает писать, чтобы отвлечься. Сегодня она пишет: «Снаружи по темно-коричневым деревянным стенам вились белые розы». Одно предложение. А потом появляется чувство покоя, и она окунается в свои воспоминания. МЕРТВ Дженни, ты хоть раз слышала полный отчаяния вой? Вопль, рожденный из безысходности? Крик из самого сердца, который пробирает каждую клеточку, который никого не оставляет равнодушным? Я за всю свою жизнь немало их слышала, но каждый напоминал мне о самом первом и самом ужасном. Он донесся с внутреннего дворика. Там стоял он. Папа. Его крик отражался от каменных стен, с его руки лилась кровь, окрашивая красным заиндевевшую траву. В его запястье застряло сверло. Его крик стих, и он повалился на землю. Мы сбежали по ступенькам и высыпали во дворик, к нему, нас было много. Мама обвязала его запястье передником и подняла его руку вверх. А когда она звала на помощь, ее крик был таким же громким, как и его. Папино лицо было пугающе белым, губы посинели. Дальше все происходило как в тумане. Мужчины вынесли его на улицу. Машина забрала его и увезла. На деревянной стене осталась одна высохшая белая роза, скованная морозом. Когда все разошлись, я осталась сидеть на земле и смотрела на нее. Эта роза выжила. И я молилась Богу, чтобы выжил и папа. Последовали дни томительного ожидания. Мама каждый день собирала остатки завтрака – кашу, молоко и хлеб – и направлялась в больницу. Часто она возвращалась домой с нетронутым пайком. Однажды она пришла, а его одежда свисала из корзинки, все еще полной еды. Ее глаза были опухшими и красными от слез. Такими же красными, как папина зараженная кровь. Все остановилось. Жизнь подошла к концу. Не только для папы, но и для всех нас. Его полный отчаяния крик, раздавшийся тем морозным ноябрьским утром, положил жестокий конец моему детству. С. Серафин, Доминик Слезы по ночам были моими, но настолько ранили мою душу, что иногда я просыпалась с чувством, что проплакала всю ночь. Как только мы ложились спать, мама садилась в кресло-качалку на кухне, и я привыкла засыпать под ее рыдания. Она шила и плакала; звуки ее рыданий накатывали как волны, разносились по комнате, проникали сквозь стены и потолок к нам, детям. Она думала, что мы спали. Но это не так. Я слышала, как она всхлипывала, шмыгала носом и глотала слезы. Чувствовала ее отчаяние из-за того, что она осталась одна и больше не могла жить спокойно в папиной тени. Я тоже по нему скучала. Он больше никогда не сядет в свое кресло, не погрузится в книгу. Я не смогу забраться на его колени и последовать за ним в его мир. Из моего детства я помню лишь папины объятия – и ничьи больше. Эти месяцы были сложными. Каша на завтрак и обед становилась все более водянистой. Ягоды, что мы собирали в лесу и сушили, начали заканчиваться. Однажды мама застрелила папиным ружьем голубя. Его хватило на жаркое, и мы впервые после папиной смерти наелись, наши щеки впервые раскраснелись от сытости, и мы впервые смеялись. Но этот смех вскоре прекратится. – Ты старшая и теперь сама должна о себе заботиться, – сказала мама, вкладывая клочок бумаги в мою руку. Я заметила блеснувшие в ее зеленых глазах слезы, но потом она отвернулась и принялась лихорадочно протирать мокрой тряпкой тарелки, из которых мы только что ели. Кухня, в которой мы тогда стояли, стала неким музеем воспоминаний о моем детстве. Я помню все, каждую деталь. Синюю юбку, которую она шила, повешенную на стул. Жаркое и пену, которая убегала во время готовки и засыхала на боку кастрюли. Одинокую свечу, тускло освещавшую комнату. Мамины движения между раковиной и столом. Ее платье, колыхающееся между ног, когда она двигалась. – Что ты имеешь в виду? – выдавила я. Она замерла, но не повернулась. – Ты меня выгоняешь? – продолжила я. Нет ответа. – Скажи что-нибудь! Ты меня выгоняешь? Она посмотрела на раковину: – Ты уже выросла, Дорис, и должна понять. Я нашла тебе хорошую работу. И, как видишь, недалеко отсюда. Мы все еще сможем видеться. – А как же школа? Мама подняла голову и посмотрела вперед. – Папа никогда не позволил бы тебе забрать меня из школы. Не сейчас! Я не хочу! – прокричала я ей. Агнес беспокойно скулила в своем стульчике. Я рухнула за стол и разразилась слезами. Мама села рядом и положила ладонь, все еще холодную и мокрую после мытья посуды, на мой лоб. – Пожалуйста, не плачь, моя милая, – прошептала она, прижимаясь головой ко мне. Было так тихо, что я почти что слышала, как огромные слезы катились по ее щекам и смешивались с моими. – Ты можешь каждое воскресенье возвращаться домой, это твой выходной. Ее успокаивающий шепот превратился в тихое бормотание. И я заснула в ее руках. На следующее утро я осознала жестокую и неопровержимую истину: меня выгоняли из собственного дома и безопасного мира в неизвестность. Я без протеста взяла мешок с одеждой, протянутый мне мамой, но не смогла посмотреть в ее глаза, когда мы прощались. Обняла свою младшую сестренку и ушла, не произнеся ни слова. В одной руке я несла мешок, а во второй – три папины книги, перевязанные бечевкой. На клочке бумаги, лежащем в кармане пальто, маминым витиеватым почерком было написано имя: Доминик Серафин. Далее несколько четких указаний: Безупречный реверанс. Говори правильно. Я медленно брела по улицам Сёдермальма в сторону адреса, указанного под именем: Бастугатан, 5. Именно там я найду свой новый дом. Дойдя до места, я ненадолго замерла у современного здания. Большие красивые окна в красных оконных рамах. Фасад сделан из камня, а во двор даже вела асфальтовая дорожка. Этот дом очень сильно отличался от простого, видавшего виды деревянного дома, в котором я жила до этого момента. На пороге показалась женщина. В блестящих кожаных туфлях и ослепительно-белом платье без выраженной талии. Бежевая шляпа-колокол была натянута на уши, а с руки свисала небольшая кожаная сумочка такого же оттенка. Я стыдливо пригладила собственную поношенную шерстяную юбку длиной до колен и задумалась, кто же откроет мне дверь, когда я постучу. Доминик – это мужчина или женщина? Откуда мне знать, ведь я никогда раньше не слышала этого имени. Я медленно шла вперед, останавливаясь на каждой отполированной мраморной ступеньке. Поднялась на два этажа. Двойные двери из темного дуба были выше любых виденных мной ранее дверей. Я шагнула вперед и подняла дверной молоток – голову льва. Стук прозвучал тихо, и я посмотрела прямо в глаза льва. Дверь открыла женщина в черном и присела в реверансе. Я принялась разворачивать записку, но не успела – появилась другая женщина. Дама в черном отступила и с прямой спиной встала у стены. Темно-рыжие волосы второй женщины были заплетены в две длинные косы, убранные в большой пучок на затылке. На шее бусы из белого неоднородного жемчуга. Ее платье было сшито из блестящего изумрудно-зеленого шелка, с рукавами в три четверти и плиссированной юбкой, которая шелестела при движении. Я сразу поняла, что она богата. Женщина оглядела меня с головы до ног, затянулась сигаретой в длинном черном мундштуке и выпустила дымок в потолок. – Так, и что тут у нас? – сказала она с сильным французским акцентом и хриплым от курения голосом. – Какая прелестная девушка. Можешь остаться. Проходи, проходи. После чего развернулась и исчезла в квартире. Я осталась стоять на коврике в коридоре, с мешком передо мной. Женщина в черном кивнула, чтобы я следовала за ней. Она провела меня через кухню в смежную комнату прислуги, где рядом с двумя другими стояла хлипкая кровать, которая станет моей. Я положила мешок на кровать. Без подсказки взяла лежащее на ней платье и надела его. Тогда я не знала, что буду самой младшей из трех служанок и мне отдадут всю ту работу, от которой отказывались другие. Я присела на краешек кровати и ждала. Ноги вместе, руки крепко сжаты на коленях. Все еще помню то чувство одиночества, что охватило меня в той комнате, – я не понимала, где оказалась или что меня ожидало. Стены были пустыми, с пожелтевшими обоями. Рядом с каждой кроватью стояла небольшая тумбочка со свечой в подсвечнике. Две наполовину прогоревшие, одна новая с восковым фитилем. Очень скоро я услышала громкие шаги и шуршание юбки. Мое сердце колотилось. Она остановилась у порога, а я даже не посмела взглянуть на нее. – Вставай, когда я вхожу в комнату. Вот так. Спину прямо. Я поднялась, и она сразу потянулась к моим волосам. Ее тонкие холодные пальцы задвигались по моей голове; она вытянула шею и подошла ближе, просматривая каждый миллиметр моей кожи: – Красивая и чистая. Это хорошо. У тебя же нет вшей? Я покачала головой. Она продолжила обследовать меня, прядь за прядью поднимая волосы. Ее пальцы сместились за мое ухо, и я почувствовала, как ее длинные ногти царапают кожу. – Вот здесь они обычно живут, за ухом. Ненавижу мерзких ползучих тварей, – пробормотала она и вздрогнула всем телом. Луч солнечного света пробился в окно, ярко освещая добротный пушок на ее лице, покрытом слоем светлой пудры. Квартира была большой и полной произведений искусства, скульптур и красивой мебели из темного дерева. Пахло сигаретным дымом и чем-то еще, что я не смогла определить. Днем всегда было тихо и спокойно. Жизнь была добра к ней, и ей не пришлось работать – денег и так хватало. Я не знала, откуда она брала деньги, но иногда представляла себе ее мужа, которого она держала взаперти где-то на чердаке. По вечерам часто приходили гости. Женщины в красивых платьях и бриллиантах. Мужчины в костюмах и шляпах. Они заходили прямо в обуви и разгуливали по гостиной, словно по ресторану. Воздух наполнялся дымом и разговорами на английском, французском и шведском. Эти вечера открыли мне то, что я прежде не знала. Равная оплата труда женщин, право на образование. Философия, искусство и литература. И новые нормы поведения. Громкий смех, яростные споры и целующиеся прилюдно у эркерных окон и в углах парочки. Разительная перемена. Я, сгорбившись, ходила по комнате, собирая бокалы и вытирая разлитое вино. Ноги на высоких каблуках нетвердо перемещались по комнатам; блестки и павлиньи перья опадали на пол и застревали между широкими деревянными панелями. Приходилось лежать на них до раннего утра, отскабливая маленьким кухонным ножом все до последнего следы празднества. К пробуждению мадам все должно быть в идеальном порядке. Мы усердно работали, она каждое утро ожидала увидеть свежевыглаженные скатерти. Столы должны сверкать, а бокалы быть чистыми от следов пальцев многочисленных гостей. Мадам всегда спала до позднего утра, но когда выходила из своей спальни, то совершала обход квартиры, поочередно проверяя каждую комнату. И если что-то находила, именно меня во всем обвиняли. Всегда самую младшую. Я быстро поняла, что она отмечала, и до ее пробуждения совершала дополнительный круг по квартире, исправляя то, что другие сделали неправильно. Нескольких часов сна на твердом матрасе из конского волоса всегда оказывалось недостаточно. Мое тело постоянно уставало от долгих дней, проведенных в черной униформе, швы которой раздражали кожу. И от иерархии и пощечин. И мужчин, которые приставали ко мне. Н. Нильссон, Йёста Я привыкла, что время от времени кто-то засыпал, выпив лишнего. Моя работа – разбудить и отправить восвояси. Но этот мужчина не спал. Он смотрел прямо перед собой. Слезы медленно стекали по его щекам, одна за другой, а взгляд сосредоточился на кресле, в котором спал другой мужчина – молодой, с ореолом золотисто-каштановых волос. Рубашка молодого мужчины была расстегнута, открывая взору пожелтевшую майку. На его загорелой груди я увидела неровный рисунок якоря, выполненный зеленовато-черными чернилами. – Вы расстроены, извините, я… Он отвернулся и, опустив плечо на кожаный подлокотник, теперь почти распластался поперек кресла. – Любовь невозможна, – проговорил несвязно он, обводя взглядом пустую комнату. – Вы пьяны. Пожалуйста, сэр, поднимайтесь, вам нужно уйти до пробуждения мадам. Я пыталась говорить твердым голосом. Он схватил меня за руку, когда я попробовала его поднять: – Вы разве не видите, мисс? – Не вижу чего? – Что я страдаю! – Да, я вижу это. Идите домой и отоспитесь, тогда вам станет немного легче. – Позвольте посидеть здесь и посмотреть на это совершенство. Позвольте насладиться этой пагубной связью. Он совсем запутался в своих словах, пытаясь передать свое настроение. Я покачала головой. Это была первая встреча с этим деликатным мужчиной, но определенно не последняя. Когда в квартире становилось пусто и новый день опускался на крыши Сёдермальма, он часто задерживался, блуждая в своих мыслях. Его звали Йёста. Йёста Нильссон. Он жил дальше по улице, в доме 25. – Ночью можно мыслить ясно, юная Дорис, – говорил он, когда я просила его уйти. А потом он, пошатываясь, выходил в ночь, сутулясь и опустив голову. Его головной убор всегда сидел криво, а драное старое пальто было настолько большим, что свисало с одного бока, словно у него кривая спина. Он был красив. Лицо часто загорелое, классические черты – прямой нос и тонкие губы. Его глаза были полны доброты, но он, как правило, грустил. Его страсть к жизни иссякла. И лишь через несколько месяцев я узнала, что он – художник, которого боготворила мадам. Его картины висели на стенах ее спальни, огромные полотна пестрели ярко раскрашенными квадратами и треугольниками. Без какой-либо тематики, только хаос цветов и размеров. Как будто ребенок играл с кисточкой и краской. Мне они не понравились. Совсем. Но мадам все покупала их и покупала. Потому что так делал принц Ойген. И из-за того, что в этой сюрреалистической современности наблюдалась безудержная энергия, которую больше никто не понимал. Она ценила, что он, как и она, был белой вороной в этом обществе. Именно мадам научила меня тому, что люди имеют различные формы. Что то, чего ожидают от нас, не всегда верно, что в путешествии к смерти существует множество путей. Что мы можем оказаться на сложном перепутье, но дорога все равно может выправиться. И что повороты совсем не опасны. Йёста всегда задавал много вопросов. – Предпочитаете красный или синий? – Какую страну вы бы выбрали при возможности поехать куда угодно? – Сколько конфет ценой в один эре можно купить на одну крону? После этого последнего вопроса он всегда кидал мне крону. Подбрасывал ее в воздух большим пальцем, и я с улыбкой ловила ее. – Потрать ее на что-нибудь сладкое, обещай мне. Он видел, что я маленькая. Что все еще ребенок. И никогда не тянулся к моему телу, как это делали другие мужчины. Никогда не комментировал мои губы или растущую грудь. Иногда даже тайком помогал мне: собирал бокалы и относил их в коридор между столовой и кухней. Когда это замечала мадам, я всегда получала пощечину. Ее широкое золотое кольцо оставляло на моих щеках красные царапины. Я скрывала их щепоткой муки. Глава третья – Привет, тетя Дорис! Ребенок улыбается и бойко машет, да так близко к экрану, что видны лишь кончики его пальцев и глаза. – Привет, Дэвид! Она машет в ответ, а потом подносит руку ко рту, чтобы отправить воздушный поцелуй. В этот самый момент камера смещается вбок, и ее поцелуй ловит мама ребенка. Дорис улыбается, заслышав смех Дженни. Он заразителен. – Дорис! Как ты? Тебе одиноко? Дженни склоняет голову и придвигается настолько близко к камере, что видны лишь глаза. Дорис смеется: – Нет, нет, не волнуйся за меня. – Она качает головой. – У меня же есть вы. И девочки, которые приходят каждый день. Лучше и быть не может. – Это действительно так? – Дженни смотрит на нее с подозрением. – Истинная правда! А теперь давай поговорим о тебе. Чем занимаешься? Как дела с книгой? – Ох, нет, не начинай об этом сейчас. У меня нет времени писать, уж дети об этом позаботились. Не понимаю, почему ты всегда заводишь об этом разговор. Почему это так важно? – Потому что ты этого хочешь, ты всегда хотела писать. Меня не обдуришь. Попытайся найти время. – Да, возможно, однажды. Но сейчас дети важнее всего. Слушай, давай я тебе кое-что покажу. Тайра вчера сделала свои первые шаги, посмотри, какая она милая. Дженни поворачивает камеру на младшую дочь, которая пожевывает уголок журнала, сидя на полу. Она хнычет, когда Дженни поднимает ее. Отказывается стоять и плюхается на попу, как только ее ноги касаются пола. – Ну же, Тайра, пожалуйста, иди. Покажи тете Дорис. – Она пытается снова, в этот раз на шведском. – Вставай, покажи, что ты умеешь. – Отстань ты от нее. Когда тебе год, журналы намного интереснее старушки на другом конце света. – Дорис улыбается. Дженни вздыхает. Перемещается на кухню с ноутбуком в руках. – Ты сделала ремонт? – Да, я разве не рассказывала? Хорошо смотрится, правда? Она крутится на месте с ноутбуком, отчего мебель расплывается, превращаясь в одни лишь смазанные линии. Дорис взглядом следит за комнатой: – Очень мило. Ты разбираешься в интерьере, так было всегда. – Ох, я даже не знаю. Вилли думает, что много зеленого. – А ты думаешь..? – А мне нравится. Нравится бледно-зеленый. Такого же цвета была мамина кухня, помнишь? В той маленькой квартирке в Нью-Йорке. – Это же было не в Нью-Йорке? – Там, в кирпичном доме, помнишь? Где в малюсеньком саду росла слива. – Ты имеешь в виду Бруклин? Да, помню. А большой обеденный стол совсем туда не вписывался. – Да, точно! Я совершенно об этом забыла. Мама отказывалась отдавать его при разводе с тем юристом, поэтому пришлось распилить его пополам, чтобы вместить в комнату. Он стоял очень близко к стене, и мне приходилось втягивать живот, чтобы сесть. – Да, ну и ну, тот дом был полон безумия. – Дорис улыбается при этом воспоминании. – Жаль, ты не сможешь приехать на Рождество. – Да, мне тоже. Прошло столько времени. Но моя спина совсем плоха. И сердце тоже. Вероятно, моим путешествиям пришел конец. – Я все равно продолжу надеяться. Скучаю по тебе. – Дженни поворачивает ноутбук к стойке и встает спиной к Дорис. – Извини, но мне нужно быстренько приготовить. Она достает хлеб и масло, поднимает хнычущую Тайру и опирает ее о бедро. Дорис терпеливо ждет, пока она намазывает масло на хлеб. – Ты кажешься уставшей. Вилли тебе помогает? – спрашивает она, когда Дженни возвращается к экрану. Тайра теперь сидит на ее коленях и прижимает к лицу бутерброд. Масло размазывается по ее щекам, и она тянется к нему языком. Дженни поддерживает дочь одной рукой, а второй отпивает большой глоток из стакана с водой. – Он очень старается. Но, знаешь, у него сейчас много работы. Времени совершенно нет. – А как дела у вас двоих, есть время друг на друга? Дженни пожимает плечами: – Почти никогда. Но становится лучше. Просто надо пережить эти детские годы. Он молодец, многое берет на себя. Нелегко содержать целую семью. – Попроси у него помощи. Чтобы самой немного отдохнуть. Дженни кивает. Целует Тайру в голову. И меняет тему разговора: – Я действительно не хочу, чтобы ты одна праздновала Рождество. Кто-нибудь может отметить с тобой? – Дженни улыбается. – Не волнуйся за меня, я часто встречаю Рождество одна. Тебе и так есть о чем думать. Главное, постарайся, чтобы дети хорошо провели Рождество, и я буду счастлива. Это же детский праздник. Погоди, я поздоровалась с Дэвидом и Тайрой, а где Джек? – Джек! – громко кричит Дженни, но никто не отвечает. Она разворачивается, и бутерброд Тайры падает на пол. Малышка начинает плакать. – ДЖЕК! У нее краснеет лицо. Она качает головой и поднимает бутерброд с пола. Дует на него и отдает Тайре. – Он безнадежен. Он наверху, но… Я не понимаю его. ДЖЕК!!! – Он растет. А ты сама-то себя помнишь подростком? – Помню ли я? Нет, не помню. – Дженни смеется и прикрывает руками глаза. – Ох да, ты была диким ребенком. Но посмотри, какой выросла. С Джеком тоже все будет хорошо. – Надеюсь, ты права. Иногда быть родителем совсем не весело. – Все приходит с опытом, Дженни. Так и должно быть. Дженни разглаживает свою белую кофту, замечает пятно от масла и пытается оттереть его: – Уф, это единственная чистая кофта. И что мне теперь надеть? – Его даже не видно. Эта кофта тебе идет. Ты всегда такая красивая! – У меня сейчас вообще нет времени наряжаться. Не знаю, как это делают наши соседки. У них тоже есть дети, но они все равно выглядят идеально. Помада, завитые волосы, каблуки. Если бы я все это использовала, то к концу дня выглядела бы как дешевая проститутка. – Дженни! Ты плохо о себе думаешь. Когда я смотрю на тебя, то вижу естественную красоту. Ты получила ее от мамы. А она от моей сестры. – Ты единственная в свое время была настоящей красоткой. – В один момент времени, возможно. Мы обе должны быть счастливы, не думаешь? – Когда я прилечу в следующий раз, ты должна мне снова показать фотографии. Мне никогда не надоест смотреть на тебя и бабушку, когда вы были молоды. – Если доживу. – Нет, прекрати! Ты не умрешь. Ты должна быть здесь, моя дорогая Дорис, должна быть… – Ты уже большая, чтобы понимать, что все крутится вокруг смерти, разве не так, моя любимая? Мы все умрем, уж в этом можно быть совершенно уверенным. – Уф. Пожалуйста, прекрати. Я должна идти, у Джека тренировка. Если подождешь, сможешь поговорить с ним, когда он спустится. Пообщаемся на следующей неделе. Береги себя. Дженни переносит ноутбук на скамейку в коридоре и снова зовет Джека. В этот раз он спускается после ее первой попытки. На нем футбольная форма, плечи широкие, как дверной проем. Он сбегает по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, не отрывая взгляда от пола. – Поздоровайся с тетей Дорис, – твердым голосом произносит Дженни. Джек поднимает голову и кивает в сторону маленького экрана, откуда с любопытством смотрит Дорис. Она машет: – Привет, Джек, как ты? – Ja, я в порядке, – отвечает он на смеси шведского и английского. – Пора идти. Hej d?[1 - Hej d? (швед.) – до свидания.], Дорис! Она подносит руку ко рту, чтобы отправить воздушный поцелуй, но Дженни уже отключилась. Яркий день Сан-Франциско, полный болтовни, детей, смеха и криков, сменяется темнотой и одиночеством. И молчанием. Дорис закрывает ноутбук. Смотрит с прищуром на часы над диваном, маятник которых с глухим тиканьем покачивается из стороны в сторону. Она раскачивается вперед-назад вместе с маятником. Встать не получается, поэтому она остается сидеть, чтобы собраться с силами. Кладет обе руки на край стола и готовится к следующей попытке. В этот раз ноги подчиняются, и она делает пару шагов. И в этот момент слышит грохот входной двери. – Ах, Дорис, делаете упражнения? Приятно видеть. Но здесь так темно! Сиделка вбегает в квартиру. Включает везде свет, поднимает вещи, грохочет, разговаривает. Дорис шаркает на кухню и садится на ближайший к окну стул. Не спеша выравнивает вещи на столе. Передвигает, чтобы солонка оказалась за телефоном. Н. Нильссон, Йёста Йёста был очень противоречивым человеком. Ночью и в ранние утренние часы – хрупким, полным слез и сомнений. Но по вечерам, предшествующим этим моментам, он отчаянно нуждался во внимании. Он жил за счет него. Ему нужно было выделяться. Он забирался на стол и начинал петь. Смеялся громче остальных. Кричал, когда разнились мнения о политике. Он с радостью говорил о безработице и избирательном праве для женщин. Но чаще всего говорил об искусстве. О божественной сути процесса Сотворения. Чего никогда не поймут ненастоящие художники. Я однажды спросила его, откуда ему известно, что он сам – настоящий художник. Откуда ему известно, что все не иначе? Он больно ущипнул меня за бок и подверг долгой тираде о кубизме, футуризме и экспрессионизме. Мой непонимающий взгляд вызвал у него звонкий смех. – Ты однажды поймешь, юная леди. Форма, линия, цвет. С их помощью можно создавать новые миры, разве это не божественный удел? Думаю, ему нравилось, что я не понимала. Со мной было проще, ведь я не воспринимала его всерьез и не могла возразить ему, как другие. Мы словно делили один секрет на двоих. Могли ходить бок о бок по квартире, он следовал за мной и порой ускорял шаг, чтобы не отставать. Потом шептал: «У юной леди, без сомнений, самые зеленые глаза и самая потрясающая улыбка, что я когда-либо видел», и у меня всегда краснело лицо. Он всегда хотел сделать мне приятно. В этом чужом мире он стал моей поддержкой. Заменой мамы и папы, по которым я так сильно скучала. Он всегда искал мой взгляд, как только входил, словно хотел проверить, в порядке ли я. И задавал вопросы. Это так странно – некоторые чувствуют особое притяжение друг к другу. Именно так было у нас с Йёстой. Со временем он стал мне другом, и я всегда с нетерпением ждала его визитов. Он будто мог слышать мои мысли. Изредка он приходил с компанией. Чаще всего это был какой-то молодой, крепкий, загорелый мужчина, далекий в плане стиля и такта от культурной элиты, что обычно посещала вечеринки мадам. Эти мужчины обычно сидели молча в своих креслах и ждали, пока Йёста бокал за бокалом поглощал красное вино. Они всегда внимательно вслушивались в разговоры, но никогда не присоединялись. Однажды я увидела их вместе. Была поздняя ночь, и я вошла в комнату мадам, чтобы взбить ее подушки перед тем, как она отправится спать. Мужчины стояли близко друг к другу, лицом к лицу, перед картиной Йёсты, приставленной к кровати мадам. Рука Йёсты лежала на бедре молодого мужчины. Но при виде меня он отдернул ее, словно обжегся. Никто ничего не сказал, но Йёста поднес палец ко рту и посмотрел мне прямо в глаза. Я взбила подушки одной рукой, а потом вышла из комнаты. Друг Йёсты вскоре исчез в коридоре и ушел. Он так и не вернулся. Сейчас говорят, безумие и творчество идут рука об руку. Что самые талантливые из нас – те, кто находится на краю депрессии или потери рассудка. Тогда никто так не считал. Тогда считалось дурным тоном грустить без причины. Об этом не говорили. И все были счастливы. Даже мадам с ее безупречным макияжем, гладкими волосами и сверкающими драгоценностями. Никто не слышал ее отчаянные крики по ночам, раздававшиеся, как только в квартире становилось тихо и она оставалась наедине со своими мыслями. Возможно, она закатывала вечеринки, чтобы отгонять эти мысли. Йёста посещал их по той же причине. Одиночество выгоняло его из квартиры, в которой нераспроданные полотна громоздились у стен как навязчивое напоминание о его нищете. Он часто предавался трезвой меланхолии, которую я заприметила в нашу первую встречу. Когда это случалось, он не двигался с места, пока я не выгоняла его. Он всегда хотел вернуться в свой Париж. К хорошей жизни, которую он так сильно любил. К своим друзьям, искусству, вдохновению. Но у него не было денег. Мадам обеспечивала его дозой французскости, необходимой для выживания. Небольшими порциями за раз. – Я больше не могу рисовать, – вздохнул он однажды вечером. Я не знала, как отреагировать на его угрюмое состояние. – Почему вы так говорите? – Я двигаюсь в никуда. Больше не вижу картины. Не вижу жизнь в четких цветах. Не так, как раньше. – Я ничего не понимаю. – Я выдавила улыбку. И потерла рукой его плечо. Что я понимала? Тринадцатилетняя девочка? Ничего. Я ничего не знала о мире. Ничего об искусстве. Я считала картину красивой, если она изображала реальность, как она есть. А не через искаженные разноцветные квадраты, которые, в свою очередь, образовывали такие же искаженные фигуры. Я сочла истинным везением, что он больше не мог создавать эти ужасные картины, которые мадам складывала в своем гардеробе, чтобы он заработал на кусок хлеба. Но позже обнаружила, что останавливаюсь у его картин с метелкой из перьев в руках. Смешению цветов и мазков кисти периодически удавалось привлечь мое воображение, расшевелить его. Я всегда видела что-то новое. А со временем научилась любить это чувство. С. Серафин, Доминик Она была неугомонной. Я слышала это от других девочек. Вечеринки отвлекали ее от каждодневной жизни, бурная деятельность не давала заскучать. Перемены в ее жизни всегда были неожиданными, непредсказуемыми. И для них всегда находилась причина. Она нашла новую квартиру – больше по размеру, лучше и в районе с более высоким статусом. Почти через год после нашего первого знакомства она вошла на кухню. Прислонилась бедром и плечом к кирпичной кладке дровяной печи. Одной рукой она поигрывала то с полями шляпы, то с ремешком под подбородком, то с бусами или кольцами. Нервно, словно это она горничная, а мы ее хозяйки. Словно была ребенком, который собирался попросить у взрослого печенье. Мадам, которая обычно стояла прямо, высоко подняв голову. Мы присели в реверансе, и, вероятно, все подумали об одном и том же: что потеряем свою работу. Нищета нас пугала. Благодаря мадам еда у нас была в избытке, и наша жизнь, несмотря на тяжелые рабочие дни, была хорошей. Мы стояли молча, сложив руки на передниках и тайком бросая на нее взгляды. Она колебалась. Смотрела на нас по очереди, будто должна была принять решение, которое принимать не хотела. – Париж! – в итоге воскликнула она, раскинув руки в стороны. Небольшая ваза с каминной полки пала жертвой ее внезапной эйфории. Маленькие осколки рассыпались по полу. Я сразу же нагнулась. Комната погрузилась в тишину. Я почувствовала на себе ее взгляд и подняла голову. – Дорис. Пакуй вещи, мы уезжаем завтра. Остальные могут отправляться по домам, я в вас больше не нуждаюсь. Она ждала нашей реакции. Увидела стоящие в глазах других девушек слезы. В моих уловила тревогу. Никто не произнес ни слова, поэтому она развернулась, замерла на мгновение, а потом быстро покинула комнату. И прокричала из коридора: – Поезд в семь. До этого времени ты свободна! И следующим утром я оказалась в трясущемся вагоне третьего класса на пути к южной границе Швеции. Окружающие меня незнакомцы вертелись на твердых деревянных скамьях, обшарпанные сиденья которых вонзали занозы в мои ягодицы. В вагоне стоял спертый запах пота и мокрой псины, и все прочищали горло и сморкались. На каждой станции одни люди выходили, а другие садились. Время от времени появлялся кто-то, перевозящий из одного округа в другой клетку с курами или утками. Птичий помет едко пах, а их пронзительные крики заполняли весь вагон. Позже в моей жизни было еще несколько моментов, когда я ощущала себя настолько же одиноко, как в этом поезде. Хотя я направлялась к папиной мечте, которую он показывал мне в книгах, в этот момент мечта больше казалась кошмаром. Всего несколько часов назад я бежала по улицам Сёдермальма, насколько быстро позволяли ноги, отчаянно желая вовремя добраться до маминого дома, обнять ее и попрощаться. Она улыбнулась так, как это свойственно мамам, проглотила свою грусть и крепко меня обняла. Я всем телом почувствовала, как сильно и быстро билось ее сердце. Ее руки и лоб были влажными от пота. Из-за заложенного носа я не узнала ее голоса. – Я желаю тебе достаточно всего, – прошептала она мне в ухо. – Достаточно солнца, чтобы освещать твои дни, достаточно дождя, чтобы ты ценила солнце. Достаточно радости, чтобы укрепить твою душу, достаточно боли, чтобы ты научилась ценить маленькие моменты счастья. И достаточно встреч, чтобы время от времени прощаться. Она с трудом говорила то, что хотела сказать, но больше не могла сдерживать слезы. Наконец она отпустила меня и пошла в дом. Я услышала ее бормотание, но не поняла, к кому были обращены ее слова – ко мне или к ней самой. – Будь сильной, будь сильной, будь сильной, – повторяла она. – Я тоже желаю тебе достаточно всего, мама! – прокричала я ей. Агнес осталась снаружи, во дворе. И вцепилась в меня, когда я попыталась уйти. Я попросила ее отпустить, но она отказалась. В итоге мне пришлось отодрать ее пухленькие маленькие пальчики от юбки и бежать как можно быстрее, чтобы она не догнала. Я помню грязь под ее ногтями и что ее серая вязаная шапка была украшена маленькими вышитыми красными цветами. Она громко заплакала, когда я ушла, но вскоре стало тихо. Наверное, мама вышла на улицу, чтобы забрать ее. Даже сейчас я жалею, что не обернулась. Жалею, что не воспользовалась возможностью им помахать. Мамины слова стали путеводной звездой моей жизни, и воспоминания о них придавали столь необходимую мне силу. Достаточную, чтобы преодолеть трудности. Которые случаются на пути каждого человека. С. Серафин, Доминик Я помню луну – тонкое серебро на бледно-синем фоне. Крыши прямо под ней и сохнущие вещи на балконах. Запах угольного дыма из сотен труб. Ритмичный грохот поездов, который стал частью моего тела во время этого долгого путешествия. Только начало светать, когда мы после долгих часов в дороге и нескольких пересадок доехали до Северного вокзала. Я поднялась и высунулась в окно. Вдохнула весенний аромат и помахала бездомным детям, босиком бегающим вдоль рельсов и протягивающих руки. Кто-то кинул им монетку, и они резко остановились. Сбились вокруг маленького сокровища и начали бороться за него. Я тщательно берегла свои деньги. Они лежали в небольшом плоском кожаном кошельке, привязанном белой веревкой к поясу моей юбки. Я периодически проверяла, на месте ли он. Проводила рукой по мягким уголкам, ощущаемым под тканью. Мама вложила его в мои руки как раз перед моим уходом, и в нем лежали все сэкономленные ею деньги, которыми она пользовалась только при особых обстоятельствах. Вероятно, она меня все-таки любила? Я так злилась на нее, часто думала, что больше никогда не захочу ее видеть. Но в то же время немыслимо скучала по ней. Ни дня не проходило без того, чтобы я не думала о ней и Агнес. Этот кошелек был единственным источником утешения, пока я мчалась под стук колес навстречу новой жизни. Его увесистость успокаивала меня. Поезд громко заскрипел, останавливаясь, и я закрыла уши руками, отчего сидящий напротив мужчина улыбнулся. Я не улыбнулась в ответ, просто поспешила выйти из поезда. Носильщик поднимал багаж мадам на черную железную тележку. Я стояла рядом с растущей горой, зажав свой мешок между ног. Молодой носильщик бегал туда-обратно. Его лицо блестело от пота, а когда он рукавом рубашки вытер свою бровь, тот окрасился в коричневый от пыли цвет. Сумки, чемоданы, круглые шляпные коробки, стулья и картины громоздились друг на друге на этой быстро загружаемой тележке. Мимо нас проталкивались люди. Длинные грязные юбки бедных пассажирок соседствовали с блестящей обувью и хорошо отглаженными брюками мужчин из высшего сословия. Их элегантные дамы ждали. Только когда платформа опустела, а пассажиры второго и третьего класса разошлись, они медленно спустились из вагонов на своих высоких каблуках по трем железным ступенькам. По лицу мадам расползлась улыбка, когда она заметила меня. Но первыми словами было отнюдь не приветствие. Она сокрушалась о длинной дороге и скучных спутниках. О больной спине и некомфортной жаре. Она смешивала французский и шведский, и я быстро потеряла нить разговора, хотя ее, казалось, не беспокоило отсутствие моих ответов. Она развернулась на каблуках и направилась к зданию вокзала. Мы с носильщиком последовали за ней. Он толкал перед собой тележку, бедром помогая себе справиться с ее весом. Я ухватилась за металлическую перекладину впереди и помогала тянуть. Мой мешок все еще был в моих руках. Платье намокло от пота, и я с каждым шагом вдыхала этот резкий запах. Зал прибытия, с прекрасными медно-зелеными столбами, был переполнен людьми, которые двигались по каменному полу в разных направлениях. Их шаги раздавались громким эхом. Нас начал преследовать маленький мальчик в бледно-голубой рубашке и черных шортах, который помахивал розой. Его длинная челка лезла в ярко-синие глаза, умоляюще смотрящие на меня. Я покачала головой, но он был упрямым, протягивал цветок и кивал. Его рука просила денег. За ним шла девочка с двумя толстыми каштановыми косами и в коричневом платье, которое было слишком большим для нее. Она продавала хлеб, и ее платье было усеяно мукой. Она протянула мне кусок хлеба и помахала им, чтобы я почувствовала его аромат. Я снова покачала головой и ускорила шаг, но дети поспешили за мной. Идущий передо мной мужчина в костюме выпустил в воздух огромное облако дыма. Я громко закашлялась, и мадам засмеялась: – Ты в шоке, моя дорогая? – Она остановилась. – Здесь совсем не как в Стокгольме. Ох, Париж, я так по тебе скучала! – продолжила она, широко улыбаясь, а потом разразилась длинной тирадой на французском. Она повернулась к детям и что-то строго сказала им. Они посмотрели на нее, сделали реверанс и поклонились, а потом убежали, топая ногами. У здания вокзала нас поджидал шофер. Он стоял рядом с высокой черной машиной и открыл дверь на заднее сиденье. Я впервые ехала в машине. Сиденья были сделаны из мягчайшей кожи, и, когда я села, ее запах поднялся, и я глубоко вдохнула его. Он напомнил мне о папе. По полу машины были расстелены маленькие персидские ковры: красные, черные и белые. Я постаралась поставить ноги по краям, чтобы не запачкать их. Йёста рассказывал мне об улицах, музыке и ароматах. О полуразвалившихся зданиях на Монмартре. Я бесцельно смотрела в окно и видела проносящиеся мимо красиво украшенные белые фасады. Там, в этих великолепных районах, мадам хорошо бы смотрелась. Она была бы похожа на других элегантных леди. Красивые платья и дорогие драгоценности. Но мы остановились не там. Она не хотела вписываться. Хотела контрастировать с окружением. Быть той, кто вызовет у других реакцию. Она считала ненормальность нормой. Вот почему собирала художников, авторов и философов. И именно с этой целью она привезла меня на Монмартр. Мы медленно взбирались по крутым склонам и наконец подъехали к небольшому зданию с облупившейся лепниной и красной деревянной дверью. Мадам была в восторге, ее смех заполнял всю машину. Нетерпеливо зазывая меня внутрь, в затхлые комнаты, она лучилась энергией. Некоторые предметы мебели были укрыты простынями, и мадам прошлась по комнатам, снимая их. Являя взору красочные ткани и темное дерево. Стиль дома сильно напоминал мне ее квартиру в Сёдермальме. Здесь тоже имелись картины, много картин – они висели на стенах двойными рядами. Смешение тем, разнообразие стилей. Чудесная мешанина современного и классического. И повсюду книги. Только в одной гостиной три высоких книжных шкафа, встроенных в стену, много рядов красивых книг в кожаном переплете. Возле одного из шкафов стояла лестница на колесиках, благодаря которой можно было дотянуться до верхних полок. Как только мадам вышла из комнаты, я встала у шкафа и просматривала имена знакомых авторов в поисках знакомых мне. Джонатан Свифт, Руссо, Гёте, Вольтер, Достоевский, Артур Конан Дойл. Имена, о которых я лишь слышала, все они были здесь. Книги, полные идей, о которых я слышала, но которые не понимала. Я достала с полки одну из них и увидела, что она на французском. Они все на французском. Я изможденно рухнула в кресло и пробормотала несколько известных мне слов. Bonjour, au revoir, pardon, oui. Я устала от поездки и всего, что видела. У меня слипались глаза. Я проснулась, когда мадам накрыла меня вязаным покрывалом. Я закуталась в него. В одно из окон задувал ветер, и я поднялась, чтобы закрыть его. А потом села писать письмо Йёсте, ведь дала себе обещание сделать это, как только приеду. Я собрала все свои первые впечатления и кратко записала их, насколько позволил скудный язык тринадцатилетней девочки. Звук моих шагов по перрону, окружавшие меня запахи, дети с хлебом и цветами, уличные музыканты во время поездки на машине, Монмартр. Все. Я знала, что он захотел бы об этом услышать. Глава четвертая – На следующей неделе у вас новенькая. Временная сотрудница. – Ульрика отчетливо произносит каждое слово, слишком громко. – Я уезжаю на Канарские острова. – Она пытается отодвинуться, но Ульрика не отстает и говорит еще громче: – Так здорово просто сбежать на некоторое время и отдохнуть. Для детей есть детский клуб, поэтому мы сможем расслабиться под солнцем, лежа на шезлонгах. Солнце и тепло. Представьте это, Дорис. Весь путь до Канарских островов. Вы же там никогда не бывали? Дорис наблюдает за ней. Ульрика небрежно и наспех складывает постиранные вещи, сминая рукава ее кофт. Складывает все стопкой. Стопка растет, а слова все льются из ее рта: – Место называется Маспаломас. Может, и популярно среди туристов, но отель очень хороший. И недорогой. Всего на тысячу крон дороже того, что был куда хуже. Детишки смогут весь день играть в бассейне. И на пляже. Там очень хороший большой пляж, с огромными песчаными дюнами. Песок доносит ветром с самой Африки. Дорис отворачивается и выглядывает в окно. Берет лупу и ищет глазами белку. – Вы, старики, считаете нас сумасшедшими, постоянно куда-то летающими. Моя бабушка всегда интересуется, зачем я уезжаю, когда и дома так хорошо. Но это весело. И детям полезно повидать мир. Не так ли, Дорис? Вещи сложены. Пора принимать душ. Готовы? Она натянуто улыбается Ульрике, опускает лупу и кладет ее на стол, на свое выделенное место, и слегка поворачивает, чтобы та легла под правильным углом. Белка так и не вернулась. Интересно, где она? Что, если ее переехала машина? Она всегда бегает туда-сюда по дороге. Дорис подпрыгивает, почувствовав впившиеся в подмышку пальцы Ульрики. – Один, два и три-и-и! Ульрика быстро помогает ей подняться и некоторое время держит ее за руки, пока не пройдет головокружение. – Сообщите, когда будете готовы, и мы медленно направимся в ваше собственное спа. Дорис бессильно кивает. – Представьте, если бы у вас дома было настоящее спа. С джакузи, массажем и косметическими процедурами. Это было бы нечто, да? – Ульрика тихо посмеивается над своей фантазией. – Я куплю вам на отдыхе маску для лица, а когда вернусь, немного поухаживаю за вами. Будет весело. Дорис кивает и с улыбкой слушает болтовню Ульрики, воздержавшись от комментария по поводу грубого прикосновения. Когда они доходят до ванной, она поднимает руки и позволяет Ульрике снять с нее кофту и брюки, обнажить ее тело. Осторожно заходит в душевую кабинку. Присаживается на краешек высокого белого стула с перфорированным сиденьем, который она получила от медицинской компании. Она подносит лейку душа ближе к телу и поливает себя теплой водой. Закрывает глаза и наслаждается ощущением. Ульрика уходит на кухню. Она увеличивает температуру и сутулится. Бегущая вода всегда оказывала на нее успокаивающее воздействие. МЕРТВА Я нашла особенное место. Открытую площадь недалеко от дома. На площади Эмиля Гудо стояли скамейка и симпатичный фонтан: четыре женщины держат над головами свод. Фонтан излучал силу, и мне нравилось слушать, как вода с журчанием стекала по длинным до лодыжек платьям. Это напоминало мне о Стокгольме и его близости к воде. В Париже единственная река – Сена, но она находилась на расстоянии от Монмартра, и до нее было сложно добраться в связи с тем, что работа в квартире мадам для меня всегда находилась. Вот почему фонтан в центре площади стал моим пристанищем. Иногда я ходила туда днем, пока мадам спала, и писала письма Йёсте. Мы часто отправляли друг другу письма. Я кратко описывала ему все, по чему он скучал. Люди, еда, культура, места, пейзажи. Его приятели-художники. Он в ответ описывал мне Стокгольм. То, по чему скучала я. Дорогая Дорис! Написанные тобой истории стали для меня эликсиром жизни. Они придают мне смелости и сил создавать. Я теперь рисую, как никогда раньше. Постоянный поток образов в твоих словах позволил мне увидеть окружающую меня красоту. Вода. Здания. Моряки на причале. Я так по этому скучал. Ты так хорошо пишешь, мой друг. Возможно, однажды станешь писателем. Продолжай этим заниматься. Если хоть чуточку почувствуешь, что это твое призвание, никогда не отказывайся от этого. Мы рождены для творчества. Нам выпала честь быть наделенными этой высшей силой. Я верю в тебя, Дорис. Верю, что в тебе таится способность создавать. Сегодня льет дождь, который так сильно стучит по брусчатке, что даже здесь, на третьем этаже, я слышу этот грохот. Небо здесь такое серое и тяжелое, что я боюсь, как бы оно не поглотило мою голову, если я выйду на улицу. Поэтому остаюсь в квартире. Рисую. Думаю. Читаю. Иногда я вижусь с другом. Он приходит ко мне. Я боюсь погрузиться в бездонную депрессию, что сопровождает позднюю шведскую осень. Темнота никогда не влияла на меня так сильно, как сейчас. Часто представляю себе красивую парижскую осень. Теплые дни. Яркие цвета. Используй свое время разумно. Знаю, что ты скучаешь по дому. Пусть ты никогда не упоминала об этом, я чувствую твою тревогу. Наслаждайся моментами, которые тебя окружают. У твоей мамы и сестры все хорошо, так что не волнуйся за них. Надо мне будет сходить к ним, чтобы в этом убедиться. Спасибо за ту силу, что дают мне твои письма. Спасибо, милая Дорис. Пиши еще. Я сохранила все его письма. Они лежат в маленькой железной коробке под кроватью и следуют за мной всю жизнь. Я иногда перечитываю их. Думаю о том, как он спасал меня в течение первых месяцев в Париже. Как придавал мне смелости находить положительное в этом новом городе, который так был не похож на мой дом. Как заставил замечать все, происходящее вокруг меня. Я не знаю, что он сделал с моими письмами, возможно, сжег в камине, перед которым часто сидел, но я помню, что писала. Все еще помню детали парижских образов, что подмечала для него. Желтые листья, опадающие на уличные мостовые. Холодный ветер, задувающий в трещины вокруг окон и пробуждающий меня ночью. Мадам и ее вечеринки, на которых присутствовали такие художники, как Леже, Архипенко и Розенберг. Дом 86 по улице Нотр-Дам в Монпарнасе, где когда-то жил сам Йёста. Я прокралась внутрь, чтобы посмотреть, на что похож лестничный пролет, и описала ему каждую деталь. Написала все имена на дверях. Ему это понравилось. Он все еще знал многих, кто жил в этом здании, и скучал по ним. Я написала про мадам, что она уже не закатывала столько вечеринок, как в Стокгольме, и предпочитала бродить по ночам по Парижу, выискивая, чтобы соблазнить, новых художников и писателей. Что по утрам она спала дольше, вследствие чего я успевала почитать. Я выучила французский благодаря словарю и книгам на ее полках. Начала с самых тонких и переходила с романа на роман. Все эти чудесные книги столько рассказали мне о жизни и мире. Все собралось на ее деревянных полках. Европа, Африка, Азия, Америка. Страны, ароматы, атмосфера, культура. И люди. Они жили в абсолютно разных мирах и по-прежнему были такими похожими. Полными тревог, сомнений, ненависти и любви. Как и все мы. Как Йёста. Как я. Я могла бы остаться там навсегда. Мое место было среди книг, где я ощущала безопасность. Но, к сожалению, это продлилось недолго. Однажды по пути домой от мясника с корзинкой свеженарезанной мясной закуски меня остановили на улице. По одной причине. Сегодня, когда мое сгорбленное тело и морщины на лице скрывают все следы красоты, приятно это признать: когда-то я была очень красивой. Из машины, что остановилась посреди интенсивного движения, выбежал мужчина в черном костюме. Он обхватил руками мою голову и посмотрел прямо мне в глаза. Мой французский был далек от идеала, и он говорил слишком быстро, чтобы я что-то поняла. Что-то вроде того, как он хотел меня. Я испугалась и вырвалась из его хватки. Побежала как можно быстрее, но он последовал за мной на машине. Она медленно ехала прямо у меня за спиной. Оказавшись у дома мадам, я вбежала внутрь и захлопнула за собой дверь. Защелкнула каждый замок. Мужчина стал стучать в дверь. Стучал и стучал, пока сама мадам не подошла открыть. Она выругалась на меня по-французски. В тот самый момент, как она открыла дверь, ее тон изменился, и она тут же пригласила его войти. Смерила меня взглядом и жестом попросила исчезнуть. Она выпрямилась и расхаживала вокруг него, словно он королевских кровей. Я ничего не понимала. Они прошли в гостиную, но через несколько минут она выбежала ко мне на кухню: – Умойся, выпрямись! Сними этот фартук. Mon dieu, месье хочет тебя видеть. Она обхватила мое лицо, положив на одну щеку большой палец, на другую – указательный. Сильно пощипала несколько раз, чтобы кожа раскраснелась. – Вот так. Улыбайся, моя девочка. Улыбайся! – прошептала она, толкая меня перед собой. Я заставила себя улыбнуться мужчине в кресле, и он сразу поднялся. Изучил меня с головы до ног. Посмотрел в глаза. Провел пальцем по коже. Проверил наличие жира на стройной талии. Со вздохом проверил мочки ушей и слегка ударил по ним пальцами. Он изучал меня молча. А потом попятился и снова сел. Я не знала, что мне делать, поэтому стояла и смотрела в пол. – Oui! – наконец сказал он, поднеся руки к лицу. Опять поднялся и покрутил меня. – Oui! – повторил он, как только я остановилась. Мадам радостно захихикала. А потом произошло кое-что странное. Она пригласила меня сесть. На диван. В гостиной. Вместе с ними. Улыбнулась, заметив мои огромные глаза, и уверенно махнула на диван, словно демонстрируя, что она говорила серьезно. Я присела на самый краешек, колени вместе, спина прямая. Разгладила ткань черного платья, которая помялась в том месте, где был повязан фартук, и внимательно вслушивалась в быстрый обмен на французском. Те немногие слова, что я поняла, никак не объяснили ситуацию. Я все еще не знала ни кто сидел в кресле напротив меня, ни почему он был таким важным. – Это Жан Понсард, моя девочка, – вдруг сказала мадам на шведском с примесью французского. Как будто я должна знать, кто он. – Он – знаменитый модельер, очень известный. Он хочет, чтобы ты работала манекенщицей для его одежды. Я удивленно вскинула брови. Манекенщица? Я? Я едва знала, что это за слово. Мадам посмотрела на меня с горящим в ее зеленых глазах ожиданием. Ее рот был слегка приоткрыт, будто она хотела ответить за меня. – Ты разве не понимаешь? Ты будешь знаменитой. Это мечта любой девочки. Улыбайся! Ее раздражение из-за моего молчания было настолько осязаемым, что я вздрогнула. Она покачала головой и фыркнула. А потом приказала мне собирать вещи. Час спустя я сидела на заднем сиденье машины месье Понсарда. В мешке, закинутом в багажник, лежала лишь одежда. Никаких книг. Я оставила их у мадам. Тогда я в последний раз видела ее. Намного позже я узнала, что она спилась до смерти. Ее обнаружили в ванне. Утонувшей. Глава пятая – Потому что она веселая и добрая девчонка, и так говорим мы все… – Дорис умолкает посреди песни. – Точнее, и так говорю я! С днем рождения, дорогая Дженни! Она продолжает петь, глядя на экран и на улыбающуюся женщину. Как только песня заканчивается, дети Дженни хлопают. – Чудесная Дорис! Большое спасибо! Поверить не могу, что ты всегда помнишь. – Как я могла забыть? – Вот я и думаю, как ты могла? Просто подумай… Когда я появилась в твоей жизни, все круто изменилось, верно? – Нет, моя дорогая, моя жизнь тогда стала богаче. Какой ты была милой! Послушная, смеялась в своем манеже. – Думаю, у тебя неправильные воспоминания, Дорис. Я не была послушной. Все дети трудные. Даже я. – Не ты. Ты родилась маленьким ангелом. На твоем лбу было написано «послушная», это я точно помню. Она подносит руку к губам и посылает воздушный поцелуй, и Дженни со смехом притворяется, что ловит его: – Наверное, я была очень милой, когда ты приходила, ты была мне нужна. – Да, полагаю, так и было. И ты была мне нужна. Мы обе нуждались друг в друге. – И сейчас нуждаемся, к твоему сведению. Ты можешь запрыгнуть в самолет и прилететь? – Уф, глупышка, конечно же не могу. У тебя уже был торт? – Нет пока. Вечером. Как только дети вернутся с факультативов. За полчаса до сна. Вот тогда мы его и съедим. Дженни усмехается: – Тебе точно надо поесть. Исхудала. Ты правильно питаешься? – Дорис, я искренне считаю, что с твоими глазами что-то не так. Ты разве не замечаешь мой спасательный круг? Она гладит себя по животу и охватывает пальцами жировую складку. – Я вижу перед собой худенькую красивую маму троих детей. Не надо сейчас еще ко всему прочему садиться на диету. Ты идеальна. Немного тортика не повредит. – Ты всегда умела врать. Помнишь, я ходила на танцы и мое платье было слишком маленьким? Оно так обтягивало, что разошлись швы. Но ты сразу нашла решение проблемы – повязала вокруг талии тот красивый шелковый шарфик. Глаза Дорис сияют. – Да, я отлично это помню. Но тогда ты действительно была немного пухлой. Это было, когда этот темненький и красивый парень… Как его звали? Морган? Майкл? – Маркус. Маркус, моя первая любовь. – Да, ты так грустила, когда он с тобой расстался. И ела на завтрак шоколадное печенье. – На завтрак? Я постоянно его ела. Весь день! Прятала его по всей своей комнате. Как алкоголик. Шокоголик. Господи, мне было так грустно. И я стала такой толстой! – К счастью, потом ты познакомилась с Вилли. Он привел тебя в порядок. – Не уверена насчет порядка. – Она показывает на кухонный стол и кучи газет, грязных стаканов и игрушек. – Ну, ты хотя бы не толстая, – улыбается Дорис. – Да, ладно, я знаю, к чему ты клонишь, – смеется Дженни. – Я не толстая. Не настолько. – Нет, на самом деле. Так звучит лучше. Где Тайра? Спит? – Спит? Нет, этот ребенок не спит. Она здесь. Дженни наклоняет экран, чтобы Дорис увидела малышку. Ее пристальным вниманием завладела ярко раскрашенная кастрюля, с которой она играет. – Привет, Тайра, – улыбается Дорис. – Чем занимаешься? Играешь? Какая у тебя хорошая кастрюля! Девочка улыбается и трясет кастрюлей в воздухе, отчего ее содержимое громко грохочет. – Так она немного понимает по-шведски? – Да, конечно. Я с ней разговариваю только на шведском. Почти. И она смотрит шведские детские шоу в Интернете. – Это хорошо. А как насчет остальных? – Средне. Я говорю им на шведском, а они отвечают на английском. Не знаю, сколько шведского они запоминают. Я сама начала забывать некоторые слова. Это нелегко. – Ты делаешь все возможное, моя дорогая. Получила мое письмо? – Да, спасибо! Приехало вовремя. И деньги. Я куплю на них что-нибудь миленькое. – Только что-то для себя. – Да, или для нас. – Нет, ты знаешь правила. Это должно быть то, чего хочешь лишь ты. Не дети и не Вилли. Ты периодически заслуживаешь немного роскоши. Хорошенькую кофточку. Или косметику. Или сертификат в спа, куда сейчас все ходят. Или… ох, не знаю… поужинать с подругой и весело провести вечер. – Да, да, посмотрим. Я бы хотела сводить тебя на ужин и посмеяться над воспоминаниями. Клянусь, мы приедем следующим летом. Вся семья. Ты должна… Дорис хмурится: – Должна что? Дожить до этого? – Нет! Я не это имела в виду. Точнее, да, конечно, ты должна дожить. Ты должна жить вечно! – Боже мой, я старая карга, Дженни. И скоро не смогу сама подниматься. Естественно, лучше умереть, нет? – Она серьезно рассматривает Дженни, но потом оживляется и восклицает: – Но я не планирую умирать, пока не потреплю эти сладкие щечки! Верно, Тайра? Нам с тобой нужно встретиться. Не так ли? Тайра поднимает руку и машет, а Дженни с обеих рук посылает воздушный поцелуй, машет на прощание и выключает камеру. Окно, недавно наполненное жизнью и любовью, становится черным. И как тишина может быть такой невыносимой? П. Понсард, Жан Это все равно что быть проданной. Хотя у меня не оставалось другого выбора, кроме как сесть на заднее сиденье той машины и уехать в неизвестность. Помахать на прощание безопасной жизни за красной дверью мадам. Мадам, которая говорила на моем языке. Которая гуляла по моим улицам. Пусть мы сидели рядом на заднем сиденье, но месье Понсард молчал. Всю поездку. Просто смотрел в окно. Колеса машины подскакивали на камнях, пока мы спускались по холму, и я вцепилась в край сиденья, чтобы удержаться. Он был очень привлекательным. Я рассматривала волосы на его голове, серые пряди красиво смешивались с черными. Ровно уложены. Ткань его костюма переливалась в свете солнца. Его перчатки были сшиты из тонкой белой кожи, идеальные, без единого пятнышка. Его ботинки были черными и отполированными до блеска. Я посмотрела на свое платье. Черная ткань выглядела грязной на солнечном свету, проникавшем в окно машины. Я провела рукой по подолу. Скинула несколько пылинок, отскребла кусочек теста. Это тесто, наверное, до сих пор поднималось в доме мадам. Он не задал мне ни одного личного вопроса. Не думаю, что даже знал, из какой я страны. Его не интересовало, что творилось в моей голове. Нет ничего более унизительного, чем наплевательски относиться к разуму человека. Его интересовала лишь оболочка. И он быстро указал на все мои недостатки. Волосы слишком сухие и кудрявые. Кожа слишком загорелая. Уши торчали, когда я убирала волосы. Ступни чересчур большие. Бедра слишком узкие или широкие, в зависимости от примеряемого платья. Мой мешок стал моим шкафом. Никогда не думала, что останусь там надолго. Я вытаскивала и убирала его под кровать в квартире, которую делила с четырьмя другими манекенщицами. Мы все были равно молодыми, равно потерянными. За нами следила женщина со строгим взглядом и сжатыми губами. Постоянное присутствие неодобрения в выражении ее лица даже сформировало морщинки. Они уходили вниз, от уголков рта к подбородку. Образовали каналы мрачности. А над верхней губой сложились резкие глубокие линии, отчего она выглядела рассерженной, даже когда засыпала в кресле в гостиной. Ее явная ненависть к нам, красивым девочкам, с которыми ее заставили жить, проявлялась во многих аспектах, а не только в маниакальном контроле нашего рациона питания. Никакой еды после шести вечера. Если кто-то приезжал домой позже, отправлялся спать голодным. Еще она не разрешала выходить после семи вечера. Ее работа – удостовериться, что мы спали. Она никогда с нами не разговаривала. А когда выдавалась свободная минутка, она занимала стул на кухне и вязала крошечные детские свитера. Мне всегда было интересно, кто же эти дети. И когда она проводит с ними время. И ее ли они. Мы усердно трудились в течение дня. Бесконечные дни. Одевались в красивые платья, которые показывали в универмагах и временами в витринах. Выпрямив спины. Старые леди щипали нас то тут, то там, щупали ткань, изучали стежки и жаловались на мелочи, чтобы сбить цену. Иногда приходилось позировать на камеру час за часом. Немного поворачивали головы, руки и ноги, чтобы найти лучший угол. И замирали, пока фотограф нажимал на кнопку. Вот что значило быть манекенщицей. Со временем я выучила, как выглядело мое лицо с каждого угла камеры. Знала, что взгляд изменится, если прищурюсь – не сильно, чтобы кожа под глазами не сморщилась, но достаточно, чтобы взгляд стал более пристальным и слегка загадочным. С помощью простого наклона бедра я могла контролировать форму своего тела. Месье Понсард все внимательно контролировал. Если мы выглядели слишком бледными, он подходил и сам щипал нас за щеки. И всегда сосредоточивал взгляд на том, чего не видели мы. Его тонкие пальцы с хорошим маникюром щипали сильно, и он радостно кивал, завидев распространяющуюся по щекам красноту. Мы смаргивали слезы. Глава шестая – Вы плачете? Временная сиделка походит к столу, за которым она сидит, упираясь локтями в стол и обхватив голову руками. Она вздрагивает и быстро вытирает слезы. – Нет, нет, – отвечает она, но дрожь в голосе выдает ее. Она отодвигает несколько черно-белых фотографий, переворачивает изображением вниз. – Можно посмотреть? Сара, так ее зовут, приходила к ней уже несколько раз. Дорис качает головой: – В них нет ничего особенного. Всего лишь старые фотографии. Старых друзей больше нет с нами. Все умирают. Люди пытаются жить как можно дольше, но знаете, что? Быть старым невесело. Нет смысла жить. Когда все остальные мертвы. – Не хотите показать мне? Тех людей, которые что-то для вас значили? Ее пальцы касаются стопки фотографий. А потом ее рука замирает. – Может, у вас есть фотография вашей мамы? – пытается вызнать Сара. Дорис достает из стопки фотографию. С мгновение рассматривает ее: – Я не очень хорошо ее знала. Только первые тринадцать лет. – А что потом случилось? Она умерла? – Нет, но это долгая история. Слишком долгая, чтобы быть интересной. – Вы можете не рассказывать мне, если не хотите. Выберите кого-нибудь другого вместо нее. Дорис переворачивает фотографию молодого мужчины. Он прислоняется к дереву, ноги скрещены, рука убрана в карман. Он улыбается, белые зубы озаряют все его лицо. Она снова быстро переворачивает ее: – Красивый. Кто он? Ваш муж? – Нет. Просто друг. – Он все еще жив? – Вообще-то не знаю. Не думаю. Много времени прошло с нашей последней встречи. Но было бы замечательно, будь он жив. Дорис проницательно улыбается и гладит пальцем фотографию. Сара кладет руку на плечо Дорис и ничего не говорит. Она отличается от Ульрики. Намного мягче и добрее. – Вы больше не будете приходить, когда вернется Ульрика? Не можете остаться подольше? – К сожалению, не могу. Как только Ульрика вернется, мы вернемся к обычному расписанию. Но до этого момента мы, без сомнения, хорошо проведем время, вы и я. Есть хотите? Дорис кивает. Сара достает контейнер из фольги и выкладывает еду на тарелку. Аккуратно разделяет овощи, мясо и пюре, разглаживая его ложкой. Когда еда нагревается, она нарезает помидор и выкладывает кусочки полумесяцем. – Ну вот. Хорошо выглядит, правда? – радостно восклицает она, ставя тарелку на стол. – Спасибо, очень приятно, что вы так все подаете. Сара замирает и вопросительно смотрит на нее: – Что вы имеете в виду? – Вот так красиво. А не все смешанное. – Ваша еда обычно смешана? Это не очень хорошо. – Она морщит нос. – Придется это изменить. Дорис осторожно улыбается и пробует еду. Сегодня она очень вкусная. – Фотографии – земельная тренировка для памяти. – Сара кивает на стопку фотографий, лежащую возле двух пустых жестяных коробок. – Они помогают нам помнить все, что мы, возможно, могли бы забыть. – И все, что мы давно должны были забыть. – Вы поэтому грустили, когда я приехала к вам? Она кивает. Руки лежат на кухонном столе. Она соединяет их и переплетает пальцы. Они сухие и в морщинах, а темно-синие вены как будто расположены на верхнем слое кожи. Она достает для Сары фотографию, с женщиной и маленьким ребенком. – Моя мама и сестра, – говорит она со вздохом, вытирая еще одну слезу. Сара берет фотографию и рассматривает две фигуры. – Вы похожи на маму – тот же блеск в глазах. Нет ничего более красивого, чем видеть жизнь в глазах людей. Дорис кивает: – Но теперь они все мертвы. И так далеко. Это причиняет боль. – Может, тогда рассортировать фотографии в две стопки? Одну для фотографий, которые доставляют радость, а вторую – для тех, что навевают тоску. Сара поднимается и принимается рыться в кухонных ящиках. – Вот! – кричит она, когда находит, что ищет: толстый рулон скотча. – Мы положим все грустные фотографии в одну коробку. А потом обмотаем ее скотчем, пока он не закончится. – Вы полны идей! – хихикает Дорис. – Давайте сделаем это! – смеется Сара. Когда Дорис доедает, она берет в руки стопку фотографий. Показывает их по очереди, и Дорис решает, в какой коробке они должны оказаться. Сара не задает никаких вопросов, хоть ей и интересны все эти люди и места из прошлого. Она спокойно складывает фотографии в коробки изображением вниз, чтобы Дорис не пришлось на них смотреть. Значительная часть старых, черно-белых снимков оказывается в «грустной» коробке. Более современные цветные фотографии, с изображением милых хихикающих детей, в другой. Сара изучает лицо Дорис, пока та принимает решения, и нежно гладит по спине. Фотографии рассортированы. Сара обматывает коробку. Потом снова роется в ящиках и находит еще рулон скотча. Она продолжает обматывать коричневым скотчем, а когда он заканчивается, наматывает несколько слоев серебристого. И довольно хихикает, когда кладет коробку перед Дорис: – А теперь попробуйте пробраться! Сара широко улыбается, и она стучит костяшками по коробке. Н. Нильссон, Йёста Листок бумаги передо мной был пустым. Я устала. Нет слов. Нет радости. Я сидела на матрасе, свернувшись в клубок у стены, под спиной подушка. Комната была зеленой, и от этого цвета мне становилось тошно. Мне хотелось выбраться из этого симметричного узора из листьев и цветов. Цветы были большими и пышными, чуть светлее темно-зеленого фона, вокруг них вились стебли и листья. Я каждый раз вспоминала о проведенных в этой комнате ночах, когда видела похожие обои. О безделье, усталости, вынужденной вежливости между девочками. О болях в теле и скуке в душе. Мне хотелось написать Йёсте. Хотелось рассказать ему все, чего он хотел услышать. Но я не могла. Не могла выдавить даже пары хороших слов о городе, который возненавидела. Последние золотистые лучи солнца пробрались через окно, отчего обои стали еще более тошнотворными. Я медленно повернула ручку, чтобы свечение от блестящей стали отразилось на противоположной стене. Тонкая полоска света затанцевала, пока я прокручивала в голове все, что недавно произошло. Я отчаянно пыталась превратить свои впечатления в нечто положительное. Заболела голова, и я поправила волосы, чтобы ослабить боль, прядь повисла перед лицом. Тяжелые зубчатые бигуди, на которые мне каждое утро накручивали волосы, оставляли на коже красные отметины, иногда даже маленькие ранки. Парикмахеры могли быть грубыми, они тянули и дергали за волосы, чтобы добиться идеальной прически. Все ради того, чтобы выглядеть как можно более идеально для предстоящей фотосессии или показа. Но и на следующий день, и через день я должна была выглядеть столь же красиво. Я не могла позволить каким-то царапинам на голове или сыпи на коже стать препятствием, испортить впечатление от молодой женщины. Женщины, которой хотят быть все. Моя внешность была моим единственным достоянием, и я жертвовала всем ради нее. Садилась на диеты. Надевала тесные корсеты и пояса. По вечерам накладывала маски на лицо, приготовленные из молока и меда. Втирала в ноги лошадиную мазь, чтобы усилить циркуляцию. Никакого счастья, всегда в погоне за красотой. Совершенно впустую. Я была красивой. Большие глаза без приспущенных век. Цвет моих щек был красивым и ровным, до того как вмешались солнечные лучи и испортили пигментацию. Кожа вокруг шеи идеальна. Но не было никакого средства для того, чтобы я была уверена в своей красоте. Что имеем, не храним, потерявши, плачем. Полагаю, я слишком погрузилась в свое несчастье, чтобы писать Йёсте. Окружение, в котором я жила, находилось далеко от того, что Йёста ассоциировал с Парижем. Что написать? Что мне хотелось вернуться домой и я плакала перед сном каждую ночь? Что ненавидела дорожный гул, запахи, людей, язык, шум и суету? Все, что любил Йёста. В Париже он ощущал себя свободным, а меня держали пленницей. Я прижала ручку к листку и написала несколько слов. О погоде. По крайней мере, я смогла описать ее. Упрямое солнце, что день ото дня продолжало светить. Липкую жару на своем лице. Но разве для него это важно? Я разорвала листок и выкинула. Обрывки опустились в корзину к другим письмам, что я так и не отправила. Здания вокруг универмага были красивыми, красиво отделанными, но я видела лишь землю. Долгие тяжелые дни не позволяли мне оценить это, изучить окрестности. Лучше всего я помню запахи, встречавшиеся мне на пути домой. Проходя мимо мусороприемника, я до сих пор вспоминаю свою жизнь в Париже. Улицы были очень грязными, в водостоках полно нечистот. В порядке вещей увидеть кучи рыбных потрохов, мяса и сгнивших овощей у дверей в кухни ресторанов. Вокруг универмага все было симпатичным и чистым, посыльные в твидовых шапках, белых рубашках и жилетах тщательно мели метлами. Блестящие машины, управляемые шоферами в черных костюмах, веером парковались вокруг магазина передней частью к тротуару. Меня очаровывали элегантные леди, которые грациозно бежали вприпрыжку по улицам и проходили в огромные двери. Они стали нашими зрителями. И никогда с нами не разговаривали. Ни единого слова. Просто осматривали нас. С головы до ног и обратно. Вечером я часто погружала ноги в ведро с ледяной водой. Так они переставали разбухать после долгого дня на каблуках. Туфли, которые я носила, часто были слишком маленькими. У скандинавских девушек большие ноги, но никто никогда не обращал на это внимания. Туфли должны подходить всем. Они были 37-го размера или, если мне везло, 38-го. Но у меня-то 39-й размер. Проходили недели. День ото дня одна и та же рутина. Долгие дни, требовательные парикмахеры, саднящие опухшие ноги, макияж, что впитывался в поры и обжигал кожу. Я оттирала его с помощью масла и листка бумаги. Масло попадало в глаза, все становилось размытым, и я почти всегда слезящимися глазами читала письма, периодически приходящие от Йёсты. Дорогая Дорис! Что случилось? Мне нехорошо от беспокойства. Каждый день, когда почтальон не приносит от тебя ни слова, разочарование для меня. Пожалуйста, сообщи, что ты жива и в порядке. Дай мне знак. Твой Йёста. Его беспокойство стало моей безопасностью. Я опиралась на него. Играла с ним, словно мы были парой растерянных любовников без надежды на будущее. Я даже поставила на свою тумбочку его фотографию. Она была из газетной вырезки, которую я сохранила в своем дневнике. Я поместила ее в небольшую золотистую рамку, найденную на блошином рынке. Овальное отверстие было таким маленьким, что едва хватало места для его подбородка, и мне пришлось отрезать его волосы, отчего он получился с практически плоским черепом. Я каждый вечер перед сном смотрела на фотографию с улыбкой. Он выглядел глупо. Но глаза заглядывали прямо в мои. Это странно. Я скучала по нему больше, чем по маме с сестрой. Вообще-то, я думаю, что была слегка влюблена в него. Хотя и знала, что он не рассматривал меня в таком плане, что его не интересовали женщины. Но у нас было нечто другое, нечто особенное. Связь между нашими сердцами, сверкающая радуга, блеск которой появлялся и исчезал с годами. Но всегда присутствовал. Глава седьмая Она опускает руку на стопку отпечатанных листов, медленно поглаживает поверхность. Измеряет с помощью пальцев. Стопка тянется от кончиков пальцев до второй костяшки указательного. То, что должно было стать обычным письмом Дженни, стало намного большим. Здесь столько воспоминаний. Она принимается сортировать листы бумаги. Раскладывает по именам. Именам людей, которых больше нет. Открывает адресную книгу. Их имена – единственный след тех, кто когда-то смеялся и плакал. В памяти усопшие становятся другими. Она пытается представить их лица, пытается вспомнить, какими они были. Слеза стекает по ее щеке и тяжело падает. Приземляется в правом углу, где она только что написала слово МЕРТВ. Бумага впитывает жидкость, и чернила начинают растекаться. Маленькими кружащимися ручейками печали. В пустом доме так тихо, что даже самые тихие звуки становятся громче. Тик. Тик. Тик. Она прислушивается к белому будильнику с большими, как монеты, цифрами. Следит, как красная секундная стрелка обгоняет минутную. Трясет будильник и подносит к глазам, чтобы лучше рассмотреть цифры. Два часа, так ведь? Не час? Она подносит будильник к уху и слушает, как он продолжает тикать. Никаких сомнений в стараниях секундной стрелки. Она чувствует, как урчит в животе: время обеда давно прошло. За кухонным окном непрерывно падает снег. Она ничего не может разглядеть, лишь пытающуюся взобраться на холм одинокую машину. Как только она исчезает из виду, в квартире снова становится тихо. Часы оповещают о половине третьего. Три часа. Половина четвертого. Четыре. Когда часовая стрелка доходит до пяти, Дорис начинает покачиваться на стуле. Она ничего не ела с самого завтрака, с безвкусного бутерброда с сыром, завернутого в целлофан. Который остался в холодильнике после вчерашнего последнего визита. Она опирается на кухонный стол и встает. Ей нужно добраться до кладовки. В ней все еще лежит коробка конфет, подаренная Марией перед уходом. Большая красивая коробка с изображением наследной принцессы и ее мужа. Она сразу ее убрала – жаль было есть такую красоту. Но сейчас она слишком голодна. Из-за легкой степени диабета и своего возраста она крайне чутко реагирует на низкий уровень сахара в крови. Ее взгляд устремлен в пол. Она делает несколько неуверенных шагов, но приходится остановиться, когда перед глазами появляются яркие вспышки света. Белые звездочки прокладывают свой путь в поле зрения, отчего комната кружится. Она тянется, пытается нащупать стойку, но ловит лишь воздух и падает. Затылок с глухим стуком ударяется о деревянный пол, как и плечо, а бедром она сильно задевает угол одного из кухонных шкафчиков. Боль быстро распространяется по ее телу, пока она лежит спиной на твердом полу и тяжело дышит. Потолок и стены становятся все более и более расплывчатыми и наконец превращаются в полную темноту. Когда она приходит в себя, рядом с ней на корточках сидит Сара, положив руку на ее щеку. Она прижимает к уху телефон: – Она очнулась. Что мне делать? Дорис пытается открыть глаза, но веки не подчиняются. Ее тело лежит на полу мертвым грузом. Неровные доски впиваются в основание позвоночника. Бедро смотрит в сторону, а нога как будто согнута под неестественным углом. Дорис осторожно прикасается к поврежденной ноге и громко стонет от боли. – Бедняжка, похоже, она сломана. Я вызвала «скорую», они скоро будут. – Сара старается скрыть беспокойство и успокаивающе гладит пальцем щеку Дорис. – Что произошло? Закружилась голова? Это все моя вина. Развозящий еду грузовик попал в аварию, и доставка была задержана. Я не знала, что делать, поэтому ждала ее. А еще стольких надо было повидать. Надо было сразу прийти сюда, ведь у вас диабет и все такое… Я такая дура! Дорис, мне очень жаль! Дорис пытается улыбнуться, но едва может двигать губами, а еще меньше рукой, чтобы похлопать Сару по щеке. – Шоколад, – тихо шепчет она. Сара смотрит на кладовку: – Шоколад, вы хотите шоколада? Сара бежит и роется между банок и пакетов с мукой. В самой глубине находит коробку с конфетами, срывает тонкую обертку и открывает крышку. Осторожно вынимает конфету и подносит ее ко рту Дорис. Та отворачивается. – Вы не хотите? Она вздыхает, но ничего не может сказать. – Вы пытались добраться до конфет? Шли за ними? Дорис пытается кивнуть, но позвоночник пронзает волна боли, и она крепко сжимает глаза. Сара все еще держит в руке конфету. Та уже старая, поверхность стала серо-белой. Вероятно, она берегла ее до особого случая. Возможно, такой хороший подарок слишком жалко открывать. Сара отламывает кусочек и протягивает его Дорис: – Вот, все равно возьмите немного, это придаст вам сил. Вы, похоже, проголодались. Дорис позволяет шоколаду медленно таять на языке. Когда приезжает «скорая», конфета все еще у нее во рту. Она закрывает глаза и сосредоточивается на разливающейся по рту сладости, пока медики холодными руками исследуют ее тело. Расстегивают блузку и прицепляют к груди электроды. Подключают ее к аппаратам, измеряющим сердечный ритм и кровяное давление. Кажется, они разговаривают с ней, но она не может разобрать их слов. Нет сил ответить. Нет сил слушать. Она не открывает глаза и мечтает оказаться в каком-нибудь безопасном месте. И дергается, когда они вкалывают обезболивающее. Она тихонько хнычет и крепко сжимает кулаки, когда они пытаются выправить ногу. А когда они наконец поднимает ее носилки, она больше не может выносить боль, кричит и бьет медика. Глаза наливаются слезами, которые медленно стекают по виску, образовывая возле уха маленькую лужицу. Глава восьмая Комната вся белая. Простыни, стены, занавеска вокруг кровати, потолок. Не такая белая, как яичная скорлупа, а ослепительно-белая. Она смотрит на потолочный светильник, стараясь бодрствовать, но сил нет и хочется спать. Она щурится. Здесь только пол не белый. Неровная полоса между грязно-желтым и белым подсказывает ей, что она не мертва. Пока что. Светильник, на который она смотрит, не райское свечение. Подушка под ее плечами комковатая, маленькие комки синтетической набивки впиваются в спину. Она медленно поворачивается, но движение посылает волну боли по тазовой области, и она морщится. Теперь она лежит в позе эмбриона и чувствует, как напряжен ее бок, но не осмеливается лечь обратно, опасаясь новой волны боли. Безболезненно шевелить она может лишь глазами и пальцами. Она отбивает медленную мелодию указательным и средним пальцами. Тихонько подпевает знакомой песне: «А за окном… кружатся листья…» – Вот она. Никаких посетителей, никаких родных в Швеции. Ей очень больно. Дорис бросает взгляд на дверь. Видит медсестру, а рядом с ней – мужчину в черном костюме. Они шепчутся, но она слышит каждое слово, будто они стоят возле нее. Они разговаривают о ней так, будто она скоро умрет. Мужчина кивает и поворачивается к ней. Его белый воротничок священника светится на фоне окружающей его черноты. Она сжимает глаза. Хочет, чтобы она не была такой одинокой, хочет, чтобы Дженни была здесь, держала ее за руку. «Если Бог существует, пусть священник уйдет», – думает она. – Здравствуйте, Дорис, как себя чувствуете? Он придвигает стул и садится у ее кровати. Говорит громко и отчетливо. Когда она вздыхает, он накрывает ее руку своей. Она теплая и кажется тяжелой на ее холодной коже. Она смотрит на нее. Его вены кружат по морщинистой коже, словно черви. Как и ее. Но у него рука загорелая и с веснушками. И выглядит моложе. Интересно, куда он ездил и снимал ли на пляже воротничок. Она поднимает на него взгляд, проверяет, не видно ли белой полоски на шее. Но не может разглядеть. – Сестра говорит, вам очень больно. Как ужасно, что вы так упали. – Да, – шепчет она, но ее голос все еще срывается от усилий. Она пытается прочистить горло, но чувствует вибрацию в области таза и скулит. – Все будет хорошо, вот увидите. Уверен, вы уже скоро встанете на ноги и сможете ходить. – Я тогда-то не могла ходить, так что… – Мы позаботимся, чтобы вы встали на ноги. Разве не так? Вам нужна какая-то помощь? Сестра сказала, у вас не было посетителей. – Мой компьютер. Мне нужен компьютер, он в моей квартире. Вы поможете мне с этим? – Ваш компьютер? Да, я могу это устроить. Если вы дадите мне ключи. Слышал, у вас в Швеции нет семьи. Есть кто-нибудь еще? Кому я могу позвонить? Она фыркает и смотрит на него: – Вы разве не видите, какая я старая? Мои друзья уже давно все умерли. Вы поймете, когда достигните моего возраста. Они все умирают, один за одним. – Мне жаль это слышать. Священник сочувственно кивает и смотрит прямо ей в глаза. – Я несколько лет ходила на одни лишь похороны. Но теперь больше не хожу. Наверное, стоит задуматься о своих собственных. – Мы все однажды умрем. Никто не сможет этого избежать. Дорис молчит. – И что вы думаете о своих похоронах? – Что думаю? Думаю о музыке, наверное. И о том, кто будет. Если кто-то придет. – Какую музыку вы хотите? – Джаз. Мне нравится джаз, – улыбается она. – Будет здорово, если они сыграют жизнерадостный джаз. Чтобы все знали, что старая карга веселится на небесах со своими старыми приятелями. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/sofiya-lundberg-16638104/malenkaya-krasnaya-zapisnaya-knizhka/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Hej d? (швед.) – до свидания.