Если бы Конфуций был блондинкой

Если бы Конфуций был блондинкой Александр Бутенко Книга недорогая, содержит картинки, деструктивных демонов сознания не будит, можно легко доверить даже пенсионерам, депутатам и беременным без риска истерических реакций, рекомендована ангелами в человеческом обличье. Если бы Конфуций был блондинкой Александр Бутенко Иллюстратор Светлана Бутенко Иллюстратор Дмитрий Алфёров Дизайнер обложки Сергей Архандеев © Александр Бутенко, 2017 © Светлана Бутенко, иллюстрации, 2017 © Дмитрий Алфёров, иллюстрации, 2017 © Сергей Архандеев, дизайн обложки, 2017 ISBN 978-5-4485-4449-1 Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero Глава 0. Эпиграф Весьма порой мешает мне заснуть Волнующая, как ни поверни Открывшаяся внезапно суть Какой-нибудь немыслимой херни     (с) Игорь Губерман Хто не пьет цяй, тот цьмо!     (с) Конфуций Глава 1. Глория Мунди Мой дед как-то присел, призадумался, подперев рукой подбородок. Потом вдруг выпалил: – Скучно без славы. Чем бы мне прославиться? Пойти, что ли, церковь поджечь?.. Я его спросил: – Так а как люди узнают, что это именно ты поджёг? – А я буду стоять рядом и объяснять – видите, церковь горит? Это я поджёг! Во-о-от… Камо грядеши: 65, 32 Глава 2. Арахисовое масло. Боже, храни Америку. И Китай В первый раз я о нём узнал в школе – к нам приезжали американские христиане, привозили гуманитарную помощь. Это сейчас никакого американца к нашей школе не подпустят на ружейный выстрел, повесят табличку с надписью «педофил», обольют смолой, вываляют в перьях, обоссут и подожгут, а тогда – приезжай кто хочешь, пропагандируй что хочешь. Учителя забежали бледные, как библейский конь – «Американцы! Настоящие американцы! Вы смотрите, не смейте ничего говорить, не позорьте нас». В чём могло заключаться опозоренье, никто не понял, но и без того самим было как-то волнительно – американцы, настоящие американцы – и где? У нас в школе! Вот чудеса! Мы не знали, какие они. Я американцев представлял только по голливудским боевикам. Искренне считал, что погони и перестрелки в центре любого американского города – это нормально, суровые будни, больше у них ничего и не происходит. Завидовал им, конечно же – у нас тут не стреляют, и никаких погонь – а у них вон и стреляют, и погони. Жизнь у них настоящая, а мы прозябаем ни за грош. Мы сидели в классе, переговаривались. Влетела завуч и зашипела, как змея с отдавленным хвостом – «Тихо, тсс, тихо!». Зашли ОНИ. Их было трое. Двое мужичков, одна тётенька. В то, что это американцы, сразу верилось – они были опрятные. Вроде бы такие же голубые рубашки, такие же в мелкий рубчик брюки, какие носят хронические инженеры в НИИ – но всё равно как-то по-другому. Так опрятно выглядят или американцы, или Свидетели Иеговы (иногда в одном флаконе). Нога у тётки была в каких-то восстанавливающих перетяжках, после гипса. Все трое улыбчивые – что необычно и само по себе, в наших-то широтах; ну и так, как американцы, у нас никто не улыбается – чтобы видно было до основания обе десны. У нас так даже ослы скалиться не умеют – а они вон легко. Казалось вот-вот, и губа завернётся, как горящая в камине газета. Тётка, дружелюбно улыбаясь, заговорила. Училка английского её переводила, хотя мы, даже с нашими скудными познаниями, в общем-то смысл улавливали. Она рассказала, что они ездят по разным странам, везде, где люди нуждаются в помощи, бескорыстно помогают и несут благую весть. Недавно ломала ногу, и вот теперь пока вынуждена ходить – она дружелюбно попыталась нас развеселить подмигиванием – в таких вот смешных манжетках. Только самые отважные в этот момент рискнули улыбнуться уголками губ. Тишина стояла совершенно замогильная, каждый молчал, чтобы не опозориться. Слышно было только, как что-то посвистывает – то ли ветер за окном, то ли чьё-то предобморочное дыхание. В итоге, они просто начали ходить между рядами, робко клали каждому на парту пару книжечек – детская Библия и ещё какие-то, с картиночками, где совершенно диснеевский, хипповый Иисус с большими, влажными, как у оленёнка Бэмби глазами, трогал каких-то перекошенных страждущих, валяющихся посреди улицы в простынях. Ещё каждому по апельсину – апельсины были совершенно точно иноземными – у нас таких не продавалось – большие, оттенка червонного золота. А ещё – дали по куску хлеба, и начали намазывать сверху что-то, из большой банки, пестревшей иноземными словесами. Это было оно, арахисовое масло. Я тогда вообще не представлял, что такое существует. Да, я ничего не знал об Элвисе Пресли, заработавшем на почве неадекватной любви к арахисовому маслу ожирение, приведшее его к скоропостижному отбросу коньков. Учителя начали шикать – много не ешьте! Это было божественно! Я на тот момент мало что пробовал вкуснее. Я обожал арахис, но подумать не мог, что его можно вот так зрелищно намазывать на хлеб. Но потом настал горький миг – американцы уехали, масло забрали с собой. Я стал им завидовать еще более люто – мало того, что у них там перестрелки и погони, так еще и в перерывах между очередной погоней и перестрелкой они жрут арахисовое масло. Боже, судьба моя горькая, зачем, зачем, Боже, зачем ты, диснеевский Иисус, послал меня сюда, в эту часть мира, где нет перестрелок, погонь и арахисового масла?! Горе, горе мне, неразумному! Пеплом посыпаю главу свою. Шли годы. Пропал формат разъезда американцев с гуманитарной помощью. Начали скудновато, но появляться разные вкусности. Дорогой, но иногда позволяемый, в наш макрокосм вполз Макдональдс. И остался. Я ждал, ждал, когда оно появится, арахисовое масло. И дождался. Оно появилось. Я стоял в магазине, и не верил глазам – peanut butter. Характерная баночка. Made in Texas. Дорогая, конечно, но не дороже сладкой детской мечты. Купил. Осторожно открыл. Вдыхал аромат и готов был расплакаться. Это действительно было оно, после такой долгой разлуки. Мои мучения и терзания были вознаграждены. Спасибо, Иисус! Прости, что я совсем не сберёг книжки с картинками тебя – они оказались неинтересными. Когда пошла вся эта современная хренотня, ну, санкции там, вставание с колен и разная прочая дребедень – я в числе основного испугался за арахисовое масло. Оно ведь в Штатах делается, а Родина наша богата радетелями, которые мне начнут объяснять, что сегодня я играю джаз, завтра Родину продам, и оттого необходимо срочно отбросить от себя эту богопротивную гидру, запретить ввоз арахисового масла, а то, что и ввезли – давить бульдозерами на границе. Ну, вы знаете, как оно у нас, что мне вам рассказывать. А вот недавно наткнулся на масло, сделанное в Китае. Это уж вряд ли пропадёт. По вкусу идентично. Мне полегчало. Можно жить. …Интересно, что стало с теми американцами, что угощали нас маслом и апельсинами? Погибли, небось, во время очередной перестрелки. Камо грядеши: 73, 92 Глава 3. Поезд по России Поезд по России – сто грамм и вперёд. Она. За дверями вагона последнего. Она. В небеса провожали пропащего. Должно быть, поезд – самый точный российский символ. Дорога. Либо в абстрактное «домой», либо в абстрактную «чужбину». Ну, либо, тоже по-русски, этапом. Стужа, за окном проносятся нескончаемые просторы, неприкаянная земля, вечно обречённая ждать хозяина. Есть в этом особая, надрывная романтика. Есть что-то очень русское в стремлении взять билет в плацкартный вагон, и ехать – ехать, ехать, ехать… Просто ехать, ниоткуда и в никуда. То ли на полустанок детства, то ли на этаж, где отпевают. Ехать ради дороги. Ради ощущения своей малости и ничтожности перед звенящей, холодной вечностью, где стирается грань между живыми и мёртвыми, где в воды Леты можно входить дважды, трижды, многажды. Рассказы попутчиков об умершем зяте, родившейся дочери, уехавшем служить на Камчатку племяннике. Обрывки чьих-то воспоминаний – стариковских сожалений об ушедшем, страданий о настоящем. О будущем? Нет, о будущем говорят мало. Оно всегда абстрактное. Там вроде как должно стать лучше, несмотря на то, что день ото дня становится только хуже. Такой уж парадокс. Дорога ради дороги. Горький пакетик чая в стакане – не помощь в пути, он и есть путь, самоцель и Уроборос русского бытия. Влажный матрас, гремящие рундуки. Люди, с серыми и голубыми глазами – едут в дорогу ради того, чтобы пить чай, слушать разговоры, дышать углём, сыроватым холодом плацкарта. Ощущать это дразнящее прикосновение – вот он, Смысл. Великий смысл всего и вся, вьётся как балтийская салака, шаркает хвостом – хватаешь его, а он выскальзывает. И вновь дразнится. Скручивается то в знак Ом, то в стихи тоскующего поэта, то в истину на дне винной бутылки. Нигде так близко не дразнится иллюзия Постижения Смысла, как в поезде. Лежишь на полке, насквозь прозаичная ситуация – а кажется, что абсолютно всё понял. И неразборчивые голоса из динамиков полустанков – сладкоголосые сирены. И влажный матрас – ласковый плен. Вечный фронтир – доехать, дойти, добрести. Поддержать тело горячим дошираком, смахнуть оцепенение дум. Разбежаться от разгульности вагона-ресторана, палёной водки на последние, до великой медитации перестука колес. Одиночества, расфасованные по полкам вагонов, как яйца в холодильнике. Как брикеты в морозилке. Этот человек – мясо. Этот – брюква. Этот – банка пива. А этот уже испортился – выбросить пора. А когда дорога подходит к концу, то даже самую яркую радость от возвращения в родные места вытесняет грусть – а Смысл вновь ускользнул. Вновь махнул хвостом и исчез. Подразнился, поматросил и бросил. Ушёл соблазнять других. Дорога завершается. До новой дороги, и нового горького пакета чая в гранёном стакане, в алюминиевом подстаканнике. Камо грядеши: 60, 41 Глава 4. Как я уверовал в Бога Дело было так: жил я ещё на Пятницком в Москве, а прямо под домом, в соседнем подъезде, был круглосуточный магазин. Там продавалась сангрия. Настоящая испанская – вкусная до невероятности. Пьётся как компот, аж мурлыкаешь. А потом – хрясь, и хмель накрывает, приятный такой, южный, окутывающий. И стоил тетрапак сангрии, как сейчас помню, 96 рублей. Дороже, чем в безакцизной Андорре, рае алкоголика, но вообще – почти даром за такую вкусноту. А я выпить не дурак был. Но с деньгами сущая чересполосица – то есть они, а то мелочь на проезд собираю. И вот – часов 11 вечера. Денег нет. Безумно, просто до одури, хочется сангрии. Сотня, всего одна сотня деревянных рублей может спасти гиганта мысли, отца русской демократии, но этой сотни нет. И возопиет гигант мысли, отец русской демократии. Все юбилейные десятки и двушки уже израсходованы. Коллекционные два доллара одной купюрой – их и разменять негде, а ежель бы и было – на то время это меньше шестидесяти рублей. Как неадекватный алкаш-подорва клянчить у продавщиц, увещевая, что завтра принесу? Не прокатит. Даже несмотря на то, что они меня в лицо знают – я завсегдатай. Корешам позвонить? Да тоже, редко беспокоящая совесть восстаёт – звонит хмырь посреди ночи, сто рублей на сангрию клянчит – горестная картина. Не того желал я уважаемым мною людям. Чё делать? Делать чё?! Начал перерывать всё, в поисках сотни. Посмотрел коллекцию денег, купюр и монет – ничего подходящего. Перерыл зимние куртки – а вдруг где купюра осталась? Нет. Перерываю одежду, потрошу книги, смотрю – может, где заначки есть? Я однажды нашел пятихатку в книге, осталась от жены после развода. Избалован прецедентом. Перерываю и Бога молю – «Господи, яви чудо, ниспошли сотню! Ты вино в кровь превращаешь, чудны дела твои – тебе сотню мне ниспослать – тьфу, фигня». Осталась крайнее – я взмолился: «Господи, яви чудо! Если явишь – я в тебя уверую!». И вдруг… Я не понял, что произошло – я перерывал какую-то одежду, какие-то бумаги, коробки, что-то дёрнул, и прямёхонько после этих слов – не знаю откуда, наверное, правда материализовалась из воздуха – сотня. Новенькая ещё такая, как из станка, ровная – и красиво-красиво взлетела и, кружась, как январский снег, долго, зрелищно, вращаясь вдоль оси и по периметру, прокувыркалась в воздухе и легла на пол. У меня дыхание перехватило. Тронул – настоящая. Откуда? Ниоткуда! Я на измене – держу в руках, боюсь, что она превратится в дым или резаную обёрточную бумагу – одеваюсь наскоро, валенки на босу ногу, иду в магазин. Заветная полка – там сангрия (ещё не было ограничений на продажу алкоголя). Беру её под мышку, протягиваю сотню. Молюсь, чтобы это всё оказалось явью. Мне дают 4 рубля сдачи, чек, и я оказываюсь за линией касс – с 4-мя рублями и тетрапаком восхитительнейшей сангрии. Боже! Господи! Как же она была вкусна! Она текла фруктовыми струями, как нектар, врачуя мою тревожную, израненную душу. Там, где протекали сладкие ручьи – затягивались и врачевались рубцы. Тетрапак был выпит, и это было ровно столько, сколько нужно для счастья. С тех пор я уверовал в Бога. И даже не оттого, что обещания нужно выполнять – нет, я уверовал оттого, что это знамение. В такого Бога хочется уверовать. И вот, с тех пор я верующий. Не религиозный – боже упаси, религию я как считал опиумом для народа, так и считаю – а именно что верующий. Я совершенно точно знаю, что Бог есть. Он не может не есть. И Дарвин – великий учёный, ноль базара, но всё-таки нас, человечество, создал Бог. Ну, или мы попали на эту планету с другой планеты, где нас создал Бог. Камо грядеши: 29, 55 Глава 5. Москва-Сити. В назидание народам древности Как быстро, на самом-то деле, проходят эпохи. Быстро и резко. Остап Бендер как-то сказал своим спутникам, Козлевичу, Шуре Балаганову и Паниковскому, после сладкого сна в стоге сена, с одеколонным запахом, и выпитого утром кувшина топлёного молока: «Молоко и сено, что может быть лучше! Всегда думаешь – это я ещё успею. Ещё много будет в моей жизни молока и сена. А на самом деле никогда этого больше не будет. Так и знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни, мои бедные друзья. А вы этого даже не заметили». Всё, что мы делаем, видим в жизни – когда-то увидим в последний раз. И всё, до чего мы дотронулись сегодня – в этом дне и останется. Каждый день мы что-то проживаем в последний раз. И никогда не узнаем, что именно. Как много ссылаются на время излёта СССР, на дикие 90-е. Мама дорогая – а ведь это всё уже 20—30 лет назад было. Даже десятилетие с символичным названием «нулевые» – и то, оно ведь уже давно завершилось. А мы этого как-то не заметили, мои бедные друзья. Были в 90-е, в нулевые, персонажи, которые казались небожителями – олигархи, политики, приближенные к телу. Где они все? Падших с Олимпа очень быстро забывают. Была эпоха быстрых карьер. «Новые русские». Кончилась эпоха. И анекдоты про новых русских тоже кончились. Была эпоха затяжной, очной войны на Кавказе, болота, из которого, казалось, ни на одном бульдозере не выехать. Кончилась. Были нулевые, время обжиралова. Время сумасшедших цен на нефть. Мы, простые обыватели, попали в странную прослойку, ошибочно сопоставляемую с мифическим «средним классом». Это такой класс, у которого денег уже чуть больше, чем нужно для выживания, но безнадёжно меньше, чем нужно для перехода на качественно иной уровень. Как там в мульте про необратимость: «У тебя никогда не будет БМВ пятой модели. Никогда не будет квартиры в Алых Парусах. К тому времени, когда ты на это, может быть, и заработаешь – и тебе это будет не нужно, и ты никому не будешь нужен». Что делать в такой ситуации? Только жрать. С горя и радости. Настало странное время – во все забегаловки и рестораны не попасть. В иные стояла очередь, ждали, пока освободятся столики. Все срочно начали разбираться в суши и сашими, рассказывать повару-узбеку премудрости приготовления рыбы фугу и настоящего ирландского кофе. Мудрствовать о различиях гаспаччо. Козырять именами богемных коктейлей. Денег было – жопой жри. Пришёл в Альфа-банк просить кредит на миллион с мутными документами – отказали. Доехал до другого отделения Альфа-банка же – выдали. С лёгкой даже брезгливостью, словно эти миллионы напоминают им о собственной никчемности. В стране стояли заводы, деградировала провинция, но в столицах крутились дурные, огромные деньги. Никто не знал, что с ними делать, а они прибывали, как из волшебного горшочка. Было ощущение киберпанка, полной виртуальности происходящего. Каждый себя воспринимал как персонажа какого-то бессмысленного, но красочного фильма. Идея не важна, но был важен экшн. Действие в его чистом виде. Эдакий Джон Ву, если кто-то понимает, о чём я, и помнит, кто это такой. Жизнь текла по ночам. К 9 – 10 вечера просыпались и ехали в ночное. Куда? В клубы, на концерты. В бары, где текло рекой бухло. На квартиры к случайным знакомым. Всегда находились деньги. Я тогда занимался криминалом – был организатором лохотронов, на бедность не жаловался. Но даже если не взять с собой кошелька – всегда находились те, кто был счастлив угостить. Деньги считались мусором, летели в прорву. Менялись как в калейдоскопе квартирки в Бутово, куда кто-то подтягивал марокканский гаш, коттеджи на Рублёвке, где глупые чики и шампанское, дискотеки, танцы, дым сигар, скромное обаяние русской богемы. И да – гонки по ночной Москве. Смерти не было, педаль газа утапливалась в пол. Гремела музыка, рядом визжали, хватали за рукав какие-то девчонки, о которых не мог вспомнить ни их имена, ни откуда они вообще подцепились. Останавливались на случайных пятачках, закидывались коллекционным бухлом из горла. В калейдоскопе клубов постоянно попадались какие-то странные знакомые лица, лихие, хмельные друзья, рука шла вперед в приветствии – братан! Клуб бессмертных смертников. Беспорядочный секс. Лихой, как в подростковье. В чьей-то хате, на заднем сиденье. На росе Воробьевых гор. Выразительная как диагноз Москва, когда светает, уже спал порок ночи, но ещё не проснулся день. И, как вампир, едешь домой – точнее, не домой – не было у нас дома – на базу. То место, где будешь сегодня ночевать. Ой, точнее, дневать, не ночевать. В магазинах покупалась икра, коллекционное шампанское. В каждом кафе чадили корпоративы. На праздники творилось безумие – выступления под фанеру престарелых героев эстрады прошлого века исчислялись гонорарами в шесть-семь цифр. Набор архетипичен – пьяная бабища, желающая жестко пороться и немедленно, руководители отделов, горько курящие и с пузиками. Кто побогаче – строили безумные небоскребы, устраивали безумные вечеринки с голыми официантками, собирающие благотворительные миллионы. Ванны с шампанским, сверкающие дорогие тачки и мигалки. Лоснящееся лицо Сергея Полонского, строящего Москву-Сити, самые высокие небоскребы Европы и его эпохальное «Все, у кого нет миллиарда долларов, могут идти в жопу». Похоже, его самого настиг злой рок – он стал уникальным примером, показал дорогу собственному напутствию. Мало кто из миллиардеров мира сумел потерять миллиард, но Полонскому это удалось. Причем в один год. Москва-Сити, оставшись без многомиллиардной подпитки, быстро скисла. Офисные помещения, за одно только экскурсионное посещение которых ранее взималось по сто баксов, стали сдаваться по среднемосковским ценам. Сам Полонский просидел год в камбоджийской тюрьме, потом получил камбоджийское гражданство… а впрочем, что я вам о нём рассказываю? У него уже нет миллиарда, он может идти в жопу. Кому они нужны, без денег и без власти? Пусть знают, суки, почём труд хлебороба. И так будет с каждым упавшим с Олимпа. Не в чести у наших традиций почтенная старость – вы когда-нибудь видели у нас уважаемых стариков? Ну вот то-то же. Что осталось? Ну, только Москва-Сити, как памятник. Я называю это место «пять минут Токио». Это одно из любимых моих мест в Москве. Оно ровно такое же, как наша страна, наша эпоха. Блестящее и убогое одновременно. Обречённое на насмешки потомков. Наследие «нулевых». Нулевое наследие. Пока мы говорили о лихих 90-х – мы просрали нулевые. Ну, хоть суши поели, на корпоративах поплясали, коллекционный марочный коньяк попробовали. Ещё одна эпоха, которая уже ушла, осталась нами незамеченной. Кто-то был с нами в это время и навсегда сейчас ушел. А мы даже не можем вспомнить их имена. «Молоко и сено, что может быть лучше! Всегда думаешь – это я ещё успею. Ещё много будет в моей жизни молока и сена. А на самом деле никогда этого больше не будет. Так и знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни, мои бедные друзья. А вы этого даже не заметили». Камо грядеши: 83, 44 Глава 6. Битие определяет сознание Это Аркадий Иванович Сурин, мой учитель по экономике, так говорил, когда выводил причинно-следственные связи явлений. И лукаво щурился, поменяв из оригинала утверждения одну букву. Это вообще вечный спор, лишенный причём, как по мне, всякого смысла – бытие ли определяет сознание или сознание определяет бытие. Да оба утверждения справедливы и взаимосвязаны. Хуже только спор про первородность яйца или курицы – ну понятно же, что первым было яйцо, как первая ступень белкового синтеза. Путём коацервации образовалось первое белковое образование, ставшее прообразом яйца, а дальше уже созревавшие в этом прообразе яйца белковые структуры пошли себя преобразовывать – и через сколько-то там тысяч тысяч лет эволюции (не сразу же, разумеется), совпавших с тектоническим «кипением» планеты, катализирующим реакцию, дело дошло уже до того, что из яиц стало получаться что-то подобное современной курице. Но это фигня – мы сейчас не об этом, мы о сознании, бытии и битии. Так вот, сознание и бытие – вещи взаимозависимые. Как история и личности – и так, и эдак. И личности творят историю, и история создает предпосылки для проявления личностей. Мы все в этом мире – маленькие, жалкие и беспомощные философы. Мы видим крохотные частицы огромной, недоступной нам картины и начинаем считать, что вся картина такая же, как та частица, которую видим мы. Отсюда все святые войны – одни людишки начинают уничтожать других за то, что они видят другой фрагмент картины мира, хотя картина эта всё равно одна. Одни назначают свой фрагмент более важным, чем остальные, и дают себе право меряться характерами. Точнее – не характерами. Это меня однажды дети, лет 10—12, спросили, есть ли у меня жена. Я сказал – нет, развёлся. Они понимающе покачали головами – «не сошлись характерами?». Я умилился. И ответил честно – «нет, не сошлись гордынями». В этом смысле – абсолютно бессмысленны споры. В людских спорах нищие с пустыми карманами спорят с другими нищими с пустыми карманами о том, кто кого богаче. У нас нет возможности охватить всю картину мира. Поэтому мы все хватаем себе кусочки картины и назначаем их главными. В соответствии с ними строим свой стиль жизни, свой сценарий. От которого, кстати, практически никогда не отступаем – именно поэтому я смотрю не на то, что человек делает, а на то, как он это делает и зачем. В этом смысле – любой человек быстро становится понятен, если понаблюдать за ним в мелочах. В глобальных, значимых вещах люди склонны носить маски, играть роли. А вот в мелочах быстро спаливаются. Забавно – но мы все, каждый из нас, даже когда воображаем себя дико сложными, достаточно примитивны – у нас есть свой сценарий жизни, и всё, что в жизнь приходит, мы обрабатываем уже в соответствии с имеющимся сценарием, с уже сформированными программами поведения. Никого жить учить не надо – мы все как-то умеем. А те, кто не сумел – уже не с нами. У нас у каждого есть своё бытие, определяющее сознание. И своё сознание, определяющее бытие. И кардинально отказаться от них – не получается. Только постепенно корректировать, допуская другие модели жизни, нежели своя, привычная. Исследуя другие жизни, проявляя к людям любопытство – кто как живёт? Как у него устроено? Каких людей он к себе привлекает? Какой фрагмент Большой Картины Мира он сейчас видит? Можно этого и не делать. И это тоже выбор, достойный уважения. Но тот, кто теряет интерес к Картине – по сути уже мёртв. Сошел с игровой доски с нулевой суммой. Его место заняли другие и поехали дальше. Камо грядеши: 67, 23 Глава 7. Когда уйдём мы со школьного двора, под звуки нестареющего вальса Заиграло любопытство – полазить по социальным сетям, посмотреть одноклассников – а кто кем стал? Чуть стыдливо так, украдкой – словно за чем-то недозволенным в замочную скважину наблюдаю. Хочется сюрпризов. Чтобы чья-то судьба удивила. Или злорадного удовлетворения, когда чья-то судьба так и не стала яркой – с фотографий смотрит всё то же лицо одноклассника, только чуть потолстевшее, добавившее самодовольства. Что-то злорадное и гадкое в этот момент шевелится внутри. Далеко мне до аристократской горделивости, что и мечтать. Не Гагарин я. Не Гагарин. Просто набрал в соцсетях свою школу и год выпуска, и пошёл смотреть людей. Смотрел лица. Вспоминал, какими их помню, смотрел на то, кем они стали. Мало кому обрадовался, поймал себя на такой мысли. А тех немногих, которых хотел найти – не нашёл. Пашку Я., например. Пашка – типичный архетип Ареса, бога войны. Маленький, веснушчатый, типаж школьного хулигана из «Ералаша». И словно вылитый живьём из стали. Железная боевая машина. Он мог выйти на пять минут в булочную за хлебом, и то успеть подраться. Дрался он много. Он привлекал драки, они постоянно вокруг него случались. Как истинный Арес – он ценил мужскую дружбу, боевое братство было сакральным. Он помнил добро. Он был очень опасным врагом и бесконечно надёжным другом. У него было обострённое чувство справедливости. Его коробили учительские любимчики. Он холодно презирал училку литературы, которая ставила своим любимчикам хорошие оценки просто за то, что они весь урок кивали и говорили ей «Да-а! Да-да… да-а-а». А был и другой эпизод – он много изводил молодую учительницу истории. У них была настоящая война, даром что без иприта и траншей. Но в конце года она ему честно поставила пятёрку, на которую он предмет и знал, хотя у неё были все возможности на нём отыграться и отомстить. Она не стала этого делать. Пашка прекратил её травить – он очень уважал честность и благородство. Сполна это оценил, счёл это справедливостью и ответил уважением. Как типичный Арес – он тосковал по войне, ему было скучно. Я за него боялся, что однажды он не сможет себя удержать, не сможет встроить свой взрывной нрав в лицемерие гражданской жизни. Так оно и произошло – избил какого-то случайного знакомого, который, по словам самого Пашки, сам на него неожиданно, без видимой причины напал – я ему верю, это было вполне в его духе, таких притягивать. К несчастью, избитый оказался ментом. Тянулось дорогое дело, адвокат сделал невозможное – Пашка отделался условным сроком. Но я за него переживал ещё сильнее – другой подобный инцидент засадил бы его за решётку надолго. Я знал, что Пашка нашёл себе девушку в Брянской области и часто ездил туда – и к ней, и просто, меньше светиться в Москве, которая затягивала его в криминальные компании. В какой-то момент он пропал, и больше я его не смог найти. Я не знаю, где он. Он может быть сейчас в тюрьме, на войне, а может быть и среди мёртвых. Я скучаю по нему. Мне очень хочется, чтобы эта его бестолковая, но восхитительно честная, неукротимая и подкупающе обаятельная жизнь продолжалась. Зато нашёл в соцсетях Анну Л. Как-то, в 8-м, наверное, классе, мы ездили от школы в Петербург. С нами ездила она, Аня, в которую я был неистово влюблён. Я таял от одного её присутствия. У неё была очень особая, тонкая, козерожья красота, походка как у беговой лани и чувственный, возбуждающий, грудной, ласковый, вкрадчивый голос. А ещё она была отличница, а я был задрот, и горестно назначил себя не имеющим никаких шансов. Тогда, в Питере, был единственный раз, когда мы поговорили. (Она была из параллельного класса.) Не помню о чём, помню только, что изо всех сил старался не покраснеть. А после этого был весь томим невероятной истомой, словно всё тело изнутри гладят кошки. Она мало поменялась, эта особая, изящная козерожья красота, не подвластная времени, стала только тоньше и благороднее. Много фотографий, где она гибкая, стройная, интересная. И неизменно одна. Причем ладно бы не было её в мужской компании – в компании подруг фотографий тоже нет. Одна в Италии, одна в Испании, одна средь монастыря, одна на вечеринке, одна в Коста-Рике. Везде одна. Много обращается к Друзьям (пишет с большой буквы) – неясно, кто они такие. Много стихов, которые и в 15 лет уже звучат наивно – та-дам та-дам, где же настоящие мужчины-рыцари? Та-дам та-дам, которые будут пять лет нас завоёвывать, падать на колени, стреляться на дуэлях, и за всё это время даже не намекнут на постель, и верные, и красивые, и поэмы будут посвящать, и серенады петь и та-дам та-дам та-дам… Много гордых фраз из серии «лучше одной, чем с кем попало», и все эти юношеские романтизмы – «всё кругом в царстве пошлости, а я всё еще верю в добро и любовь». Она социально успешная. И очень какая-то личностно незрелая. Меня это впечатлило. Возможно, оттого, что я в свои подростковые годы назначил её для себя недосягаемой небожительницей. Она – лучшая ученица школы, до сих пор её портрет на самом видном месте, на стенде при входе. Как иду на выборы, забрать на память очередной избирательный бюллетень в коллекцию – смотрю на неё с нежностью, любуюсь. Она – богиня бальных танцев, её знает вся школа, а я – нескладный, очкастый подросток, играющий в приставку. А я ведь её как человека и не знаю. Она осталась для меня чем-то неземным, платоническим, грёзой, которая волшебна ровно до тех пор, пока она недосягаема. Я её придумал для себя, а тут – странно увидеть её живым, несовершенным, хотя и по-прежнему очень обаятельным человеком. Как много, оказывается, вообще могут значить в жизни люди и их придуманные образы, даже если время единственной встречи ограничилось минутой. Вот Сергей – мерзкий человек. Я ещё тогда вспоминал слова из Шукшина: «таким мерзким только в милицию идти». Ну и да, никакого сюрприза – мент. Вот Наталья – она была застенчивой и рослой, и своего высокого роста стеснялась. Как мне потом передали – она была в меня влюблена. Если бы мне сказали тогда, в школе – я бы не поверил. Как это – симпатичная девушка влюблена в меня? В меня? Влюблена? Антон – харя не пролазит в дверь. Евгений – всегда искусственно поддерживал имидж эдакого сладенького красавчика и теперь довёл его до абсурда. Николай – был худощавого телосложения скинхед. Я знал, что он увлёкся тяжёлой атлетикой. Мама-дорогая! Лицо не изменилось, но к голове словно приставили скопище громадных, накачанных шаров, тягающих штанги. Руслан – один из немногих приятных людей. Очень какой-то порядочный, человечный. Тихий и светлый. Собирает деньги, какие-то немыслимые миллионы, на операцию сыну в Штатах. Вера – работает в банке, не замужем, детей нет. Юля – работает администратором в магазине, не замужем, детей нет. Анна – врач, не замужем, детей нет. Елена – лаборант в НИИ, не замужем, детей нет. Вера, Ольга, Татьяна, Наталья и ещё человек 15 девок – работают, не замужем, детей нет, фамилии не менялись. Почти у всех – фотографии без мужиков. Практически у каждой – эти фирменные, копируемые слоганы: «просто я стопроцентная женщина!». Или фотка с томным взором на фоне стены турецкого отеля: «меня трудно найти, легко потерять и невозможно забыть!». После окончания школы я лишь один раз целенаправленно встретился с бывшей одноклассницей, Мариной. Инициатива была её. Она сама разыскала меня в соцсетях, увидела мои фото и написала заглавными буквами ошарашенно – «ЭТО ТЫ???!!!! ЭТО ПРАВДА ТЫ???!!!». Так получилось, что из своих одноклассников я изменился наиболее радикально. «Был мальчик-одуванчик, а сейчас такой мужик!» – с неподдельным одобрением сказала она мне, когда мы таки встретились. Марина – красивая девка. Экстравагантно одевалась, чем доводила меня в школьные годы до бурления. Сексуально она была для меня самой привлекательной из одноклассниц. Героиней стыдных подростковых грёз. За два года учёбы в одном классе мы даже не поговорили ни разу диалогом. Странно было встретиться с ней позже, пообщаться так, как будто два года совместной учёбы, в 10—11 классах, мы только и были неразлучными друзьями. «Юля стала архитектором, работает у богатеев на Рублёвке, Оксана ушла работать секретаршей, и сейчас от шефа в третий раз в декрет уходит, – рассказывала мне Марина судьбы одноклассников, известные ей, – Таня стала парикмахером, Юля стилистом, Нелли лесбиянкой», – последнее, произнесённое как социальное достижение, меня развеселило особо. «Про Пашку что-нибудь слышала?» – с надеждой спросил я, они ещё и жили в одном доме. – «Отметелил он года четыре назад тут под подъездом кого-то. Но это давно было. А так – ничего не знаю. Пропал». Очень тепло с Мариной попрощались. Договорились как-нибудь встретиться вновь и, разумеется, больше не встретились. Были слухи, что кто-то из активистов собирал одноклассников. Но меня никто об этом не известил. Становиться инициатором самому – ну как-то резона нет. Увижу я этих людей, которые исчезли из моей жизни теми майскими днями – что я им скажу? Что они скажут мне? Как кто-то сказал про сборища бывших одноклассников – они нужны для того, чтобы трахнуть таки тех, кого не успел трахнуть тогда. А мне даже и этого не сильно нужно. Аню Л. я так и хочу оставить романтичной грёзой своего подростковья. Хочу запомнить её недосягаемой. А остальных, кого «трудно найти, легко потерять и невозможно забыть» – нашёл легко, забыл безболезненно. Я закрываю строку поиска. Больше я не увижу этих людей. Любопытство удовлетворено. Какие-то призраки нашли своё вечное успокоенное пристанище. Там им и место. Мёртвые к мёртвым. Живые к живым. Призраки к призракам. Камо грядеши: 45, 73 Глава 8. Утро – время для любви Утро – время для любви. Любовь – это не спать вместе, это вместе просыпаться. Особенно когда за окном синяя мгла зимнего дня, на дорогах столпились серые змеи автоколонн. Прохожие извергаются паром. Мегаполис собирается в новый рабочий день. Город собирается – а мне туда не надо. Не надо вместе с ними стоять в серых автозмеях. Не надо надрывно кашлять в варежку, пробираясь к остановке по сугробам. Во всей романтической науке боготворена ночь, как время волшебства и разврата. Эх, глупые люди! Ну очевидно же, что утро – лучшее время для утех. Когда ещё не слетел какой-то окутывающий сон, когда обнимаешь притягательное тело, а оно обнимает в ответ, а тяжёлое одеяло обнимает обоих. Ночью огни, война и ложь. А утром интимность, самый сводящий с ума запах. Очарование сонливости, в тумане которой находишь прелестнейшие холмы и сокровеннейшие изгибы. Под звуки флейты теряется голова. Пищит будильник. Не первый уже раз. Будильник не мой, девушки. Она охает, начинает выбираться, похожая на сонного зверька. Или недовольного мультяшного диснеевского персонажа. «Оставайся», – говорю я ей. Она замирает. Именно для того, чтобы замерла, я и сказал. Сидит на кровати, сонная, голая, с мило отпечатанной на целуемой щеке подушкой. Грустно повисли грудки. Вздымается очаровательный животик. Выдохнув, она качает копной смявшихся волос: «Нет». И что-то очаровательно и грустно канючит про какую-то там работу, на которую ехать по серой автозмее. Она надевает трусы, спрятав королевскую рощу, в которой ещё так недавно царила удалая утеха. Я смотрю на её прелестные складки на животе, зная, что каждая секунда неумолимо быстротечна, и эти чуть-чуть нависающие райские холмики сейчас исчезнут под футболкой. Смотрю, как колышется её грудь, как не сразу ноги попадают в колготы. Я провожаю её и возвращаюсь в еще теплую постель, хранящую запах. За окном чуть рассвело, натянулись цепи транспорта и людей. Она, в забавной красной шапке с помпоном, пробирается по сугробам. Утро. Глупые люди! Утро – время для любви, не для работы. Работать и ночью можно, а любить уже будет поздно. Некоторое время лежу под одеялом, наблюдая, как из полумрака выплывают привычные вещи. Иду на кухню. Ставлю чайник. Камо грядеши: 67, 78 Глава 9. Евреи. Окончательное решение еврейского вопроса С евреями я был связан всю жизнь, с тех пор, как родился в Днепропетровске, за глаза называемом Днепрожидовском, городе, который всего лишь век назад был еврейским на треть. «Евреев меньшинство, но везде их большинство» – в моей жизни евреи всегда и везде оказывались где-то рядом на фронтах культуры, науки, искусства, общения, исследования. Приезжая в новое место, начиная заниматься новой деятельностью, я не сомневался – прежде всего столкнусь с евреями. Евреи оказывались в каждой компании – соратниками, участниками. Иногда противниками, причем самыми шумными. Всегда деятельными и увлечёнными. Интересно, но евреи меня всегда выделяли и всегда оказывали мне особое внимание. Поначалу меня это просто забавляло. Но когда евреев в моей жизни стало слишком много, настолько, что это уже невозможно было считать случайностью, я задумался – кто они? Почему они так причудливо концентрируются? Чем я их притягиваю? Что они во мне так стабильно находят? Какое-то время евреем считали меня, да иногда и продолжают считать. Оттого, что «слишком умный». Объясняли этим мою хитрожопость, мобильность, изворотливость. Да и финансовую сторону жизни, которую я всегда умел налаживать, не страшась начинать дела с нуля и учиться по ходу. Забавно – евреев в обозримом пространстве моей родословной нет. Украинцы, русские, поляки, финно-угры, цыгане, уйгуры, малые народности Урала, казаки донские, запорожские, казаки-разбойники да гайдамачий сброд – есть, а вот евреев – ну хоть бы один. Когда я хотел себе израильский паспорт, я очень кропотливо всё излазил – никого, чёрт бы побрал. Не будет мне израильского паспорта. Евреям приписывают множество качеств, которые им, по моему опыту, совершенно не свойственны. Например, скупость и стяжательство. В моём опыте – евреи всегда были первыми, кто вкладывал деньги в новые, зачастую авантюрные мероприятия. Кто рисковал, безвозмездно жертвовал. Помогал, проявлял щедрость. Делал всё, что скупости прямо противоположно. Евреи часто получают прибыль, это правда. Но ещё чаще, из того, что я знаю – евреи деньги теряют. Прогорают, просчитываются, терпят неудачи. Так они учатся – пробуют всё, узнают то, что работает, и берут в свой опыт. Ещё часто евреев представляют расчётливыми и хитрыми. Евреи всегда очень увлечённые и своему увлечению отдают всех себя. Да, среди них много фанатов. Но вот что любопытно – в своей увлечённости они совершенно теряют стороннюю критичность, слепнут, начинают видеть только то, что вписывается в их сегодняшнюю картину мира и становятся элементарными жертвами нечистоплотного обмана. Да-да, я знаю – «когда родился хохол, еврей заплакал» – нет ничего более простого, чем обмануть еврея. Если мне понадобится кого-то обмануть, особенно с целью чем-то завладеть – я пойду к еврею. Приду, расскажу с горящими глазами еврею любой безумный концепт и попрошу на него денег – еврей их даст. Испробовано. Не единожды. Евреев так легко обманывать, что это даже уже становится неинтересным – как ребёнка обмануть, никакого азарта. Они всему изначально верят. Еврей, даже самый ушлый, всегда в глубине души доверчив как ребёнок и неисправимый идеалист. К евреям вообще редко равнодушны. Они заметны, как ни крути. Они чем-то выделяются, даже когда ведут совершенно ровный образ жизни и выполняют непримечательные функции. К ним часто испытывают неприязнь, считая их более удачливыми пронырами. Вменяют им то, что «они везде пролезли». Поневоле задумаешься – а чем так насолили-то? Чего на них столько копий? Интересное я увидел у Карен Хьюитт, автора «Понять Британию»: «Почему в Британии нет антисемитизма?» – «Потому что ни один англичанин не согласится считать себя глупее какого-то там еврея». Ага! Вот оно. Антисемитизм – он свойствен тем, кто сознательно или несознательно считает себя глупее еврея. По умолчанию считает, что с евреем ему конкуренции не выдержать. Еврей им – это тот, кто изначально умнее, опытнее, хитрее. Вообще главный корень мирового антисемитизма настолько прост, что странно, почему его так упорно не замечают: за всё время, за всю мировую человеческую историю евреи – это единственный народ, который всегда был практически поголовно грамотным, а иудейская цивилизация – единственная, которая ставила грамотность как религиозную норму. Замечали ли вы – евреи постоянно учатся. В любом возрасте, в любом деле. Они не боятся начинать новое даже в зрелых годах. Евреев убийственно много в науке – это не случайно: мир университетов, книг, исследований, экспериментов, опытов, открытия нового – их мир. Учение – это богоугодно. Это радость сама по себе. Неудивительно, что евреи всегда оказывались, несмотря на малую численность, в числе управленцев и администраторов – именно потому, что в века всеобщей неграмотности не хватало именно этих умений – структурировать, упорядочить, наладить логистику, архивы, учёт, записи – очень кропотливую, ценную и зачастую неблагодарную, между прочим, работу. Многие задаются думой – а отчего так много евреев было в русской революции? Отчего творческая интеллигенция, куда не копни, наполовину «ихняя»? Да оттого же. Революции, в своей административной части, управление да творчество – удел образованных. А в тогдашней России, вопиюще неграмотной, образованных людей было от силы миллиона два, условно один из которых – это солянка всех народностей и сословий, успевших обучиться грамоте, а другой миллион – евреи, которые грамотными были всегда, по умолчанию. Ну и получается, как есть – каждый второй. А поскольку оковы старого мира пали, вместе со старыми условностями – каждый ищет спутников жизни и соратников в своём социальном классе. Ну и логично, что в самом образованном классе неминуемо с евреями перемешаешься, все эти Маяковские и Лили Брик – да просто чисто статистически. Сейчас роль евреев угасает. Есть народы локальные и глобальные. Локальные – живут в масштабах своей чётко очерченной земли. Глобальные – влияют на дела мира. Возможно, именно поэтому притирка между русскими и евреями такая непростая – русские тоже народ глобальный. Когда два локальных народа делят землю – рано или поздно они её переделят. Выжженную. Безумнее, когда два глобальных народа начинают делить воздух. Евреи всегда были глобальным народом. И прямо на наших глазах постепенно перестают им быть: часть евреев стала израильтянами – совершенно другим народом. Локальным. А часть неуклонно ассимилируется в тех странах, в которые их занёс рассеивающий ветер. Всеобщая грамотность перестаёт быть уникальным явлением. Вместе с ним перестаёт быть особенным положение евреев. Сменится всего лишь одно-два поколения. Да сами вспомните – наверняка у вас есть знакомые, которые рассказывают: «а у меня дедушка был еврей», а сами при этом ничем давно от вас и сверстников не отличаются. Скажи «а у меня дедушка был татарин (черкес, калмык, немец)» – прозвучит так же обыденно. Все горячные антисемиты поступают исключительно неумно, травя евреев: если вы действительно желаете еврею исчезновения – не гоняйте его, этим вы его только тренируете. Просто подождите одно-два поколения – евреи ассимилируются. Станут частью других народов. Так же, как они растворялись в других народах всю мировую историю, несмотря на формальные религиозные запреты. Евреи очень притягательны. Потому что они очень живые, живучие и жизнелюбивые. Поэтому можно их любить или не любить, хаять, ругать, ненавидеть, спорить с ними – но к ним тянет. С ними интересно. Удивительная смесь многовековой мудрости и одновременно детской горячей открытости миру. Мудрость седых фолиантов и вместе с тем взбалмошная земная страсть – кто хоть раз тонул в черных еврейских глазах – знает, о чём я говорю. Все евреи, что меня окружали, всегда проявляли ко мне искренний, подкупающий, бескорыстный интерес, в истинность которого я долго не мог поверить. Мне понадобилось много времени, чтобы осознать – а ведь я им интересен точно так же, как и они мне. Они у меня учатся и жадно пьют меня запоем точно так же, как и я их. И когда я сопереживаю их неудачам – они ведь точно так же сопереживают моим. И когда я радуюсь им успехам – они тоже, по-детски шумно, ярко и чисто радуются моему успеху. Есть такая притча, о православном и иудее, которых спросили, что бы на выбор они попросили у Бога – богатство, славу, уважение или мудрость. Оба выбрали мудрость. Но объяснили свой выбор по-разному. Православный сказал: «Будет у меня мудрость, и тогда мне не понадобится ни богатство, ни слава, ни уважение». Иудей сказал: «Будет у меня мудрость, будет тогда и богатство, и слава, и уважение». Это то, чему у евреев стоит научиться: чтобы сберечь душу, вовсе не обязательно отказываться от материального аспекта бытия. Скорее, напротив – мудрость сердца поможет направить материальные блага так, чтобы расти самому, сохраняя чистоту, и помочь другим. Корень еврейского бескорыстия в том числе и в этом. И ещё: евреи убеждены, что хороший человек должен быть богат – именно потому, что он хороший человек. Евреи часто сердятся разным бессеребренникам, но мало кто понимает – если они сердятся о чьей-то материальной несостоятельности, значит, считают этого человека хорошим, любят его, заботятся о нём так, как они это умеют и понимают. Когда я это понял, то это наполнило меня признательной нежностью – это ведь вы, оказывается, ругались не со зла, а именно потому, что считали меня хорошим человеком и возмущались, почему я, хороший человек, лишён того, что мне должно принадлежать по праву. Хорошо, что я сейчас осознал этот особый механизм еврейской заботы. И я говорю вам спасибо за вашу заботу. Принимаю её с благодарностью и по полной цене. Одно из самых трогательных еврейских качеств, очень редких, очень чистых, очень сильных – умение помнить добро. Вы можете перессориться потом, наговорить гадостей. Пути могут разойтись. Мнения могут поменяться. Но вы можете быть уверены – если вы с чистым сердцем когда-то сделали еврею благодеяние – он обязательно это отметит, запомнит и будет благодарным за это всю жизнь. Очень специфический еврейский опыт научил их высоко ценить истинную человечность. Это очень тонкое, очень человеческое, очень хрупкое качество – умение платить добром за добро. Евреи это умеют. Не ради славы, анонимно, не ради выгод, против конъюнктуры. Удивительная верность и великодушие. На самом деле сейчас идёт с одной стороны логичный, светлый, а с другой – очень щемяще необратимый процесс – евреи исчезают. Естественным путем ассимилируются. Всё больше будет полукровок, четвертькровок, однавосьмаякровок. Не быстро, но евреи станут частями других народов, подарив им свои одни из самых лучших качеств. Я давно замечал – нет более верных и преданных патриотов, в самом лучшем смысле этого слова, чем те, кого скрепила мудростью часть еврейской крови. Евреи исчезают, и мне грустно от этого. Грустно так, как грустно прощаться с чем-то, что навсегда уходит, оставаясь в сердце нежной, светлой, осенней печалью. До свидания, друзья. И прощайте. Я обещаю – я расскажу своим детям о вас, о вашей удивительной истории, о вашей заботе и любви. О том, какие вы, и о том… уфф, как же мне, оказывается, тяжело это говорить… и о том, что я люблю вас. Смерть – это начало новой жизни. А жизнь вечна. Вы сами меня этому научили. Камо грядеши: 54, 91 Глава 10. Как я стал генеральным директором. Сказка-быль Владимир Владимирович Маяковский некогда в своем нетленном произведении описывал, как он стал собакой, а я вот расскажу вам сейчас, как я стал генеральным директором. А было это так: пошли я и Лана велосипед выгуливать. Шли-шли, днём и ночью, и под зноем, и под сырым дождем, и спали в стогах сырых, и питались гнильём. Прошли Тридевятое царство и пришли в парк, Митинский ландшафтный. А там гора. С драконом, как положено. Сидит дракон в пещере и взгляды кидает на мир окружающий. Ну, сидит и сидит, и пусть себе сидит. А я Лане и говорю: «А видишь гору? А хочешь, я с неё как реальный пацан пыщь-пыщь скачусь, смело и отважно, и потом ещё и газку наподдам?». А она и говорит: «Белены что ли объелся, милок? Бога побойся, ирод окаянный». А я говорю: «Не, нуачо? Во славу прекрасной дамы». Истинно есть – чем более глуп подвиг в честь прекрасной дамы, тем больше это её покорит. Ну, я такой подъехал к краю горы, чувствую себя Дон Кихотом, и только собрался велосипедом в омут, как тут – ла-ла-ла, ла-ла – в кармане телефон звонит. Ишь ты, думаю – кто это меня в такой момент оборвал? Не иначе Господь Бог, понял, что смс-кой опередить не успеет, позвонил сразу. А у меня ещё мелодия на телефоне клёвая – я пока к трубке подойду, так каждый раз ещё потанцую. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksandr-butenko/esli-by-konfuciy-byl-blondinkoy/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.