Романс с голубоглазой Эстонией

Романс с голубоглазой Эстонией Валерий Рощенко Нужно быть предельно правдивым, чтобы ответить на многие вопросы,  которые задает нам время, и чтобы читатель никогда не пожалел о том, что взял в руки эту книгу...  Действие романа «Романс с голубоглазой Эстонией» происходит в сложное время борьбы эстонцев (и эстоноземельцев) за востановление независимости. Главный герой Борис Перепёлкин, офицер подводник, оказывается связанным с Эстонией не только долгом порядочного человека, но и искренней любовью к эстонской девушке. Ему непросто добиться взаимности, а тем более – уважения сдержанной северянки... Валерий РОЩЕНКО РОМАНС С ГОЛУБОГЛАЗОЙ ЭСТОНИЕЙ роман If you like some country, don’t shrink from declaration of love!.. Make a clean breast of it. Ernest Hemingway, “Across the river into trees”.* * «Если ты любишь какую-нибудь страну, не бойся в том признаться!.. Признавайся.» Эрнест Хемингуэй, «За рекой, в тени деревьев». Романс с голубоглазой Эстонией © Валерий РОЩЕНКО 2013 ISBN 978-9949-332-08-3 (epub) КНИГА ПЕРВАЯ 1. В конце мая, после кругосветного путешествия в подводном положении, поставившего мировой рекорд (не занесенный в «The Guinness book of records», дабы не рассекречивать потенциал советского подплава), экипаж нашей подлодки направлен на отдых в Вызу. Это - на севере Эстонии. Таким образом, мы из синего моря погрузились в зеленое. Разноцветные домики, как разномастные шлюпки, ныряют здесь по лесу. За стволами сосен с шелушащейся розовой корой посвечивает щемящая синева Финского залива. Деревья на берегу причесаны на пробор господствующими ветрами. Два одноэтажных коттеджа со стеклянными верандами, в которых располагаются столовые, выбежали к песчанной береговой черте, чтобы полюбоваться бухтой Кясму-Лахт. Таков дом отдыха в Вызу... Писать дневник или что-то подобное в Советской армии опасно. Во-первых, тебя на каждом шагу подстерегают замполиты, которые уверяют, что за такого рода «документами» охотятся все разведки мира, а НАТО в первую очередь, во-вторых, кругом твои товарищи, которые заглядывают через плечо, или - просто из любопытства, или - из любопытства с дальним прицелом. Цель ясна: «заложить» товарища в порыве патриотизма, а самому выдвинуться вперед... Со времён поручика Лермонтова духовный мир русского офицера под постоянным прицелом литературы. Но теперь – иные времена, и офицеры иные. Много патриотических слов, а то, чем по-настоящему жив офицер, то есть - его духовный мир, пускается по боку. Возможно, поэтому я берусь за перо, начиная новую амбарную книгу. Буду под видом политконспектов вести дневник, скрупулезно избегая подводных камней «военных тайн», строго придерживаясь «частнособственнической» канвы. И то – хлеб!.. При малейшей промашке можно, конечно, навлечь на себя суд офицерской чести; и это, разумеется, пугает, но не настолько, чтобы вовсе отбило охоту описывать текущие события. Предыдущие амбарные книги постигла одна участь – они были уничтожены при первой опасности. Возможно, и этим наброскам уготовлен подобный финал, но писать-то надо; того требуют события, как личной жизни, так и общественной, в воздухе веют ветра перемен, жизнь наполняется каким-то новым содержанием и смыслом; на горизонте мелькают смелые настроения, интересные люди, среди которых, между прочим, одна красавица по имени Вийви... Возможно, пройдет немного времени и эти сумбурные записки превратятся в важный документ истории, если не эпохи. Шучу!.. Разумеется, я не тешу себя подобной иллюзией. Зачем мне это?.. Просто - как там поётся у Высоцкого - «не забыть бы потом, не простить, и не растерять»!.. Итак – Вызу. На второй день нашего пребывания здесь я познакомился на шахматной веранде с белоглазым, белоголовым финном. Его зовут Урхо. Держу пари, он мастер по шахматам, или по крайней мере – кандидат в мастера. Из четырех партий я смог одну свести вничью, одну выиграть, и то благодаря тому, что нам пора было идти в столовую. Урхо по-свойски похлопал меня по плечу: - Дерзайте, каплей! – и положил своего короля набок. Я не обиделся. Мы собрали шахматы и отправились обедать. Столовая, где питается команда нашей лодки, рядом со столовой для отдыхающих. В соседнем комплексе. Жизнь на отдыхе, естественно, вольготнее, чем в походе. Моряки спокойно разгуливают среди отдыхающих, кто - в форме, кто- в пляжной рубашке, играют в теннис и волейбол, в «экипаж» должны являться только на вахту да на вечернюю проверку. Офицеры смотрят на всё сквозь пальцы, потому что сами не прочь уединиться с кем-либо из отдыхающих в поисках живописных мест или потанцевать в клубе под аккордеон. Массовик-затейник, по слухам, проповедует там бесшабашное веселье, которое, в общем-то, успешно прививается. После обеда мы с Урхо, как по команде, вынесли из столовой по котлете и угостили бродячего пса, который дежурит у входа. Задумчивый и грустный, черный пудель, как видно, давно сделался частью этого посёлка - как разноцветные домики, как сосны у берега, как море за соснами. Трудно определить на глаз, сколько лет собаке; но, верно, пудель был не такой уж старый, хотя глаза за космами кудрей слезились и шерсть на холке свалялась, как пакля. Кто-то, выходя из столовой, щёлкал пса по носу, кто-то почёсывл за ухом, кто-то бросал конфету. - Красивая собака, но бездомная, - сказал Урхо, наблюдая, как пудель поглащает наши котлеты. - Наверно, кто-то завез сюда и «забыл», - высказал я предположение. - В такой деревне, как Вызу, потеряться трудно, - не согласился Урхо, он до конца не понимал русского слова «забыл». – Мог бы побежать за автобусом, - финн принялся развивать свою версию. – Эти собаки, если надо, всегда отыщут хозяина. Хоть за сто километров. Скорее всего, пудель сам бросил плохого хозяина! Обиделся и ушёл. Я знаю: собаки – гордый народ. Как люди! Не находите, капитан? - Возможно. Кого же он всё время высматривает? - Нового хозяина. Доброго человека, - заключил финн, моргая белесыми ресницами. - Что ж, у нас есть шанс стать добрыми людьми! – сказал я, смеясь. Так и есть, за вкусные котлеты мы были вознаграждены собачьей признательностью: пес увязался за нами. Мы вернулись на шахматную веранду, а пудель вертелся у ног. Сыграв две партии, мы пошли к теннисным кортам, понаблюдать за теннесистками, а черный клубок катился за нами. На мостике через гремящий ручей с просвечивающим коричневым дном мы поравнялись с эксцентричной компанией из трех молодых женщин и долговязого парня в вельветовых джинсах. Звидев пуделя, они напербой стали звать его по-эстонски: - Хунть! Хунть!.. Крантсь! Пицу!.. Мефисто!.. Наверно, они перебрали все эстонские прозвища. Урхо захохотал: - Он такой же «хунть», как я ласточка! Я тоже засмеялся: пудель, действительно, был похож на «волка», как финн на ласточку. Собака уселась на мосту и поглядывала на людей, явно колеблясь, кому отдать предпочтение. - Позовите его по-русски, капитан! – попросил Урхо. – Это русская собака. Я не поверил, но на всякий случай крикнул первое, что пришло в голову: - Боцман, ко мне!.. Надо же! «Боцман», покорно наклоня голову, посеменил в мою сторону. Урхо захлопал в ладоши. Эксцентричная компания зашумела, переходя на русский язык: - Эгей, не заманите чужую собаку! - Кто сманывает?! Кто заманывает?! – возмутились мы. – Это вы заманываете нашего Боцмана! - Какого «Боцмана»?! Это Мефисто! Он за нами шёл вчера! - А за нами - сегодня! - Ну, и что? За нами – раньше. Значит – он наш! - Убийственная логика! – хохотнул Урхо. – Выходит, если этот офицер, - он кивнул на меня, - сегодня пойдет за вами, то завтра уже ваш?! - Конечно! – ответила по-русски белозубая блондинка, загорелая до шоколадной черноты. – Если у него хватит смелости! Вот так! Вызов брошен. Все взоры обратились на меня. Компания ждала оригинального хода, иначе я рисковал принять на себя весь всеь заряд курортной насмешливости. Пудель жмурил черные глазки и ничем не собирался мне помочь. Урхо тоже улыбался индифферентно, как наблюдатель ООН. Блондинка сверкала жемчугом бус и зубов. Она была крупновата, но прекрасна, как Афродита Праксителя. Таких рослых, продистых девушек я встречал на островах в Балтийском море. Щемящей синевы глаза, вероятно, были способны менять оттенок в зависимости от настроения, как море в непогоду. «Солома волос, ресниц синева»! – подумал я стихами Назыма Хикмета. Видя, что пауза работает не в мою пользу, я не нашел ничего более оригинального как заявить смиренно: - Ну, что ж, я готов! Забирайте меня вместо пуделя!.. Подойдя к соломенноволосой, я взял её под руку. Она тоже смиренно улыбнулась, не двигаясь с места, и даже приклонила голову в мою сторону: мол, все в порядке, что и требовалось доказать. Все присутствующие, не исключая пуделя, не спускали с нас выжидающих глаз. - Что теперь? – крикнул Урхо. – Кем теперь доводится этот молодой человек? - На моего жениха! – прыснув, ответила блондинка по-русски.- Только очень робкого жениха... Слово «жених», давно попахивавшее для меня махровым мещанством, в ее устах обрело «второе дыхание». Мне стало весело. - Что ж, годится! – отвечал я и, поворотясь, припечатал горячий поцелуй в её полные сочные уста. Такого «хода конем» никто, естественно, не ожидал. Рука девушки дрогнула, глаза стали наливаться тягучей синевой. Я сам испугался: не перехлестнул ли через край? Все перестали смеяться. Долговязый парень в вельвете вцепился в руку рыжей спутницы, будто это её хотели увести вместо пуделя. - Ну, что? – захохотал Урхо. – Вот так! Отличный ход, капитан!.. - Ладно, - отступил я на шаг от блондинки, - не стану настаивать на продолжении. Мефистофель - ваш. Забирайте! - Ah, so! – непроизвольно ахнула девушка. – Значит, уже обратно?.. Все облегчённо расхохотались. Так, смеясь и оглядываясь, прекрасная компания двинулась дальше; мы с Урхо – в свою сторону. Пудель, уяснив нечто своё в шутливой перепалке людей, двинулся за нами. За мостом, на пригорке, компания еще раз обернулась и весело помахала нам на прощание. - Красавицы все из-за моего стола, - доложил Урхо. – Приехали вчера, я с ними ещё не знаком. К тому же, должен признаться, капитан, с такими «великосветскими» дамами я всегла тюфяк тюфяком. Зато у вас, вижу, получается неплохо. Поделитесь опытом! - Да нет, - признался я, - я тоже теряюсь в женском обществе. - Вот так?! – финн рассмеялся. – Сразу – под белые руки и в губы! На морском языке это называется «теряться»?! - Случайно! Все из-за него! – я кивнул на пуделя, который вопросительно стрелял в нас черными дробинками глаз. - Слушайте, капитан! Давайте приручим его! – предложил Урхо. - Чтобы он пережил еще одну трагедию? - Какая трагедия на берегу Кясму-Лахт?!.. - Трагедии не выбирают места. Урхо меня не послушался. Приспособив под ошейник свой брючный ремень, он привязал доверчивую собаку к скамейке, на которой мы сидели наблюдая за теннесистками. Мефистофель перегрыз ремень и скрылся в зарослях цветущей сирени. 2. Сегодня мы встретили пуделя у столовой, на старом месте, он посмотрел на нас вполне индифферентно. Мы не стали звать его с собой. После ужина Урхо объявил мне, что его пригласили в гости. - Кто? Куда? - Старые знакомые, - он кивнул на Мефистофеля. - Дамы из-за моего стола. Вы пойдёте, капитан? Я пожал плечами: - У вас эстонская компания. Я по-эстонски не шпрехаю. - Бросьте! Все эстонцы более или менее говорят по-русски. - Немного неудобно: пригласили вас, а я вроде навязываюсь. - Бросьте! Вас - тоже, - убеждал он. – Все женщины без ума от вашей выходки. «Где тот русский парень, который сразу целует в губы? Зовите его к нам!» Выручайте, капитан! Без вас я пропаду. Хотя бы - до десяти. У нас, знаете, тоже строгий режим: до одиннадцати можно ходить в гости, позже – не дай Бог! Сообщат на работу, в партком-местком... Если стесняетесь военной формы, наденьте гражданку!.. - Что ж, это – идея!.. . Домик у женщин был красный и двухэтажный. Он стоит сразу за ручьем на крутом берегу, поросшем дымчато-зелёными султанами можжевельника. Все три дамы живут в одном просторном номере на втором этаже. Парень в вельвете, разумеется, «старый знакомый», звовут его Тойво. Как выяснилось, он – спортсмен, теннесист. Мою соломенноволосую зовут Вийви, ее подругу постарше – Линда; третью, рыжую – Майму. Компания подобралась шумная, раскрепощенная, как водится на курорте. Все наперебой тараторили, смеялись, спорили, затевали танцы под транзисторный магнитофон, не чёкаясь попивали джин, разбавленный вместо тоника минеральной водой «Хядемеэсте», потом перешли на мальтозу – беззлобный напиток, что-то среднее между русским квасом и пивом. Закуска была, что называется, а ля фуршет. Кроме Линды по-русски все понимали более или менее, но больше склонялись к своему певучему, эластичному эстонскому языку (по благозвучности, я уже знал, он держит второе место в мире после итальянского). Ещё немного и я бы заскучал, почувствовав себя инородным телом; но разговор неожиданно переметнулся на насущные темы – на горбачёвскую «перестройку». Урхо и Тойво перешли на русский, чтобы, вероятно, втянуть меня в спор. Все взгляды, как тогда, на мосту через ручей, магнитом обратились в мою сторону. Как отреагирет на «крамольные» вопросы русский офицер? - Я не верю в эту дурацкую «перестройку»! – горячился финн, глаза у него из белых стали зелеными. – От русских всегда жди какого-нибудь сюрприза. В тридцать девятом у моей матери в Лахти последнюю корову увели со двора!.. - Горбачёв вернёт! – с сарказмом пошутил Тойво. - Я думаю: тоталетарный режим хотят подукрасить либеральными лозунгами. На большее не расчитывай! - Не-ет, не скажи! – возражал, ёрничая, Тойво. – При Сталине ты так бы не выступал! - И при Сталине я, между прочим, не молчал! - Орал в люльке?! – подзуживая, насмехался Тойво. - Хоть и мальчишка, но защищал корову с ружьём в руках!.. За что потом и гнил в Сибири, как тысячи других!.. Девушки притихли. Поджав губы, все поглядывали на меня: когда же я начну защищать «своих»?.. - Что же вы молчите, капитан? – не выдержав, напрямую обратился Урхо. – Скажите, что думаете о политике Москвы! - Что тут думать! Политика старая: Сталин сфабриковал «добровольное присоединение» Прибалтики; Брежнев не ставил это под сомнение, на том основании, что тот выиграл войну с Гитлером, принёс-де на штыках свободу, хотя некоторые страны до сих пор не признали «добровольное присоединение» к Союзу..Это даёт свои плоды. По всему, Прибалтика скоро снова обретёт независимость. К тому всё идёт!.... Тойво и Урхо вытаращили глаза. - Я ничего не понимаю! – сказала Майму. - Значит, вы признаете, что то была оккупация? – спросил Урхо. - Что делать! Платон мне друг, но истина дороже! - Ба-ба-ба! – оторопело пропел Тойво. – Русский офицер не желает с нами ссориться. Красивая дипломатия канонерок!. - Никакой дипломатии! Вы посмотрите на карту мира! – задетый за живое, сказал я. – Какая Россия и какая Эстония?.. Слон и моська! Вам когда-нибудь приходилось слышать, чтобы порядочный человек не становился на сторону слабого и меньшего?!.. Вспомните лозунг «Куба –да! Янки –нет!»?.. Почему с Эстонией должно происходить как-то по-другому?! - Ну, вы даёте, капитан! – финн глядел на меня, как на привидение. - Постойте! – оттопыривая нижнюю губу, наседал Тойво. – Значит, вы противник коммунизма?.. Значит вы – диссидент? - Не знаю, - усмехнулся я. – Хочу быть просто честным человеком. Это, конечно, – трудно, но, думаю, возможно. Коммунизм сам по себе не страшен. Земной шар окутан воздушной атмосферой: дыши сколько угодно! Люди, звери дышат по коммунистическому принципу: от каждого по способности, каждому по потребности. Не замечали?!.. Так что, коммунизм фетишизировали сами коммунисты, такие, как Ленин, Сталин и прочие. Под этой маркой могли в тридцать девятом развязать финскую войну, присоединить Прибалтику и тому подобное. Кое-кто всегда ищет черный ход в истории. Но черных ходов в жизни не бывает. Всеё выходит на круги своя... Все смотрели на меня, силясь понять мою логику; я поднял бокал с мальтозой: - Лучше скажу тост!.. Жаль, конечно, что спиртное кончилось! Ладно, и пиво сойдет!.. Однажды где-то на вернисаже было выставлено прекрасное полотно. Ну, скажем, Ван Гога, или Ренуара... В общем, шедевр. Каждому посетителю разрешалось сделать мазок, чтобы тот мог считать себя соавтором. То есть – прославиться. И что же? К полотну потянулись сотни рук. Через час оно превратилось в мазню. Всем стало стыдно, все пожимали плечами: как так вышло?.. Предлагаю выпить за то, чтобы никто из нас никогда не снимал с себя вины за всё, что происходит вокруг!.. Я осушил бокал. Все выпили в тишине. - Я ничего не поняла, - сказала растерянная Майму. Один Тойво не находил себе места. - Постойте, капитан! - рвался он к прерванной теме. – Но ведь Сталин действительно выиграл войну. Значит, коммунизм утвердился на международной арене? - Говоря шахматным языком, - пожал я плечами, - та была не победа, а скорее «патовая» ситуация. Победить легче, чем удержать победу. Не так ли, Урхо?.. - В шахматах – да. - Что значит «патовая» ситуация? - голубые глаза у Тойво полыхали огнем. - Фашизм был уничтожен. С этим никто не спорит. Но Эстония снова потеряла независимость, снова оказалась под русскими!.. Что вы на это скажите? Как видно, ему очень хотелось усадить меня в калошу. Но я ничего не придумывал экспромтом, я говорил то, над чем давно ломал голову. Потому ответы мне давались легко. - Что ж, и на это скажу!.. Пройдёт совсем немного лет, и Эстония снова будет свободной. Таков ход истории Урхо, едва ворочая языком, пролепетал: - И кто же её освободит?.. Вы, русские? - Зачем?! Вы - эстонцы! - Ка-ак?! Вы же сами сказали – слон и моська!.. - Сказал. Слон и моська – разные виды животных. Они живут и развиваются отдельно... Это так просто! - Ну-у, вы даёте, капитан! – финн потряс белобрысой головой.- Первый раз слышу такие вещи от русского офицера! - Выходит, вы за эстонцев? – не унимаясь, со скептической улыбочкой на тонких губах, выпытывал Тойво. - Что-то мне не верится!.. - Я, в общем-то, за истину. А какая она – это уже задача мироздания!.. - Ах, оставьте! Тойво! – вмешалась в мужской спор Вийви. – Тебе уже всё объяснили! Что ещё нужно?!.. Идите сюда, Борис! Она взяла меня за руку и увела в дальний угол, к окну, за которым туманом ходили фиолетовые сумерки разгарающейся белой ночи. - Расскажите лучше о себе, Борис, - попросила она, усаживая меня напротив. – Вы давно живете в Эстонии? - Не очень. Пятый год, как закончил военно-морское училище. - И где вы учились? - В Севастополе, потом - в Питере. То есть – в Ленинграде. Тойво и Урхо продолжали полемику в своем углу, перейдя на эстонский, а Вийви продолжала расспрашивать меня: - Где же вы родились?.. Где ваш дом? - На Волге, в Саратове. Знаете такой город? - Знаю. У вас там родители? - Да, отец, мать, брат и сестра. - А как вы попали в Прибалтику? - По распределению. В военных училищах распределение не такое, как в институтах. Выбирать особенно не приходится: приказ командования – закон для подчиненных. Правда, отличники боевой и политической подготовки могут кое-что выбирать: я подал рапорт в Прибалтику. Его подписали. - Почему именно в Прибалтику? – спросила она как-то ревниво. - Никогда здесь не бывал, но много слышал. Для русского человека Прибалтика – почти заграница. И вообще, почему-то потянуло. Наверно, потому, что здесь так много красивых синеглазых девушек!..- сказал я и засмеялся, видя её смущение. – Между прочим, я так и назвал эту страну, когда приехал сюда – Набережная Синих Глаз. Как в песне!.. - В песне? В какой?..- она встрепенулась. - Может вы ещё и поёте?.. - Иногда, на слух... - Да?!.. Тогда спойте что-нибудь! Вийви захлопала в ладоши, привлекая внимание. Глаза у нее стали бархатные, как два больших озера под дождем. - Принесите гитару! – крикнула она. – Тойво, Урхо! Перестаньте болтать чушь! Гитара нашлась в соседнем номере. Сначала я запел про тихий сад, в котором не слышны даже шорохи, про речку, сотканную из лунного серебра. Эту песню знали все, подпевали, кто по-русски, кто по-эстонски. У Вийви был приятный голос, акцент делал песню очаровательной. Я сделал попутное открытие: ничто на свете не сближает людей, как песня. Вот почему в Прибалтике исстари любят устраивать певческие и танцевальные празднества. Потом я сыграл кое-что из одесского фольклора, после – из Окуджавы, из Высоцкого. Больше всего девушек тронул Есенин: Знаю, выйдешь вечером за кольцо дорог, Сядем в копны свежие, под душисты стог... Женщины закачались в такт песни. Парни поглядывали на меня завистливо – они не могли продложить ничего подобного. Зацелую допьяна, изомну как цвет, Пьяному от радости пересуды нет. И сама под ласками сбросишь шёлк фаты, Унесу я пьяную до зари в кусты... Прощаться все вышли во двор. Белая ночь была в разгаре. За ручьем в кустах трещал соловей, листва долговязых осин роптала над головой. С веранды соседнего коттеджа доносилась грустная финская мелодия. Её подхватил Урхо. А Вийви, смеясь и сверкая белизной зубов, спрашивала у подруг: - Интересно, кого из нас собирается унести до зари русский моряк?.. Веселый смех звенел над окутанной фиолетовым мраком землей. 3. За две недели я так привык видеть рядом с собой Вийви, что вчера, когда она не появилась перед ужином у столовой, я испугался: не случилось ли чего. Рыжеволосая Майму, заметив моё смятение, поддразнила: - Тере, Порис (Здравствуйте, Борис)! – она говорила с большим акцентом. - Вийви разве секотня не с вами?!.. Интересно, куда зе она потефалась? Хитрая зеленоглазая лиса-Майму наверняка знала, куда подевалась её подруга, но ей доставляло удовольствие помучить меня. Только Линда, степенная рассудительная дама, из тех, кому за тридцать, призвав на помощь все знания русского языка, попыталась меня успокоить: - Фы не перезивайте, Порис! Вийви никута не тенется, к ней приекаль из Раквере скольный трук Арво. Ничего себе утешение – школьный друг! Проглотив ужин, я опрометью выскочил из столовой, чтобы не встречаться с Урхо, которому наверняка потребуются объяснения насчёт исчезнувшей Вийви. На душе у меня стало горьковато, хотя я понимал, что Вийви мне не сестра, не жена и не невеста, она вольная птица и может встречаться с кем заблагорассудится. Я побрел к себе, в офицерский коттедж, не представляя, чем заполнить вакуум вечера. Друзья-офицеры переодевались в форму «раз», готовясь на танцы. Я тоже «упал» в белоснежный костюм и отправился с ними. В разгорячённой толпе курортников, в гремящем клубе, на все дамские вальсы меня выбирала кареглазая плотненькая шатенка, в заманчиво декольтированном бархатном платье. После танцев я согласился проводить её, надеясь хоть каким-то образом заглушить грусть разлуки с неверной Вийви. Солнце утонуло за зубчатую стену леса, а небо всё ещё светилось. Трепещущие струи ручья под дымчатым серебром плакучих ив будто перебирали несметные сокровища – мириады женских серёг, браслетов и кулонов. Весело болтая, моя спутница повела меня куда-то за посёлок. Я понтересовался, не местная ли она. Она засмеялась, читая моё недоумение: - Нет, нет, я тоже из отдыхающих. В речи её сквозил акцент, но явно не эстонский: – Я из Латвии, из Вентспилса, - пояснила она. - Зовут Лайма. Слыхали такое имя?.. Ещё бы – Лайма Вайкуле прославила. Меня сначала хотели назвать Мирабелла, потому что мама и папа познакомились за границей. Но потом они передумали... По сторонам дороги стоял строгий нахохлившийся лес, но женщину ничто не пугало. Какой-то стремительный крупный зверь перечеркнул посеребрённую росой поляну. - Смотрите, косуля! – обрадовалась бесстрашная Лайма. Косуля остановилась у леса, долго смотрела в нашу сторону, потом с треском пропала в чаще. - Зеркало! – сказала женщина. – То белое пятно, что вокруг хвоста, называется «зеркало». - Грациозное животное, - отвечал я, чтобы не молчать. - У меня таких грациозных полсотни, - доложила словоохотливая Лайма. - Вы работаете в колхозе? Она залилась, как колокольчик. - Я работаю в зоопарке, - сказала она, отсмеявшись, сбивая рукой жирные метелки конского щавеля. - Вот откуда ваше лесное бесстрашие! – понял я. - Конечно. У нас всякое случается... Однажды, представьте, питом выполз из террариума... Другой раз – тигр. Среди ночи! Мне сторож звонит на квартиру: беда! Я - в машину, и - в зоопарк. Открываю калитку – рычит мой Мальчик. Что делать?.. Позвонила в милицию. Там смеются: застрелить - пожалуйста, а ловить – увольте!.. Всю ночь заманывали в клетку... Мы всё шли, углубляясь в лес. Где-то затрещал валежник, послышались подозрительные шорохи, пронзительно захихикала какая-то птица, мой спутнице хоть бы что. - Ага, вот, наконец-то! – остановилась она. - Где? Что? - Да вот же! Поваленное дерево! – она засмеялась, добродушно прижимаясь рассыпчатой грудью к моей руке. - Дерево?!.. Зачем оно нам? - Сесть можно... - Ах, да! Конечно. Мы присели на лежащий ствол. Делая вид, что ей зябко, женщина прижалась к моему боку; дурманящий жар женского тела током ударил через платье. . - Вообще-то я люблю сено, - тараторила Лайма доверчиво. – Свежее сено, только что скошенное. Я называю это «сено-терапия». Ляжешь в копну, как оно пахнет! Голова кружится. А здесь, кажется, ещё и не начинали косить... Полное наивное лицо с лукавми ямочками на щеках заливал молочный свет. Женщина чуть подрагивала и теснее прижимаясь ко мне. Ещё немного и я бы, возможно, воспользовался наигранной наивностью, как и лукавством женщины, так и преславутым распутством белой ночи, если бы из сердца хоть на мгновение выпала красавица Вийви. Но она продолжала там находиться, и даже - обживаться. Почему?.. - Прохладно, - сказал я поднимаясь. – Пора! Лайма ничего не ответила. Она поднялась вслед за мной. Мы вернулись в поселок, с холодком распрощались у дверей какого-то коттеджа. «Нет, - думал я, шагая по сумрачным аллеям в сторону рокочущего моря, - посредством чьего-то участия личные трагедии рассеивать не годится. На душе ещё муторнее, чем было. Свою драму надо переживать одному. Наверно, только так можно её побороть. Впрочем, какая у меня драма?.. «Если к другому сбежала невеста, то неизвестно, кому повезло!» - утешал я себя словами старой матросской песни. Завернув в соседнюю с «экипажем» аллею, я обнаружил на лавке две тихие фигуры. Боясь вспугнуть влюблённых, я хотел проскользнуть мимо, но меня окликнули: - Борис?.. Вы? Я подошел: Вийви и Линда. - Добрый вечер! – сказала ласково Вийви. – Где вы были, Борис? Мы вас всюду искали... В такой вечер вы оставили нас одних. - Я полагал, у вас свою компания, - сказал я.- Не хотелось мешать. - Ah, so! – в голосе Вийви я уловил оттенок радостного удивления.- Вы обиделись?! Ну, право, я ни в чём не виновата. Вот, Линда подтвердит!.. Давайте помиримся и забудем прошлое, - она сделала милое, как у ребёнка, лицо. - Если оно забудется, – буркнул я. - Забудется! – заверила радостно Вийви. – Конечно, забудется!.. Проводите нас. Я взял девушек под руки и проводил к домику за ручьём. Вот теперь, лежа под верблюжьим одеялом, я долго не могу заснуть, анализируя слова и поступки Вийви; и никак не могу понять, что со мною происходит, какую власть надо мной возымела вдруг, пускай оригинальная, но в общем-то далекая мне женщина, о существовании которой я до недавнего времени не имел представления. Относится ли она ко мне серьезно или, потешаясь, играет как кошка с мышкой? Ход её мыслий и логика поступков мне не понятны. Возможно, в них много национального начала, неизвестного мне. С подругами она держится довольно независимо, те относятся к ней с заметным почтением, даже степенная Линда. Чем вызвано это внутреннее превосходство? Складом натуры? Профессией?.. Из обрывков разговоров я мог заключить, что Вийви или врач, или старшая операционная сестра. Впрочем, это ни о чём не говорит. В её глазах, в её словах, в поведении – во всем сквозит какая-то тайна. Может быть тайны никакой нет, но что-то в ней завораживает, очаровывает, гипнотизирует. Чем больше я думаю о ней, тем больше запутываюсь, погружаюсь в какой-то призрачный, точно белая ночь, сумрак манящей непредсказуемости. Хочется махнуть на всё рукой, отдавшись на произвол стихии. Правда, моряки, тем более подводники-торпедисты, так не поступают. Что же мне делать?.. *** Утром, едва прозвучал сигнал боцманской побудки, я сразу вспомнил о Вийви. Душа моя встрепенулась: сегодня непременно увижусь с ней. Точно пружина, я взвился с койки, натянул спортивный костюм и вылетел на плац исколотый спицами лучей, помчался к морю умываться и делать физзарядку. Другие пускай понежатся, потягиваясь в теплых постелях, пользуясь санаторной вольницей. 4. Один и тот же сон снится мне второй раз: будто я отстаю от корабля. Первый раз, вроде, в Куйптауне, где я никогда не бывал, но увидел всё воочию – и бухту Столовую, и корабли у причалов, и город раскиданный у подножия зеленых гор. Я спешу после увольнения на свой надводный корабль, кажется – СКР, на котором мы зашлю в Африку с визитом дружбы. Но в порту, на месте, его не обнаруживаю. Душа уходит в пятки: Боже, я отстал! Как так могло случиться?.. Краска стыда кидается мне в лицо. Такого со мной никогда не бывало!.. После такого сна на целый день обеспечено испорченное настроение. Во второй раз мне приснилось, что я отстаю от своей подлодки. Это происходит здесь, в Эстонии, в Палдиски. Я спешу к причалу и уже вижу её, родимую, с огнеликим гюйсом на баке, и уже ступаю на сходню, а чёрная субмарина, скользя, точно касатка, отваливает от стенки. Моя нога повисает над пропастью. Благо, отойдя пару кабельтовых, подлодка, не погружаясь, становится на якорь. Похоже, это - рейд у острова Вяйке-Пакри. Я кидаюсь догонять её на рейдовом катере. Но – что это? – командир наш, кап-два Косторжевский, видя, как я радостно карабкаюсь по скоб-трапу на борт, отворачивается и не подает мне руки... Снова краска стыда заливает мне лицо... Днём моё настроение исправляет Вийви. Мы с нею путешествуем пешком по окрестностям Вызу. Она хороший гид. Эстония по богатству флоры и фауны, естественно, не может сравнится со средней полосой России. Однообразный лесной пейзаж разнообразят лишь поляны с темными можжевеловыми кустами, издали похожими на всадников. Вийви влюблена в него - краше нет на свете. Каждой березке, каждому «кадакас» она находит ласковое имя. Я понимаю её: это – Родина!.. К обеду мы возвращаемся в поселок. После обеда – в экипаже традиционный «адмиральский час»; потом я, обычно, встречаюсь с Урхо на шахматной веранде, играю пару партий, а вечером снова - общество Вийви. Урхо льстит мне, утверждая, что я поднаторел в эндшпилях: это моё слабое место. Возможно, он «ревнует» шахматы к Вийви. Сегодня подходя к шахматной веранде, я заметил там необычное скопление народа. Среди пестрых одежд отдыхающих, мелькали синие воротники моряков и промаслянные робы рабочих-судоремонтников, нагрянувших из мастерских поселка Кясму. Некоторые из любопытных стояли на спинках сидений; сквозь заросли дикого винограда заглядывали через головы и плечи впередистоящих. Урхо с кислым видом маячил в отдалении. - Нагрянул чемпион мира Каспаров? – пошутил я, подходя к нему. - Или лектор из всесоюзного общества «Знание»? - Лектор, но не из общества, - ответил финн. – Послушайте, капитан, и поймёте!.. Подойдя ближе, я обнаружил, что в центре круга, опоясовшего веранду, действительно кто-то громко и горячо читает лекцию. - ...Товарищи, я еще раз повторяю: благодушествовать нельзя! – звонкий срывающийся голос можно было принять как за женский, так и за мужской. – Эстонцы образовали Народный Фронт не для того, чтобы ограничиться экономической независимостью от Советского Союза, они пойдут на полное отделение. Понимаете?! Как Финляндия в 1918 году. Это записано у них в программе. Ленин в своё время пошёл на предоставление независимости финнам из тактических соображений. Но сейчас другие времена. Если эстонцы отделяться, они закроют русские школы, детские сады, повыгоняют с работы всех, кто не знает эстонского языка, отбирут квартиры, дачи. Дойдет до того, как в 40-м, перед войной, в Кадриорге будут вешать к каждому революционному празднику русского солдата или матроса. Этого вы хотите? Кто забыл, что фашиствующие элименты сожгли на костре матроса Никонова?!.. Мы, русскоязычные, должны сплотиться и противопоставить их Народному Фронту свой фронт – Интернациональное Движение!.. Русских в Эстонии 50 процентов, если не больше. Есть и другие национальности. Мы обязаны остановить эстонский сепаратизм!.. По толпе прибоем прокатился шумок. Заглушая оратора, послышались реплики: - Во, режет, бес! Никого не боится! - А что, правильно причёсывает «куратов»! - Точно! Давно пора их давить! Самостийность им подавай, чухна нечесанная!.. - А кто это, ребята? Откуда приехал? – допытывается кто-то сзади. - Из Таллинна, Лёва Каганович, - поясняют ему. - Не слышал? Теперь услышишь! По всей Эстонии ездит мужик, поднимает людей в Интерфронт. - Да знаю я его, - вмешивается кто-то ещё. – У нас, в «Эстрыбпроме» работает, в лаборатории, воздух на загазованность проверяет. Работёнка – не бей лежачего! Умеют эти евреи устраиваться! - Ну, вы! – поднимается в защиту несколько голосов. – Он правильно говорит! «Кураты» покажут ещё себя. Палец в рот не клади! - Всё певческие праздники организовывают, вишь куда повернули – на выход из Союза! - На них не одного такого лидера надо – три!.. - Да тише вы! Дайте послушать, - подпрыгивая, просит кто-то из задних рядов. Народ притихает. - ... а кто у них руководит Народном Фронте? – снова доносится хрипловатый и вместе с тем писклявый голосок. – Киты! Сависаар, Марью Лауристин, Энн Пыльдроос, Хейнтс Вали... Кто они такие? Художники, писатели, коммунисты... Их взгляды далеки от коммунистических идеалов, как Луна от Земли! Это – перерожденцы!.. А старики – Вяйно Вяльяс, Арнольд Рюйтель, Силлари, Арви Роотс, те куда смотрят? А туда же! Скромненько помалкивают, делают вид, что ничего существенного в Прибалтике не происходит. Что же мы, русскоязычные, будем молчать?.. Нас здесь представляют оккупантами, а наши отцы кровь проливали, защищали Эстонию от фашистов. Да и мы сами приехали сюда не на блины – кто по распределению после техникума, кто по путевке комсомола! Ехали как в равноправную республику, а что теперь – будем превращаться в эмигрантов?! Выходит, бросай всё – работу, квартиру, и начинай всё сначала. Так диктуют господа из Народного Фронта. Не-ет уж, дудки! Мы никуда не уедем! Эстония была и будет советской! Эстония будет интернациональной! Никакой им самостийности!.. Чем попахивает лозунг «Эстония для эстонцев», мы уже знаем хорошо. Был однажды такой лозунг – «Германия для немцев». Куда он привёл? Помните?!.. - Правильно! Пора рога обламывать! – выплёскиваются голоса. - Вы, товарищ лидер, говорите, что надо делать конкретно!.. Вам в Таллинне там виднее! – басит кто-то рядом. – Давай команду, Каганович! Пойдем за тобой не задумываясь!.. - ... Народный Фронт ищет точку опоры у западных держав, - продолжал лидер Интердвижения, стараясь перекричать голоса. – Заигрывает с Америкой, с Германией, со Швецией, говорят даже, что где-то сидит уже готовое новое правительство. Так проститутка ищет, кому повыгодее продаться! Но эти молодчики забыли, что Эстония сама добровольно присоеденилась к Советскому Союзу. Так что правда на нашей стороен! Мы тоже срослись с Эстонией, полюбили её... Для нас также дороги идеалы интернационализма! Кто не хочет отсюда уезжать, кто хочет, чтобы Эстония и впредь оставалась советской республикой, прошу всесторонне поддерживать Интердвижение. Подходите к секретарю, ставьте свои подписи. Не бойтесь, это - не партия, как некоторые могут подумать, никаких заявлений подавать не надо, никаких анкет заполнять не надо. Одной подписи достаточно. Координационный центр будет регулярно выходить в эфир, издавать газету, отстаивать интересы русскоязычного населения. Так что, следите за нашими сообщениями, выходите на митинги, на манифестации. Ильич учил: «та революция чего-нибудь стоит, которая умеет защищаться»! Кто желает материально поддержать Интердвижение – милости просим, подойдите к секретарю... К столу, за которым восседала женщина-секретарь, протиснулось несколько человек. Остальная толпа стала растекаться ручейками. Так всегда случается, когда призывают куда-то вступать, вносить деньги. К тому же по рядам снежной порошей метнулся шепоток: - Смотрите! Милиция уже нарисовалась!.. В конце зеленой улицы, действительно, споро вышагивал милиционер со сбитой набекрень фуражкой. Он подшел к веранде, на которой быле уже не густо - с десяток человек. Лидер Интердвижения вытирал вспотевший лоб мятым носовым платком, отвечал на вопросы, поворачивая голову налево-направо. Выглядел он лет на сорок: тучен, круглолиц, в глазах интеллект шахматиста средней руки. Пожилой милиционер, подойдя, пометавшись взглядом, скользнул по моим офицерским регалиям; немного волнуюсь, обратился к тем, кто окружал Кагановича: - Кто стесь провотиль митинг? Кто таваль разресение, курат?! Лев Каганович, несмотря на свою тяжеловесность, резво вскочил: - А вы что, вправе запретить? - Та! Несанкцонирофанный митинг запресяется! Все снают это, курат! - А это вовсе не митинг, -Лев Каганович высокомерно усмехнулся, кривя малиновые губы. – Протокол не ведётся, никакой резолюции не принимается. Так что можете быть спокойны, дорогой страж порядка! - Тогта зачем стесь собиралься столько лютей? – не успокаивается деревенский детектив. - Значит, людям захотелось поговорить за жизнь или о новостях спорта. Может - в шахматишки перекинуться. Это тоже запрещено? - Я снаю, какой шахматиски вы стесь играль! – отдувается старик-милиционер, снимая фуражку. - Значит, и у эстонцев есть свой унтер-Пришибеев!.. Не знал! – откровенно издевается Каганович. – По-вашему, русскоязычное население в Эстонии лишено всяческих прав?! - Он явно желал бы спровоцировать милиционера на необдуманный поступок. – Давайте-ка спросим, например, у этого морского офицера, - лидер Интердвижения, кивает в мою сторону. – Он подтвердит мои слова! Все головы поворачиваются в мою сторону. Ретироваться позно. Сзади стоит Урхо. - Все правильно, - говорю я в воцарившейся тишине, - если не считать, что термин «русскоязычное население» выбран неудачно. Эстонцы давно – от мала до велика – выучили русский язык и тоже могут считаться русскоязычным населением. Абракадабра получается, товарищ лидер!.. Лев Каганович открывает красный рот, не зная, чем возразить. - Как... это понимать, товарищ капитан-лейтенант? – тягуче выдыхает он. - В прямом смысле. Ошибки в терминологии ведут к краху всего предприятия. Так что, ваше Интердвижение априори обречено. - Что вы такое говорите? – бубнит Каганович. – С чьей подачи этот текст? - В общем-то, это не я говорю. Наблюдение принадлежит Конфуцию. - Ах, этим Конфуцием ещё моя бабушка аргументровала! – парирует лидер, изучая меня взглядом. – Поконкретнее-то у вас ничего нет! - Изречение вами любимого Ленина: «Самое большое завоевание социализма – право наций на самоопределение»! Как оно вам? Лев Каганович, подрагивая губами, ищет, что сказать; в эту минуту он смахивает на жирного сома, глотающего воздух. Милиционер, глядя на него, устало усмехается, надевает фуражку. Лидер Интредвижения сжимает губы в нитку. Нитка получается довольно толстая. - А ещё офицер Советской Армии! – цедит он, проходя мимо меня и уничтожая взглядом. – Защитник отечества, называется!.. – Найдя , что этого не достаточно, резко оборачивается, зло кидает: - Посмотрим, что они сделают с тобой, когда откачнуться от Союза! Первого повесят на том дубу!.. Идёмте, Раиса Михайловна! – призывает он полную секретаршу и тихо роняет в мою сторону: - Преда-атель!.. Из-за шахматного столика поднимается чернобровая смуглянка с морковными губами. На ней дорогое заграничное платье, наверно, муж ходит в загранку. Проходя мимо, она спрашивает у меня с коварной женской проницательностью: - Значит, уже кого-то защищаем, капитан?!.. Жену, детей?.. Лидеры Интердвижения идут к стоянке автомашин, садятся в «Москвич-412». С ними еще двое – мужчина и женщина. «Москвич», погазовав вхолостую, отчаливает. Милиционер садится на лавку, снимает фуражку. Затем подаёт мне мягкую руку. - Вы все правильно говориль, молотой человек! Я так не умел... Я расставляю фигуры. - Может быть партейку? - Нох, не могу, слузба! – деревенский детектив надевает фуражку. – Тругой рас. Вот вам уже есть партнер, - кивает он на подходящего к веранде Урхо. – Бальсой сахматист, гроссмейстер!.. Урхо, слышавший всю перепалку мою с Кагановичем, мной не восторгается, как милиционер: - Ну, что, капитан? Всыпал вам жару лидер Интредвижения?!.. – он садится на своё привычное место. - Вашей гипотезе на счет свободной Эстонии шах и «вилка» на королевском фланге!.. - Зато мы с вами не в цейтноте, как они!.. 5. К моему удивлению, Вийви, узнав о митинге у шахматной веранды, как и Урхо, настраивается на скептический лад: - Мои глаза никогда не увидят «белого парохода», - роняет она грустно. – Наши мужчины не способны сделать Эстонию свободной. Только - петь об этом на Певческом поле... - Напрасно ты о них такого мнения... - Оставим эту политику в такой чудесный вечер! – просит она. - Вечно она путается под ногами, мешает всему и всем... - Без неё тоже нельзя. - Можно... хотя бы в любви!.. – выдвхвет она и, смущаясь, опускает глаза, потом сразу же вскидывает: - Сегодня на пляже два матроса говорили за мой спиной: «эх, эти эстоночки – сладкие лебёдушки, одну б ночку – и помирать не жалко!» Наверно хотели оскорбить меня?.. – Вийви! Наоборот!.. Ребята были просто очарованы тобой ... Она устремляет на меня пытливый взгляд – не шучу ли? Взор её светлеет. Мы выходим к берегу шумящего ручья. Я подаю руку, по нашим пальцам пробегает электрический ток. Потом впереди появляется какой-то дачный посёлк, домики в котором словно терема – высокие, причудливо расписанные. Вийви объясняет: здесь дача покойного Георга Отса и других знаменитых эстонских артистов, писателей. В поселке тихо, ни души. Мы идём дальше по едва заметной проселочной дороге, не зная, куда она ведёт. Асфальт давно кончился, лес редеет, потом вновь обступает нас со всех сторон - гуще прежнего. По небу веером рассыпаются лучи скрывшегося за лесом солнца. Точно золотые иголки, они пронизывают голубые дымки, облачка, угольно-чёрные кроны выстроившихся по косогору упругих кокетливых сосен. Высоко над головой серебристый челнок самолёта тянет розовую пряжу инверсии, собираясь намотать её на клубок земного шара. Жизнерадостная Вийви выглядит несколько грустной. Не случилось ли чего, поинтеруюсь я. - Путёвка скоро кончается, - она опускает голову. – Две недели – как один день. Осталось всего три дня. - Три дня, это – целая вечность! – попытаюсь успокоить я её. - А потом всё равно расставаться.... – и грустный укор из-под нависающей соломы-волос. - Можно не расставаться, - пожимаю я плечами. – Достаточно обменяться адресами, телефонами, и - вся жизнь впереди! - Ah, so! На это я не пришла, - из груди её вылвается тёплый смех, глаза заполняет половодье откровенной радости. Грусти как ни бывало. Глянув друг на друга откровенно-признательным взглядом, мы бодро поднимается на гребень пригорка и находим здесь уютную, закрытую во всех сторон поляну. Она утыкана дремлющими султанами можжевеловых кустов. Жёлто-горячий мяч солнца, ворочаясь в цепких зарослях, тонет в мерцающем на горизонте море. В глазах Вийви пляшут два маленьких костра. Она не отрывает взгляда от заката, пока за тускнеющей чертой, не угасает последняя капля яркого сияния. Точно чуткая пантера, затаившаяся в пампасах, я наблюдаю за ней. В секунду наша поляна превращается в дикий нелюдимый заповедник. В прохладной тишине, разбросанные по периметру копешки свеженакошенного теплого сена, издают горько-сладкую истому вянущего разнотравья. От женщины, стоящей рядом, веет притягательным живым теплом. Она оборачивается ко мне, ведомая каким-то инстинктом, - прекрасная лицом и телом, ослеплённая закатом, с вольно вздымающейся роскошной грудью. Древняя природа заставляет пантеру забыть обо всем на свете, кроме вожделенной добычи. Легко запрокинуть эту пышущую огнём, трепещущую, как пламя, жертву, и с первобытной лаской вскинуть на руки, чтобы через секунду бросить в объятия мягкой колючей постели... - Не так... сама... сама... – шепчут, глотая поцелуи, сочные губы. ..... Где-то в эту секунду летят самолеты, плывут корабли; где-то в Афганистане и в Анголе пылает война, кто-то умирает с оторванной ногой; южнее – в Кейптауне, в операционной – пересаживают сердце молодой девушки, погибшей в автокатастрофе, в грудь пожилому мужчине; в экваториальной Гвинее в теплой жиже жируют крокодилы, над их головами по лианам скакчут макаки; на другом контененте - на Амазонке, напуганная лесным пожаром, выползает на берег, сверкая чешуей, жирная анаконда; в притонах Венесуэлы не затихающая ночная жизнь, выплевывает поутру, как бледные огоньки сигарет, незащищенные зелёные плечи юных проституток; во льдах Арктики, среди синих торосов, в негаснущем мареве полярного дня бродят рыже-белые медведи; в дремучей сибирской тайге, отгоняя липкую мошкару едким дымом папирос, геолог коротает ночь, звеня на гитаре, мечтая о зелёном домашнем абажуре, о полке с вожделёнными книгами... А здесь, на затерянной в лесной глуши поляне, в шуршащей, как летний дождь, мятой копне, двум людям нет до того никакого дела. Они забывают обо всём, им кажется: секунда, другая – и они окажутся на пороге разгадки великой, важнейшей тайны на свете... Туман окутывает поляну, посыпая траву серебристой пудрой росы. Всходит красная от стыда, но весёлая, хохочущая во весь рот луна. Сосны, трепеща и колыхаясь, тянутся вверх, как дым загашенных факелов. Чуть слышно где-то булькает ручей. Шелестит море за обрывом. Звенит листва на осинах, нашептывая какую-то таинственную любовную сагу. Вянут, умирая цветы под головой, оседаая на губах диким мёдом истомы. Долго сдерживаемое влечение, путаясь с очарованием белой ночи, не устаёт одаривать природу бесконечной вереницей фантастических открытий. Знакомые земные лики путаются, мешаясь с неземными, иконными. Луна уже делается изжелта-зелёной и отыскивает на небе черную муаровую ленту тучки, чтобы целомудренно прикрыть глаза. А караван, истерзанный долгим блужданием по пустыне, всё не устаёт припадать к хрустальному источнику, обнаруженному в песках, и никак не может утолить жажду под пальмами волшебного оазиса... *** Опьяненные и счастливые, мы покинули лунную поляну и не торопились обменяться адресами, не торопились договориться о новой встречи, потому что полагали, что впереди у нас масса времени – целых три дня. Утренняя заря уже заступала на вахту вместо вечерней; а мы только прощались у дверей вийвиного коттеджа, как прощаются ненадолго близкие люди. Я вернулся в экипаж и, едва приклонил буйную голову, как, точно пружиной, был вскинут командой боевой тревоги. Два моторных бота, будоража нежное сиреневое утро, вывезли моряков на рейд - там утюжила воду наша отремонтированная подводная лодка... Отстало всего два матроса, они ушли в самоволку. Их не стали ждать, доберутся как-нибудь на перекладных до военно-морской базы в Палдиски. Заполнив погружные цистерны, субмарина безвестно канула в безмятежное царство подводного мира. И тогда я понял, что, в сущности, у нас с Вийви нет будущего, мы вообще ничтожно мало знаем друг о друге - имя да то, что где-то работаем, служим. Не хочется думать, что мы потерялись навеки, может, нам удастся когда-нибудь встретиться в живом человеческом муравейнике. Но – когда и как?.. В сердце непрошенным гостем уже прокрадывается грусть, а на губах всё ещё горит, тлеет мед цветов, и в ушах звенит доверчивый стон осин... 6. - Кого я вижу?!.. Перепёлкин!.. Ты ли это? В гулком вестибюле штаба старый однокашник раскрыл мне картинные объятия. Далее - как обычно: - Привет, Андрей!.. Каким ветром?. - Салют!.. Как жизнь в подводном царстве?.. - Нормально. А у тебя – в надводном?.. - Вяга хеа! – как говорят эстонцы. Андрюха не без гордости выставил руку с сине-бело-синей повязкой дежурного офицера и расплылся в улыбке: - Растем-с!.. Он сотрясал мою руку добрых три минуты - Вот ты в какую кают-компанию вхож!.. - У тебя тоже компания не хуже... И тому подобное. В общем, я задержался на три минуты, но просторный зал политуправления был уже полон. У задней стены, под портретной галереей основоположников марксизма-ленинизма и текущих лидеров компартии, сидели три адмирала во главе с командующим. Командир моей подлодки, капитан второго ранга Косторжевский, стоял за трибуной и листал конспект. Он встретил моё появление хмурым, недовольным взглядом, кивнул в сторону адмиралитета: мол, у них проси разрешения. Пришлось щелкнуть каблуками, обратиться к командующему: - Виноват, товарищ вице-адмирал, задержался!.. Разрешите присутствовать? Г. Ф. приспустил голову, глянул поверх очков. В вылинявших голубоватых глазах, как рыбы в воде, стояли довольство собой и недовольство окружающим миром. Казалось, человек явился на наш семинар прямо из ставки Сталина. Короткие холёные усы, густой бобрик волос, благообразное серебро седины. Розовые мясистые щеки поблескивали от обилия кремов. Солидный живот Г.Ф. держал его перед собой с принятой в верхних кругах важностью. Единственное, что отправляло нас к современности – форменная одежда, изменившаяся со времен войны. - Это что, твой, Семен Семенович? – спросил он у Косторжевского. - Мой, - скривившись, кивнул тот. - Ну, батенька, подводишь ты своего командира, нехорошо! - процедил командующий устало-небрежно, оглядывая меня холодным и колючим, как ломанная сталь, взглядом. Я стоял, вытянувшись и помалкивая. Пускаться в объяснения с командующим глупо. - Чего молчишь? – спросил Г.Ф. – Фамилия? - Капитан-лейтенант Перепёлкин, БЧ- два, три, товарищ вице-адмирал! - Что ж ты, Перепёлкин, мать твою, ставишь своего командира буквой «зю»?!.. Торпедист должен быть точен, как хронометр!.. - Виноват. Хронометр и подвёл, - я выставил напоказ наручные часы. - Так выброси их к бениной матери! Да побыстрей швартуйся за стол. Молодые офицеры подобострастно хохотнули. Я расстегнул ремешок; садясь, швырнул часы в раскрытое окно со второго этажа. Они зашелестили внизу, в кустах сирени, вспугнув стаю воробьёв. В актовом зале сделалось тихо, как в подводной лодке на глубине двести метров. Все инстинктивно втянули головы в плечи. Г.Ф. отвесил малиновую губу. Механически проследив за моими часами и убедившись, что они благополучно улетели, командующий надулся, как черноморскый бычок. - Что за фокусы, мать вашу!? – хмыкнул он. - Ты, я вижу, батенька, ещё тот орёл!.. Продумав, он отстегнул свои командирские с золотым браслетом и кинул мне через стол. - Лови, каплей!.. Один – ноль в твою пользу!.. Зал разрядился вздохом облегчения. Многие офицеры зашушукались, оглядывались на командующего, потом с завистью - на меня. «Повезло Перепёлкину, ни с того ни с сего адмиральские часы обрёл, да ещё золотые!..» Настроение у всех поползло вверх. Кап-два Косторжевский, откашлявшись, начал запланированный доклад. Всё шло по проторённой дорожке: и доклад, и выступление дивизионного замполита, сглаживавшего углы и недочёты, потом - выступления офицеров, почти обязательные и одинаковые, как яйца в инкубаторе. Каждый заверял окружающих и себя в том числе, что крепко стоит на платформе трудового народа, что всецело осуждает оголтелый империализм, рвущийся в мировому господству, и что очередной съезд КПСС встретит с большим трудовым и моральным подъемом; а всё это, в конечном счёте, благотворно скажется на боевой и политической подготовке вверенной ему боевой части. Комнадующий пребывал в полудремотном состоянии; было непонятно, что его вдруг разбудило. Неожиданно, прервав выступление одного из лейтенантов, он тяжело вздохнул и, грузно поднявшись, двинулся к красной трибуне. Молоденький вихрастый лейтенантик, пораженный страхом и почтением, посторонился, приняв стойку «смирно». - Значит так, молодежь! – Г.Ф. не стал за трибуну, а оперся о неё локтем, свесив руку, унизанную обручами золотых регалий. – Многие из вас, как вижу, не дооценивают роль таких семинаров. Подходят к ним формально. Напрасно, я вам скажу, товарищи - господа офицеры!.. Потому как такие собрания имеют под собой практическую, бляха-муха, пользу. Какую – спросите?!.. Да такую, что конкретизируют нашу боевую задачу. Это должно быть ясно, как «отче наш»!.. - Так точно, товарищ вице-адмирал! – гаркнул лейтенантик, всё дальше отодвигаясь от трибуны, как бы давая ещё больше места тучному телу командующего. - До ни хрена тебе не ясно! – Г.Ф. устало-задумчиво выкатил масляные губы. – Седьмой американский флот борозит, бляха-муха, Средиземное море, Куба по-прежнему обложена со всех сторон. Надо вникать в общественно-политическую обстановку, а не тарабанить, как попугай. В Афганистане появились вертолёты незнакомой конструкции, американцы называют их «морские жеребцы». А вы – мне: «империализм- социализм»!.. Нет, это, конечно, тоже надо знать. Но мы должны смотреть в корень, как говорил Козьма Прутков. У нас тут, в Прибалтике, под носом тоже зашевелился, бляха-муха, националистический элемент. Стратеги НАТО пытаются разыграть прибалтийскую карту. И не надо прятать голову в песок наподобие страуса. Надо смотреть правде в глаза, вскрывать всякие, пускай даже неприятные факты. Тогда мы будем во всеоружии. Потому как тут, по-соседству, - Польша. Там долбанная «Солидарность» мутит воду. Может кто-то хотел бы повторения венгерских и чехословатских событий?!.. Вот какая назревает обстановка, братцы-кролики!.. Командующий, как видно, устал от долгой речи, лицо покраснело, глаза застекленели. Он повел взглядом по залу, всматриваясь в лица, будто выискавая агрессоров всех мастей. Не найдя их, выпятил нижнюю губу и махнул рукой: - Ладно, продолжайте!.. Г.Ф. двинулся к своему месту. За первым столом вскочил дивизионный комиссар и, отодвигая застывшего лейтенанта, подлетел к трибуне. . - Итак, кто желает ещё выступить? – обратился он к залу. Ему хотелось блеснуть проявлением бурной активности масс, позарез нужна была чья-то живая возбуждающая речь, чтобы продемонстрировать адмиралитету свою незаурядную в том роль. Серые пристальные глаза остановились на мне, впиваясь, точно пиявки: «Перепёлкин, выручай!» - взывали они. Я действительно часто бывал для него палочкой- выручалочкой; а сегодня, по его понятиям, просто обязан был реабилитроваться за опоздание и золотые часы, которые незаслуженно получил в подарок. Так во всяком случае читался его красноречивый взгляд. Настроение у меня было не аховое. Слушая командирский доклад и отзывы о нём, я невольно вспоминал нашу дискуссию в доме отдыха на берегу Кясму-Лахт. Передо мной стояли лица Урхо и Тойво, а главное – Вийви. Мне казалось, что парни заранее ухмыляются: нам, мол, пел одно, а здесь, при высоком начальстве, пикнуть не смеешь, или будешь дуть в одну дудку. Такие, мол, все вы, русские правдолюбы!.. Припомнились голубые глаза Вийви. Вот кто поверил мне тогда бесповоротно. Теперь, наверное, они бы тоже поменяли цвет, как море в непогоду. Я поднялся и вышел к трибуне. - Раскладка сил на мировой арене действительно очень сложная, - начал я, собираясь с мыслями, - как, между прочим, правильно заметил предыдущий оратор. Мир стал далеко не таким, каким был, скажем в знаменитом семнадцатом году. Мировая революция, о которой мечтали большевики, не состоялась. Ни тогда, ни позже. Однако, капитализм, напуганный страшными потрясениями в России, взялся за ум. Проштудировав Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина, капиталисты поняли: шутки с коммунистами плохи, они пошли на колоссальные уступки рабочему классу – разрешили профсоюзы, плюрализм в партийной системе и многое другое. Но вместе с тем они активизировали борьбу с коммунизмом всеми доступными средствами. Были подавлены революции в Германии в 1923 году, здесь, в Эстонии, в 1924 году, в Китае в 1927 году. Советский Союз остался в одиночестве, путаясь и спотыкаясь, как боксёр из захолустья, не понимающий выигрывает он бой или проигрывает. Загасив коммунистическое движение, капиталисты тем самым породил национал-социализм (свято место пусто не бывает), а с ним и Вторую мировую войну. Странно, только одно, а может и не странно, что на первых порах, до 1941 года, коммунисты сотрудничали с национал-социалистами. Гитлер вел войну на просторах Европы, а Сталин бескровно присоединял к Советскому Союзу Прибалтику, Западную Украину. Взбешенный Гитлер напал на СССР, и капиталисты пошли на сотруднечество с Советами, чтобы общими усилями сломать ему хребет. После войны они, с таким же успехом, откачнулись от союзника и объявили коммунизму «холодную войну». Раскладка сил в мире уже другая. Коммунизм вышел за пределы одной страны, да и капитализм стал не тем, кем был вчера. Волей-неволей он перенял кое-что от коммунизма: плановую систему, заботу об окружающей среде, борьбу с алкоголизмом, наркоманией, проституцией. Так что, в этом смысле можно сказать, что мировая революция, о которой мечтали большевеки, все же состоялась. Однако, капитализм не собирается ничего прощать сопернику. Отсюда вытекает преславутая гонка вооружений, соперничеств в космосе, активизация противостояния, как верно заметил предыдущий оартор... Краем глаза я видел наливаюшееся кровью лицо дивизионного замполита. Он щурился, как от страшной зубной боли. Не хватил ли я через край?..Впрочем, меня уже трудно было остановить. - Всё верно, - продолжал я бесстрашно, - сейчас мы находимся в апогее борьбы. Об этом говорят цифры бюджета на вооружение в США и других странах. И посему главное сейчас – не наломать дров. Не выплеснуть ребёнка вместе с водой. Надо переосмысливать весь процесс построения коммунизма, потому как мы уже не в «боевом восемнадцатом», а чуть позже. Общественное мнение на планете подогрето нашими ошибками – южно-корейским боингом, Чернобылем, отрицательным отношением к освободительному движению в Польше, Чехословакии, в Прибалтике. Если мы и дальше будем артачиться и мешать людям жить самостоятельно, то можем оказаться у разбитого корыта. Капитализм не остановится на байкоте Олимпийских игр и экономоческих эмбарго. А Прибалтика, между прочим, всегда смотрела больше на Запад, чем на Восток. Вспомните Петра Первого! Не зря он оставлял здесь немецкие порядки. С какой долгожданной готовностью страны Балтии объявили о своей независимости в 1919 году. Конечно, мы знаем, что товарищ Ленин пошел на подписание унизительного Брест-Литовского мира, чтобы спасти завоевания революции. Но от того его лозунг - «право наций на самопределение» - не теряет своей силы. Сталин, как мы знаем, считал его скорее ширмой, подачкой трудному времени, чем нормой жизни. Значит, перед нами снова возникает вопрос: за кого мы – за Ленина или за Сталина? За Петра Первого или за махровое русофильство?.. Если мы хотим быть честными, мы должны поддерживать освободительное движение в Прибалтике, вывести войска из Афганистана, не дожидаясь, когда нас заставят это сделать. Чего мы, собственно, боимся? Что какая-то страна станет развиваться, расцвечивать свою самобытность национальной символикой или экономическими дерзаниями?.. «Бояться нечего, - говорит академик Сахаров, - можно давать статус союзных республик автономным областям, округам, краям. Иначе Советский Союз рассыплется, как карточный дочик...» Нас всегда смущало, что Запад посматривает на нас неодобрительно. Вспомним Пушкина - «Клеветникам России»!.. Но кто сказал. что мы должны видеть только соринку в глазах у кого-то, а у себя не замечать бревна?!.. Надо уметь самим исправляться, корректировать по ходу дела курс и пеленг, чтобы нас уважали, и не только за то. что мы обладаем атомным оружием... - Куда тебя понесло? – командующий взорвался под портретом генерального секретаря КПСС, который тоже, казалось, возмущённо взметнул густые подкрашенные брови. – Что за бред ты несёшь сивой кобылы?!.. Г.Ф. тучей двинулся к трибуне. - Остановите этого говоруна!.. Что здесь происходит?.. Начал за здравие, кончил за упокой!.. Командующий не находил слов. Дивизионный комиссар, побледнев как полотно, махал мне рукой: убирайся!.. Г.Ф. оттолкнул меня и навалился телом на трибуну. - Думаете, если перестройка, мать её так, то можно молоть всякую дребедень?!.. Доморощенный, энть, философ! – вице-адмирал не сдерживал гнева. - Вы почему молчите, Сергей Филиппович?!.. Это же, бляха-муха, диссидентство чистой воды!.. Я думаю, бляха, командованию надо крепко поразмышлять о смысле дальнейшего пребывания в рядах Советской армии этого... как фамилия?.. Смотри сюда! Не отворачивайся!.. Видишь - твои товарищи-друзья пригнули головы?!.. Им стыдно за тебя, каплей!.. Нет, не хватало нам, бляха-муха, диссидентов здесь, на военно-морской базе!.. О чем ещё говорил Г.Ф., я хорошенько не помню. Смысл был ясен: от меня требуется только слепое бесприкословное подчинение командованию, и никакого собственного мнения о жизни, о своем месте в мире я не имею права иметь. За меня всё решено. Офицеры старались не встречаться со мной взглядами. Кап-два Косторжевский возвышался малиновый и потный, как выкупанный в горячей воде поросёнок. Седина на его висках отсвечивала белым никилем. Да, подвёл я своего командира под монастырь, теперь-то уже окончательно. Перед глазами на миг возникло улыбающееся лицо Вийви, она вовсе не осуждала меня, даже как будто наоборот – поошряла. На душе у меня вдруг стало спокойно. Я выпил стакан воды и сел на месте. 7. Утром дивизионный комиссар самолично явился в экипаж на улице Рая. Не постучавшись, он вошел в мою комнату, сел на стул. - Ты что, Перепёлкин, рехнулся вчера? – сказал он отчужденно. – На кой нам, морякам, всякие философические бредни?! Не ожидали мы от тебя... Я думал, как всегда, расскажешь что-нибудь интересное, да к месту. А тебя куда понесло?!.. Ладно, пиши заявление! Там видно будет. - Какое заявление, Сергей Филиппович? - Какое, какое! Он ещё спрашивает!.. На дембель, ё-п-р-с-т! Куда ещё?!.. Думаешь, командующий спустит на тормозах?.. Не надейся! - Да не было в моём выступлении ничего крамольного, - возразил я. - Ты ещё крамольного захотел?!.. Вот пускай он сам и решает, может и оставит. Парень ты, в общем, не зловредный, и торпедист отличный. Не будь мальчишкой! Мы с командиром тоже должны себя обезопасить, правильно?!.. Тут - твое заявление на ДМБ; значит, давно человек подумывает о гражданке, потому и скатился с катушек. Мы с Семен Семенычем вроде уже ни при чём. Верно?!.. Так что, всем будет лучше, - замполит больше поглядывал в окно, чем на меня, сидящего напротив. - Или – как думаешь, – спросил он уже тоном жестокой полемики, - кто-то нам будут в карман какать, а мы утираться белым платочком?!.. Не-ет!.. Начитанностью хотел блеснуть?!.. Вот и блеснул!.. Эта горбачёвская «перестройка» многим мозги затуманила. Думаете: новые времена – можно молоть что попало?!... Ну, так как - будешь писать заявление? – он глянул на меня в упор. – Давно подумывал о серьёзной учёбе, - кивнул я, - да все решимости не хватало... - Вот, и отлично!.. Строчи! Я достал из письменного стола лист бумаги, тут же, не отходя от кассы, набросал заявление с просьбой о демобилизации по «сложным семейным обстоятельствам». - Ха! Ничего лучше не придумал?! – замполит хмыкнул, но лист спрятал в кармане белого кителя. – Ла-адно, - произнес он уже по-свойски. – Так-то оно лучше. На нас, стариков, Боря, не обижайся. Характеристику черкнем тебе нормальную. Что можем – сделаем. Ничего, не пропадёшь. Такая наша се-ля-ви!.. Против ветра писать никому не удаётся... А потом – какие твои годы?! – он поднялся из-за стола. – Поедешь домой, на Волгу, с месяцок погуляешь, найдешь работёнку, женишься. Ещё, может, нам спасибо скажешь. Вся жизнь впереди... Так что забудешь ты свою подлодку, учебный центр Палдиски, подъемы, погружения... В общем, не поминай, как говориться, лихом, ё-к-л-м-н-п-р-с-т!.. Едва дивизионный покинул мою каюту, как постучал вестовой. Он подал письмо из дома. Вот оно слово в слово: «Здравствуй, Борис! Не знаю, как и начать. В общем, конечно, ты бы никогда не узнал ничего, если бы жив бвл Владимир Егорыч, потому что сначала ты был маленький и было жалко, потом учился в школе и не хотелось тебя травмировать. А теперь ты самостоятельный человек, офицер, служишь в подводном флоте, и должен нас понять правильно. Я все пишу «нас», хотя Владимира Егоровича уже нет, земля ему пухом! Пойми: у нас теперь свои дети, они тоже выросли и хотят жить самостоятельно, хотя, конечно, ты нам тоже не чужой. Так что, пора и тебе знать правду. Потому что так дальше нельзя. И не надо отчислять нам из своего жалования, мы вовсе не нуждаемся. Ты молодой, тебе самому деньги нужны. А у меня хорошая пенсия, да и родные дети помогут, если что. Конечно, тридцать лет назад была веская причина, по которой мы с Владимиром Егорычем взяли тебя из детдома и усыновили как родного. Потом у нас у самих пошли дети, сдавать обратно в детдом было вроде неудобно. Потому как ты знаешь, на какой работе находился Владимир Егорович, да и привыкли мы уже, не без того, ты стал большим и помогал по хозяйству. А теперь Владимира Егоровича нет, и я не хочу идти против своих детей и держать камень на сердце. О твоих родителях нам мало что известно, кто они и что. Муж хотел усыновить круглого сироту, чтобы потом, когда вырастешь, тебе некуда было ийти. Бумаги, которые нам выдали на тебя, потом куда-то пропали. В общем, я их не нашла. Может Владимир Егорович сжёг. Ты был совсем крошкой, годика два; мама твоя умерла, потому-то и сдали тебя в детдом. И отец твой погиб раньше, кажется. на Балтийском море, когда служил. Он тоже был моряк, как ты, мичман или офицер. Помню, что отчество твое совпадало, и нам не надо было переделывать метрические. Маму твою звали Лилией. А фамилия - Дождёвы. Или может Ливнёвы, в точнсти уже не помню... Конечно, ты можешь наводить справки о своих родителях, если захочешь, мы не в претензии. Единственное о чем просим, чтобы ты оставил нас в покое и не мешал в дальнейшем. Мы вырастили тебя, воспитали, дали образование, и не надо возбуждать никакого шума, тем более, что Владимира Егоровича уже похоронили. Земля ему пухом!.. Мы тоже мешать тебе не будем. Живи, служи, руки-ноги есть, всего добьёшься. Способности у тебя есть, и голова светлая. Так что денег больше не высылай, будем отправлять обратно, потому что не надо. Не обессудь, если что не так. Строй своё счастье, устраивай жизнь, все у тебя будет. Зачем нам и дальше так мучиться?! Остаёмся твои хорошие знакомые Перепёлкины А.П., Г.В., Т.В. Город Саратов и дата.» Сначала я подумал, что это розыгрышь. Неумный, жестокий, какие бывают в армии, но всё-таки розыгрыш. Кто-то в отместку, к примеру, за золотые адмиральские часы мог воспылать неуёмной завистью... Подумав, я сел на пригородный поезд и поехал в Таллинн, всего-то сорок пять километров. На междугородном переговорном пункте раз десять вызывал Саратов. Трубку брали, спрашивали - кто, и тут же клали на место. До меня стало доходить, что это вовсе не шутка. Конечно, иногда раньше у меня возникали подозрения, что не все ладно в семье Перепёлкиных, но я предпочитал добросовестно заблуждаться, чтобы не вскрывать шепетильную семейную тайну, если она существует. А как иначе?! Не мог же я допустить, что меня на протяжении долгих лет обманывают. И кто?.. Отец и мать?!.. И теперь, выходит, этот нарыв лопнул!.. Никогда не слышал, чтобы кто-то на свете получал подобные письма. Значит, мне одному такая великая честь!.. Неужели мир устроен так, что в мгновение ока может обрушить на человека невообразимо страшное испытание? Да ещё посмеиватся над тем, как он с ним справится. Если, конечно, справится вообще... Вся моя прошлая жизнь, точно магнитофонная кассета с порванной лентой, убыстряясь, закружилась перед глазами... 8. Прошло всего три дня, а мне кажется, что я отмахал несколько световых лет и нахожусь в новом измерении, в другом мире. Никогда, вот так запросто, я не мог сесть за письменный стол и предаться дневнику, не опасаясь, что первую же мысль спугнёт гневная трель боевой тревоги или чей-то любопытно-насмешливый взгляд из-за спины. Нынче все по-другому. Я один. У меня тихая пристань в виде комнатушки в таллиннском рабочем общежитии, за окном белые груды облаков, зелёная стена соснового лесопарка, а левее, в низине, между мысом Рока-ал-Маре и лесопарком, мерцает изумрудно-стальная стремнина моря. Стёкла в окне подрагивают от проносящихся по Палдискому шоссе грузовиков, но всё равно это – тишина. Во мне ещё трепещет каждая жилка, будто я только что переступил через страшную пропасть, а переступив, оглянулся и увидел, в какую бездну мог скатиться. В ней – все в тумане, как и в моей прошлой жизни. Одно я вижу отчётливо, как прощался с подводной лодкой... Сине-белое полотнище военно-морского флага, увенчанное оранжево-черной гвардейской лентой, щелкало над головой. Огнеликий гюйс на носу субмарины, похожий на летнюю девичью блузку, вытянулся на ветру. - Смирна-а! – кавторанг Косторжевский, проходя вдоль строя выстроившихся на юте матросов и офицеров, командует зычным басом: - Демобилизованные по приказу министра обороны СССР... на-а... ле - во!.. На пирс ша-агом ма-а-аррш!.. Козырнув флагу мы сходим по гулким сходням. На секунду в памяти всплывают тревоги, авралы, срочные погружения, на душе становится щемяще-тоскливо. На пирсе мы останавливемся. Командир лодки, заметив мое смятение, подходит на выгнутых, как у кавалериста, ногах, подаёт мне руку. - Ну, что, студент, загрустил? Жалко расставаться? То-то! Сам виноват. Никто тебя за язык не тянул. Спорить с адмиралами все равно, что против ветра... Скажи спасибо, что так обошлось. Гляди, сколько у тебя попутчиков!.. Он кивает на матросов-дембелей, закуривающих первую сигарету на гражданке. Пожать мне руку подходит и замполит. - Ну, бывай, Борис Перепёлкин!.. Задал ты нам перцу, ё-у-к-л-м-н. Мой тебе совет, Боря: не высовывайся впредь, живи тихо-мирно, главное – язычок попридерживай. Перестройка-перестройкой, а язычок все равно надо придерживать. За ним гуськом подходят другие офицеры. Все молча жмут мне руку, только Маркс Осадчий, только что вернувшийся из отпуска, допытывается: - Слушай, Боб! В чем соль спора с этим адмиралом?.. Я слышал, что ты самому командующему фитиль вставил на политсеминаре?.. Да, ладно!?.. Ну, держи петуха! Не на век прощаемся. Я тоже, между прочим, скоро подам на дембель. Если так пойдет!.. Провожающая нас команда, заслыша трель звонков громкого боя – «кораблю к бою и походу изготовить», стемительно возвращается на лодку, разбегается по постам и заведованиям. На пирсе становится пустынно и грустно, как на футбольном поле после матча. Белая чайка, планируя, садиться на причальную тумбу... За КПП мой путь с моряками-дембелями не расходится, мы вместе едем на электричке в Таллинн, на Балтийский вокзал. - Эх, наконец-то! – отбивает чечётку один. – Приеду домой, погощу месяцок-другой, и – в Тюмень, добывать нефть и золото! Кто со мной? - А я - в Пензу, к молодке под бочок! – вторит другой. –Ну, держись, Маруся, стань как надо, я упруся!.. - На Кубани, братва, сейчас абрикосы поспели... - А я рвану на БАМ. Такую деньгу начну зашибать – тёщина родня угорит!.. - Какой БАМ?! Давно заглох. - А вы, товарищ капитан-лейтенант, куда? – старшина-минёр Вадим Бушуев садиться на скамейку напротив. – Может со мной, в Питер?.. И работёнка найдётся, и жить есть где. Всё будет тип-топ, как говорят эстонцы. - Спасибо, Вадик. - Да бросьте! – кому-то из посмелевших матросов не терпится кольнуть самолюбие бывшего командира. – Какой там Питер?! Человек хочет здесь, в Эстляндии, якорь кинуть. Точно, каплей? - А что, тоже дело, - находится и защитник. - Ну да! С «куратами» связываться – пропадёшь ни за грош. Сколько волка не корми, все в лес смотрит. - Не-е, братва, - находится кто-то прозорливый. – Тут дела сердечные. Шерше ля фам! - Нет, вы серьезно хотите остаться? – не отстаёт страшина-минёр. С насмешоивым намёком звенит гитара: Годы службы так быстро минули, Нынче вышел приказ – ДМБ. В Кадриорге, в цветущем июле, Я спешу на свиданье к тебе... Старая матросская песня., неизвестно кем и когда сочиненная. Я – моряк; я Балтийское море Полюбил в твоих синих глазах. Неужели ты скажешь «ей оле!», Неужели ты скажешь «айтах!»... «Ей оле» и «айтах» самые распространенные эстонские слова: «нет» и «спасибо»... Странное дело! Все они, в общем-то, неплохие ребята, когда врозь, но когда вместе, обретают какой-то отрицательный потенциал. В чем тут дело?.. Возможно, это открытие ждёт своего Ньютона, чтобы тот сформулировал его как закон человечского общества... Да, конечно; матросы уже почувствоали вкус свободы, у каждого начинается или продолжается собственная жизнь; все они, как пьяные, наверху блаженства, а в мыслых - за тридевять земель отсюда. Но вот и Балти-йаам. Я остаюсь один. В руке чемоданчик с нехитрым флотским скарбом, в кармане – воинский билет до Саратова и двадцать пять рублей ассигнациями, под ногами огромный и пустынный, как чужая планета, земной шар. Куда править стопы? В Саратов? Меня просили туда не приезжать... Иду по городу в неизвестном направлении. Потом обнаруживаю себя на Набережной. Красивая она в Таллинне. Стальные перила, громадные зеленые клёны, памятник «Русалка» в честь погибшего когда-то русского корабля. Рядом щелкают фотоаппараты, слышен смех, говор на разных языках. Сажусь на лавку, смотрю в тлеющую на закате кочегарку белой ночи... Сколько времени провожу так, не знаю. Может час, может два. Может день или два. Солнце, как подлодка, то погружается в холодный кипяток моря, то всплывает... Нет, надо куда-то идти, вечно сидеть невозможно. Надо что-то делать, куда-то ехать. Куда? Зачем?.. Возвращаюсь обратно в центр города. Улица Виру запружена праздным людом. Что-то толкает к двери с вывеской «Юридическая консультация». Возможно, мне просто хочеться взглянуть на себя глазами другого человека или удостовериться, насколько я лишнй человек. Бойкий джентельменчик в серой тройке с розовым галстуком окатывает меня волной профессионального дружелюбия и брызгами мягкого прибалтийского акцента. - Топри тень, молотой человек! Присазивайтесь, путьте люпезны, в ноках правты нет, как гофорят русские. Ферно?!.. Цто слуцилось?.. Цто прифело вас сюта? Рассказите, не стесняйтесь! Я достаю документы, письмо, протягиваю. Адвокат, покручиваясь на вертушке модернового кресла, изучает бумаги, поигрвает желваками. Ему лет тридцать. Что он может знать о жизни?.. Вскинув золотые очки, он вкладывает письмо обратно в конверт. - Итак, торогой товарись Перепёлькин, васе тело выигранное. Я за неко перусь! - Выигранное? – не понимаю я. - Йа-а!.. Васи приемные ротители остафляют вас пес сретства к сусестфофанию. Понимаете?.. У них есть польсое хозяйстфо. Так?.. Том?.. Кфартира?.. - Дом. Свой. На берегу Волги. - Фот! Витите?! Масина тозе наферно есть? - «Жигули». - Прекрасно! Том, приусатепный уцасток, пристройки и процее. Я прафильно вас понималь?.. Сколько тетей есё, кроме фас? - Двое. Брат помоложе меня, в армию скоро призовут, и сестра, недавно вышла замуж. - Фсё ясно. Они есть тети, а фы – не тети?!.. По закону фы тозе имеете прафо на цасть имущестфа. То, цто они не котят с фами опщаться, тело ик совести. Это не касается имущестфенно-прафофой стороны тела. Понимаете? - Меня угнетает как раз другая сторона. Имущество – тьфу! Руки, ноги есть – всего можно добиться. - О, нет! - адвокат откидывается на спинку кресла, останавливает на мне пронизительно голубые глаза. –Я не растеляю васих взглятов, товарись Перепёлькин. Имущестфо и жильё челофек может топиваться готами, инокта не хфатает целый зизнь. Расфе не так?.. - Смотря какую цель он ставит перед собой!.. - Фсё ферно!.. Знацит, пудем возбуздать иск? Я качаю головой, встаю, беру из его оторопевших рук письмо, кладу на стол пять рублей и выхожу. Солнце кудрявится над головой, беззаботные люди ходят по магазинам, на вокзал снуют электрички, а в голове мысли: ехать или не ехать, быть или не быть?.. И если ехать, то – куда? И если быть, то – как? Рядом на лавку плюхается парень в белой рубашке с погончиками. На обшлаге сине-зеленая рекламка «Монтана». Дорожную сумку он ставит у ног, закуривает «приму». Похож на моряка загранплавания, но курит дешевые сигареты. Ничего удивительно, я встречал адмиралов которые предпочитали «памир» душистому «мальборо», а самогонку – армянскому коньяку. Ветрок никидывет горьковато-сладкий дым сигареты. Вот уж год как я в очередной раз бросил курить. - Что, курить охота? – парень в заокеанской рубашке встряхивает пачкой, чтобы я без труда мог выудить одну. – Кури, каплей! Не жалко. Снисходительно наблюдая, как я прикуриваю, он интересуется по русскому простецкому обычаю: - Что – ДМБ? Угадал? - Так точно. - Небось «по состоянию здоровья», а? - По собственному желанию. - Даже так. И куда? Пожимаю плечами. -Что, ехать некуда?.. Воспитанник нахимовского, что ли? - Вроде того. - Пошли со мной, – парень кивает в сторону железнодорожных путей. – Есть тут одна шарашкина контора – «Балттрансстрой» называется. Я три года назад молотил в «Таллиннстрое», знаю тут ходы-выходы. После уехал в Псков, женился. А теперь... В общем – обратно! - Развелся? - Вроде того. Хочу обратно в Таллинне кинуть якорь. Пошли?.. Тут пять минут хотьбы. Витька Комаров зовут, а тебя7.. В отделе кадров «Балттрансстроя» высокий блондин в красных ботинках поднимается нам навстречу. - Слусаем фас, тофарищ моряк! Тот же акцент, что и у адвоката. Витьку он почему-то не замечает. Я протягиваю документы. Просмотрев их, он удовлетворенно кивает головой: - Нох, всё, пратишка, тут тебя и зеним! – он пододвигает бумагу и ручку. – Писите заяфление. А на сцёт это заразы как? – он щелкает себя под подбородком. – Моряки зазду удаляют кфасом? - Как учили, - отвечаю, - ни больше, ни меньше. - Ах, соо!.. Это - коросо. Знацит, так, тофарищ офицер, выпису фам направление в опщежитие. Так?.. Там у нас тефушек - пруть прути. Только смотрите не уфлекайтесь – палец откусыфают. - Моряк курс знает, - поддерживает меня за спиной Витька Коморов. - В таком теле курс трутно удерзать. Теперь – глафное. В какую бригату фас опретелять? Куда больсе тянет – вверх, вниз? – спрашивает кадровик. – У нас, снаете, профиль сирокий - Мне все равно. Мне действительно все едино. Кадровик задумчиво барабанит пальцами по столу. - Знацит, фы есть герой!? – инспектор снимает очки, чтобы получше меня рассмотреть. – Тругие, знацит, прихотят и нацинают диктофать условия – и то им не так, и это; а фы с корапля и - в пой! Коросо-о. Такие люти нам нузны. Выписыфаю направление к путейцам. Работа, понимаете, музская, а музских рук не кватает. - Правильно! И мне - туда же, - обрадованно подаёт голос Витька Коморов. - С фами отдельный разкофор, - инспектор склоняется над бланком направления.. - Кто ж там управляется, - спрашиваю я, - без мужских рук? - Прекрасный поль, - шутит он - Серьезно?!..Где же Павки Корчагины? – пытаюсь шутить я. – Они что, перевелиь? - Фот теперь фы пудете за Пафку. Инспектор протягивает мне направление. - Фсего коросего, капитан! Рапотайте, опзивайтесь; мозет и нафсегта останетесь, если эстонский ясык осфоите. Выйдя из кабинета, я жду Витьку. С ним, действительно, происходит отдельный разговор, и отнюдь не на полутонах. Первый вопрос, который кадровить задаёт, мне вообще не задавался: почему тот желает поступать на работу именно здесь, в Эстонии?.. Витька, слышно через дверь, отвечает, что ему тоже некуда ехать, что ему здесь тоже нравится. - Фам есть кута ехать! – говорит инспектор. - Россия оцень польшая. Фы приехал на легкий хлеп?!.. Я давно заметил за прибалтийцами ревностное отношение к своей родине. Хотя, наверно, такая ревность свойствена многим народам. - Товарищ начальник! – умоляет Коморов. – Ну, поймите! Войдите в моё положение... - Я фсе понимаю. От таких летуноф мало толк, - отвечает кадровик. - Да бросьте! – орёт Витька. – Вот документы. Гляньте! Какой я летун?!.. Ну, сменил только четыре места, другие по десятку меняют, и –ничего! Через минуту Витька вылетает красный, как боцман, хвативший стакан неразбавленного спирта. - Вот «кураты»! – возмущается он, запихивая документы в сумку. – Непробиваемые, как танки. Придётся обратно пылить, в лапы к той красавице. - Попытайся куда-нибудь ещё. – советую я. – Мало ли строительных контор! - Пытался! – бурчит Витька. – Всюду одно и то же. Как сговорились. Ты, каплей, с ними особенно не вожжайся. Тебе сейчас доверие, потому что из армии, молодой офицер, а пройдёт годик, другой – увидишь – предъявят претензии: почему не едешь обратно в Россию?! Приехал, мол, на легкие хлеба!.. Такие они все. Три года назад, когда я молотил в «Таллиннстрое», мы спуску им не давали. Еду в трамвае, отмотаю билетов на полкатушки и продаю. Пускай пикнет кто! Кулак - под нос! Заглохнет, как миленький!.. На Балти-йаам Витька идет покупать билет в Псков, мне же советует ехать в поликлинику, чтобы успеть пройти медкомиссию, иначе в общагу не пустят. Такие здесь законы. - Четвертную не займешь? – просит он напоследок. – Вышлю, как только приеду. - У меня всего двадцатка. - Ладно, давай двадцатку. Ты-то теперь на месте, у ребят перехватишь до получки, а мне почти сутки пилить. В Лиллекюла, в поликлинике железнодорожников, очередь на медкомиссию, но я успеваю-таки получить нужную справку, которая и открывает мне двери в общежитие на Палиски-мантее. Теперь в тихой комнатушке с видом на Палдиское шоссе и мыс Рокка-аль-Маре я безбоязненно могу склониться над дневником, доверяясь ему без оглядки. 9. Скоро у меня будет паспорт и прописка. Хотя по общежитию, но все же прописка. Сегодня днём я прошелся по улицам Таллинна уже как старожил. На Вышгороде меня накрыл теплый бисерный дождь. Я зашел в сквер, где плачет по мужу окаменевшая мифическая Линда. Теперь это и мои парки, и мои памятники. Когда-то, представил я, по этим аллеям бегала девчонкой синеглазая Вийви. Где она теперь? Может быть, где-то рядом. У меня есть шанс повстречать её. Вдруг выйдет из-за того поворота, и в том не будет ничего удивительного... Вернувшись в общежитие, я разыскал мастера. Худощавый скуластый брюнет моих лет недавно закончил техникум, до того служил на крейсере «Фрунзе» на Черном море. Форменный китель с погонами я заменил уже обыденной ковбойкой, но мастер знает, кто я и откуда. Похоже, слава обо мне облетела общежитие, перенаселённое женским полом. - Присаживайся, каплей. – протягивает он прохладную ладонь – Давай знакомиться: Юрий Иванович. Это- для солидности, в обиходе – просто Юра. Лады? Мастер чертит на листке схему, как добраться к месту работы. - Значит, так, - поясняет он, - утречком садишься в дизель-поезд на Балти-йаам и дуешь до Кехра. Понял?.. Билет тебе выдали сезонный? - Само собой. - Там, как выйдешь, сразу увидишь наш полосатый вогончик. Не промахнешься, Балтика!.. *** Утро - солнечное и туманное. Спрыгиваю на щебёночную насыпь. Из поезда высыпает орда голосистых молодых женщин. Инспектор по кадрам, выходит, не шутил. Парней – пять-шесть и обчёлся. Бригадира я узнаю сразу - по жестам, по тону. Орёт на всех, как старшина на салажат. В уголке рта «прима», руки в карманах, по ухаткам – рубаха-парень. Лицо молодое, но морщинистое, как печеное яблоко. Подаю направление. - Знаю, мастер звонил. Тебе роба требуется?.. Пошли! Он открывает шкафчик в углу вагона-бытовки, кидает на лавку рабочую одежду б-у. - Держи, Балтика!.. На первый случай сойдет, после новую получишь на строй-дворе. Всё чин-чинарем!.. Изучающе понаблюдав за моими действиями, он усмехается всепонимающей ухмылкой. - Тельняшка деловая, – замечает, перкатывая «приму» в губах. – Офицерам выдают или матросам тоже? - Всем. - Понятно. Выпрыгнув из вагончика, бригадир командует зычным голосом: - Ну-ка, мать моя старушка, выходи строиться! Туча разномастных косынок расцвечивает насыпь во все цвета радуги. Парни держатся особняком. Егоркин – так зовут бригадира – расставляет людей: тяжелая работа, естественно, для мужчин – вырывать новый путь на уровень старого полотна, чтобы получилась одна плоскость; дамам – полегче: подбивать щебенку под шпалы. По свежей щебеночной насыпи вьется рельсовая решётка, сверкающая от росы, как палуба эсминца с минной дорожкой. - Когда-нибудь молотил на железке? – спрашивает бригадир, подходя ко мне. - Читал «Как закалялась сталь». - Ладно, станешь на домкраты с Терёхой. Вооружившись шаблоном-ватерпасом, бригадир бегает взад-вперед по насыпи, вымеряет плоскость; неудовлетворенный, заставляет парней возвратиться назад, набивать домкраты заново. Женщины идут сзади с вибраторами-подбойками, подбивают щебенку под шпалы. Егоркин выплёвывает замусоленный окурок, приникает щекой к рельсу, командует издали: - Слава, выше!.. Ещё!.. Терёха, качни ты!.. Балтика, поддай малость!.. Стоп! Пошли дальше. Премудрость не велика, я стараюсь ни от кого не отставать, тем более, что женщины начинают наступать нам на пятки. Работа кипит. Солнце набирает высоту. Через два часа все в мыле. Парни сбрасывают куртки, остаются в майках. Студенты-практиканты из Конотопского техникума – два Витьки и один Санька – те вообще растелешиваются до плавок. Женщины тоже не стесняются: обнажаются до купальников, кто-то до ажурного бюстгалтера. Бригадир даёт перекур. Все падают на траву под насыпь. Парни – по одну сторону дороги, женщины – по другую. Егоркин присаживается рядом со мной, прикуривает сигарету от сигареты. - Ну, ты как, Балтика, не раскис? - Нормально. - Молоток! Так держать!.. Гляди, какое лето в этом году! Загляденье. Теплое. Сухое...Я давно такого лета в этой Чухляндии не видел, одни дожди. Ты давно здесь служишь?.. Ну-у... А я, мать моя старушка, второй червонец разменял. Сначала, после ремеслухи, по Сибири колесил, потом сюда завербовался. В Курляндии жить можно!.. Ты из каких краёв?.. О, волжанин! Я там тоже детдомовскую кашу хлебал. Земляки, выходит!.. А до армии где молотил, или сразу после школы в военно-морское?.. - В речном пароходстве одну навигацию сходил, на Волге. - Выходит, нашей путейской работы ни разу не нюхал?! Ну-у! – искренне восхищается он. – Молодец. Быстро освоился!.. Я уже подумал, что ты на чугунке чуть ли не пуд соли съел. В общем, я тебе третий разряд кину, не обижу!.. Высокая белесая трава шелестит над головой. Воздух пропитан запахом спеющих хлебов, ягод, яблок. Студенты-практиканты из Конотопа находят поблизости родник, стонут по очереди: - О, це кайф!. На обед путейцы всей гурьбой стекаются к вагончику, тот уютно примостился у ручья на опуке ореховой рощи. В вагнчике – жара, как в духовке; все располагаются на траве, в тени деревьев. Разворачивают скатерти-самобранки. У кого – что: рыба, колбаса, сметана в стеклянных баночках, хлопает лимонад, попахивает кофеек из термоса. Весёлая минута! Но не для меня. . Чтобы на растравлять аппетит и не привлекать внимание, тихо поднимаюсь, ухожу побродить по лесу. Там – ежевика, земляника, орехи. Последние, правда, ещё зелёные. Через полчаса возвращаюсь к вагончику. Все лежат, отдыхают. Я тоже – руки под голову, смотрю в чистое небо. Неожиданно на грудь – бац! – камешек. Поднимаю голову: напротив – круглые, как спасательные круги, серые глаза. Выгоревшая пшеница волос свисает на них чаячьими крыльями. Красный купальник едва прикрывает плотные загорелые груди. Пожимаю плечами: ничего, мол, не понимаю!.. Небрежно кривя губы, пшеничноволосая достает из сумки пакет с провизией, двигает ко мне. Без слов. Я мотаю головой. Она грозит кулаком и, чтобы не смущать окончательно, демонстративно отворачивается: ешь, мол, не стесняйся!.. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/valeriy-roschenko/romans-s-goluboglazoy-estoniey/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.