Вчера еще в глаза глядел (сборник)

Вчера еще в глаза глядел (сборник) Марина Ивановна Цветаева В сборнике представлены избранные стихотворения великого русского поэта XX столетия М. И. Цветаевой. В него вошли произведения, в которых ярко отражается все многообразие и вместе с тем цельность поэтического мира художника. Ее судьба в неразрывности жизни и литературы вот – объединяющая идея книги. Марина Цветаева Вчера еще в глаза глядел (сборник) © Смирнов В. П., составление вступительная статья, 2013 © Оформление. OOО «Издательство «Эксмо», 2013 * * * Стихи – одна из форм существования поэзии. Наверное, архитектурно самая совершенная. Как раковина хранит шум моря, так стихи, если в них живут «творящий дух и жизни случай», хранят музыку мира. Без нее мир «безмолвен», как некогда писал Борис Асафьев. В стихе кристаллизованы все возможности языка. Язык и выражает, и хранит, и таит. Лишь стихи способны в «нераздельности и неслиянности» объять содержательно-понятийное, интонационно-звуковое, музыкально-ритмическое, живописно-пластическое и множество других языковых начал. Только молитва и стих (песня!) способны разомкнуть внутреннюю форму слова, освободить множество смыслов, позволить прикоснуться к прапамяти и внять пророчествам. Верно, люди чаще всего внимают иллюзиям и обманам. Они, да простит Пушкин, «обманываться рады». Стихи далеко не всегда проговариваются поэзией. В замысле и исполнении устроение их должно совпасть, пусть и не полностью, с «многосоставнос-тью», по слову Анненского, личности художника (как правило, человека не столь жизни, сколь судьбы) и текучей многосмысленностью поэтического слова. С тем, что – до слова, в – слове, за – словом и после слова. У Цветаевой об этом просто: «Равенство дара души и глагола – вот поэт». Таким поэтом она и пребывает в бескрайности русского мира, в нашем национальном мифе, в бесконечном «часе мировых сиротств». Несчастная и торжествующая, любимая и порицаемая, и всегда родная. Марина Цветаева прожила почти 50 лет. Но каких лет! Как прожила! Обо всем этом нынче хорошо известно. Вот уж к кому в XX веке применимо пушкинское – «и от судеб защиты нет». А обстоятельства личной жизни! А каждодневное палачество быта, с первых лет революции и до смертного часа! И при всем том непостижимая творческая мощь, «ослепительная расточительность» и «огненная несговорчивость» (выражения Георгия Адамовича по другим поводам, но чрезвычайно точные применительно к Цветаевой). Количественные характеристики, как правило, отношения к искусству не имеют. Но размах иной художественной стихии измеряется и подобным образом. Анна Саакянц, замечательный исследователь и биограф поэта, в одной из своих работ привела такую «статистику»: «Марина Цветаева написала: более 800 лирических стихотворений, 17 поэм, 8 пьес, около 50 произведений в прозе, свыше 1000 писем. Речь идет лишь о выявленном; многое (особенно письма) обнаруживается до сих пор. Не говоря уже о ее закрытом архиве в Москве…» Таковы труды и дни «слабой» женщины. Даже в неудавшихся вещах, а их у поэта не так мало, вибрируют чудодейственная артистичность и атлетическая изобразительность. Если же «слова и смыслы», интонация и вещий ритм; синтаксис взрыва, лавины, каменоломни – родственно и живо согласуются, то миру явлена поэзия высшего порядка. Прокрасться… А может, лучшая победа Над временем и тяготеньем – Пройти, чтоб не оставить следа, Пройти, чтоб не оставить тени На стенах… Может быть – отказом Взять? Вычеркнуться из зеркал? Так: Лермонтовым по Кавказу Прокрасться, не встревожив скал. А может – лучшая потеха Перстом Себастиана Баха Органного не тронуть эха? Распасться, не оставив праха На урну… Может быть – обманом Взять? Выписаться из широт? Так: Временем как океаном Прокрасться, не встревожив вод… Вот он – «Голос правды небесной против правды земной». Цветаева жила не во времени – «Время! Я тебя миную». Она жила во временах. Ее стих несет в себе напряженную звучность, пронзительный и пронзающий лёт стрелы, пущенной воином Тамерлана через века в вечность. Променявши на стремя – Поминайте коня ворона! Невозвратна как время, Но возвратна как вы, времена Года, с первым из встречных Предающая дело родни, Равнодушна как вечность, Но пристрастна как первые дни… Это не славолюбивые хлопоты о будущем и не надежды на посмертное признание, не своеволие одержимого художника. Философ, историк-публицист Георгий Федотов в статье «О Парижской поэзии», которая была напечатана в Нью-Йорке в 1942 году (автор не знал о смерти Цветаевой), писал о поэте: «Для нее парижское изгнание было случайностью. Для большинства молодых поэтов она осталась чужой, как и они для нее. Странно и горестно было видеть это духовное одиночество большого поэта, хотя и понимаешь, что это не могло быть иначе. Марина Цветаева была не парижской, а московской школы. Ее место там, между Маяковским и Пастернаком. Созвучная революции, как стихийной грозе, она не могла примириться с коммунистическим рабством». С последующим утверждением Федотова – «На чужбине она нашла нищету, пустоту, одиночество» – согласиться трудно. Вернее, с абсолютностью этого утверждения. Тогда откуда же при столь мертвящей скудости, в жизненной и житейской пустыне вулканическое извержение творчества, вдохновенное и неукротимое? Для этого нужны небывалые источники. В пустыне их нет. У Цветаевой, несмотря ни на что, они были. О чем-то мы знаем, о чем-то догадываемся. Сознавая, что «ясновидение и печаль» есть тайный опыт поэта, опыт неделимый и сокровенный, можно с большой долей вероятности предполагать, что животворящий источник ее поэзии – Россия, родина, – во всей полноте временных и пространственных измерений, красочно-пластических, звуковых, слуховых и многих других начал, «того безмерно сложного и таинственного, что содержит в себе географическое название страны», как некогда сказал Адамович. О том, как присутствует Россия во всем, что писала и чем жила Цветаева, говорить излишне и неуместно, ибо – очевидно. Конечно же, это – блоковская «любовь-ненависть». Поэтому для нее и царская Россия (страна матери, детства, юности, любви, семьи, поэзии, счастья); и «белая» Русь (подвиг, жертвы, героика, изгнание); и СССР, где обитают «просветители пещер», где после возвращения «в на-Марс – страну! в без-нас – страну!», «и снег не бел, и хлеб не мил», – одна вечная родина. Сложно множится и ее отношение к революции, большевикам, белому движению. 13 марта 1921 года. «Красная» Москва. Через год Цветаева покинет ее. Пора витийственного «ван-действа», песнословий «Дону», Добровольческой армии, и – Как закон голубиный вымарывая, – Руку судорогой не свело, – А случилось: заморское марево Русским заревом здесь расцвело. Эх вы правая с левой две варежки! Та же шерсть вас вязала в клубок! Дерзновенное слово: товарищи Сменит прежняя быль: голубок. Побратавшись да левая с правою, Встанет – всем Тамерланам на грусть! В струпьях, в язвах, в проказе – оправдана, Ибо есть и останется – Русь. О вопиющих противоречиях Цветаевой, о немыслимых крайностях написано и сказано много. Энергия и сила, дарованные ей в избытке, несли в себе и неизбежную разрушительность. Словесная буря и ураган ритма порой приводили поэта к своеобразному «хлыстовству» и «шаманству». Кажется, что ее «переполненности» было тесно в литературе и жизни. По-другому и быть с ней не могло. Но на всех путях и перепутьях, в буране самосожжения Цветаеву хранил «спасительный яд творческих противоречий», эта родовая купель художника, по Александру Блоку. Всякий значительный поэт у одних вызывает восхищение и признательность, у других – отторжение и неприятие. Не в счет капризно-раздраженные сентенции «нарциссов чернильницы». В связи с этим очень важны суждения ее многолетних, в эмигрантскую пору, оппонентов-соперников, недругов-петербуржцев. Язвительной пристальностью и «стильной» солью оценок они донимали Цветаеву. Один из них – поэт и критик Георгий Адамович, другой – гениальный лирик нашего столетия Георгий Иванов. Адамович и Цветаева – это долгая литературная война, с бездной взаимных претензий и выпадов; война не мелочная, вызванная глубинной чуждостью замечательных людей. «Первый критик эмиграции», так заслуженно именовали Адамовича, был последователен и беспощаден, всегда и всюду, ко всему, что считал у Цветаевой слабым, недолжным, кокетливо-истерическим. Из его сокрушительных «мнений» можно составить небольшую антологию. Цветаева, кстати, отвечала тем же. Но вот в рецензии на сборник «После России» в июне 1928 года Адамович, изложив обычные для него и читателей соображения об «архивчерашней поэзии Цветаевой», где «стих спотыкается на каждом шагу», а «музыка исчезла», неожиданно произносит: «…Марина Цветаева истинный и даже редкий поэт… есть в каждом ее стихотворении единое цельное ощущение мира, т. е. врожденное сознание, что всё в мире – политика, любовь, религия, поэзия, история, решительно всё – составляет один клубок, на отдельные источники не разложимый. Касаясь одной какой-нибудь темы, Цветаева всегда касается всей жизни». Здесь Адамович ясно и просто назвал самое существенное у Цветаевой, «строительное» начало ее поэзии и личности «всегда касается всей жизни». Даровитый, умный, духовно-щедрый литературный враг оказался проницательнее многих «близких». Не случайно, что последняя запись в рабочей тетради Цветаевой, в июне 1939, накануне отъезда в Россию, – стихотворение Адамовича «Был дом, как пещера. О, дай же мне вспомнить…», с припиской М. И.: «Чужие стихи, но к-рые местами могли быть моими». Наверное, такими вот «местами»: Был дом, как пещера. И слабые, зимние Зеленые звезды. И снег, и покой… Конец. Навсегда. Обрывается линия. Поэзия, жизнь! Я прощаюсь с тобой. Адамович прожил долгую жизнь. Он умер во Франции восьмидесятилетним патриархом. В 1972 году. Незадолго до смерти он напечатал одно из последних своих стихотворений. Называется оно «Памяти М. Ц.». Таинственная вещь: Поговорить бы хоть теперь, Марина! При жизни не пришлось. Теперь вас нет. Но слышится мне голос лебединый, Как вестник торжества и вестник бед. Не я виной. Как много в мире боли. Но ведь и вас я не виню ни в чем. Все – по случайности, все – по неволе. Как чудно жить. Как плохо мы живем. Не лучшие стихи Адамовича, простенькие стихи. Но все искупает ровный и мягкий свет прощания и прощения. Тяжкими были последние годы некогда баловня судьбы Георгия Иванова. А стихи писал он тогда «небесные». Несколько строк из письма Роману Гулю, из Франции в Америку (пятидесятые годы): «Насчет Цветаевой… Я не только литературно – заранее прощаю все ее выверты – люблю ее всю, но еще и «общественно» она очень мила. Терпеть не могу ничего твердокаменного и принципиального по отношению к России. Ну, и «ошибалась». Ну, и болталась то к красным, то к белым. И получала плевки от тех, и от других. «А судьи кто?» И камни, брошенные в нее, по-моему, возвращаются автоматически, как бумеранг, во лбы тупиц – и сволочей, – которые ее осуждали. И, если когда-нибудь возможен для русских людей «гражданский мир», взаимное «пожатие руки» – нравится это кому или не нравится – пойдет это, мне кажется, приблизительно по цветаевской линии». Странное, поразительное и проницательное признание. Его стоило привести хотя бы потому, что во многих писаниях о Цветаевой, в угоду безбрежной апологии поэта замалчивается или искажается неизбежная сложность (рядом с достоинствами провалы, срывы и тупики; с прозрениями – слепота; рядом с мощью и силой – слабость) его искусства и жизни. Как большой художник, как «душа, не знающая меры», она всё это несла в себе. Такими, всяк на свой лад, были ее «братья по песенной беде» – Маяковский, Есенин, Пастернак. В эмиграции ей, как и многим русским изгнанникам, открылась убийственная недолжность миропорядка вообще. Европа, где «последняя труба окраины о праведности вопиет», «после России» обернулась не меньшим адом. Антибуржуазность в крови у русских художников. Цветаева не исключение. В этом она наследница наших гигантов XIX века и Александра Блока (святое для нее имя). Потому именно ей принадлежит высокая и гневная скрижаль – стихотворение «Хвала богатым». Смешны и нелепы объяснения того, что в нем выражено, цветаевским «наперекор всем и всему», неустроенностью, неотступностью бед, нищетой, скитальчеством. Если предположить невозможное – ее благополучие на чужбине – она бы осталась Цветаевой в каждом слове, каждом поступке, каждом шаге и каждом вздохе. Всюду у Цветаевой звучит отказ от мелочного торгашества времени, тюремно-казарменных «эпох», чертовщины урбанизма («Ребенок растет на асфальте и будет жестоким как он»). С годами все сильней мучает искушение «Творцу вернуть билет» – Отказываюсь – быть. В Бедламе нелюдей Отказываюсь – жить. С волками площадей Отказываюсь – выть. С акулами равнин Отказываюсь плыть – Вниз – по теченью спин. Не надо мне ни дыр Ушных, ни вещих глаз. На твой безумный мир Ответ один – отказ. На заре торжества и всевластия «печатной сивухи», по слову так ценимого ею Василия Розанова, она с твердой правотой и брезгливостью отвергла в стихотворении «Читатели газет» развоплощенье человеков перед «информационным зеркалом», нарастающим до наших дней планетарным бедствием: Газет – читай: клевет, Газет – читай: растрат. Что ни столбец – навет, Что ни абзац – отврат… О, с чем на Страшный суд Предстанете: на свет! Хвататели минут, Читатели газет! Кто наших сыновей Гноит во цвете лет? Смесители кровей Писатели газет! В поэзии Цветаевой присутствуют с замечательной живостью драгоценные свойства русской литературы, ее родовые черты: трагическое переплетенье «родного и вселенского», всеотзывчивость, сострадание и сорадование миру и человеку, лихое веселье и беспросветная тоска. По-пушкински, полицейски она воспела дружбу, братство, товарищество. Ее русскость сказалась во многом. Как, впрочем, и европейскость. А как у нее звучит такое наше – дорога, дорожное, станции, вокзалы, рельсы, встречи, расставанья – «провожаю дорогу железную»! Первые книги Цветаевой появились в начале 10?х годов. Ее искусство развивалось с невероятной интенсивностью и на родине, и в эмиграции. Очаровательная домашность первых стихов, их искренность держались на сильной изобразительной воле, сдерживающей патетику духовно-душевного максимализма и воинствующего романтизма. Поэтический мир Цветаевой всегда оставался монологическим, но сложнейшим образом оркестрованным вопросительными заклинаниями, плачем и пением. При устойчивой, обуздывающей традиционности, ее поэзия восприимчива к авангардным способам лирического выражения (Белый, Хлебников, Маяковский, Пастернак). Духовно и эстетически близкий Цветаевой выдающийся историк литературы и критик Дмитрий Святополк-Мирский, человек странно-страшной судьбы, указал на важную особенность словесного дара поэта: «…с точки зрения чисто языковой Цветаева очень русская, почти что такая же русская, как Розанов или Ремизов, но эта особо прочная связь ее с русским языком объясняется не тем, что он русский, а тем, что он язык: дарование ее напряженно словесное, лингвистийное, и пиши она, скажем, по-немецки, ее стихи были бы такими же насыщенно-немецкими, как настоящие ее стихи насыщенно-русские». О словесно-образной манере Цветаевой, ее стиховом симфонизме превосходно, с отчетливой краткостью писал Владислав Ходасевич в 1925 году в рецензии на поэму «Молодец». В частном (сказочное, народно-песенное и литературно-книжное) он провидчески «схватил» общее: «Некоторая «заумность» лежит в природе поэзии. Слово и звук в поэзии не рабы смысла, а равноправные граждане. Беда, если одно господствует над другим. Самодержавие «идеи» приводит к плохим стихам. Взбунтовавшиеся звуки, изгоняя смысл, производят анархию, хаос – глупость. Мысль об освобождении материала, а может быть, и увлечение Пастернаком принесли Цветаевой большую пользу: помогли ей найти, понять и усвоить те чисто звуковые и словесные знания, которые играют такую огромную роль в народной песне. <…>… сказка Цветаевой столько же хочет поведать, сколько и просто спеть, вывести голосом, «проголосить». Необходимо добавить, что удается это Цветаевой изумительно. <…> Ее словарь и богат, и цветист, и обращается она с ним мастерски». Слова Ходасевича справедливы применительно ко всей поэзии Цветаевой, поэзии насквозь музыкальной в самом простом и в сложно-модерном смыслах. В этом отношении после Блока ей нет равных. Яркий и неповторимый язык Цветаевой поражал и поражает. Хотя оригинального писателя без оригинального языка не бывает вообще, суть не в самой оригинальности стиля, а в ее природе. «Писать надо не талантом, а прямым чувством жизни», – заметил великий Андрей Платонов. Стиль – уже следствие. Слова Платонова вполне относимы к Цветаевой. Ее мировидение, мирочувст-вие и породили именно «цветаевское» мировопло-щение. В 1916 году с дерзким задором она выкрикнула: Вечной памяти не хочу На родной земле. Позднее, в ноябре 1920, было и такое упование: Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе Насторожусь – прельщусь – смущусь – рванусь. О милая! – Ни в гробовом сугробе, Ни в облачном с тобою не прощусь. И не на то мне пара крыл прекрасных Дана, чтоб на сердце держать пуды. Спеленутых, безглазых и безгласных Я не умножу жалкой слободы. Нет, выпростаю руки! – Стан упругий Единым взмахом из твоих пелен – Смерть – выбью! Верст на тысячу в округе Растоплены снега и лес спален. И если все ж – плеча, крыла, колена Сжав – на погост дала себя увесть, – То лишь затем, чтобы, смеясь над тленом, Стихом восстать – иль розаном расцвесть! И ВОССТАЛА!     Владимир Смирнов Ныне же вся родина причащается тайн своих Марина Цветаева. Скульптура работы ?. Крандиевской. 1912 г. Раскрашенный гипс. Осень в Тарусе Ясное утро не жарко, Лугом бежишь налегке. Медленно тянется барка Вниз по Оке. Несколько слов поневоле Все повторяешь подряд. Где-то бубенчики в поле Слабо звенят. В поле звенят? На лугу ли? Едут ли на молотьбу? Глазки на миг заглянули В чью-то судьбу. Синяя даль между сосен, Говор и гул на гумне… И улыбается осень Нашей весне. Жизнь распахнулась, но все же… Ах, золотые деньки! Как далеки они, Боже! Господи, как далеки! Oка 3. «Всё у Боженьки – сердце! Для Бога…» Всё у Боженьки – сердце! Для Бога Ни любви, ни даров, ни хвалы… Ах, золотая дорога! По бокам молодые стволы! Что мне трепет архангельских крылий? Мой утраченный рай в уголке, Где вереницею плыли Золотые плоты по Оке. Пусть крыжовник незрелый, несладкий, – Без конца шелухи под кустом! Крупные буквы в тетрадке, Поцелуи без счета потом. Ни в молитве, ни в песне, ни в гимне Я забвенья найти не могу! Раннее детство верни мне И березки на тихом лугу. 4. «Бежит тропинка с бугорка…» Бежит тропинка с бугорка, Как бы под детскими ногами, Всё так же сонными лугами Лениво движется Ока; Колокола звонят в тени, Спешат удары за ударом, И всё поют о добром, старом, О детском времени они. О, дни, где утро было рай И полдень рай и все закаты! Где были шпагами лопаты И замком царственным сарай. Куда ушли, в какую даль вы? Что между нами пролегло? Всё так же сонно-тяжело Качаются на клумбах мальвы… Домики старой Москвы Слава прабабушек томных, Домики старой Москвы, Из переулочков скромных Все исчезаете вы, Точно дворцы ледяные По мановенью жезла. Где потолки расписные, До потолков зеркала? Где клавесина аккорды, Темные шторы в цветах, Великолепные морды На вековых воротах, Кудри, склоненные к пяльцам, Взгляды портретов в упор… Странно постукивать пальцем О деревянный забор! Домики с знаком породы, С видом ее сторожей, Вас заменили уроды, – Грузные, в шесть этажей. Домовладельцы – их право! И погибаете вы, Томных прабабушек слава, Домики старой Москвы. В. Я. Брюсову Я забыла, что сердце в вас – только ночник, Не звезда! Я забыла об этом! Что поэзия ваша из книг И из зависти – критика. Ранний старик, Вы опять мне на миг Показались великим поэтом…     1912 «Идешь, на меня похожий…» Идешь, на меня похожий, Глаза устремляя вниз. Я их опускала – тоже! Прохожий, остановись! Прочти – слепоты куриной И маков набрав букет – Что звали меня Мариной И сколько мне было лет. Не думай, что здесь – могила, Что я появлюсь, грозя… Я слишком сама любила Смеяться, когда нельзя! И кровь приливала к коже, И кудри мои вились… Я тоже была, прохожий! Прохожий, остановись! Сорви себе стебель дикий И ягоду ему вслед: Кладбищенской земляники Крупнее и слаще нет. Но только не стой угрюмо, Главу опустив на грудь. Легко обо мне подумай, Легко обо мне забудь. Как луч тебя освещает! Ты весь в золотой пыли… И пусть тебя не смущает Мой голос из-под земли.     Коктебель, 3 мая 1913 Сергей Эфрон Марина Цветаева и Сергей Эфрон. Коктебель, 1911 г. «Моим стихам, написанным так рано…» Моим стихам, написанным так рано, Что и не знала я, что я – поэт, Сорвавшимся, как брызги из фонтана, Как искры из ракет, Ворвавшимся, как маленькие черти, В святилище, где сон и фимиам, Моим стихам о юности и смерти, – Нечитанным стихам! Разбросанным в пыли по магазинам, Где их никто не брал и не берет, Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед.     Коктебель, 13 мая 1913 «Вы, идущие мимо меня…» Вы, идущие мимо меня К не моим и сомнительным чарам, – Если б знали вы, сколько огня, Сколько жизни, растраченной даром, И какой героический пыл На случайную тень и на шорох… – И как сердце мне испепелил Этот даром истраченный порох! О, летящие в ночь поезда, Уносящие сон на вокзале… Впрочем, знаю я, что и тогда Не узнали бы вы – если б знали – Почему мои речи резки В вечном дыме моей папиросы, – Сколько темной и грозной тоски В голове моей светловолосой.     17 мая 1913 Встреча с Пушкиным Я подымаюсь по белой дороге, Пыльной, звенящей, крутой. Не устают мои легкие ноги Выситься над высотой. Слева – крутая спина Аю-Дага, Синяя бездна – окрест. Я вспоминаю курчавого мага Этих лирических мест. Вижу его на дороге и в гроте… Смуглую руку у лба… – Точно стеклянная на повороте Продребезжала арба… – Запах – из детства – какого-то дыма Или каких-то племен… Очарование прежнего Крыма Пушкинских милых времен. Пушкин! – Ты знал бы по первому взору, Кто у тебя на пути. И просиял бы, и под руку в гору Не предложил мне идти. Не опираясь о смуглую руку, Я говорила б, идя, Как глубоко презираю науку И отвергаю вождя, Как я люблю имена и знамена, Волосы и голоса, Старые вина и старые троны, Каждого встречного пса! – Полуулыбки в ответ на вопросы, И молодых королей… Как я люблю огонек папиросы В бархатной чаще аллей, Комедиантов и звон тамбурина, Золото и серебро, Неповторимое имя: Марина, Байрона и болеро, Ладанки, карты, флаконы и свечи, Запах кочевий и шуб, Лживые, в душу идущие, речи Очаровательных губ. Эти слова: никогда и навеки, За колесом – колею… Смуглые руки и синие реки, – Ах, – Мариулу твою! – Треск барабана – мундир властелина – Окна дворцов и карет, Рощи в сияющей пасти камина, Красные звезды ракет… Вечное сердце свое и служенье Только ему, Королю! Сердце свое и свое отраженье В зеркале… – Как я люблю… Кончено… – Я бы уж не говорила, Я посмотрела бы вниз… Вы бы молчали, так грустно, так мило Тонкий обняв кипарис. Мы помолчали бы оба – не так ли? – Глядя, как где-то у ног, В милой какой-нибудь маленькой сакле Первый блеснул огонек. И – потому что от худшей печали Шаг – и не больше – к игре! – Мы рассмеялись бы и побежали За руку вниз по горе.     1 октября 1913 «Уж сколько их упало в эту бездну…» Уж сколько их упало в эту бездну, Разверстую вдали! Настанет день, когда и я исчезну С поверхности земли. Застынет все, что пело и боролось, Сияло и рвалось: И зелень глаз моих, и нежный голос, И золото волос. И будет жизнь с ее насущным хлебом, С забывчивостью дня. И будет все – как будто бы под небом И не было меня! Изменчивой, как дети, в каждой мине И так недолго злой, Любившей час, когда дрова в камине Становятся золой, Виолончель и кавалькады в чаще, И колокол в селе… – Меня, такой живой и настоящей На ласковой земле! – К вам всем – что мне, ни в чем не знавшей меры, Чужие и свои?! Я обращаюсь с требованьем веры И с просьбой о любви. И день и ночь, и письменно и устно: За правду да и нет, За то, что мне так часто – слишком грустно И только двадцать лет, За то, что мне – прямая неизбежность – Прощение обид, За всю мою безудержную нежность, И слишком гордый вид, За быстроту стремительных событий, За правду, за игру… – Послушайте! – Еще меня любите За то, что я умру.     8 декабря 1913 «Быть нежной, бешеной и шумной…» Быть нежной, бешеной и шумной, – Так жаждать жить! – Очаровательной и умной, – Прелестной быть! Нежнее всех, кто есть и были, Не знать вины… – О возмущенье, что в могиле Мы все равны! Стать тем, что никому не мило, – О, стать как лед! – Не зная ни того, что было, Ни что придет, Забыть, как сердце раскололось И вновь срослось, Забыть свои слова и голос, И блеск волос. Браслет из бирюзы старинной – На стебельке, На этой узкой, этой длинной Моей руке… Как, зарисовывая тучку Издалека, За перламутровую ручку Бралась рука, Как перепрыгивали ноги Через плетень, Забыть, как рядом по дороге Бежала тень. Забыть, как пламенно в лазури, Как дни тихи… – Все шалости свои, все бури И все стихи! Мое свершившееся чудо Разгонит смех. Я, вечно-розовая, буду Бледнее всех. И не раскроются – так надо – О, пожалей! – Ни для заката, ни для взгляда, Ни для полей – Мой опущенные веки. – Ни для цветка! – Моя земля, прости навеки, На все века. И так же будут таять луны И таять снег, Когда промчится этот юный, Прелестный век.     Феодосия, Сочельник 1913 Генералам двенадцатого года Сергею Вы, чьи широкие шинели Напоминали паруса, Чьи шпоры весело звенели И голоса. И чьи глаза, как бриллианты, На сердце вырезали след – Очаровательные франты Минувших лет. Одним ожесточеньем воли Вы брали сердце и скалу, – Цари на каждом бранном поле И на балу. Вас охраняла длань Господня И сердце матери. Вчера – Малютки-мальчики, сегодня – Офицера. Вам все вершины были малы И мягок – самый черствый хлеб, О молодые генералы Своих судеб! Ах, на гравюре полустертой, В один великолепный миг, Я встретила, Тучков-четвертый, Ваш нежный лик, И вашу хрупкую фигуру, И золотые ордена… И я, поцеловав гравюру, Не знала сна. О, как – мне кажется – могли вы Рукою, полною перстней, И кудри дев ласкать – и гривы Своих коней. В одной невероятной скачке Вы прожили свой краткий век… И ваши кудри, ваши бачки Засыпал снег. Три сотни побеждало – трое! Лишь мертвый не вставал с земли. Вы были дети и герои, Вы все могли. Что так же трогательно-юно, Как ваша бешеная рать?.. Вас златокудрая Фортуна Вела, как мать. Вы побеждали и любили Любовь и сабли острие – И весело переходили В небытие.     Феодосия, 26 декабря 1913 «Ты, чьи сны еще непробудны…» Ты, чьи сны еще непробудны, Чьи движенья еще тихи, В переулок сходи Трехпрудный, Если любишь мои стихи. О, как солнечно и как звездно Начат жизненный первый том, Умоляю – пока не поздно, Приходи посмотреть наш дом! Будет скоро тот мир погублен, Погляди на него тайком, Пока тополь еще не срублен И не продан еще наш дом. Этот тополь! Под ним ютятся Наши детские вечера. Этот тополь среди акаций Цвета пепла и серебра. Этот мир невозвратно-чудный Ты застанешь еще, спеши! В переулок сходи Трехпрудный, В эту душу моей души.     <1913> «Над Феодосией угас…» Над Феодосией угас Навеки этот день весенний, И всюду удлиняет тени Прелестный предвечерний час. Захлебываясь от тоски, Иду одна, без всякой мысли, И опустились и повисли Две тоненьких моих руки. Иду вдоль генуэзских стен, Встречая ветра поцелуи, И платья шелковые струи Колеблются вокруг колен. И скромен ободок кольца, И трогательно мал и жалок Букет из нескольких фиалок Почти у самого лица. Иду вдоль крепостных валов, В тоске вечерней и весенней. И вечер удлиняет тени, И безнадежность ищет слов.     Феодосия, 14 февраля 1914 Але 1. «Ты будешь невинной, тонкой…» Ты будешь невинной, тонкой, Прелестной – и всем чужой. Пленительной амазонкой, Стремительной госпожой. И косы свои, пожалуй, Ты будешь носить, как шлем, Ты будешь царицей бала – И всех молодых поэм. И многих пронзит, царица, Насмешливый твой клинок, И все, что мне – только снится, Ты будешь иметь у ног. Все будет тебе покорно, И все при тебе – тихи. Ты будешь, как я – бесспорно – И лучше писать стихи… Но будешь ли ты – кто знает – Смертельно виски сжимать, Как их вот сейчас сжимает Твоя молодая мать.     5 июня 1914 2. «Да, я тебя уже ревную…» Да, я тебя уже ревную, Такою ревностью, такой! Да, я тебя уже волную Своей тоской. Моя несчастная природа В тебе до ужаса ясна: В твои без месяца два года – Ты так грустна. Все куклы мира, все лошадки Ты без раздумия отдашь – За листик из моей тетрадки И карандаш. Ты с няньками в какой-то ссоре – Все делать хочется самой. И вдруг отчаянье, что «море Ушло домой». Не передашь тебя – как гордо Я о тебе ни повествуй! – Когда ты просишь: «Мама, морду Мне поцелуй». Ты знаешь, все во мне смеется, Когда кому-нибудь опять Никак тебя не удается Поцеловать. Я – змей, похитивший царевну, – Дракон! – Всем женихам – жених! – О свет очей моих! – О ревность Ночей моих!     6 июня 1914 Бабушке Продолговатый и твердый овал, Черного платья раструбы… Юная бабушка! Кто целовал Ваши надменные губы? Руки, которые в залах дворца Вальсы Шопена играли… По сторонам ледяного лица – Локоны в виде спирали. Темный, прямой и взыскательный взгляд. Взгляд, к обороне готовый. Юные женщины так не глядят. Юная бабушка, – кто Вы? Сколько возможностей Вы унесли И невозможностей – сколько? – В ненасытимую прорву земли, Двадцатилетняя полька! День был невинен, и ветер был свеж. Темные звезды погасли. – Бабушка! Этот жестокий мятеж В сердце моем – не от Вас ли?..     4 сентября 1914 Германии Ты миру отдана на травлю, И счета нет твоим врагам, Ну, как же я тебя оставлю? Ну, как же я тебя предам? И где возьму благоразумье: «За око – око, кровь – за кровь», – Германия – мое безумье! Германия – моя любовь! Ну, как же я тебя отвергну, Мой столь гонимый Vaterland[1 - Родина Гнел. Л.], Где все еще по Кенигсбергу Проходит узколицый Кант, Где Фауста нового лелея В другом забытом городке – Geheimrath Goethe[2 - Тайный советник Гете (нем.).] по аллее Проходит с тросточкой в руке. Ну, как же я тебя покину, Моя германская звезда, Когда любить наполовину Я не научена, – когда, – – От песенок твоих в восторге – Не слышу лейтенантских шпор, Когда меня не душит злоба На Кайзера взлетевший ус, Когда в влюбленности до гроба Тебе, Германия, клянусь. Нет ни волшебней, ни премудрей Тебя, благоуханный край, Где чешет золотые кудри Над вечным Рейном – Лорелей.     Москва, 1 декабря 1914 Анне Ахматовой Узкий, нерусский стан – Над фолиантами. Шаль из турецких стран Пала, как мантия. Вас передашь одной Ломаной черной линией. Холод – в весельи, зной – В Вашем унынии. Вся Ваша жизнь – озноб, И завершится – чем она? Облачный – темен – лоб Юного демона. Каждого из земных Вам заиграть – безделица! И безоружный стих В сердце нам целится. В утренний сонный час, – Кажется, четверть пятого, – Я полюбила Вас, Анна Ахматова.     11 февраля 1915 «Мне нравится, что Вы больны не мной…» Мне нравится, что Вы больны не мной, Мне нравится, что я больна не Вами, Что никогда тяжелый шар земной Не уплывет под нашими ногами. Мне нравится, что можно быть смешной – Распущенной – и не играть словами, И не краснеть удушливой волной, Слегка соприкоснувшись рукавами. Мне нравится еще, что Вы при мне Спокойно обнимаете другую, Не прочите мне в адовом огне Гореть за то, что я не Вас целую. Что имя нежное мое, мой нежный, не Упоминаете ни днем ни ночью – всуе… Что никогда в церковной тишине Не пропоют над нами: аллилуйя! Спасибо Вам и сердцем и рукой За то, что Вы меня – не зная сами! – Так любите: за мой ночной покой, За редкость встреч закатными часами, За наши не-гулянья под луной, За солнце не у нас на головами, За то, что Вы больны – увы! – не мной, За то, что я больна – увы! – не Вами.     3 мая 1913 «Какой-нибудь предок мой был – скрипач…» Какой-нибудь предок мой был – скрипач, Наездник и вор при этом. Не потому ли мой нрав бродяч И волосы пахнут ветром! Не он ли, смуглый, крадет с арбы Рукой моей – абрикосы, Виновник страстной моей судьбы, Курчавый и горбоносый. Дивясь на пахаря за сохой, Вертел между губ – шиповник. Плохой товарищ он был, – лихой И ласковый был любовник! Любитель трубки, луны и бус, И всех молодых соседок… Еще мне думается, что – трус Был мой желтоглазый предок. Что, душу черту продав за грош, Он в полночь не шел кладбищем! Еще мне думается, что нож Носил он за голенищем. Что не однажды из-за угла Он прыгал – как кошка – гибкий… И почему-то я поняла, Что он – не играл на скрипке! И было все ему нипочем, – Как снег прошлогодний – летом! Таким мой предок был скрипачом. Я стала – таким поэтом.     23 июня 1915 «Спят трещотки и псы соседовы…» Спят трещотки и псы соседовы, – Ни повозок, ни голосов. О, возлюбленный, не выведывай, Для чего развожу засов. Юный месяц идет к полуночи: Час монахов – и зорких птиц, Заговорщиков час – и юношей, Час любовников и убийц. Здесь у каждого мысль двоякая. Здесь, ездок, торопи коня. Мы пройдем, кошельком не звякая И браслетами не звеня. Уж с домами дома расходятся, И на площади спор и пляс… Здесь, у маленькой Богородицы, Вся Кордова в любви клялась У фонтана присядем молча мы Здесь, на каменное крыльцо, Где впервые глазами волчьими Ты нацелился мне в лицо. Запах розы и запах локона. Шелест шелка вокруг колен… О, возлюбленный, – видишь, вот она – Отравительница! – Кармен.     5 августа 1915 «Заповедей не блюла, не ходила к причастью…» Заповедей не блюла, не ходила к причастью. – Видно, пока надо мной не пропоют литию, – Буду грешить – как грешу – как грешила: со страстью! Господом данными мне чувствами – всеми пятью! Други! – Сообщники! – Вы, чьи наущения – жгучи! – Вы, сопреступники! – Вы, нежные учителя! Юноши, девы, деревья, созвездия, тучи, – Богу на Страшном суде вместе ответим, Земля!     26 сентября 1915 «Я знаю правду! Все прежние правды – прочь!..» Я знаю правду! Все прежние правды – прочь! Не надо людям с людьми на земле бороться. Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь. О чем – поэты, любовники, полководцы? Уж ветер стелется, уже земля в росе, Уж скоро звездная в небе застынет вьюга, И под землею скоро уснем мы все, Кто на земле не давали уснуть друг другу.     3 октября 1915 «Цыганская страсть разлуки!..» Цыганская страсть разлуки! Чуть встретишь – уж рвешься прочь! Я лоб уронила в руки, И думаю, глядя в ночь: Никто, в наших письмах роясь, Не понял до глубины, Как мы вероломны, то есть – Как сами себе верны.     Октябрь 1915 «Никто ничего не отнял!..» Никто ничего не отнял! Мне сладостно, что мы врозь. Целую Вас – через сотни Разъединяющих верст. Я знаю, наш дар – неравен, Мой голос впервые – тих. Что Вам, молодой Державин, Мой невоспитанный стих! На страшный полет крещу Вас: Лети, молодой орел! Ты солнце стерпел, не щурясь, – Юный ли взгляд мой тяжел? Нежней и бесповоротней Никто не глядел Вам вслед… Целую Вас – через сотни Разъединяющих лет.     12 февраля 1916 «Ты запрокидываешь голову…» Ты запрокидываешь голову Затем, что ты гордец и враль. Какого спутника веселого Привел мне нынешний февраль! Преследуемы оборванцами И медленно пуская дым, Торжественными чужестранцами Проходим городом родным. Чьи руки бережные нежили Твои ресницы, красота, И по каким терновалежиям Лавровая тебя верста… – Не спрашиваю. Дух мой алчущий Переборол уже мечту. В тебе божественного мальчика, – Десятилетнего я чту. Помедлим у реки, полощущей Цветные бусы фонарей. Я доведу тебя до площади, Видавшей отроков-царей… Мальчишескую боль высвистывай, И сердце зажимай в горсти… Мой хладнокровный, мой неистовый Вольноотпущенник – прости!     18 февраля 1916 «Не сегодня-завтра растает снег…» Не сегодня-завтра растает снег. Ты лежишь один под огромной шубой. Пожалеть тебя, у тебя навек Пересохли губы. Тяжело ступаешь и трудно пьешь, И торопится от тебя прохожий. Не в таких ли пальцах садовый нож Зажимал Рогожин? А глаза, глаза на лице твоем – Два обугленных прошлолетних круга! Видно, отроком в невеселый дом Завела подруга. Далеко – в ночи – по асфальту – трость, Двери настежь – в ночь – под ударом ветра. Заходи – гряди! – нежеланный гость В мой покой пресветлый.     4 марта 1916 «За девками доглядывать, не скис…» За девками доглядывать, Не скис ли в жбане квас, оладьи не остыли ль, Да перстни пересчитывать, анис Всыпая в узкогорлые бутыли. Кудельную расправить бабке нить, Да ладаном курить по дому росным, Да под руку торжественно проплыть Соборной площадью, гремя шелками, с крестным. Кормилица с дородным петухом В переднике – как ночь ее повойник! – Докладывает древним шепотком, Что молодой – в часовенке – покойник… И ладанное облако углы Унылой обволакивает ризой, И яблони – что ангелы – белы, И голуби на них – что ладан – сизы. И странница, потягивая квас Из чайника, на краешке лежанки, О Разине досказывает сказ И о его прекрасной персиянке.     26 марта 1916 Стихи о Москве 1. «Облака – вокруг…» Облака – вокруг, Купола – вокруг, Надо всей Москвой Сколько хватит рук! – Возношу тебя, бремя лучшее, Деревцо мое Невесомое! В дивном граде сем, В мирном граде сем, Где и мертвой – мне Будет радостно, – Царевать тебе, горевать тебе, Принимать венец, О мой первенец! Ты постом говей, Не сурьми бровей И все сорок – чти – Сороков церквей. Исходи пешком – молодым шажком! – Все привольное Семихолмие. Будет твой черед: Тоже – дочери Передашь Москву С нежной горечью. Мне же вольный сон, колокольный звон, Зори ранние – На Ваганькове.     31 марта 1916 2. «Из рук моих – нерукотворный град…» Из рук моих – нерукотворный град Прими, мой странный, мой прекрасный брат. По церковке – все сорок сороков, И реющих над ними голубков. И Спасские – с цветами – ворота, Где шапка православного снята. Часовню звездную – приют от зол – Где вытертый от поцелуев – пол. Пятисоборный несравненный круг Прими, мой древний, вдохновенный друг. К Нечаянныя Радости в саду Я гостя чужеземного сведу. Червонные возблещут купола, Бессонные взгремят колокола, И на тебя с багряных облаков Уронит Богородица покров, И встанешь ты, исполнен дивных сил… Ты не раскаешься, что ты меня любил.     31 марта 1916 3. «Мимо ночных башен…» Мимо ночных башен Площади нас мчат. Ох, как в ночи страшен Рев молодых солдат! Греми, громкое сердце! Жарко целуй, любовь! Ох, этот рев зверский! Дерзкая – ох – кровь! Мой рот разгарчив, Даром, что свят – вид. Как золотой ларчик Иверская горит. Ты озорство прикончи, Да засвети свечу, Чтобы с тобой нонче Не было – как хочу.     31 марта 1916 4. «Настанет день – печальный, говорят!..» Настанет день – печальный, говорят! Отцарствуют, отплачут, отгорят, – Остужены чужими пятаками – Мои глаза, подвижные как пламя. И – двойника нащупавший двойник – Сквозь легкое лицо проступит лик. О, наконец тебя я удостоюсь, Благообразия прекрасный пояс! А издали – завижу ли и вас? – Потянется, растерянно крестясь, Паломничество по дорожке черной К моей руке, которой не отдерну, К моей руке, с которой снят запрет, К моей руке, которой больше нет. На ваши поцелуи, о, живые, Я ничего не возражу – впервые. Меня окутал с головы до пят Благообразия прекрасный плат. Ничто меня уже не вгонит в краску, Святая у меня сегодня Пасха. По улицам оставленной Москвы Поеду – я, и побредете – вы. И не один дорогою отстанет, И первый ком о крышку гроба грянет, – И наконец-то будет разрешен Себялюбивый, одинокий сон. И ничего не надобно отныне Новопреставленной болярыне Марине.     11 апреля 1916     1 –й день Пасхи 5. «Над городом, отвергнутым Петром…» Над городом, отвергнутым Петром, Перекатился колокольный гром. Гремучий опрокинулся прибой Над женщиной, отвергнутой тобой. Царю Петру и вам, о царь, хвала! Но выше вас, цари, колокола. Пока они гремят из синевы – Неоспоримо первенство Москвы. И целых сорок сороков церквей Смеются над гордынею царей!     28 мая 1916 6. «Над синевою подмосковных рощ…» Над синевою подмосковных рощ Накрапывает колокольный дождь. Бредут слепцы калужскою дорогой, – Калужской – песенной – прекрасной, и она Смывает и смывает имена Смиренных странников, во тьме поющих Бога. И думаю: когда-нибудь и я, Устав от вас, враги, от вас, друзья, И от уступчивости речи русской, – Одену крест серебряный на грудь, Перекрещусь, и тихо тронусь в путь По старой по дороге по калужской.     Троицын день 1916 7. «Семь холмов – как семь колоколов!..» Семь холмов – как семь колоколов! На семи колоколах – колокольни. Всех счетом – сорок сороков. Колокольное семихолмие! В колокольный я, во червонный день Иоанна родилась Богослова. Дом – пряник, а вокруг плетень И церковки златоголовые. И любила же, любила же я первый звон, Как монашки потекут к обедне, Вой в печке и жаркий сон, И знахарку с двора соседнего. Провожай же меня весь московский сброд, Юродивый, воровской, хлыстовский! Поп, крепче позаткни мне рот Колокольной землей московскою!     8 июля 1916. Казанская 8. «– Москва! – Какой огромный…» – Москва! – Какой огромный Странноприимный дом! Всяк на Руси – бездомный. Мы все к тебе придем. Клеймо позорит плечи, За голенищем нож. Издалека-далече Ты все же позовешь. На каторжные клейма, На всякую болесть – Младенец Пантелеймон У нас, целитель, есть. А вон за тою дверцей, Куда народ валит, – Там Иверское сердце Червонное горит. И льется аллилуйя На смуглые поля. Я в грудь тебя целую, Московская земля!     8 июля 1916. Казанская 9. «Красною кистью…» Красною кистью Рябина зажглась. Падали листья, Я родилась. Спорили сотни Колоколов. День был субботний: Иоанн Богослов. Мне и доныне Хочется грызть Жаркой рябины Горькую кисть.     16 августа 1916 «Говорила мне бабка лютая…» Говорила мне бабка лютая, Коромыслом от злости гнутая: – Не дремить тебе в люльке дитятка, Не белить тебе пряжи вытканной, – Царевать тебе – йод заборами! Целовать тебе, внучка, – ворона. Ровно облако побелела я: Вынимайте рубашку белую, Жеребка не гоните черного, Не поите попа соборного, Вы кладите меня под яблоней, Без моления да без ладана. Поясной поклон, благодарствие За совет да за милость царскую, За карманы твои порожние Да за песни твои острожные, За позор пополам со смутою, – За любовь за твою за лютую. Как ударит соборный колокол – Сволокут меня черти волоком, Я за чаркой, с тобою роспитой, Говорила, скажу и Господу, – Что любила тебя, мальчоночка, Пуще славы и пуще солнышка.     1 апреля 1916 «Веселись, душа, пей и ешь!..» Веселись, душа, пей и ешь! А настанет срок – Положите меня промеж Четырех дорог. Там где во поле, во пустом Воронье да волк, Становись надо мной крестом, Раздорожный столб! Не чуралася я в ночи Окаянных мест. Высоко надо мной торчи, Безымянный крест. Не один из вас, други, мной Был и сыт и пьян. С головою меня укрой, Полевой бурьян! Не запаливайте свечу Во церковной мгле. Вечной памяти не хочу На родной земле.     4 апреля 1916 Стихи к Блоку 1. «Имя твое – птица в руке…» Имя твое – птица в руке, Имя твое – льдинка на языке, Одно единственное движенье губ, Имя твое – пять букв. Мячик, пойманный на лету, Серебряный бубенец во рту, Камень, кинутый в тихий пруд, Всхлипнет так, как тебя зовут. В легком щелканье ночных копыт Громкое имя твое гремит. И назовет его нам в висок Звонко щелкающий курок. Имя твое – ах, нельзя! – Имя твое – поцелуй в глаза, В нежную стужу недвижных век, Имя твое – поцелуй в снег. Ключевой, ледяной, голубой глоток… С именем твоим – сон глубок.     15 апреля 1916 2. «Нежный призрак…» Нежный призрак, Рыцарь без укоризны, Кем ты призван В мою молодую жизнь? Во мгле сизой Стоишь, ризой Снеговой одет. То не ветер Гонит меня по городу, Ох, уж третий Вечер я чую ворога. Голубоглазый Меня сглазил Снеговой певец. Снежный лебедь Мне под ноги перья стелет. Перья реют И медленно никнут в снег. Так, по перьям, Иду к двери, За которой – смерть. Он поет мне За синими окнами, Он поет мне Бубенцами далекими, Длинным криком, Лебединым кликом – Зовет. Милый призрак! Я знаю, что все мне снится. Сделай милость: Аминь, аминь, рассыпься! Аминь.     1 мая 1916 3. «Ты проходишь на Запад Солнца…» Ты проходишь на Запад Солнца, Ты увидишь вечерний свет, Ты проходишь на Запад Солнца, И метель заметает след. Мимо окон моих – бесстрастный – Ты пройдешь в снеговой тиши, Божий праведник мой прекрасный, Свете тихий моей души. Я на душу твою – не зарюсь! Нерушима твоя стезя. В руку, бледную от лобзаний, Не вобью своего гвоздя. И по имени не окликну, И руками не потянусь. Восковому святому лику Только издали поклонюсь. И, под медленным снегом стоя, Опущусь на колени в снег, И во имя твое святое, Поцелую вечерний снег. – Там, где поступью величавой Ты прошел в гробовой тиши, Свете тихий – святыя славы – Вседержитель моей души.     2 мая 1916 4. «Зверю – берлога…» Зверю – берлога, Страннику – дорога, Мертвому – дроги. Каждому – свое. Женщине – лукавить, Царю – править, Мне – славить Имя твое.     2 мая 1916 5. «У меня в Москве – купола горят!..» У меня в Москве – купола горят! У меня в Москве – колокола звонят! И гробницы в ряд у меня стоят, – В них царицы спят и цари. И не знаешь ты, что зарей в Кремле Легче дышится – чем на всей земле! И не знаешь ты, что зарей в Кремле Я молюсь тебе – до зари! И проходишь ты над своей Невой О ту пору, как над рекой-Москвой Я стою с опущенной головой, И слипаются фонари. Всей бессонницей я тебя люблю, Всей бессонницей я тебе внемлю – О ту пору, как по всему Кремлю Просыпаются звонари… Но моя река – да с твоей рекой, Но моя рука – да с твоей рукой Не сойдутся, Радость моя, доколь Не догонит заря – зари.     7 мая 1916 6. «Думали – человек!..» Думали – человек! И умереть заставили. Умер теперь, навек. – Плачьте о мертвом ангеле! Он на закате дня Пел красоту вечернюю. Три восковых огня Треплются, лицемерные. Шли от него лучи – Жаркие струны по снегу! Три восковых свечи – Солнцу-то! Светоносному! О поглядите, как Веки ввалились темные! О поглядите, как Крылья его поломаны! Черный читает чтец, Крестятся руки праздные… – Мертвый лежит певец И воскресенье празднует.     9 мая 1916 7. «Должно быть – за той рощей…» Должно быть – за той рощей Деревня, где я жила, Должно быть – любовь проще И легче, чем я ждала. – Эй, идолы, чтоб вы сдохли! – Привстал и занес кнут, И окрику вслед – охлест, И вновь бубенцы поют. Над валким и жалким хлебом За жердью встает – жердь. И проволока под небом Поет и поет смерть.     13 мая 1916 8. «И тучи оводов вокруг равнодушных кляч…» И тучи оводов вокруг равнодушных кляч, И ветром вздутый калужский родной кумач, И посвист перепелов, и большое небо, И волны колоколов над волнами хлеба, И толк о немце, доколе не надоест, И желтый-желтый – за синею рощей – крест, И сладкий жар, и такое на всем сиянье, И имя твое, звучащее словно: ангел.     18 мая 1916 9. «Как слабый луч сквозь черный морок адов…» Как слабый луч сквозь черный морок адов – Так голос твой под рокот рвущихся снарядов. И вот в громах, как некий серафим, Оповещает голосом глухим, – Откуда-то из древних утр туманных – Как нас любил, слепых и безымянных, За синий плащ, за вероломства – грех… И как нежнее, всех – ту, глубже всех В ночь канувшую – на дела лихие! И как не разлюбил тебя, Россия. И вдоль виска – потерянным перстом Все водит, водит… И еще о том, Какие дни нас ждут, как Бог обманет, Как станешь солнце звать – и как не встанет… Так, узником с собой наедине (Или ребенок говорит во сне?), Предстало нам – всей площади широкой! – Святое сердце Александра Блока.     9 мая 1920 10. «Вот он – гляди – уставший от чужбин…» Вот он – гляди – уставший от чужбин, Вождь без дружин. Вот – горстью пьет из горной быстрины – Князь без страны. Там все ему: и княжество, и рать, И хлеб, и мать. Красно твое наследие, – владей, Друг без друзей!     15 августа 1921 11. «Останешься нам иноком…» Останешься нам иноком: Хорошеньким, любименьким, Требником рукописным, Ларчиком кипарисным. Всем – до единой – женщинам, Им, ласточкам, нам, венчанным, Нам, злату, тем, сединам, Всем – до единой – сыном Останешься, всем – первенцем, Покинувшим, отвергнувшим, Посохом нашим странным, Странником нашим ранним. Всем нам с короткой надписью Крест на Смоленском кладбище Искать, всем никнуть в черед, Всем………., не верить. Всем – сыном, всем – наследником, Всем – первеньким, последненьким.     15 августа 1921 12. «Други его – не тревожьте его!..» Други его – не тревожьте его! Слуги его – не тревожьте его! Было так ясно на лике его: Царство мое не от мира сего. Вещие вьюги кружили вдоль жил, – Плечи сутулые гнулись от крыл, В певчую прорезь, в запекшийся пыл – Лебедем душу свою упустил! Падай же, падай же, тяжкая медь! Крылья изведали право: лететь! Губы, кричавшие слово: ответь! – Знают, что этого нет – умереть! Зори пьет, море пьет – в полную сыть Бражничает. – Панихид не служить! У навсегда повелевшего: быть! – Хлеба достанет его накормить!     15 августа 1921 13. «А над равниной…» А над равниной – Крик лебединый. Матерь, ужель не узнала сына? Это с заоблачной – он – версты, Это последнее – он – прости. А над равниной – Вещая вьюга. Дева, ужель не узнала друга? Рваные ризы, крыло в крови… Это последнее он: – Живи! Над окаянной – Взлет осиянный. Праведник душу урвал – осанна! Каторжник койку обрел – теплынь. Пасынок к матери в дом. – Аминь.     Между 15 и 25 августа 1921 14. «Не проломанное ребро…» Не проломанное ребро – Переломленное крыло. Не расстрелыциками навылет Грудь простреленная. Не вынуть Этой пули. Не чинят крыл. Изуродованный ходил. Цепок, цепок венец из терний! Что усопшему – трепет черни, Женской лести лебяжий пух… Проходил, одинок и глух, Замораживая закаты Пустотою безглазых статуй. Лишь одно еще в нем жило: Переломленное крыло.     Между 15 и 25 августа 1921 15. «Без зова, без слова…» Без зова, без слова, – Как кровельщик падает с крыш. А может быть, снова Пришел, – в колыбели лежишь? Горишь и не меркнешь, Светильник немногих недель… Какая из смертных Качает твою колыбель? Блаженная тяжесть! Пророческий певчий камыш! О, кто мне расскажет, В какой колыбели лежишь? «Покамест не продан!» Лишь с ревностью этой в уме Великим обходом Пойду по российской земле. Полночные страны Пройду из конца и в конец. Где рот-его-рана, Очей синеватый свинец? Схватить его! Крепче! Любить и любить его лишь! О, кто мне нашепчет, В какой колыбели лежишь? Жемчужные зерна, Кисейная сонная сень. Не лавром, а терном – Чепца острозубая тень. Не полог, а птица Раскрыла два белых крыла! – И снова родиться, Чтоб снова метель замела?! Рвануть его! Выше! Держать! Не отдать его лишь! О, кто мне надышит, В какой колыбели лежишь? А может быть, ложен Мой подвиг, и даром – труды. Как в землю положен, Быть может, – проспишь до трубы. Огромную впалость Висков твоих – вижу опять. Такую усталость – Ее и трубой не поднять! Державная пажить, Надежная, ржавая тишь. Мне сторож покажет, В какой колыбели лежишь.     22 ноября 1921 16. «Как сонный, как пьяный…» Как сонный, как пьяный, Врасплох, не готовясь. Височные ямы: Бессонная совесть. Пустые глазницы: Мертво и светло. Сновидца, всевидца Пустое стекло. Не ты ли Ее шелестящей хламиды Не вынес – Обратным ущельем Аида? Не эта ль, Серебряным звоном полна, Вдоль сонного Гебра Плыла голова?     25 ноября 1921 17. «Так, Господи! И мой обол…» Так, Господи! И мой обол Прими на утвержденье храма. Не свой любовный произвол Пою – своей отчизны рану. Не скаредника ржавый ларь – Гранит, коленами протертый. Всем отданы герой и царь, Всем – праведник – певец – и мертвый. Днепром разламывая лед, Гробовым не смущаясь тесом, Русь – Пасхою к тебе плывет, Разливом тысячеголосым. Так, сердце, плачь и славословь! Пусть вопль твой – тысяча который? – Ревнует смертная любовь. Другая – радуется хору.     2 декабря 1921 «Много тобой пройдено…» Много тобой пройдено Русских дорог глухих. Ныне же вся родина Причащается тайн твоих. Все мы твои причастники, Смилуйся, допусти! – Кровью своей причастны мы Крестному твоему пути. Чаша сия – полная, – Причастимся Св<ятых> даров! – Слезы сии солоны, – Причастимся Св<ятых> даров! – Тянут к тебе матери Кровную кровь свою. Я же – слепец на паперти – Имя твое пою.     2 мая 1916 Ахматовой 1. «О, Муза плача, прекраснейшая из муз!..» О, Муза плача, прекраснейшая из муз! О ты, шальное исчадие ночи белой! Ты черную насылаешь метель на Русь, И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы. И мы шарахаемся и глухое: ох! – Стотысячное – тебе присягает: Анна Ахматова! Это имя – огромный вздох, И в глубь он падает, которая безымянна. Мы коронованы тем, что одну с тобой Мы землю топчем, что небо над нами – то же! И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой, Уже бессмертным на смертное сходит ложе. В певучем граде моем купола горят, И Спаса светлого славит слепец бродячий… И я дарю тебе свой колокольный град, – Ахматова! – и сердце свое в придачу.     19 июня 1916 2. «Охватила голову и стою…» Охватила голову и стою, – Что людские козни! – Охватила голову и пою На заре на поздней. Ах, неистовая меня волна Подняла на гребень! Я тебя пою, что у нас – одна, Как луна на небе! Что, на сердце вороном налетев, В облака вонзилась. Горбоносую, чей смертелен гнев И смертельна – милость. Что и над червонным моим Кремлем Свою ночь простерла, Что певучей негою, как ремнем, Мне стянула горло. Ах, я счастлива! Никогда заря Не сгорала чище. Ах, я счастлива, что тебя даря, Удаляюсь – нищей, Что тебя, чей голос – о глубь, о мгла! – Мне дыханье сузил, Я впервые именем назвала Царскосельской Музы.     22 июня 1916 6. «Не отстать тебе! Я – острожник…» Не отстать тебе! Я – острожник, Ты – конвойный. Судьба одна. И одна в пустоте порожней Подорожная нам дана. Уж и нрав у меня спокойный! Уж и очи мои ясны! Отпусти-ка меня, конвойный, Прогуляться до той сосны!     26 июня 1916 8. «На базаре кричал народ…» На базаре кричал народ, Пар вылетал из булочной. Я запомнила алый рот Узколицей певицы уличной. В темном – с цветиками – платке, – Милости удостоиться Ты, потупленная, в толпе Богомолок у Сергий-Троицы, Помолись за меня, краса Грустная и бесовская, Как поставят тебя леса Богородицей хлыстовскою.     27 июня 1916 9. «Златоустой Анне – всея Руси…» Златоустой Анне – всея Руси Искупительному глаголу, – Ветер, голос мой донеси И вот этот мой вздох тяжелый. Расскажи, сгорающий небосклон, Про глаза, что черны от боли, И про тихий земной поклон Посреди золотого ПОЛЯ. Ты в грозовой выси Обретенный вновь! Ты! – Безымянный! Донеси любовь мою Златоустой Анне – всея Руси!     27 июня 1916 «Белое солнце и низкие, низкие тучи…» Белое солнце и низкие, низкие тучи, Вдоль огородов – за белой стеною – погост. И на песке вереница соломенных чучел Под перекладинами в человеческий рост. И, перевесившись через заборные колья, Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд… Старая баба – посыпанный крупною солью Черный ломоть у калитки жует и жует. Чем прогневили тебя эти серые хаты, Господи! – и для чего стольким простреливать грудь? Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты, И запылил, запылил отступающий путь… Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше, Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой О чернобровых красавицах. – Ох, и поют же Нынче солдаты! О, Господи Боже ты мой!     3 июля 1916 «Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес…» Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес, Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес, Оттого что я на земле стою – лишь одной ногой, Оттого что я тебе спою – как никто другой. Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей, У всех золотых знамен, у всех мечей, Я ключи закину и псов прогоню с крыльца – Оттого что в земной ночи я вернее пса. Я тебя отвоюю у всех других – у той, одной, Ты не будешь ничей жених, я – ничьей женой, И в последнем споре возьму тебя – замолчи! – У того, с которым Иаков стоял в ночи. Но пока тебе не скрещу на груди персты – О проклятие! – у тебя остаешься – ты: Два крыла твои, нацеленные в эфир, – Оттого что мир – твоя колыбель, и могила – мир!     15 августа 1916 Евреям Кто не топтал тебя – и кто не плавил, О, купина неопалимых роз! Единое, что на земле оставил Незыблемого по себе Христос: Израиль! Приближается второе Владычество твое. За все гроши Вы кровью заплатили нам: Герои! Предатели! – Пророки! – Торгаши! В любом из вас, – хоть в том, что при огарке Считает золотые в узелке, – Христос слышнее говорит, чем в Марке, Матфее, Иоанне и Луке. По всей земле – от края и до края – Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/marina-cvetaeva/vchera-esche-v-glaza-glyadel-10314944/?lfrom=688855901) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Сноски 1 Родина Гнел. Л. 2 Тайный советник Гете (нем.).