Георгий Павлович Сомов

***

Этот сон мне однажды приснится
И от этого сна с высоты
Будут биться сухие птицы
В реки гулкие, как мосты.

Облака, точно сгустки гноя
Остановятся над землей,
Чтоб упиться звериным воем
С человеческой теплотой

А лугов заливное чудо
На опухших култяшках жнивья
Побредет набираться, покуда
Не очнусь я от забытья

Над деревьями Бог проблеет,
Сытой падалью и молоком –
Уж ему помолиться сумеет
Всякий многоквартирный дом.

А у детского изголовья
Из отвара и белены
Отворенною черной кровью
Встанут матери всей страны


ДА ВОЗДАСТ МНЕ СТРОИЦЕЙ МОЁ ПРЕЗРЕНИЕ

Да воздаст мне строицей моё презрение
и отплатит огромной палитрой надежд –
я упорно ломился в закрытые двери,
как в пустые глаза мутнолицых невежд.
Я упорно старался запомнить все праздники,
я не знал, почему так ранима любовь,
а ко мне приходили, одеты по-разному,
вместо горя – улыбка, вместо радости – боль.
Я увидел глаза, словно точка мишени
был изранен навылет и погнут зрачок,
и тогда, не спросясь ни каких разрешений,
под тоску этих глаз я подставил плечо.
А ко мне приходили, одеты по-разному,
вместо горя улыбка, вместо радости – боль.
То ли рядом шатались смешливые праздники,
то ли где-то за стенкой угасала любовь.
А когда на перроне продрогшая мама
все просила, чтоб я хоть себя поберег,
я сказал, что не верю в закрытые двери
и стальную бесстрастность железных дорог.


ГАМЛЕТ
Отплакали черной смолою факелы
и утонули в глазах подлецов,
Ночь на сцене обманывала и обмахивала
умирающей Джульетты лицо.
А я – Ромео! Тусклых шпаг излом
звенит и погребает заживо,
и умирая день за днем
не успеваю что-то очень важное!
Бросают яд в бокал, который полон,
в бокал, который пьют до дна!
И взглядами, как шпагами исколот,
Стою в дверях ненужного вам дня!
В театре тысячи уловок и обманов!
Там призраки, как бабочки живут!
Но там вчера Офелия искала
нетронутую молодость свою,
И не нашла, и ночь её схватила,
зубами желтых факелов горя.
Она меня о чем-то попросила
и для чего-то сберегла меня!
Я ухожу убитый и оболганный,
за мною занавес закрыт, как чья-то пасть.
Несу на улицы души своей оборванной
саднящий свет, которому не пасть.


НАД ЭТИМ ГОРОДОМ Я БУДУ ВОСКРЕШЕН

Над этим городом я буду воскрешен.
Сломают крест,
бульдозеры Голгофу сроют,
и над толпою одиноко вознесен,
я пятна ржавые гвоздей
дрожащею рукою скрою.
И не узрит толпа,
как оживут,
нальются плотью мертвых ран края,
и вновь Варавву стражники введут,
чтоб был на этот раз
оправдан я.
Свершится правосудие!
Ему немного надо, чтобы стать спокойным.
И, подчиняясь празднику пойму,
что я живу,
живой – а не покойник!
О, радость первобытная толпы!
Ей, нераспятой, так легко воскреснуть!
И сняв меня с креста,
под звон трубы,
нести по улицам,
нести на мягких креслах!
И по пути губами припадать
к моим рубцам, ей радостно и сладко.
И припадать и сознавать,
что все улажено,
что все в порядке!
Но радостью толпы не дорожа,
в груди моей воскреснет крест дубовый,
и задрожит на нем распятая душа,
которой снова нет покоя, снова!
И не умея бросить этот праздник,
прощая всех,
я над толпой застыну.
О мой Отец!
О Бог мой, празднуй, празднуй,
Отпразднуй воскрешенье сына!
Отпразднуй! –
Выйдут звезды вечер заколоть!
Отпразднуй! –
Муки превратят в обряд!
И будет миром править плоть!
И будит дух распят,
навек распят!


МИЛОСЕРДЬЕ
Полдневной электричкой на Москву
проходит женщина слепая,
к ней в горсть протянутой руки
чужие пятаки слетают,
слипаясь.
И не поймет она наощупь, не поймет,
о чем дает то та рука, то эта –
вагонной добротой согрета,
сквозь милосердье женщина идет.
Она не ждет прозрения, не ждет,
но в ней живет слепая сила –
ей смерть не увидать, но ощутить,
ведь люди после не сумеют полюбить
сырой обрыв её могилы.
И словно откупаясь и прощаясь,
за нею руки тянутся, дрожа
и блеск грошей, как блеск ножа
средь бела дня несчастье поражает.
Мир откупается от доброты
Иль норовит убить участием несчастье,
но на земле,
среди ее вокзальной суеты
слепцы встречаются все чаще, чаще


НА ПРОЩАНИЕ
Давай попрощаемся
Долгий поезд укроет зеленым меня насовсем,
и ты наобратном пути успокоясь,
домой заявишься ровно в семь.
И вскрикнут навстречу тебе половицы,
и сморщится коврик под дряхлым столом,
и за окном будет тень клонится
пыльным, печальным осенним зонтом.
Но ты, обретая покой и волю,
исправишь улыбку, глянешь в трюмо,
и то, что откликнется дальней болью,
станет отныне только мое.
Мой поезд не будит знать перебоев,
Я сердце поставлю по стуку колес,
Ведь все, что может случится с тобою –
я перенес.

***
Так запирают застывший парк,
Где ни души, ни прохожего,
Только кругами кривляется пар:
Выйти никак не может
Да никому не дано отпирать,
Ну, погоди же моя, негасимая,
Вспыхнет звезда у виска. – Не стрелять
В сторону вашими, синими!
И не глядеть, как с дрожащих плеч
Голову в руки подам покаянно:
На опозданье согреть и сберечь
Было согласье Иоканаанна.
Дальше нелепица, там впереди,
Там даже птиц не бывает, пожалуй,
Только по белой равнине груди
Медленно тянется жалость.
Да безысходнее мокрого снега
На запотевших глазах площадей,
Еле живая надежда ночлега
Сердца у отпертых настежь дверей.

***
Путались бы чайки над морем,
Над раскатом равнодушных волн,
Где простор так и давится покоем,
И куда рассвет по горло вошёл.
Знали бы тоску дальних труб,
Морем поглощенную синеву…
Что же их тянет, как на труп,
На оправленную камнем Неву ?