Психериус

Начато: май 2001
Павел Монко



ПСИХЕРИУС




Снова острый ноготь в кожу. Снова он ничего не чувствует. Как и та одинокая женщина у стены коридора. Прислонившись к ней, она, не отрывая взгляда, смотрит в одну точку на стене напротив, стеклянными и лишенными жизни глазами.
«М-м, черти, прости, это уже не кино. Здесь стало слишком тесно для иллюзий. Прекрати!».
Мимо прошел молодой хирург-азиат, оставляя позади себя шлейф из медикаментозных запахов. Изучая что-то в своих бумагах, он поднял глаза, посмотрел на женщину, подошел к ней, сказал ей что-то, та обреченно закивала головой, и скрылся за дверью соседней палаты.
«Ты ведь не придешь ко мне сегодня ночью, оставив тело на операционном столе, тебе будет слишком холодно так. Не делай глупостей, малыш. Этим клоунам просто слишком скучно, слышишь?».
Взгляд опустился на соседнее кресло. Гвоздем или перочинным ножиком: «Сердце не продается в гипермаркете». В конце последнего слова импульсивная подростковая рука дрогнула и завалила букву.
Внезапно, сквозь стену, как ледяной душ, с грохотом протаранив огромные двери, по коридору помчала каталка с ее телом. И ее почти оборванной жизнью.
- Парень, ты нам нужен! – все самое ожидаемое – в этом тембре. К нему подошел молодой, симпатичный доктор и по-дружески хлопнул его по плечу.
- Ты ведь готов поделиться с ней кровью? – его глаза сияли светом человека, подарившего безнадежно больному последнюю и очень сильную надежду, - Вы одинаковы, и не только в постели! – доктор улыбнулся, - переодевайся, в действительности у нас очень мало времени.
Эти слова залетели так далеко внутрь его, что он уже никогда бы не вытащил их оттуда, если бы захотел почувствовать это еще раз. Глаза залили потоки слез и все, что он смог увидеть ясно – опустившееся по стене маленькое тело одинокой женщины, которой сообщили, что ее дочь спасти не удалось.




М


Это были просто сны. Сны. Они в щелях, дырах, углах. Они хотят что-то изменить, но то, что внутри их мешает им. Они кровоточат.

* * *

Постепенно они покрываются густой, красной жидкостью. То, что они хотят изменить меняет цвет, скапливается в комочки и падает на лицо, громко шлепает и стекает по щекам ко рту.

* * *

"Вот дьявол, это же всего лишь сон".

Ты только посмотри на это. Это же настоящее искусство. Дым сигарет поднимается под самый потолок, раздираемый на составляемые дикой музыкой настроения. Здорово. Послушай, если бы все было иначе, ты не захлебнулся бы сегодня ночью чужой кровью. Откуда ты ее взял? Разве ты торговец чужой кровью? Тогда почему твои нервы натянуты, как струна? Ты нервничаешь? Значит ты торговец чужой кровью! Тебе нужно говорить по несколько раз одно и то же.
Смотри:
"Я - М. Что такое М? Ничего. Это буква моего имени. Одна из букв моего имени. Я долго искал ее и думал, почему не Л или А, скажем.… Нет, думал я, это не то. Они пусты и абсолютно бессмысленны, потому что не могут выразить себя через себя. И я нашел то, что мне было нужно: М – просто и очень осмысленно. Еще я очень хотел бы выйти отсюда".
Вот, вот как нужно представляться перед незнакомцами. Все лаконично и предельно ясно. Никакой переплетии смыслов и чужих тебе эмоций. Никакой болезни, главное. Ты понял, что я хочу сказать? Я хочу сказать, что мне надоело вечно чему-то тебя учить, всегда, без перерыва. Ты ведь не платишь мне за МОЕ, потраченное на тебя время, не так ли? Стоило бы проявить больше нежности и участия к моей работе. Но тебе это ни к чему. Все, что тебе нужно сейчас – закрыть глаза, давай?

"Пошел бы ты к черту. Слышишь?! Уйди из моей головы!
Все, наверное. Это… это… что? Одно понятно – приплыли. И что теперь? Идти к доктору и говорить, что в этом мире я – конченый человек, да? Пойди ты куда подальше!”


Вы только посмотрите на него! Знаешь, я начал замечать, что жить с тобой становится все интересней. Я вот помню старые времена. Помнишь старые времена?



“Как же это называется? Помнится – там название такое, обезнадеживающее, тянущее руку вон к тем осколкам на подоконнике. Господи, как же она называется? Впервые услышать это слово в шесть лет и не помнить.… Тогда мороз брал по коже, когда говорили что это такое. И вот НА тебе!”.

Помешательство. У тебя по-ме-ша-тель-ство. Художественное слово. Здорово воспринимается на слух. Лично мне оно очень нравится. Когда я его первый раз услышал, мне показалось, вернее я почувствовал, что это станет моим признанием. И стало, прошу заметить. В чем это выражается? Закрой глаза.

И все исчезло два дня назад. Исчезли голоса, легкие, грубые, загадочные, все. Была пустота. Такая, которая бывает от всего, когда ее слишком много и неприятно давит на уши и глаза. Еле переваривающая все, что срывается внутрь ее самой и никогда больше не возвращается. Казалось, это был всего лишь сон. Так казалось, и всегда была какая-то уверенность, что это именно так. Трудно было в этом сомневаться, когда все, что вокруг – сливается в одну жидкую кашу и мерзко хлюпает на каждом шагу от попыток разуверить себя в этом. Странно было все: реальность, дырявая и немощная, словно забывшая, кто она сама есть, вещи, отбрасывающие тень на самих себя и от того непонятные и искаверканые до неузнаваемости, лица, словно прекрасно понимающие все, о чем думаешь и чего хочешь, словно проводящие всю свою жизнь у твоей замочной скважины, с поразительно проникновенными взглядами и немыми улыбками, небо, нависшее над головой толстым пуховым одеялом и от того кажущееся твердым и вполне осязаемым. Все не так, как говорят «нужно видеть».
Да, это сны. Они слишком скучны и однообразны и вообще веют холодом и равнодушием ко всему, в чем они сами присутствуют. Давно переставшие излучать пустую наивность и словно возмужавшие и полны желания ощущать себя на порядок выше и серьезнее. Так бывает, когда человек, переступая порог отрочества, не хочет больше по отношению к себе проявления привычной несерьезности и какой-то тупой, как он сам считает, ласки, временами доходящей до откровенного абсурда, непросвещенного идиотизма и просто того, что не надо. Так понимает только он один и не может понять, почему этого не понимают остальные. Здесь то же самое, только речь идет уже не о возрастных принципах, а о диких выходках сознания, которое хочет казаться важнее и больше. Только использует оно для этого абсолютно не вкладывающиеся в пределы простого людского понятия о созревании каких-то независящих от хода времени принципов, приемы. Пользуется ими жестко и временами жестоко. Непонятен даже сам удел, каким бы простым ни казался на первый взгляд. Не понятна суть этих диких выходок не то сознания, не то подсознания, потому что понять это просто невозможно. Потому что то, что выбрало для себя “оно” в качестве игры – известно лишь ему самому и, стало быть, смысл, от начала, каков он есть – в его утробе. Смысл неясен и потому аморален. Его можно было бы постичь, если бы можно было отличить одно от другого: как отличают день и ночь, так отличить сон от того, что вне сна, то есть реальность. Только сделать это нельзя, ибо трудно понять, когда думаешь ты, а когда – за тебя. Такое бывает не часто и даже вообще никогда не бывает, когда понимаешь, что кроме единоличного “Я” больше думать некому и незачем. Оно бывает тогда, когда меньше всего главный идейный и мысленный конвейер беспокоит его собственная независимость и он, забывая об опасности, становится всего лишь посредником для воплощения в жизнь чужих идей и совершенно маразматических способов развлечения с ним же. Только он, конечно, ничего не подозревает. Его производственная сущность работает под другими лозунгами, но тщательно замаскированными и неразличимыми даже с очень пристального рассматривания.
Осталась самая ничтожная часть из всего, что раньше можно было назвать реальностью. Это стены, глубокие дыры, бессмысленная митусня в чужом сознании, которая стала так близка и получила право называться собственностью старого владельца. Это все, что осталось от прежней жизни и прежних понятий, эмоций, мнений и прочей чепухи, которая исчезла два дня назад вместе с престранным сопроводителем всей этой истории от начала до середины, как он говорил, причем абсолютно серьезно уверяя, что это именно середина и что… в общем середина бесконечного кошмара, который только начался. Он много чего говорил. И что самое интересное – был материалистичен. Было очень интересно наблюдать, как и слышать и ощущать, как трескалась оболочка реальности, и он выходил наружу таким смелым и уверенным в себе, потому что знал и говорил это напрямую, что реальности не существует. Есть только сон, из которого нужно, но бесполезно выбираться, который и есть составная часть всего того, что те, кто там живет, называют реальностью. Они глупые и ничего не понимающие отпрыски неразумного, говорил он и громко смеялся, с них, видимо, ибо более ни с кого не смеялся. Он говорил, что тот, кто захочет привыкнуть ко всему этому, то есть непонятому, пройдет испытание какими-то временными разрывами и полным смешением видимого, ощущаемого, слышимого, видимого-неполного. Что это такое – непонятно. Но только на первое время, говорит он и выдерживает продолжительную паузу, ждет, пока спросят у него. И когда спрашивают, дает ответ, очень полный и исчерпывающий. Это значит (он), что никто отсюда не уйдет, пока не почувствует на собственной шкуре весь хаос от воссоединения (сближения) всех «детей» наиглобальнейшего в этом мире антиреальности и иллюзий. Часто он говорит непонятно и становится абсолютно не ясно, что он имеет в виду. Последнее из сказанного значит, что все, что представляет собой хоть какую-то важность в мире настоящем (ощущаемом), смешается и получится, как он говорил, идейный бардак, в котором сложно будет найти составляющие. Еще труднее будет найти во всем этом начало, то есть ту нить, которую вправляют первой в узор из наиглобальнейшего в мире настоящем.
Потом была интересная и занятная экскурсия в самое, что ни на есть настоящее и подлинное из всего, что есть в мире. Идеи и смыслы наиглобальнейшего (казалось, это и было ОНО) проявлялись в неожиданных красках, ярких палитрах и заставляли по-новому взглянуть на вполне привычные вещи мира ложного, безо всяких на то оснований называющегося Базовым в смысле отношения к настоящему, потому что даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять – это изъезженная форма. Настоящее, как он говорил, меняется в зависимости от положения в мире ложном, в котором не меняется абсолютно ничего. Только сама идея о том, что что-то должно меняться. Она пульсирует и трансформируется со скоростью формирования промежуточных посредников и никак не может выработать в себе свою собственную систему, свой склад всякой ненужной чепухи, которая создается, вроде, для отдаленного подражания образам из мира Настоящего. Но настоящее, говорит он, - неподдельно, и все сверхматериальные суррогаты – чистой воды суета. Различны же и сами идеи и механизмы, создающие весь этот бред, как и все основы для того, чтобы этот механизм работал нормально, с чисто сверхматериальным упорством. Ясно были видны эти самые различия двух непохожих друг на друга сторон, как не похожи между собой суть жизни и смерти.
Если представить себе принцип вырабатывания единой идеи под разными трактовками, с первого взгляда непохожими и разными, но близкими и абсолютно одинаковыми вблизи, говорит он, то это то, что непременно является основным условием для двигателей сверхматериального, потому как все в этом смысле есть старая пластинка с одной песней и словами, повторяющимися непрерывно.
Если же представить себе принцип выработанного и осмысленного порядка, в котором идея – постоянно совершенствующееся понятие о самое себе, это, говорит – в мире настоящем и “антиреальном”, как обычно его называют. Те, кто работают с этим.
А все началось с того, что кто-то, кто уже давно не является хозяином положения в собственном внутреннем мире, понял, что только лишь разобраться в идейном построении всего сущего будет недостаточно, потому что это поверхностно и пусто до безобразия. Так думалось с самого начала и всерьез не принималось никогда, потому что прекрасно понималось, что все может быть с точностью до наоборот и никаких выводов делать не стоит по причине абсолютной неосведомленности в этом вопросе, в то время как все убеждения, считавшиеся сокровищем, отошли назад и больше не представляли собой ровным счетом ничего. Сознание начало кричать и звать на помощь.
Тогда все начало меняться на глазах, словно кто-то подал руку помощи, имея в мыслях состав порочных и «проконкистадоре» действий для замены старого на новое и искоренения давно потерявших свою внутреннюю актуальность сверхматериалистических порывов. Это было начало новой эры рабовладения в рамках всего ложного посредством всего лишь одного слабого подсознания. Оно должно было стать генератором новых идей, бредовых, в большинстве своем – далеких от идеала и, прямо сказать, жестких и, на первый взгляд, непродуманных. Смысл? Очень прост: заставить, именно заставить принять иной порядок наиглобальнейшего и вторить ему до скончания веков. Сперва казалось, что этого ради можно сломать полусгнившие и покрывшиеся плесенью невостребованности ценности, вмиг переставшие быть единственным настоящим в мире ложном. Только потом произошло невероятное: все прежние задачи нового режима рухнули, и на свет появилась цель, в свой примитивности и безнравственности больше походившая на подростковый терроризм, поражающая своей слепой агрессией. Одна единственная: - забыть все, что говорил сопроводитель всей этой истории, и отдаться полностью и целиком кошмару, который только начался и дошел до середины бесконечности, которая призвана увлечь в мир “антиреальнай” и, коверкая всю картину «настоящего», лишить всего, что есть в мире ложном, которого просто не существует. На то он и ложный, говорил он.
А в “ложном” все должно быть ложно. Даже вопросы, на которые всегда получают такие же ложные ответы. Туманные, непонятные, с явно чувствующейся уклончивостью. Все это кажется полнейшим абсурдом, чудовищным недоразумнием и абсолютно ненужной игрой больного и падкого до крови и слез воображения. Странный сопроводитель, временами противореча самому себе, меняет суть всего изложенного, причем так незаметно и плавно перестраивая смыслы, выворачивая наизнанку местное измерение. Очень легко попасться на его удочку, потому что он – профессиональный ловец мыслей. От этого всегда хотелось убежать, скрыться, завернуться в полиэтилен и не слышать надрывных стонов внезапной тишины, которая своим белым криком потрошила мозги и.…Все очень просто с одной стороны и чертовски сложно с другой. Со временем, захлебнувшееся в потоках неизвестности сознание, задается лишь одним вопросом: что это? То, что вокруг – это то, что должно быть или этого никогда не было и быть не может? Если первое, то почему оно пульсирует своей зловещей таинственностью и дает повод убеждать себя в том, что все это – такой же дешевый обман, как заказной рождественский фокусник? Излучает неуверенность в самой себе, скрипит своей же хрупкой сущностью и хочет казаться созревшей до абсолюта структурой без будущего. Если второе, то почему оно есть вообще?! Каков смысл мешать и без того размытые рамки, отделяющие “то, что есть от того, что быть не может”, вместо того, чтобы просто стать самим собой?
Нежелание стать собой, лишь изредка вдохновляя и подкрепляя себя отдельными и довольно нечастыми гастролями по “ложному”, значит – неуверенность, а возможно просто тоска по приключениям в чем-то запрещенном, но жутко манящем, таком же опасном, как обыкновенное бездействие. Начинается тогда, когда все, что изучено досконально, но не приносит плодов, которые могли бы, но никак не могут спасти положения, повторяя своей неизменно скучной и ненужной “идеальной” сущностью одно и то же, доводя принцип действия наиглобальнейшего до грани безысходности и полного отчуждения от собственной первоосновы. Там он, принцип, начинает искать и находит выход в простых вещах: он не может существовать без действия и потому устремляется туда, где много работы – в сверхматериальное. Только он не знает главного – чего он хочет и чего он ждет в дальнейшем. Хочет ли он полного воссоединения с первоосновой, либо привлечения этой самой первоосновы в сверхматериальное путем полного ее пересмотра. Причем вполне возможно и то и другое. Первое, если с помощью сверхматериального получается некий коридор, по которому в мир наиглобальнейший поступает отфильтрованная идея “ложного”, получающая статус “нейтрального”. Второе, если путем разложения всей идейной сути материального просто впихнуть настоящее, вытеснив этим самым всю отрицательную противоположность, но только в том случае, если игра действительно стоит свеч. Что сомнительно, потому что все имеет свои рамки и собственный статус некоего “особо важного фрагмента союза двух крайностей: реальности и антиреальности”, чтоб ее. Где оба явно не уступают друг другу по силе влияния на общий конвейер всех принципов и идей, рано или поздно проявляющихся в обоих аспектах “реальности”.
Интересна и сама мысль сопроводителя о том, что “реальности не существует”. Тоже абсурд. В чем же она, как не в самой себе? Или чем она проявляется, как ни сама собой? Может быть в том, что сама же и дает повод усомниться в собственном существовании? Она так пластична и переменчива, эта реальность, говорит голос, что то, что реальным быть не может, делается вмиг настолько «де-факто», что «реальность» привыкла видеть только под собой, широко открытыми глазами глядя, как вся ее реальная сущность расплывается на глазах, образуя нечто издалека напоминающее «имеющее возможность быть реальным». Начинаются долгие споры о том, что может быть и что не может быть этим самым реальным. Оказывается, что реальным ТАМ может быть все, что не имеет к ней самой ни малейшего отношения. А то, что по своей природе УЖЕ является реальным, быть им никогда не может, потому что не имеет к тому никаких предпосылок, ПОТОМУ ЧТО одно компенсируется собственной противоположностью. Наличие твердой оболочки гарантирует вязкую внутренность и наоборот. То есть - проще всего стать реальным, на деле таковым не являясь. Если это так, тогда становится абсолютно ясным, откуда берутся доводы о нереальном, сравниваемые с наиреальнейшим, как эталоном всего сущего. Сущего в том, что меньше всего реально в этом бардаке.
Да и вообще, поводы, дающие утверждать что-либо о реальном или обратном ему, сами являются далекими призраками реальности, которая, запутавшись в себе, спихивает решение задачи, которую сама же придумала, на собственное отражение в зеркале. Сны, говорит она.
Сны. Она сама говорит о том, что является ее частью, но как-то странно не желает отвечать за все свое. Сны? – спрашивает неуверенно и с тихой надеждой на саму себя, - сны? Да, конечно! Это то, на что можно запросто свалить все противоречия собственной системы и уйти от прямого ответа, потому что это личное. Это резервный вариант, который иногда просто теряется из виду, потому что так мал и ничтожен по свой сути, что сразу заметить его невозможно. Сны. Вызывающие снисходительную насмешку и нежно розовую надежду, сами прекрасно осознавающие свою глобальность и непосредственную близость к этому самому наиглобальнейшему, потому что они – наиглобальнейшее. Так скромны и ненавязчивы, что может показаться, что это просто довольно посредственное звено в неудачном процессе воссоединения двух противоположных аспектов реальности, давно уже осознавшей всю свою потерянность во всех вопросах, которые она же поставила, но так и не нашла на них ответы. Здесь она просто пытается выдать один из ответов за единственно правильный, чтобы не ломать больше голову над тем, кто же она сама есть. Ими становятся сны. Потому что это ее любимый ребенок, и он вполне в состоянии объяснить все тонкости внешней и главной черты матери-мира. Мать слишком стара и немощна.
Итак, он говорит, что сны – ступень. Самая крутая и отвесная, которую можно себе представить, если очень сильно попытаться вникнуть в смысл этого слова. Главное, говорит снова он – не увести свое над-, под - и просто сознание от мысли о том, что то, что построено на совесть так просто не разрушишь. А это сложная штука и построена она на совесть.
Сны – ступень. Пройти ее – значит пройти все. Пройти и прочесть их от начала до конца, вызубрить на зубок и никому не рассказывать. Потому что все, что сказано, говорит он, срывается и падает в смысловую пропасть и больше никогда оттуда не возвращается, потому что есть строго определенные рамки, за которые выходить нельзя, даже единственной молекулой своего сознания. Их определяет мать-мир, и сама же стережет и следит за тем, чтобы раз в сотню лет их границы никого не заставили пойти на крайность, следуя естественному инстинкту поиска новых крайностей.
Она же и придумала эти крайности, чтобы уберечь саму же себя от проникновения кого бы то ни было в суть всех составляющих ее принципов действия. Становится ясно одно: она слишком несовершенна, чтобы открыть ворота двух ответвлений реальности и впустить так необходимую для потерявшегося в каком-либо из них “искателя приключений” смысловую подсказку.
Но она боится. Так же, как боится потерять свой резервный вариант (сон), потому что он единственное, что в меру своих сил пытается сдержать смысловой ливень на головы непосвященных, каким бы открытым и непосредственным он не казался на первый взгляд. А таким он и кажется.
Но всего лишь кажется. Играя с самими тонкими структурами бредящего сознания, уверенно указывает рукой на огромную стену где-то у окраины дозволенного и громко заявляет, что это – иллюзия, но иллюзия совершенная, поэтому и усилия требуются совершенные, чтобы нет, да и не поверить в то, что какие-то рамки действительно существуют. Нет никаких рамок, - говорят себе те, кто уже успел немного подзабыть, что иллюзия совершенная и не так уж все и просто.
Можно понять мать-мир в ее стремлении постоянно ставить все обстоятельства в оковы ограниченно дозволенного и с тихой грустью наблюдать за тем, как на глазах тает, коверкается и умирает мечта, которая была вполне реальна, но до тех пор, пока сама себя не открыла с иной стороны. Причем с такой ужасной и отвратительной. Если бы все было так, как хотела она, то увидела бы позже, что в идеале союз двух крайностей превращается в итоге в одно единое хлюпающее месиво из мгновенно загнивших мировоззрений, вязкой и нелепой морали и всего отрицательного в мире антиреальном, из чего получилось бы просто Ничего. То, что можно смело выбросить в мусорное ведро, как первый отбракованный материал, томясь розовой надеждой на успех второй попытки. Есть время сто раз подумать, прежде чем совать на утверждение новый вариант “целостности”, которую позже просто разделят пополам и оставят в таком виде до тех пор, пока не придумается что-нибудь более совершенное.
Кстати, пока так никто и не придумал, что делать с двумя разделенными аспектами, которые уже просто нелепо пытаться придвинуть друг к другу, потому что это крайне опасно, как реакция двух химикатов, которые соединяют вместе.
Не нужно ничего делать – решило последнее собрание.
Сказало – как отрезало. Проблема забыта и в течении пятидесяти мега лет никто и никогда не затрагивал даже в мыслях идею единения, как единственно правильную и наиболее подходящую.
Вспомнивший себя сопроводитель ожил. Вместе с ним ожили и все его порядки и догмы. То, что становилось ясно без него, в собственных глазах начинало меркнуть и попросту расплываться, как самая неустойчивая к внешним раздражителям структура сверхматериального. Все это, говорил он, только часть всего самого сложного и непонятного в истории сотворения двойственной структуры «Большой Реальности». Особый упор был сделан на слове “сложного”, так как ничего поддающегося даже поверхностному разумению в этом рассказе нет и быть не может, ибо не для понимания все творилось.
Потом он сам лично признался, что есть никто иной, как “суть всех имеющихся в мире промежуточном доводов и выработанных систем мировоззрений с точки зрения обоих известных аспектов все той же реальности”. Проще говоря – крашеная в цвет твердых устоев копилка самых умных мыслей и всяких мудростей относительно всего сущего. А также хранитель и бездарный транжира глобальных ценностей и тайн. По поводу этих слов последовала длительная тирада из оправданий и категорических опровержений “его” “базарной” сущности. Но от правды, как он сам говорил, не уйти, поэтому, скрипя зубами, ему пришлось сознаться в своей некоторой низменности, хоть и благородной.
Он предлагал и никогда не отказывался от предложения совершить экскурсию в самое сердце “резервного варианта” и так вот нечаянно остановить его ход, чтобы разглядеть поближе всю сущность “наиглобальнейшего”. Она, говорит, капризна и не любит, когда ее беспокоят по пустякам. Но можно и договориться, ссылаясь на всякие привилегии и “связи”. Как он сам когда-то делал во времена своего “идейного созревания”.
Глупые и ужасно не пробивные времена были, говорил он. За место под знаковым солнцем приходилось бороться, а из-за не доделенных “последних коньков” идейного бюрократизма приход абсолютного понимания четырехмерности бытия откладывался на неопределенные сроки. Те, кому ждать надоедало, глазели на спускающиеся с “неба” подсказки (думали – так надо) и грызли друг другу глотки в надежде на то, что очередная хитрость мозговитой верхушки все-таки окажется мешком с подарками, по сути же являясь лишь тряпкой. Мало кто, говорит, хотел это понимать. Были, конечно, те, кто в силу своей достаточной развитости прекрасно понимал, что чем больше заносчивости, тем ниже возможности все изменить, в ту сторону, в какую хотелось бы. Те лишь терпеливо ждали, пока “антиреальные” полумеры похватают мешки с “ничем”, что-то громко рявкнут и вновь залягут на дно. Тогда-то и приходит час их заслуг перед мозговитой верхушкой, которая щедро одаривает тех своей мудростью, в то время как “антиреальные” полумеры, улегшись на холодное и влажное дно материалистического дна, сопят в обе дыры и ни о чем не подозревают. Он, говорит, оказался этим самым наименее инициативным и получил, причем вскоре то, чего хотел. Получив то, что хотел, его вызвали на ковер к мозговитой верхушке и так, невзначай, намекнули на перспективу служебного роста, по причине удовлетворенности верзил из высшего совета методами его руководствования в достижении поставленной цели, что непременно сказалось на его дальнейшей судьбе. И сделали из него, так сказать, своего неофициального представителя в сфере чужих действий и индивидуальных восприятий, чья деятельность направлена, прежде всего, на устранение неправильных подходов к вопросу о “тонком” тех, кто решил к этому вопросу подойти вплотную, рискнув всем более или менее весомым в мире антиреальном. Даже тех, кто, не совсем осознавая собственного желания, даже не подозревает о том, что игра началась и делать ставки поздно, как бы того не хотелось. Таких, вернее с такими, говорит, работать сложнее всего, тем более что эти “не определившиеся клочки энергии” сами не знают чего хотят. Поэтому часто капризничают и просят повернуть все назад, так как не выдерживают и половины испытания на “сознательную прочность”, но в то же время абсолютно не хотят понять того, что ИГРА НАЧАТА. Возникает вполне резонный вопрос: что происходит с теми, кто хотел (хотел ли), но не смог пройти все до конца и просто-напросто сломался? Ответ, говорит, прост: их отправляют в яму идейной выбраковки и оставляют там навсегда, чтобы те, кто хочет, давали себе полный отчет в своих страхах и желаниях. Потому что, глядя на то, как рассыпаются на глазах их промежуточные оболочки и на свет выставляется разложившаяся на атомы идейная сущность – зрелище не для слабонервных и уж всегда заставляющее кое о чем задуматься. Те, кто смотрит на это сквозь полупрозрачное “среднее” измерение закрывает глаза и первое, что приходит ему в голову после – эти бедняги больше никогда не увидят света привычной и так далекой антиреальности. Но что поделаешь – сами виноваты. Нечего, мол, лезть туда, где никогда не был и быть не можешь, потому что это слишком высоко и сложно. А сами думают: ”Вот если бы я захотел, то уж наверняка смог бы, не думаю, что все это так уж чересчур”. Думают и сами прекрасно понимают, что заблуждаются. Поэтому единственное решение – оставить после этих чертовых тестов все как есть и никуда не ходить, иначе пропажа в каких-то там “идейных мусорках” неизбежна, чего совсем не хочется. И для таких наступает продолжение тихой и мирной жизни в антиаспекте, с последующей потерей всех воспоминаний о предыдущих тестах, на которых они провалились духом, убоявшись всего, что с ними может случиться.
Однако все они немного ошиблись. Да, те, кто “тешится” в идейной яме – действительно бедняги. Но все в этом и том мире относительно и они, конечно же, знают о том, что этим самым беднягам в специально отведенных для того местах возводят “памятники” и поют о них песни, как о, своего рода, “экстремалах”, которые слегка переоценили собственные силы и… известно что. Поют, да все же вставят пару-тройку иронических выражений об их неоправдавшем себя мужестве. Но ведь есть еще один класс смельчаков, которые прошли-таки и победили все кошмары смешавшихся измерений. О них стоит поговорить отдельно, потому что те, кто смотрит на все сквозь полупрозрачное «среднее» просто понятия не имеют о приемах действия “везунчиков”. Да те, собственно, и сами не совсем осознают всего, что с ними происходит, а по окончании сеанса лишь тупо хлопают глазами и не могут понять только одного: как это? Поэтому получается, что они просто не могут поделиться с другими сокровенным, потому что сокровенное пока еще не ожило. Принцип, говорит он, прост.
Изначально все зависит от количества набранных очков в первом раунде (все это образно, конечно), где определяется степень пригодности того или иного осмелившегося на прохождение отборочного тура, где и определятся участники “соревнования”. Смысл? Сначала условия: поле игры – «продырявленная» игровыми фишками «Наи» антиреальность. Продолжительность – в зависимости от скорости восприятия информации. Соперник – едкий и назойливый Промежуточный посредник, который должен заставить сломаться и разрушиться зреющее для предстоящей игры сознание. Ты – подавший заявку методом прямого включения своих тонких структур в сеть из таких же, но уже адаптировавшихся тел куда более высшего идейного ранга в мире наиглобальнейшего. А теперь смысл: во что бы то ни стало отыграться и отослать ПП обратно для сообщения результатов Мозговитой Верхушке, которая позже обязана дать добро на участие в отборочном туре. Устоишь – считай, что потеря всего, что собрано по крупицам в период ложной жизни, не за горами. Хотя, конечно, ничего еще не известно и делать скоропостижные выводы тоже не стоит, потому что, оказавшись на редкость стойким парнем, ты можешь запросто разочаровать тех, кто преждевременно разочаровался в тебе и ни во что не желал верить в твой успех, говорил он. Нужно просто доказать, что Промежуточный посредник – чистой воды дилетант, который ничего не смыслит в вопросах совращения святынь с целью искажения их самооценки. Обычно на этих порах у него не получается, что, собственно, понятно – он создавался-то не как серьезная, способная утопить самые высокие стремления в их собственных амбициях, структура. Скорее наоборот – как средство для поднятия общего тонуса участников для дальнейшего прохождения игры после победы над ним, так как посмотрев на размазанный остаток “грозного посредника”, те начинают всерьез верить в свои силы и колотить кулаками в грудь, считая себя всемогущими, на деле являясь лишь жалкими подобиями тех, кто гниет в идейной яме. Те хотя бы победили первые обстоятельства игры, за что им и ставят памятники. Потом Мозговитая Верхушка начинает преподносить им такие сюрпризы, от которых все их самообладание сжимается в маленькую, жалкую материю, которую даже любой уважающий себя Промежуточный посредник выбросит в урну и забудет о ней через считанные секунды. Потому что смотреть на нее после этого просто противно. На то, как ежится она в той самой свалке подобных ей идей, как рушится ее первооснова, изначально настроенная, прямо сказать, воинственно. Но это снова о неудачниках. Ведь разговор идет о прямо противоположном? Так вот: после прохождения “принципиальных” тестов все, кому ПП показался лишь насмехательством над их самолюбием, направляются в область, где решится, кому стоит, а кому нет – получить право на обладание сокровенным о наиглобальнейшем. Суть немного меняется: не дать своему восприятию расколоться на куски при определении ложного и подлинного, не сделав при этом шаг в сторону запрещенных приемов опознания – логический. Говорят - там нет логики, поэтому и принимается она там за запрещенную диковину. Только внутренние сопроводители и ничего кроме. А еще говорят, что только грамотно взрастившийся себя Х (известно в каком смысле) способен начать мыслить в таких условиях логически, так как (по утверждению очевидцев) все ходы для малейших признаков просачивания оной блокируются в один миг, поэтому не сразу поймешь где ее искать. В отдельных случаях, говорят, она лежит на поверхности, никем не замечаемая, потому что труднее всего заметить то, что выбито из твоей головы силой. А если и найдешь – выбываешь из игры и возвращаешься “домой” – в ложное, живым или мертвым – как повезет. Как же? Внутренними сопроводителями, как и говорилось.
Снова возникал вопрос, набивший оскомину, но не материализовавшийся ранее: Сопроводитель… Его постоянные предложения совершить странное путешествие в самые закрома “Наи” внушали вполне оправданные опасения: не ставит ли он своей целью ввести опустошенное и введенное в заблуждение сознание за грань первых испытаний (он как-то сказал, что он – жутко привилегированный посредник, и совершить трип по блату – раз плюнуть, безо всяких там ПП и прочих мелочей) и просто задушить его, сбросить в урну с отработанными идеями и отправиться искать следующую жертву. Нет, говорит он. Здесь во главу всего ставится честь и гордость “Наи”, поэтому можно смело утверждать, что поездка абсолютно безопасна и гарантирует сохранность всех уровней сознания. Следующий вопрос: почему не с кем-нибудь другим подобные поблажки и объезд целого ряда предзаездовых испытаний? Здесь, говорит, учитываются сугубо индивидуальные качества и… личная симпатия. Когда с тобой поступают таким образом, можешь смело причислять себя к самым везучим идиотам.
И вообще, когда поступают именно так, никакой надежды на получение сокровенного нет и быть не может, так как это просто-напросто экскурсия, обходящая стороной все кошмары и неприятности настоящей игры. Просто созерцание с последующей потерей всех воспоминаний и ничего больше. В то время, как даже этого удостаиваются абсолютные единицы. Причем все без исключения единицы записываются красными чернилами в тонкую тетрадь имен избранных. А уж потом сам будь добр решить – играть или не играть. Никто не принуждает и даже не советует. Но всем, кто по каким-либо причинам отказался от партии в мозговой пасьянс, дарится особая привилегия, сохраняющаяся вплоть до самого последнего вздоха, представляющая собой абсолютное право пройти первые ступени игры мимо, даже не единой молекулой своего сознания их не касаясь, дабы не расходовать свою энергию на всякую ерунду.
Вернемся, однако, к тем, кому не посчастливилось в свое время обрести привилегированного сопроводителя и которым при всей своей “индивидуальности” приходится выбрасывать половину всех своих эмоциональных сокровищ на всяких ПП. Здесь гид ярко и основательно рисует пейзажи того, во что превращается стойкая на первый взгляд сущность, когда ее помещают в так называемый “момент вторичного восприятия”. Это в двух словах можно охарактеризовать так: что-то вроде наполовину искаженной антиреальности, то есть с элементами наиглобальнейшего, только в самой примитивной форме. Здесь-то и начинается настоящий концерт. А именно – уже на четверть бессознательным идиотам приходится метаться между одинаково ложными структурами и думать только о том, чтобы это все закончилось как можно быстрее. Потому что силы обычно заканчиваются уже на подходе к серьезным раундам, где приходится не только думать, а еще и закрывать самого себя, дабы не быть искалеченным тем, кого упрямо пытаешься заставить склонить голову. Все получается с точностью до наоборот. Итог – идейная помойка, возведенная в сотую степень, так как концовка – далеко за пределами первоначальной категории тестов.
Что же с теми, кому повезло? Примерно следующее: истощенные и абсолютно ничего не понимающие и не осознающие, они возвращаются назад с открытой по отношению к противоположному компоненту стороны антиреальности, то есть с самого скрытого ее края и начинают жить вне времени. Очнувшись полностью, и придя в себя после продолжительного отдыха, они с легкостью вспоминают все и вся о пройденном и стараются анализировать собственное состояние со всех сторон, так как не совсем могут дать себе отчет в первоначальных ощущениях, которые очень сильно разятся от всего, к чему они привыкли, говорит он. Сейчас их можно сравнить с самостоятельным телом, которое разморозили после векового заключения во льдах. Со временем тело это полностью себя умозаключит и в первое же время получит приглашение стать… промежуточным посредником. Он может многое, поэтому телу предоставляется время, чтобы все тщательно обдумать и принять решение. Но ведь это всего лишь ПП, скажет оно. Но, посмотрев на кружащих вокруг сопроводителей, поймет, что это – самые что ни на есть БЫВШИЕ и согласится, - от такого предложения сложно отказаться, потому что радость жизни без времени уравновешивается невероятным количеством скуки, если ничего с ней не делать.
Затем в новой памяти вихрем проносятся воспоминания о путешествии, устроенном им же на ранних порах его пребывания во всем вокруг. И перед разумом встает огромный вопрос: что это было? Это, начинает оправдываться он, есть ничто иное, как просто демонстрация того, во что можно попасть, пройдя все это. Такого не было никогда и вряд ли еще будет когда-нибудь с кем-нибудь. Это показ практически конечного состояния, только без того, что происходит внутри – это дело сугубо индивидуальное и не известно, как поведет себя в данной ситуации конкретное сверхсознание. Поэтому – только основное и важное из всего можно увидеть. Именно это, потому что, говорит, цель игры – видеть и уметь различать одно от другого, то есть то, что нужно от того, что несет в себе второстепенный смысл. Суррогат, если можно так выразиться. Именно ради этого беспечные головы разбиваются о жестокую “антиреальность”, которую они сами хотят различать. Да, кстати, немного статистики: за полный период существования игры, от самого ее начала и до сего момента, ее копилка сверхразумов пополнялась с такой же скоростью, с какой два разных аспекта одной реалии сближаются друг с другом. То есть – чрезвычайно малый приток свежих, начинающих ПП, компании которых, хватило бы и маленького столика в кафе. О них он рассказывал долго, стараясь не пропустить ничего, потому что по его словам можно было понять, что хоть они и не столь важны в смысле своего отношения к “Наи”, однако по своему ничтожному количеству и потрясающему качеству дадут фору любому профессионалу финального порядка. Уж те, в силу своих полномочий, иногда не могут сдержать слабо скрываемую ярость и до боли стиснут зубы, глядя, как начинающие молокососы нагло отбирают у них “клиентов”.

Именно поэтому два дня назад все как бы стало на свои места, и уже не было больше повода задавать какие-то вопросы и о чем-то спрашивать. Было бы просто глупо делать это. Даже некрасиво. Пренебрежительно как-то. Тогда оставалось лишь сделать выбор. Он без устали твердил, что нужно сто раз все прежде обдумать и уж после говорить то, что надумано. Потому что сам не хотел пасть жертвой собственной, вероятной нерадивости и неумения искать того, кого надо бы. И только после того, как все было тщательно взвешено и обдумано, последовал ответ. Был ли он рад? Очень. Его грела мысль о том, что свою задачу он выполняет и не за горами времена, когда заслуги начнут воздаваться. Хотя, он и знал, что это, скорее, не из собственного желания, а из-за необходимости угодить тому, кто раскрыл глаза на положение вещей.
А ему было на это наплевать. Сразу после того, как закрылись глаза.






СНЫ


Словно выключили музыку, словно прекратили шуметь и замолчали. Стало тихо и так внезапно со стен обрушилось эхо рожденной тишины. Тонкий и пронзительный писк где-то за пределами бетонной капсулы – все, что образовалось в результате. Это только то, что лишь поверхностно. Потому что самая глубокая пустота – не в сырых стенах и кусочках вчерашних желаний. Там, внутрь на несколько сантиметров в серое вещество, там, наверное, уже ничего нет. Это ясно чувствуется, когда слышен и полностью ощущаем холодный сквозняк, жадно лижущий стенки серого вещества и такой холодный…
Временами по всему телу прогуливается дрожь. Танцуя сама с собой, греет кожу и уходит прочь из тела к предметам. Жаль – они на нее совсем не реагируют.
Нет, все не так плохо. Вернее – все совсем не плохо, даже наоборот. Пустота совсем не удручает своей мрачностью, а напротив, играя веселой тьмой говорит: ты – такой же. Становится веселее и хочется танцевать с дрожью, нежно обнять ее и шептать ей на ухо теплые слова. Разве она не оценит это? Для нее это ново и непривычно и ей понравится это сразу же. И все, вроде, хорошо.
Только какое-то странное ощущение, что кого-то не хватает. А может быть, чего-то не хватает. Оно, видимо, прекрасно об этом знает и не спешит появляться, потому что это будет не интересно. Со временем о “нем” начинаешь скучать и звать на дружеский разговор, а его все нет. «Хватит»,- думают клетки, -«обычное де-жа-вю».
День проходит. Стены заливают кроваво-красные лучи уходящего во мрак солнца, так ненавязчиво напоминающего о том, что все забывается и уходит просто так. Как оно само.
Проходит, но после возвращается вновь и будоражит кровь своим новым обличием и качеством, чтобы никто и никогда не смог забыть о том, как оно велико и грациозно по сравнению с тем, что творится здесь, внизу. Нагнетая сильные и уверенные в себе ассоциации, мягко и нежно ломающие рождающиеся в туманах сознания мысли, говорит о том, ЧТО действительно стоит низких поклонов и изящной лести.
Сны берут свое. Им нравится ненавязчивое вмешательство идеалов светила, но они не могут проигнорировать сами себя и не вступить в свои права до того, как все вокруг перестанет существовать. Просто разрушится само по себе и исчезнет. Как всегда бывает. И каждый раз, не помня себя, просыпается, и не знает ничего о том, что с ним было. Всегда, в то время, когда сны не считаются ни с чем и просто властвуют до определенной поры. И никогда не знаешь, как к этому относится, с какой стороны подойти к этому, бояться или не стоит. Иногда кажется и уже почти верится в то, что это благо, чья-то снисходительность, заслуга за то, что не всегда воспринимаешь то, что есть, за то, что обычно принимают. И только потом можно понимать под этим многое, но обычно понимается одно – подарок.
Но все чередуется с равномерной частотой и на смену благоговейному доверию приходит удручающее сомнение в искренности того, кто делает такие подарки. От призрачных игрушек начинает веять холодом и обратным страхом. Что же это? Это продукт чрезмерной веры в чистоту и доброжелательность, а потому сменивший по привычке свою действенную суть? Тогда ответ прост: все воспринимается слишком буквально, да и само восприятие по-детски наивно и смешно, если не может привыкнуть к тому, что все меняется и даже самая устойчивая структура разрушится когда-нибудь под действием непреложных законов переменчивости.
Почему бы тогда не попытаться разложить все до одного каналы восприимчивости для того, чтобы сделать вывод и ответить на один простой вопрос: как все это стыкуется с тем, что есть здесь, с тем, что сюда никогда не проникало? Это просто. Нужно просто знать и хорошо осознавать возникающую в куче серого хлама последовательность взрывов одобрения или крайнего отрицания всего, что входит в поле видимости/слышимости. Просто самоанализ и ничего кроме.
Но нужно ли это? И с чем это все потом связывать и что из этого получать? Может быть, оно придет само по себе и в этом не возникнет никакой надобности. Неужели это имеет такую важность?
Лучше послушать то, что происходит где-то в глубинах глубин. Пение холодных клеточных сквозняков, шепот скрывающихся за щелями стен солнечных лучей и… лунная опера. То, от чего стены раздвигаются и разлагаются от сверхчастоты, не выдерживая потрясающего наплыва кристальной чувственности и соблазнительной темноты, потому что все это – настоящее и подленное. А они, стены, грубы и не приемлющие этого. Потому что у них есть свое собственное мнение о том, что такое “прекрасное”. Что это для них? Они сами говорят об этом и не стесняются показать непосвященным свою прекрасную сущность, первооснова которой – мрачная меланхолия уходящих бликов солнца вон на той кирпичной стене напротив. Как они смеются сами с себя, но не видят этого, потому что играют со своей грустью и просто не хотят этого замечать. Стены это чувствуют и знают о том, что прекрасно, но только для них самих. Остается лишь понять эту красоту и… поразиться ей и полюбить ее и сделать это своим, своим вторым идеалом. Стены? Тогда почему они так безразличны к чужой красоте, в то время, как сами умеют создавать неподдельную истину. Не замечают? Не признают? Вот где стоило бы закрыть на все глаза и представить себе себя в ИХ обличии, вот когда все стало бы про них известно и вполне ясно одно: они не для того созданы, чтобы жадно глотать уходящие лучи и больше не возвращать их, нет. Они просто видят в этом новое искусство. Вот и все. А все, что находится за пределами – суета, не более. А ночью…

Все расплывается. На глазах и так быстро, что взгляд не успевает ловить все, но только то, что нужно. Все расщепляется. На составляемые и прочее, вовлекая весь мир ощущений в болезненную сказку из ярких вспышек и громких стуков по рождающимся мыслям. Это прогулка. То, что было при солнце уходит вверх, в красную трещину и мгновенно исчезает, потому что оно свое отбыло, треснуло, отжило и умерло. Кто бы понял это странное молчание, с самого начала оно не дает расслабиться, срывает все эмоции и нарушает зыбкую границу между “там” и “здесь”. “Там” есть половина, но не ощущаемая, никогда не дающая о себе знать. “Здесь” же та половина, которая живет при солнце и засыпает под аккорды сумасшедшей тишины. Они прекрасно знают друг о друге и хотят увидеться, но им не по силам зыбкая граница. А им очень хотелось бы.
Все рушится и вновь восстанавливается. И от этого всегда разное и не постоянное, всегда задерживающее на себе взгляд и приглашающее присоединиться к безумству. А оно, уставшее от самого себя, не спешит в этом оставаться.
Потом все приобретает законченную форму и становится ясным, распознаваемым и ощущаемым. Его можно потрогать и поразиться его хрупкости и уязвимости и в то же время его совершенству и целостности. Оно уже не приглашает, просто молчит, потому что вместе с ним родилась и гордость, не признающая чужих стандартов. Но если внимательно вслушаться, то можно услышать, как льются слова. Или буквы, объединенные в слова. Оно говорит что-то, но никогда – открыто и ясно. Монотонно и тщательно выговаривая каждую букву, подталкивает к чему-то забытому и тому, что требует воспоминания. И вдруг все становится абсолютно ясно. Так, словно всплывает на поверхность память о жизни при старом солнце, когда тишина была тишиной, под которую засыпали. Все словно раскрытая древняя книга, которую никто никогда не читал и от того хорошо сохранившаяся. Но в ней есть все то, что так давно известно и то, что никогда не давало о себе знать.
Книга захлопывается и исчезает. Она обещает рассказать все в следующий раз, потому что все поделено на этапы, которых нужно придерживаться. Иначе никто ни за что не отвечает, а абсолютная власть – отсюда.
Все они постоянно и неосознанно просили приложить максимум усилий и, по возможности, использовать свое воображение так, чтобы сразу стало видно, что здесь не любят, когда все собирается по крупицам, если речь идет о чем-то действительно важном. Это вам не ярмарка, куда вы приходите и покупаете всего и помногу. Здесь так не бывает. Или забираешь все, или обсасываешь неостриженные ногти.
Да, они преследуют. Они ходят следом и манят, манят. Они не раз приходили и говорили: вот, это то, что тебе нужно. А я говорю им: даете это, значит, верите, значит не зря все. Они говорят, что любят, но по-своему, воздушно, легко и не принужденно, не навязываясь и ни в чем не упрекая. А еще они говорят, что это настоящая любовь, а она никогда не предусматривает ничего, что могло бы просто сбыться. А моя – ложь, она не верит сама себе и падает сама в себя.
Утопленная в вине, она пускает пузыри. Что такое пузыри? Это последний признак того, что все.… Как оно обычно бывает, когда так думается? Это ничего, с большой буквы Ничего, возведенное в абсолют “ничего”. И вся история – ничего. Даже сама ложь, пускающая пузыри – пустое место.
Ее долго приучали быть пустотой, потому что, если бы не ее новое амплуа, она заполнила бы собой все и превратила бы все, что не подходит ей по каким-то признакам в пыль, так просто, потому что так обычно бывает и, говорят, с этим ничего не поделаешь.
И она уже не помнит саму себя, лжет сама себе и сама себя терзает. В итоге получается просто вакуум.
Все это приходило и уходило как-то само собой, без каких-либо видимых причин и оснований просто взять и прийти, слегка напугать своими неопределенными и скрытыми желаниями, чтобы после уйти и не оставить ничего, над чем можно было бы подумать и сделать хоть какие-то выводы. Пусто, ровным счетом ничего. И в то же время все настолько материально и осязаемо, что невольно приходится просто разочаровываться и на время забыться. Мысли, ставшие почему-то такими пластичными, рождались сами по себе, когда никто, вроде, их об этом не просил, словно они сами знали, что им нужно и чего они от этого ждут уже так долго. Было очень забавно наблюдать за тем, как кусочки каких-то непонятных и абсолютно не нужных ассоциаций сменяли друг друга, иногда спорили, кусались, но все равно уступали место следующим. Их было бесконечно много, и все они были очень довольны собой. Это было так давно…


Белый потолок с маленькими трещинками и красными пятнами. И еще старая, полуразвалившаяся люстра – все это подарило глазам утро вслед за секундами, когда шумные и яркие картинки потихоньку угасли, свернулись в комок и упали в пропасть, выдавая прощальное эхо и стук в висках. Здорово, это было так здорово, ребята, вы ведь знаете!
М проснулся. Может быть, он совсем не хотел просыпаться, видеть черные трещинки и красные пятна на потолке, старую люстру и покрывшуюся толстым слоем пыли лампочку, бессовестно ворующей свет, когда тьма начинает надоедать. Бесконечная тоска почувствовала себя хозяйкой и нагло рвет весь мир, не давая почувствовать его. М хотел этого и совсем не хотел повторять себе вновь и вновь: к некоторым вещам трудно, но можно и нужно привыкнуть, хотя бы просто потому, что привыкать к чему-то нужно, не смотря на то, чем оно является. Его это бесило, словно назойливое насекомое, которое плевать хотело на то, что его присутствие совсем не обязательно. Временами он не сдерживался, ругал стены, рвал воздух и внезапно успокаивался. Все, думал он, это то, чего мне так не хватало, черт возьми! Нет, он не хотел ЭТОГО, он хотел другого, он ждал и думал, что это будет, но совсем не так, как оно себя показало. Это обман, самый настоящий.
Потом он никак не мог понять, почему пятна на потолке время от времени становятся черными, а маленькие трещинки напротив – красными. Это не столько пугало, сколько забавляло и изрядно веселило, потому что М такого еще никогда не видел, и все это ему очень нравилось. А еще удивлялся сам себе и думал, почему это для него так смешно, в то время, как стоило бы задуматься и …. Нет, ему действительно было смешно.
Оттуда, откуда врывается и нежно обволакивает тело легкий сквозняк, светом приходит предложение выйти туда и, набрав полные легкие ярко-красного воздуха, освежить рассудок после ночной пьянящей красоты. М давно там не был, поэтому с радостью его принял. Только тело с таким трудом отрывается от горизонтали, что невольно начинаешь думать, что оно слилось с постелью в одно единое целое, которое не мыслит себя без одного из них.
Что это за странные осколки в голове? Стоило встать на ноги, как первый раз, и вот – начинаются проблемы. Это больно, черт возьми, это чертовски больно!
Потом боль уходит и ей на смену приходит нечто другое. С одной стороны легко описуемое, с другой – никогда доселе не виданное и не ощущаемое. Такое легкое и невесомое…. Да, кто-то говорил ему, что все проходит и на смену одному, пусть даже очень малому и отрицательному, приходит большое и положительное. Вот как сейчас. Сейчас очень хорошо. Очень хорошо ни о чем не думать, просто смотреть на те клубы воды в воздухе и слушать, как поют капли влаги, когда сталкиваются друг с другом. Это так красиво, что поначалу не веришь собственным ушам, просто не веришь, что вода может ПЕТЬ. Но ведь поет, и КАК поет?!
А еще можно посмотреть на то, как любит себя ветер. Это ясно видно, когда видишь все его гордые замашки и сгустки высокомерия, падающие прямо у твоих ног, потому что он хочет, чтобы все знали, как много в нем этого.
М любит все это. Любит выходить в солнце, слушать томное пение воды и долго спорить с ветром о чем-то совсем не нужном. Говорят – это весело! Если знать, что ему говорить. Как тут не поверить!
Еще ему очень нравится, когда сливаются звуки и получается каша, но не отталкивающая и не едкая, а приятная и даже немного смешная. Звуки от всего: от того же ветра, от того же неба, от шума сырой листвы, от пульса в ушах и еще какого-то странного шума, только не здесь, а где-то сзади. А еще от его собственного молчания, такого громкого, что, временами, из всех звуков ясно слышно только оно одно. Так всегда. Вот, например, вчера произошла целая куча вещей, о которых звуки в его голове должны долго еще не утихнуть, отдавать долгим эхом и замолчать спустя годы. Много чего произошло вчера.

Долго теребя в руках белоснежную салфетку, молодая и очень живописная леди модельер пыталась сделать так, чтобы каждый ее взгляд в его глаза стал последним. Нервничая и кусая губы из-за того, что глаза снова дали осечку, вертит головой по сторонам и ухмыляется.
- Вы будите еще что-нибудь заказывать? – пожилой официант, гордость этого крохотного кафе в центре города, склонился над ее ухом.
- Нет, - пренебрежительно отмахнув рукой, и, проклиная все на свете, запустила свой зверский взгляд внутрь его уставших глазниц, - Я изо всех сил пытаюсь быть тактичной, но почему-то ты упорно ставишь мне подножки, плюешь на меня через левое плечо, и при этом суешь свой нос туда, где память о тебе уже давно умерла! Пойми – ты не очко в доске для дартса! Ни для меня, ни для наших общих знакомых! Вернее – твоих бывших знакомых! Они отдали бы свои последние деньги первому, кто избавил бы их от тебя! Тебе стоило бы послушать все то, что было сказано ими про тебя за все то время, которое ты так старательно портил им кровь своей «избранностью»! И не нужно смотреть на меня глазами нашкодившего щенка, дорогой мой! Не пройдет и двух минут после того, как я уйду отсюда, и ты снова начнешь отстраивать заново свои разбитые суровой внешней правдой замки собственного тщеславия! Прости, что приходится выражаться фигурально, просто хочется еще раз доставить тебе… эстетическое удовольствие. Я не привыкла заливать корни кислотой после того, как срубила дерево. Всегда нужно давать еще один шанс, даже таким идиотам, как ты.
И внезапно замолчала. Излила все, что нужно было и почувствовала вдруг, как прилила к голове кровь. Пульсируя тяжелыми ударами, доходила до самых дальних уголков и возвращалась обратно в тело. Взмокшая правая рука сжала бокал с соком и по стенкам побежали ручейки пота.
- Я не тщеславный, - попытка оправдаться, признать долю своей вины и незаметно уйти от темы – ему это до смерти надоело, - Я просто не могу спокойно смотреть, как эти кучи недоразвитого дерьма нагло жрут мой интеллект своими огромными, неотшлифованными ложками. Они, знаешь ли, оставляют там очень длинные и глубокие царапины, - девушка ехидно хихикнула, - Я был бы ископаемым для них, если позволил бы им сунуть в меня руки и вымесить такое тесто, какое подошло бы им и только им. Ведь когда-то ты сама знала об этом не хуже меня, и что, сменились приоритеты? Так вот резко человек бросается с головой в новые жизненные идеалы!
- Ты… ты умрешь не оттого, что рядом больше никого не останется. Ты умрешь от самого осознания того, что ТЫ САМ послал их всех к чертовой матери. Ты поймешь вдруг, что весь твой уникум заключается в том, что ты способен, вернее, как раз-таки НЕ способен, угадывать простые и понятные большинству потребности, даже если это будут потребности самого близкого тебе человека. Но, может быть тебе и повезет, и ты не встретишь его.
- Если это все, что ты хочешь пожелать мне на прощание, то можешь поставить бокал на стол, вытереть руки салфеткой – они у тебя влажные, и пройти на выход, - он не хотел, чтобы его взгляд выражал сейчас бесконечную агрессию, изо всех сил стараясь изображать на лице абсолютное равнодушие к ней, ее рукам и всем атрибутам ее.
- А я не хочу уходить первой! Я не хочу казаться себе настолько слабой, чтобы не суметь вынести тебя за одним со мной столом. Будем играть в игрушки? Бросим жребий?
М провел рукой по лицу, представляя себе, как остается в ней все, что может причинить ему хоть какие-то внутренние проблемы. «Чертова сучка! Все - от ее показушного кинематографического одиночества, от которого она, мать ее, дырявит мозги всем до одного своим холеным продюсерам. Они не хотят ее трахать. Это ее очень злит, потому что она уже давно мечтает, задрав свое вечернее платье, забраться на какую-нибудь престижную сцену за вшивой статуэткой и расплакаться, благодаря каждого, у кого хватило однажды мозгов сказать ей, что она – блестящая актриса. Дура. Даже ее бесконечное стремление выражаться художественно – и то не выдерживает никакой, даже самой поверхностной критики. Все можно с легкостью прочесть по дрожанию ее голоса и движению ее пальцев. Ее пальцы о многом говорят».
- Нет, не будем, - вставая из-за стола, он бросил на него несколько купюр (он даже не знал их достоинства), и медленно пошел на выход. «Я проиграл? Вздор, можно за час придумать тысячи мозговых игр, комплектуя их по пути нелепыми правилами и заставлять других проигрывать им, потому что они-де не знают этих самых правил. Дура».
Солнце ударило в лицо и на время ослепило. Никто не предсказывал такого тепла. Синоптики вечно ошибаются. Сообщая в микрофоны свои прогнозы о продолжительных дождях, пьют свой утренний кофе и разговаривают о последних сенсациях из домашних сериалов. Там ведь раскрываются куда более важные моменты из жизни четырехкомнатных идиотов, чем сорванные и брошенные в лужу галстуки. И завтра тоже будет ливень, снова зальет своим плотным ультрафиолетом улицы, и будет медленно оседать на разогретый асфальт спрессованными слоями дикой жары. Которая, как говорит его сексопатолог, негативно сказывается на либидо. Там еще очень много всякого происходит, что сказывается десятками годами позже, что нельзя упустить и проигнорировать. И опять, все по учебникам, все так, как было в книгах во времена университетского пивного алкоголизма! Ну-ка! Что он скажет по ЭТОМУ поводу?! Да, это неприятно, это то, что в первую очередь хочется выбросить из головы и никому не рассказывать, но ведь он получает за это деньги! Это просто фокус, знания всегда субъективны, это знает ОН. И ему всегда хотелось проверить это на практике.
Все его знания всегда зиждились на собственной и не всегда самой совершенной интуиции. В его тридцать восемь в его мозгу еще не произошел интеллектуальный сдвиг в область трезвой и предельно четкой оценки своих навыков с точки зрения профессионала. Он получал от своей работы глубоко инстинктивное удовольствие, выслушивая рассказы одиноких дамочек о несложившейся личной жизни и, по возможности ярче, рисуя в воображении варианты того, как она могла бы сложиться, будь он рядом в те дни, изо всех сил пытаясь при этом выведать как можно больше о…
«В вашей сексуальной жизни были моменты обоюдного непонимания, отрицания чего-либо?» «Мы познакомились на выставке кошек и все, что нас связывало на тот момент, были они. И я, и он занимались изучением их поведения, и у нас не возникало вопросов…» «Вы изучали законы размножения кошек?» «Да, но ведь это зоология. Она не имеет ничего общего с…» «Вы даже ни разу не говорили о сексе?» «Доктор, нам это не представлялось, никогда не представлялось неким важным условием совместной жизни. Нас объединяли только общие интересы!» «Дорогая моя, вас могли объединять хоть международные космические программы, но против ИНСТИНКТОВ не попрешь! Поэтому вы либо умело их скрываете, либо являетесь анатомической моделью киборга-зоолога, весьма искусно сделанного. Во второе мне верится с трудом, поэтому смею предположить, что вас в детстве насилу приучали думать только о наших животных братьях с позиции любящих хозяев. Я – СЕКСОпатолог, поэтому вам нечего стесняться, если желаете скорейшего восстановления отношений с вашим кошкиным другом». Женщина корчится, пытается что-то из себя выдавить, вздыхает и отводит взгляд. «Ну, однажды я дала ему посмотреть эротический журнал…» «Так, хорошо, и что случилось? Он посмотрел, полистал и что?» «Ну, он отбросил его в сторону и потребовал от меня больше никогда не показывать ему этих… гадостей». «Гадостей?!» - доктор откинулся на спинку кресла, поправил очки и скрестил на груди руки. «Вы ведь еще не знаете, из-за чего мы разошлись!» Глаза сексопатолога округлились от изумления, в ожидании причины, слышать о которой ему, наверное, еще не доводилось. «Ну-ка, ну-ка! Из-за чего вы разошлись?» «Однажды ночью, - женщина понемногу начала сходить на крик, - я начала к нему приставать. Он сначала посмотрел на меня дикими глазами, потом сказал… что-то вроде «как ты могла?! Тебе только это и нужно было!» И прогнал меня из дому, даже не дав собрать вещи».
Доктор был разбит в щепки.

Так вот после того случая он начал с осторожностью и меньшей самоуверенностью относится к собственным методам. Его взгляд стал тоскливее, голос глубже, а разговоры короче. Сегодня он задымил весь кабинет – ему не хотелось посетителей, и он красноречиво им об этом говорил.
- Вы усмотрели друг в друге такие грани, которые вам очень трудно будет преодолеть. Если дело дошло до таких тонов, то думаю вам лучше вычеркнуться. Диалоги ведь перешли на личности?
- Что-то вроде этого. Она хочет и находит во мне кучу всякого дерьма, о котором я сам и не подозревал.
- Тебя это травмирует?
- Не совсем. Я вижу в нем какой-то процент правды, понимаю, что она не всегда занимается диггерством во мне.
- Ее ведь бесит все это дерьмо в тебе? – сквозь медленно выдыхаемый дым, отражающийся в затемненных диоптриях.
- Она просто гордится тем, что умеет искать его, а потом понимает, что накопала слишком много, чтобы разговаривать со мной.
- Пошли ее к чертовой матери. Таких сучек нужно в притонах держать.
М довольно ухмыльнулся. Он не ошибся в нем.
- Сколько я должен тебе за ТАКУЮ аудиенцию?
- Ты что, забыл прейскуранты? – томный и долгий зевок. Вот как нужно зарабатывать деньги!
- Нет, но я буду последним кретином, если забуду пустить тебе кровь носом, уходя отсюда.
Он так и сделал. Схватил стоящую на столе деревянную статуэтку некой греческой богини и со всего размаху проехался ею по физиономии талантливого сексопатолога. Слетели с носа очки, сразу же хлынула кровь, статуэтка разломалась надвое, полетев в дальний угол кабинета.
- Ты придурок! Что ты делаешь?! – кровь залила руки и халат.
- Хочешь, запишу тебя к ней не прием? Ты доставишь ей огромное удовольствие, пополнив коллекцию ее нечистот. Она долго будет тянуть их из тебя. Зато ты спасешь ее тщеславие, в общем – вы подойдете друг другу!
В коридоре, у его кабинета, уже никого не было. Лишь немного дальше, у ординаторской, замерли две молодые медсестры, взволнованные криками их любимого доктора, которого они никак не могли между собой поделить.
А на улице, у входа в новое семейное кафе, толпу детишек развлекала пара супругов в возрасте, показывающая им до безобразия умных кошек. Те ходили на задних лапах, выполняли команды и бросались на детей, жутко их этим пугая, и возвращались обратно с гордо поднятым хвостом.
«И чем не счастливая супружеская пара, если не переходить границы и не искать друг в друге… да, его!»

М смотрел на тлеющую сигарету и никак не мог понять, почему воздух, если смотреть сквозь дым у самого пепла, идет волнами и плывет, словно в полудреме. Нет, это конечно красиво, но, с другой стороны, абсолютно не нужно, потому что все это хорошо видно, стоит лишь закрыть глаза и сказать про себя: ”Эй, где вы там, скучно без вас!”. И вот, разве это можно назвать с