Попугайчики и Ева

«ПОПУГАЙЧИКИ и ЕВА» 22B
ЭПИГРАФ: «Мысли – как блохи, мысли – как птицы, мысли – как прожитой жизни страницы».

Благодатная пора «бабье лето». И не холодно, и не жарко. Я бы женщинам давал дополнительный отпуск, а то лето бабье, а что бабы с этого имеют – непонятно. У американцев эти дни воспоминаний об ушедшей жаркой поре называют «индейским летом». Если названия совместить, получается «лето индейских баб». То есть и наши women вкалывают, и индейские мужики не бездельничают, а отдыхают только их скво. Правда, в Америке это слово стало считаться неприличным. Из обозначения просто женщины, существительное, по непонятным законам языкознания, перешло в обозначение индианки – представительницы древнейшей профессии. И, по требованию индейской общественности, слово «скво» убирают из политкорректной речи. Выходит, наслаждаться этой волшебной чередой дней могут только бездельники и поэты, вроде меня (два в одном бокале).

Приятно резонёрствовать и перебрасывать мысли, как мячики через сетку, в ласковых прощальных лучах солнышка. Это, как игра в шахматы с самим собой: играешь не для того, чтобы выиграть, а просто хочешь получить удовольствие от собственного мыслительного процесса. Я наблюдаю, как над суетой мегаполиса летят стаи птиц, не обременённых ни визами, ни границами, ни имуществом. «Им не страшны парламента законы и ожиревших генералов рать», - вспомнил я строки из стиха. Прощай Содом и Гоморра, - кричат они сверху. Но известно ли им, летунам, что они обречены вновь и вновь возвращаться? Потому что жизнь их птичья идёт по заданному кругу. А наша людская жизнь? В ней порой круги не шире, чем отверстия в уличных туалетах. Я сделал большой глоток пива, погрузился взглядом в лимонно-красную листву, и созерцательное настроение начало медленно всплывать, как сознание после общего наркоза.

Сижу я в тихом московском переулке, на открытой террасе маленького кафе «Восточное». Обычное кафе, таких по городу – тысячи. Но у этого есть существенное отличие, по крайней мере для меня, оно расположено при въезде во двор, где я когда-то рос, ходил в школу. Ностальгирую за кружкой чешского пива с жаренными на мангале немецкими колбасками и армянским лавашем. И, отвлекаясь от пищевого интернационала, наблюдаю любопытную картинку. Между жадно хватающими крошки воробьями и ободранными городскими голубями, важно прогуливаются два волнистых попугайчика – зелёненький и серо-синий. Тут же придумываю имена: «Огурчик» и «Тучка». Тем более, что Огурчик - действительно «он», а Тучка - «она». Я со времён своего «ботанического» детства помню, что у самца синий, а у самки коричневый нарост над клювом.

Наверное, две дурашки, в период задымления от торфяных пожаров, решили, что у их хозяйки опять что-то подгорело на кухне. И в знак протеста улетели на волю из маленькой душной квартирки. Потом они поняли, что на улице гари ещё больше, чем в квартире. Но заветное окно было уже потеряно. В детстве у меня тоже улетели попугайчики. Я выпускал их из клетки в комнату - размять крылья. Но однажды, форточку распахнуло порывом ветра, и воздух свободы вырвал их из моих объятий. Мне было пять лет, и я плакал от обиды на «предавших» меня птичек.

И моя первая любовь тоже была связана с попугаем. Мы, 15-летние пацаны, после занятий в школе, мучаясь от безделья, играли в карты. Нашим излюбленным местом была дворовая беседка, расписанная фольклорными изречениями. В этих надписях доставалось каждому из нас: «Рыло» - такой-то, «Навага» - сякой-то, «Бочка», «Бурундук», «Шарманщик» - вообще «нехорошие люди» и т.д. Но нелестные характеристики не мешали нам вместе слушать Битлз и Высоцкого. По привычке мы ждали возвращения гонца, посланного в ближайший гастроном за бутылкой дешёвого портвешка или вермутяги и пачкой сигарет «Южные» за семь копеек. Неподалёку взрослые стучали по столу домино, в томлении ожидая своего гонца с «беленькой» и пачкой сигарет «Прима» уже за четырнадцать копеек. Бабушки, сидевшие у подъездов, явно скучали и обменивались вчерашними новостями, в виду отсутствия «свежих» прохожих. Под высоким тополем молодые мамы ели мороженое и украдкой покуривали, укачивая орущих чад. На маленькой огороженной ржавой сеткой площадке малышня играла в футбол, периодически взрывая нависшую дрёму криком «гол». «Эй, вы, потише там», - вздрагивал на скамейке заснувший с газетой старичок. Словом, леность разливалась по двору невероятная. Время застывших часов.

И вдруг, в будничную, послеполуденную атмосферу окружённого стенами домов мирка, влетела сине-зелёно-красная птичка с гнутым клювом. По размеру она была больше скворцов, но меньше голубей, важно воркующих в голубятне, стоявшей в середине двора. Туда и отправился иностранный гость, в надежде на поздний ланч. Вскочили все: даже младенцы в колясках и инвалиды на костылях. Такую красивую птицу здесь не видели. Под общий крик «по-пу-гай» двор пришёл в броуновское движение. Бедный пернатый рванул из двора на соседнюю улицу и сел на подоконник пятого этажа. Недоумённо крутя головой, он как будто спрашивал: «Что от меня хотят эти люди? Я ведь представился и поздоровался: «Приивеет, Кееша».

Пацаны, чуть не оторвав дверь подъезда, запрыгали через ступеньки, и, толкая друг друга, нажали на кнопку звонка в квартире, где на подоконнике уселся заморский гастролёр. Никому из нас и в голову не приходило, что нас могут не впустить, или что мы можем потревожить хозяев квартиры. Да у квартир тогда и хозяев то не было. Всё воспринималось как общее. Москва тех далёких лет. Это было время ни то поголовной бедности, ни то всеобщего доверия. Сейчас точно не вспомню, много лет прошло, и память не стала лучше. Ключи от дверей прятали под половики, лежавшие у этих самых дверей. Некоторые, наиболее отчаянные обитатели густонаселённых коммунальных квартирах, вообще не запирали двери, и даже хвастались этим. В квартиру впускали сразу, как будто ждали, что вот-вот принесут миллион.

И в тот далёкий день, когда мы ловили попугая, дверь открыла немолодая женщина в фартуке поверх халата и с бигуди в волосах. «Аня, к тебе мальчики!» - крикнула она в темноту коридора, ничего у нас не спросив. Я с друзьями вошёл в узкое пространство, заставленное велосипедом, старыми тумбочками, стопками завязанных верёвками газет и журналов. Открылась большая дверь и вышла «она». Стройная девушка в короткой юбочке, курносая, с пышными рыжими волосами, разложенными на два хвостика. Мне показалось, что я никогда не встречал такую красивую девчонку. И пока мои однокллассники открывали окно, я узнал, что она из Вологды, живёт у тёти и учится в техникуме. Я приплюсовал год к своему возрасту, чтобы не быть младше её. Аня стала рассказывать мне про любимые фильмы и коллекцию картинок кинозвёзд. А я стоял и кивал головой, как игрушечный болванчик. Перепуганная птица перелетела на другой подоконник, и вся компания понеслась в другую квартиру, этажом ниже. А я всё стоял в коридоре, слушая её немосковский говорок. Ну, и скажите сами, на фига мне был нужен попугай, когда я впервые был в роли Адама, залюбовавшегося Евой? Ни попугая, ни пропахшего борщом коридора, ни тётки в бигуди, - никого. Только наше возникшее чувство первой влюблённости.

Отвыкшего летать попугая, поймали, взяв измором. Он столько порхал с подоконника на подоконник, что выбился из сил и сдался на милость победителей. Теперь он сидел под перевёрнутым ящиком в компании с крышкой от банки, наполненной водой из уличного крана. Каждый из нас с одной стороны хотел взять его себе, а с другой понимал, что держать говорящую довольно крупную птичку в комнате коммунальной квартиры, - негде. Да и ухаживать за ним – не пацанское дело. Тут меня осенило, я предложил отдать летающий сувенир Анне, и добавил, увидев недовольные лица друзей, что три дня подряд ставлю пузырь за свой счёт. Обстановка разрядилась, мы ударили по рукам и ящик с «Кешей» передвинули ко мне.

Но тут, к беседке подошла дворовая шпана, или как их называла наша учительница литературы: «хамовническая лабуда». Она была фронтовичка и позволяла себе многое, на что не осмеливались другие. Внешне мы ничем не отличались от шпаны: те же длинные волосы, те же брюки клёш, широкие солдатские ремни и тельняшки, торчащие из под офицерской рубах. Для дедушек и бабушек двора мы все были «битломаны». Суть состояла в том, что под тельняшкой все были разные. Мы – старшеклассники, втайне мечтавшие о поступлении в ВУЗ и устройстве на престижную, интересную работу. Шпана же, будучи старше нас на 1-2 года, очерчивала круг своих интересов выпивкой после работы и обильным возлиянием по выходным. Снятием «тёлок» и утехами с ними, желательно бесплатными. А в последствии - свадьба, с приглашением большого количества родственников и друзей, в конце торжества обычно переходящая в массовый мордобой по причине ревности или имущественных споров. И всё тот же стол для домино, за которым рубились их отцы в ожидании «беленькой». Разнообразие в монотонный быт вносили служба в армии или приговор суда и отбывание срока на просторах нашей необъятной…

Обычно мы ладили с местной шпаной. Трудно враждовать, проживая по месту прописки, в одном дворе. Выяснение отношений и драки, порой опасные, с применением кастетов и солдатских ремней с тяжёлыми пряжками, происходили с другими дворами. Ножи в ход пускали редко. Вот и сейчас, их появление во главе с «Арзамасом» не предвещало неприятностей. «Лёня Арзамас» был в авторитете, как все ранее осужденные и отбывавшие срок. Короткая «тюремная» стрижка и татуировки на руках являлись предупредительными знаками – «не подходи, опасно!» Мы все подражали ему, и я к зиме копил деньги на такое же, как у него пальто – с широким спускавшимся к поясу воротником из цигейки и в цвет к нему цигейковой шапки – «пирожок». Мы степенно пожали друг другу руки и закурили. Докурив свою «яву» и бросив под ноги окурок, «Арзамас» безапелляционно произнёс: - Народ говорит, вы какую-то птаху редкую поймали. Так я её заберу. На «птичке» (так назывался московский рынок по продаже братьев наших меньших) её продам. - Пацаны послушно закивали и сочувственно посмотрели на меня. И тут, я представил, что Аня из квартиры, где часть окон выходила во двор, смотрит на меня и ждёт моего решения. Как у меня хватило смелости отказать «Арзамасу», не знаю. Душа ушла в пятки, но я тихим, твёрдым голосом сказал «нет». Наступила напряжённая тишина. «Арзамас», наклонил голову на бок и с интересом посмотрел на меня: - Пушкин (я был кудряв и писал стихи), ты чего-то не понял? - А я всё понял: это будет либо моё унижение, либо слава среди своего и ближайших дворов. Чуть громче я повторил «нет, не дам». Летая от стенки к стенке, я убедился, что размеры беседки больше, чем казалось до этого. Шестёрки «Арзамаса» хотели забрать говорящую птичку, но я прорычал: «не отдавать!» И пацаны, вдруг осмелев, загородили ящик. Кто-то начал громко кричать: «Пушкина убивают». К беседке стал подтягиваться народ, в том числе взрослые, и мой мучитель отступил. Мне повезло, через пару недель, пока я залечивал свои ушибы и записывался в секцию по боксу, «Арзамас» попался на грабеже, и после отбытия срока, как дважды судимый, остался за сто первым километром. Потом, года три спустя, говорили, что его убили в драке. Мать его стала пить ещё больше, а потом переехала, и след их семьи затерялся. Приходя в гости к Анне, я всякий раз слышал противный, скрипучий голос «Кеши», выделявшего меня среди других, как будто он понимал, что это я обеспечил ему такую сытную и радостную жизнь.

Я с головой ушёл в воспоминания… И вдруг, огромный чёрный «бумер», едва не сбив декоративную ограду кафе, и обдав меня брызгами грязи, прямо через газон подкатил к подъезду. Птицы в страхе вспорхнули, на земле остался только маленький попугайчик – «Огурчик». Он лежал вдавленный во влажную землю. К сожалению, попугаи не столь расторопны, как дворовые птицы. Рядом на рябине сидела осиротевшая «Тучка» и громко, испуганно чирикала, призывая его лететь к ней на ветку.

Вылезший из машины «хряк» с короткой стрижкой крашеных волос небрежно бросил хозяину кафе и официанту, выскочившим на террасу: «Труповозка раскарякалась». Он кивнул в сторону уже отъезжавшей от соседнего подъезда машины «Скорой помощи». И в подтверждение неоспоримости слов хозяина, из машины выскочил крупный ризеншнауцер и облаял нас. Потом из-за дверки выпорхнула с ногами от шеи «фея», годившаяся ему в дочкавнучки, и трио скрылось в подъезде.

Что на меня нашло, не знаю, показалось, что Аня смотрит с пятого этажа. Я решительно направился вслед за «хряком». - Эй, распальцовщик, а извинятся кто будет? - Я сжал в руке связку ключей, для увеличения веса кулака при ударе. Если не извинится, дам по наглой морде, твёрдо решил я. Мой визави вышел на ступени подъезда и опытным взором посмотрел на меня, оценивая ситуацию. Ничего не говоря, он откинул край ветровки, демонстрируя рукоятку пистолета.
- И это что, все твои извинения?- Начал закипать я, возмущённый таким хамством, и сделал шаг вперёд.
Мой «оппонент» нагнул голову на бок, пристально рассматривая меня, и вдруг, улыбаясь, сказал: - Пушкин, ты чего-то не понял?
Я встал, как вкопанный, больше 30-ти лет меня так никто не называл. - Арзамас, неужели ты, а говорили, что тебя… - я всматривался в жирную, холеную рожу.
- Я, я, жив как видишь! – Он прошёл мимо меня на террасу кафе и приказал хозяину заведения: - Самого лучшего коньяка, и не дай тебе бог, если это самопал, и у меня завтра заболит голова.

Надо было отказаться от приглашения бывшего хулигана, а теперь, судя по всему, хозяина жизни, но это был звонок из прошлого, которого я не слышал уже долгие годы. «Лёнька Арзамас», судя по всему, тоже вышел на связь с прошлым. Его как будто прорвало: - А я так и остался жить в этом доме, только с небольшой поправочкой , – он доверительно хлопнул меня по плечу, - раньше мы жили в коммуналке, а теперь я выселил всех этих тараканов и занимаю всю лестничную площадку в центре Москвы. Он рассказывал мне, чего добился в жизни «вот этими самыми руками». Как, используя свои криминальные связи, стал очень крутым. И даже предложил мне работу: - Я ведь помню, ты всё сочинял чего-то, и у тебя получалось. Я хочу стать депутатом и мне пригодились бы твои мозги. А это Жаклин, - он представил мне «фею», спустившуюся к нам в кафе.
- Это в честь Жаклин Кеннеди? – поинтересовался я.
Она явно оживилась: - Да, у меня папа американец, он бизнесмен в Нью-Йорке.
- Расслабься, Жека, «мухазасранск» тоже реальный город, - он подмигнул мне.
- Ну, вот ты опять, - она надула ярко накрашенные губки.
Я надеялся вернуть состояние гармонии с уставшим от летнего аврала солнцем, с бегущими между крыш облаками, с красными искрами кленовых листьев, падающих на террасу… Да где там, всё ушло, улетело вместе с испуганными птицами. Мы оба были на связи с прошлым. Только я звонил «за две копейки» из телефонной будки моей юности, а он по навороченному мобильному. И абоненты у нас были разные. У него всплывшие в водовороте событий кореша, а у меня «Ева» и «попугайчики»…
END Владимир Брисов
10 ноября 2010 РАССКАЗ ОПУБЛИКОВАН В ГЕРМАНИИ – ЛИТГАЗЕТА «ZA-ZA»